– Во-вторых, если все получится, слягу я. И пока ты раздумываешь, насколько ты готов принять помощь, оказанную не травницей, а ведьмой, эта самая ведьма будет решать, насколько в ней сильна мысль жертвовать ради малознакомого чужака, ненавидящего ей подобных до глубины души, своим драгоценным здоровьем. Когда ты обитаешь в глухом лесу в полном одиночестве, телесное благополучие, знаешь ли, штука весьма важная.
– «Ненавидящий до глубины души» – это излишне сильно, – возразил Курт, и хозяйка поморщилась:
– Неважно. Пусть бы и любящий всех чародеек и колдунов Германии, как мать родную; излечив тебя, я сама окажусь в постели дня на два, а это весьма несподручно – мне-то некому будет принести воды или растопить очаг и приготовить ужин. Кроме того, я должна буду еще соскрести толику сил, чтобы вывести тебя к дороге, потому как сам ты пути не отыщешь.
– Стало быть, последнее слово все же не за мной – решать тебе.
– А ты, значит, согласен рискнуть?
– Я уже четыре дня возлежу у тебя на столе в окружении каких-то сучков, ножей и прочей дряни, о назначении которой даже и догадываться не могу, – заметил Курт с усмешкой. – До сих пор ничего дурного из этого не вышло. И если, творя все это, ты не учиняла моления Сатане или древним темным богам… Упомянутые тобою убеждения, Готтер, в течение жизни не так чтобы очень переменились, однако же порою претерпевали некоторые трансформации в соответствии с обстоятельствами.
– Эта заумь обозначает, что в случае нужды ты примешь помощь от кого угодно?
– Нет, – ответил он уже серьезно. – Не от кого угодно и не всякую помощь. От тебя – эту – приму. Если, разумеется, ты ее окажешь. Из того, что я услышал, я делаю вывод, что ты намерена поступить, как твоя кошка – перевести мою болезнь на себя? Не стану говорить, что я того не заслуживаю – я человек не скромный и, как ты сама заметила, не слишком добросердечный; однако, если скажу, что меня уже не начала мучить совесть по этому поводу, это будет неправдой. И не спросить, чем я должен расплатиться за такую жертвенность, я тоже не могу.
– Если ты о деньгах, – с внезапным озлоблением отозвалась Нессель, – то можешь засунуть их… к себе в сумку. Денег не беру никогда; к чему они мне тут… А от тебя не возьму тем более.
– Почему?
– Слишком ты мутный, – пояснила она коротко. – Таким, как ты, лучше ничего не давать или давать, ничего взамен не получая, иначе может выйти беда. Лучше же всего, когда собственная судьба с твоей никак совершенно не перекрещивается.
– И после таких заключений ты нянчилась со мною четыре дня? А теперь и вовсе намереваешься жертвовать собственным здоровьем?
– Я – целительница, если ты не заметил, – огрызнулась Нессель. – Мое дело – лечить тех, с кем меня свел Господь, для того Он и дал мне мое умение; и если Он подбросил тебя на моем пути – стало быть, так надо. Если при тебе нет того, что я могла бы попросить в плату за свою работу – значит, и так тоже надо. Плата придет сама – в этой жизни или нет.
– Поставить бы тебя, ведьма, посреди церкви, – вздохнул Курт с сожалением. – Как пример для полагающих себя добрыми христианами; пускай бы задумались над своим исполнением заповедей Господних… Что ж, самаритянка, действуй. Если ты и впрямь готова ради моего исцеления на такие жертвы. Как знать, может, я все же смогу в обозримом будущем ответить на твою заботу хоть сколько-нибудь равноценно.
Глава 4
– «Ненавидящий до глубины души» – это излишне сильно, – возразил Курт, и хозяйка поморщилась:
– Неважно. Пусть бы и любящий всех чародеек и колдунов Германии, как мать родную; излечив тебя, я сама окажусь в постели дня на два, а это весьма несподручно – мне-то некому будет принести воды или растопить очаг и приготовить ужин. Кроме того, я должна буду еще соскрести толику сил, чтобы вывести тебя к дороге, потому как сам ты пути не отыщешь.
– Стало быть, последнее слово все же не за мной – решать тебе.
– А ты, значит, согласен рискнуть?
– Я уже четыре дня возлежу у тебя на столе в окружении каких-то сучков, ножей и прочей дряни, о назначении которой даже и догадываться не могу, – заметил Курт с усмешкой. – До сих пор ничего дурного из этого не вышло. И если, творя все это, ты не учиняла моления Сатане или древним темным богам… Упомянутые тобою убеждения, Готтер, в течение жизни не так чтобы очень переменились, однако же порою претерпевали некоторые трансформации в соответствии с обстоятельствами.
– Эта заумь обозначает, что в случае нужды ты примешь помощь от кого угодно?
– Нет, – ответил он уже серьезно. – Не от кого угодно и не всякую помощь. От тебя – эту – приму. Если, разумеется, ты ее окажешь. Из того, что я услышал, я делаю вывод, что ты намерена поступить, как твоя кошка – перевести мою болезнь на себя? Не стану говорить, что я того не заслуживаю – я человек не скромный и, как ты сама заметила, не слишком добросердечный; однако, если скажу, что меня уже не начала мучить совесть по этому поводу, это будет неправдой. И не спросить, чем я должен расплатиться за такую жертвенность, я тоже не могу.
– Если ты о деньгах, – с внезапным озлоблением отозвалась Нессель, – то можешь засунуть их… к себе в сумку. Денег не беру никогда; к чему они мне тут… А от тебя не возьму тем более.
– Почему?
– Слишком ты мутный, – пояснила она коротко. – Таким, как ты, лучше ничего не давать или давать, ничего взамен не получая, иначе может выйти беда. Лучше же всего, когда собственная судьба с твоей никак совершенно не перекрещивается.
– И после таких заключений ты нянчилась со мною четыре дня? А теперь и вовсе намереваешься жертвовать собственным здоровьем?
– Я – целительница, если ты не заметил, – огрызнулась Нессель. – Мое дело – лечить тех, с кем меня свел Господь, для того Он и дал мне мое умение; и если Он подбросил тебя на моем пути – стало быть, так надо. Если при тебе нет того, что я могла бы попросить в плату за свою работу – значит, и так тоже надо. Плата придет сама – в этой жизни или нет.
– Поставить бы тебя, ведьма, посреди церкви, – вздохнул Курт с сожалением. – Как пример для полагающих себя добрыми христианами; пускай бы задумались над своим исполнением заповедей Господних… Что ж, самаритянка, действуй. Если ты и впрямь готова ради моего исцеления на такие жертвы. Как знать, может, я все же смогу в обозримом будущем ответить на твою заботу хоть сколько-нибудь равноценно.
Глава 4
Сказать, что о своем решении Курт пожалел, было нельзя, однако спустя пару часов после этого разговора в душе поселилось нехорошее чувство; нельзя было сказать с убежденностью, что чувство это было предощущением беды, однако, ловя на себе все более частые пристальные взгляды хозяйки дома, он ощущал себя потрошеным гусем, выложенным на прилавок в птичьем ряду, к которому покупатель приглядывается, пытаясь соотнести должным образом две вечные истины «цена – качество». Прошедшую беседу Курт прокрутил в памяти не раз и не три, пытаясь отыскать в своих словах то, что могло бы насторожить Нессель или вызвать у нее ненужные подозрения. Мысль о том, что оружие лежит по-прежнему за дальней, пусть и не запертой, дверью, приходила еще не раз, в то же мгновение, однако, уходя ни с чем – ножей, развешанных по стенам в свободном доступе, было великое множество, да и вряд ли вообще для макарита, прошедшего муштру учебки, могла представлять реальную опасность эта девчонка, которой наверняка нет и восемнадцати, будь она хоть тысячу раз ведьмой. С другой стороны, в ее распоряжении было тайное оружие в виде настоек и отваров, принимать ли которые и впредь, Курт еще не решил, а потому в неуверенности замялся, когда Нессель протянула ему очередную порцию.
– Снова начнешь прекословить? – нахмурилась она, силой впихнув стакан в его руку. – Раздумал?
– С чего бы?.. – передернул плечами Курт, все же приняв снадобье, и хозяйка хмуро кивнула:
– Тогда прекращай показывать норов. Условимся сразу и бесповоротно: слушать меня и исполнять, что говорю, или я просто ничего делать не стану. Договорились? – уточнила она требовательно и, дождавшись кивка, кивнула в ответ: – Хорошо. Встань, поешь. Можно.
– Снова кисель? – пробормотал Курт, присев к столу и заглянув в миску. – А где утреннее мясо?
– В отхожем месте, полагаю, судя по тому, сколько ты гулял… Нельзя больше, – пояснила Нессель почти сочувствующе. – Имей это в виду, когда уедешь; чувствовать себя ты будешь хорошо, болеть больше не будет, однако вот так просто взять и исцелить тебя совершенно, чтобы ты мог жевать жареных куропаток с перцем, я не сумею. Я всего лишь прибавлю тебе сил, чтобы ты мог делать свое дело, что бы это ни было, и бороться с остатками хвори успешнее. Но я тебя не вылечу; понял?.. Избирай пищу помягче. И никакого хмельного питья – даже пива. Только вода или молоко.
– И долго?
– Хотя бы еще пару-тройку дней, – пожала плечами Нессель и, установив на стол каменную ступку с обломками ароматно пахнущих веточек и травы, сбросила свою охотничью куртку на скамью и завернула рукава мужской рубашки. – Умереть ты от этого, конечно, уже не умрешь, однако поиметь больной желудок на всю оставшуюся жизнь можешь вполне… Куда смотришь? – вопросила она строго, замерев со ступкой в руках, и, проследив взгляд Курта, поджала губы, умолкнув.
– Разреши? – попросил он и, не дожидаясь ответа, привстал и поднял свободный рукав ее рубашки выше, рассматривая три широких шва, идущих от плеча и спускающихся под локоть. – Вот это да; кто так тебя?
– Медведь, – ответила Нессель нехотя, рывком высвободившись, и ударила в жалобно хрустнувшие веточки пестом. – Тот, который брата.
– Не хотел бы тебя задеть, однако же, мне казалось, ты можешь договориться с любым зверем в этом лесу…
– Шатун, – пояснила она немного спокойнее. – Не столковались. Пришлось убить.
– Я уже мало чему в тебе удивляюсь, – произнес Курт недоверчиво, – однако… Верю, – поспешно согласился он, когда навстречу вскинулся острый, как нож, взгляд. – Верю. Ты могла. А кто швы накладывал?
– Я, кто же еще.
– Знаешь, весьма умело. Швы кладешь профессионально, умеешь вылечить почти уже мертвого, снимаешь боль, при виде крови явно в беспамятство не впадаешь – тебе в ином месте попросту цены бы не было. При какой-нибудь армии… при государственных службах… Ты самородок; а если тебя еще и подучить – те, кому по долгу работы требуются лекари, тебя на части рвать будут.
– Вот-вот, – согласилась Нессель желчно, с ненавистью вдавив пест в травяные крошки. – На части. А ошметки – на костер.
– Брось, – покривился Курт, – ты поняла, что я хотел сказать.
– В любом случае – в этих самых службах и без меня народу полно, – отмахнулась она одним плечом. – Уже «подученных», с важными документами с печатью, в которых написано, что они лучшие лекари во всей Германии, а может, и по всему белому свету; к чему им безграмотная ведьма из лесу? Погреться возле нее?
– Вообще говоря, – заметил Курт осторожно, – кое-какие связи у меня есть. Если надумаешь – могу замолвить словечко.
– У тебя связи, куча врагов, – перечислила она, на миг приостановив свое занятие и глядя на него сквозь прищур, – проклятье ведьмы, благословение святого, опасная судьба и множество ран… И я вижу огонь подле тебя – все время. Ты все-таки так ничего о себе и не рассказал, хотя не перестал задавать вопросы мне.
– И, – уточнил Курт как можно беспечнее, – что ты хотела бы узнать?
– Ну, к примеру, что с твоими руками. Когда я тебя нашла, ты был в перчатках, и все время здесь ты стараешься не держать рук на виду; стало быть, без них тебе неуютно, и обыкновенно ты носишь их днем и ночью… Кстати, это вредно для кожи.
– Смешно, – отметил он, бросив взгляд на свои покоробленные руки и убрав их на колени; Нессель нахмурилась.
– Это все равно кожа, пусть и поврежденная, и ей надо дышать… – осадила она наставительно и вновь принялась за работу. – Не заговаривай мне зубы. Или ты просто не хочешь рассказать? Или это какая-то тайна? Скажи прямо, чем вот так вывертываться, меня это бесит.
– Это не тайна, – отозвался Курт неохотно. – Просто вспоминать об этом не люблю, а перчатки ношу именно для того, чтобы всякий встречный не задавал мне подобных вопросов… Это выходка одного из моих многочисленных врагов. Я попался ему в руки и оказался связанным и запертым в полупустой комнате, где единственным, что могло мне помочь освободиться, был факел. Связан я был не веревкой, а широким крепким куском полотна, и горело оно долго.
– Господи, – болезненно передернулась Нессель. – Какая гадость… я бы не смогла.
– Смогла бы, – возразил Курт уверенно. – Мы вообще не можем даже предполагать, на что способны, пока жизнь не припрет к стенке. Ты же, судя по тому, что я успел о тебе узнать, девочка сильная.
– Сам ты девочка, – огрызнулась она, поднявшись, и с грохотом установила ступку на столешницу. – Больно много ты меня старше, можно думать… Поел? В постель, нечего рассиживаться.
– Силы беречь должен не я, как я понимаю, – заметил Курт, однако на подушку все же перебрался, следя за тем, как Нессель заливает растолченную траву кипятком из котла – на сей раз огромного, словно походный чан для небольшой армии, и мелькнула невзначай мысль о том, что в котле этом, пожалуй, можно сварить его целиком. – Не скажешь, что мне предстоит?
– Нет, – категорично мотнула головой хозяйка и, не набрасывая куртки, вышла за дверь.
Нессель возвратилась через минуту, прикатив с собою огромную бадью, и глядя на то, как ворочают ее тонкие руки хозяйки, Курт даже на миг усомнился в своих выводах относительно собственной безопасности…
– Раздевайся, – распорядилась Нессель, с вряд ли бо́льшим усилием перетащив с огня котел, и бросила на дно бадьи большой деревянный ковш. – Сейчас принесу холодной воды. Сам справишься или помочь?
– Еще не хватало, – отозвался Курт оскорбленно, не зная, смеяться ли над припомнившимися сказками о лесных ведьмах, тщательно отмывавших своих гостей, прежде чем полакомиться оными.
Вода в котле оказалась слабым отваром какой-то травы, от аромата которой ощутилась удивительная легкость в голове, точно до сих пор он пребывал в душном и спертом воздухе какого-нибудь подвала и вдруг шагнул на продуваемую легким ветерком улицу; вряд ли купание в этом зелье и было обещанным лечением, но все же некоторая в чем-то даже неестественная бодрость появилась уже теперь. Нессель, однако, направила его в постель снова, собственноручно укрыв – тщательно и со всех сторон, словно ребенка или парализованного престарелого отца, и внушительно шлепнула по руке, попытавшейся сдвинуть одеяло в сторону. Когда вновь наполненный котел вскипел, все так же ультимативно Курт был выставлен за порог и усажен на исполняющую роль табуретки широкую плашку. На ехидное замечание о том, что ему следует пребывать в постели в состоянии плотной укутанности, он услышал обвинение в непристойности и похабных намерениях, из-за порога вылетел комок одеяла, и дверь за его спиной захлопнулась.
Плеск воды из-за двери был тихим и умиротворяющим, только что ощущавшаяся бодрость медленно и неприметно перетекла в полное расслабление, руки и ноги стали тяжелыми и неподъемными, и того, как он погрузился в слабое подобие сна, Курт попросту не заметил. Глаза он открыл, повинуясь невнятному тяжелому чувству, ощущая опасность подле себя и не умея определить словами или хотя бы мыслями, в чем она, и замер, глядя в темные собачьи глаза в десяти шагах от себя. У границы вырубленного свободного пространства перед лесным домиком неподвижно, прижав к задним лапам метелку хвоста, стоял огромный волк, медленно и словно нехотя поводя боками в клочьях линялой весенней шерсти. До двери было рукой подать, однако зверю все равно потребуется куда меньше времени на прыжок, чем Курту – на то, чтобы подняться, выпутываясь из одеяла, открыть створку и захлопнуть ее за собой…
– Явился.
От голоса рядом с собою Курт вздрогнул, волк дернулся, сделав шаг назад и тут же – два вперед, припал к земле и прижал уши; Нессель, облаченная в одну рубашку и сапоги, торопливо выступила вперед, заслонив гостя.
– Прекрати! – строго велела она, и зверь вновь подался вспять, косясь на Курта настороженно и даже, кажется, с явственным оттенком гастрономического сожаления. – Не двигайся, от греха, – добавила хозяйка чуть тише и, приблизясь к волку, опустила ладонь на жесткий загривок. Зверь, подумав, завалился набок и с готовностью растопырил передние лапы. – Давно не приходил, – пояснила Нессель монотонно, почесывая светлое звериное брюхо. – Сиди там и не рыпайся, он скоро уйдет. Убедится, что я здесь и все как надо, и убежит.
Волк ушел лишь спустя несколько минут, напоследок бросив на чужака еще один пристальный взгляд; Нессель поднялась, стряхивая шерстинки с пальцев, и обернулась с усмешкой:
– Ты ему не понравился. Так надолго он в последнее время не задерживался – наверняка сегодня ждал, когда же я разрешу ему тебя задрать…
– Это вместо домашнего духа – в дополнение к кошке? – уточнил Курт, слыша, как подрагивает голос; хозяйка покривилась:
– Это не волшба. Просто однажды нашла в лесу помет из трех щенков; матери не было – я провела возле них полдня, чтобы убедиться… Двоих выкормить не удалось, а один – выжил. Сначала жил здесь, а потом, само собой, убежал; теперь приходит. Прикармливать я его давно перестала, чтобы не избаловался и не разучился сам добывать пропитание, посему – не знаю, для чего он является. Может, скучает. Или думает, что я его матушка… Подымайся, – посерьезнев, повелела она с прежней жесткостью. – Идем.
В домике, когда Курт перешагнул порог, его встретил аромат каких-то курений и запах горячего воска; на кустарном алтаре у стены, кроме лампады, горели и обе свечи, а вот изображающей его фигурки не было.
– Раздевайся, – скомандовала Нессель, и он уточнил, не спеша исполнить распоряжение:
– Опять?
– Мы договорились, что ты будешь выполнять мои указания, – напомнила хозяйка хмуро. – Стало быть – разделся и в постель. Целиком, – уточнила она и, встретив недовольный взгляд, раздраженно добавила: – Я разглядывала тебя три дня, и вряд ли за последние сутки выросло что-то новое. Не валандайся и не вынуждай меня все повторять по два раза.
– Знаю-знаю, – пробурчал Курт, вновь чувствуя себя гусем, только теперь в процессе вышеупомянутого потрошения. – Тебя это бесит.
– И молча, – дополнила Нессель, подтолкнув его в спину, когда он замешкался у кровати.
Голова опустилась на подушку, как камень, и тяжесть в конечностях мгновенно растеклась по всему телу, словно огромная каменная плита придавила Курта к жесткому матрасу, покрытому свежей простыней, тоже, как и все в этом доме, пахнущей какой-то травой. Нессель остановилась рядом, ненадолго замерла, словно в нерешительности, и одним движением сбросила свою рубашку на пол.
– Боже правый, – пробормотал Курт невольно, остановившись взглядом на том, что было перед ним. Смотреть особенно было не на что, однако три с половиной месяца учебки выявили, что слабость, как оказалось, захватила далеко не все тело.
– Ни звука больше, – предупредила Нессель с явной угрозой. – И не вздумай давать волю рукам. Не дергайся. Это – не забава. Ясно?
Отвечать он не стал, но ответа никто, похоже, и не ожидал.
Подчиниться предписаниям своего лекаря всецело в этот раз не сложилось. Отгородиться от проникающего в его сознание чужого разума Курт уже не пытался, понимая, чувствуя, что в эти минуты ему не угрожает ничто и никто, однако исполнить последнее распоряжение оказалось довольно сложно…
– Болван, – с усталой злостью выговорила Нессель, упав на подушку рядом и отирая взмокший лоб чуть подрагивающей ладонью. – Было сказано лежать спокойно.
– Было сказано не дергаться, – возразил Курт с улыбкой, прислушиваясь к тому, как свободно дышит грудь, а в теле просыпается уже забытая легкость. – И все, кажется, было сделано спокойно и без суеты.
– Ты вообще ничего не должен был делать, придурок, – осадила Нессель, закрывая глаза. – Все мог испортить…
– Однако не испортил же. У тебя все получилось, я уже это чувствую, – заметил Курт, склонившись губами к ее щеке, горячей, как раскаленный камень, и та отшатнулась, сонно простонав:
– Уйди, Бога ради, похабник… Мне надо спать. Но обязательно растолкай меня к вечеру, иначе будет скверно.
– Хорошо, я… – начал он и умолк, поняв, что Нессель его уже не слышит. Минуту Курт лежал неподвижно, подперев голову рукой и глядя на разом побледневшее лицо рядом с собою, и, вздохнув, уселся на постели, потирая глаза ладонями. – О, Господи… – пробормотал он, косясь на две догорающие свечи на столике. – И все ведьмы Германии мои. Медом им, что ли, возле меня намазано…
Евангелие Курт переложил в свою сумку, куда перекочевал и кошелек усопшего, коему теперь явно был без надобности. Оба Сигнума висели на вбитом в стену гвозде поверх какого-то мешка, и Курт, уложив в свою сумку Знак Хоффманна, возвратил собственный на законное место. Одежда Курта, спрятанная от нечаянного дождя под крышей низенького сарайчика, уже давно высохла, и он с удовольствием выбрался из чужого одеяния, лишь теперь ощутив себя собою в полной мере.
Отыскав запасы с зерном и оценив их количество как явно малодостаточное даже для самой хозяйки, он попросту вывел коней из их импровизированного стойла и, стреножив, выпустил под деревья, добрых два часа до сумерек просидев непотребнейшим образом на столе снаружи домика, поглядывая попеременно то на жеребцов, то, за неимением иного занятия, в текст собственного Нового Завета. По временам, перелистывая страницы, пальцы запинались о гладкие деревянные бусины, и Курт ненадолго останавливался, глядя на перевешенные через ладонь четки с неясным чувством. До слов Нессель ему не приходило в голову воспринимать обретенную им когда-то вещь иначе, нежели просто предмет, пусть и столь возвышенный, пусть и полученный в дар от человека незаурядного, чьим явно исключительным деяниям Курт сам же был свидетелем. До ее слов не задумывался он и над брошенным ему вслед проклятьем, не вспоминал, как кольнуло тогда под ребрами, словно от удара тонким, как шило, лезвием. До встречи с этой необычной девчонкой не воспринималось всерьез многое, в том числе и собственные мысли и слова, на которые лишь теперь взглянул иначе и всерьез…
Нессель он добудился не сразу – на тихий оклик по имени она не отозвалась, не обратила внимания и на осторожное встряхивание за плечо, и на более настойчивые попытки привести ее в чувство. Медленно и тяжело она открыла глаза, лишь когда Курт усадил ее на кровати, довольно ощутимо хлопнув по обеим щекам. Болезненный и блеклый взгляд не сразу стал осмысленным, с трудом собравшись на его лице, и Курт поспешно напомнил, не дожидаясь вполне возможной гневной отповеди:
– Просила разбудить вечером. Вечер.
– Пусти, – проговорила хозяйка тихо, высвободившись, и, вздрагивая, словно на ветру, закуталась в одеяло по самое лицо, не с первой попытки попав ногами в сапоги. – Пусти, – повторила Нессель настойчиво, когда он попытался поддержать ее под локоть.
К очагу она прошла, пошатываясь, сняла с полки над ним заваренную утром траву и нетвердыми руками, едва не проливая, отпила несколько глотков. Минуту она стояла недвижимо, закрыв глаза, а потом, отставив сосуд с настоем обратно, спотыкаясь, выбежала из домика прочь, зажав ладонью губы. Нессель не было довольно долго, и когда Курт уже направился к двери, дабы отыскать где-нибудь на холодной мокрой земле ее бессознательное тело, она перевалилась через порог, глядя под ноги сосредоточенно и мутно.
– Господи… – выдавила она почти шепотом, сев на кровати и уронив лицо в ладони.
– Если б я знал, что будет так плохо… – начал Курт, и та хрипло усмехнулась, не поднимая головы:
– То что? Отказался бы?.. помалкивай лучше. Дай кувшин с очага.
После еще нескольких глотков приступ тошноты одолел ее снова; на то, как она поджала губы и зажмурилась, Курт взглянул, поморщась, и осторожно предложил:
– Быть может, до дороги я и сам смогу добраться? Не сто́ит тебе…
– Это тебе не стоит, – отозвалась хозяйка, поставив кувшин на пол, и откинулась на постель, не открывая глаз. – Без меня не выйдешь… Утром я оклемаюсь. Не навороти тут глупостей, – велела она уже почти беззвучно, вновь проваливаясь в сон.
В этот раз она спала тревожно, вздрагивая и пытаясь приподняться, и от стиснутых зубов порою доносился отчетливый громкий скрип, от звука которого у Курта начинали болезненно ныть собственные челюсти. Проснулся он первым и, перевалив Нессель со своего плеча на подушку, долго лежал, всматриваясь в притихшую к утру девушку. Сейчас, при свете солнца, пробивающегося в окно, еще отчетливей различалось, как она осунулась за эти часы; бледная кожа сомкнутых век была почти прозрачной, лежащие поверх одеяла руки наверняка светились бы мраморной белизной, если бы не покрывающий их загар, скулы выступили остро, словно у высеченной из камня статуи, и лишь нездоровый румянец и обжигающий жар, ощутимый при прикосновении, нарушал это сходство. Поднявшись, Курт еще минуту стоял у постели, глядя на измученное лицо на подушке, и, вздохнув, отправился одеваться.
Нессель проснулась ближе к полудню, уже гораздо менее неживая, нежели минувшим вечером; усевшись на постели, потянулась к стоящему на полу кувшину и надолго приникла губами к широкому горлышку, не замечая сползшего одеяла.
– Как ты сегодня? – поинтересовался Курт как можно сочувственнее; та отставила полупустой кувшин обратно на пол и, перехватив его взгляд, подтянула одеяло на плечи.
– Как ты – вчера, – отозвалась Нессель тихо, на миг снова прикрыв веки. – И я тоже не думала, что это будет настолько погано…
– Тебе снились кошмары?
– Да. Ты.
– Готтер… – начал он укоризненно, и хозяйка открыла глаза, воззрившись на Курта, как на неразумного ребенка.
– Судя по тому, что вокруг меня все время что-то горело, – пояснила она терпеливо, – мне мерещились твои сны. Ничего связного, только везде огонь и страх. Видно, тот случай с факелом тебя зацепил не на шутку. Или было что-то серьезнее?
– Я лежал обездвиженным, истекающим кровью на полу коридора в горящем замке, – пояснил он неохотно. – Да, полагаю, это серьезно… Может, сегодня тебе никуда выходить не стоит?
– Тогда к чему было все это? – огрызнулась Нессель устало. – Чего ради я это устроила? Ты говорил – на счету каждый день и час.
– И сейчас говорю; растолкуй, как идти, и я выберусь сам.
– Да пойми ты, не в тропинках дело. – Нессель со вздохом поднялась и натянула лежащую на табурете рубашку. – Ты просто не сумеешь пройти там, где надо, – покружишь и возвратишься сюда; если же пожелаешь отыскать мой дом, будет та же история, только в обратную сторону – точно так же походишь кругами и выйдешь туда, откуда начал.
– Снова начнешь прекословить? – нахмурилась она, силой впихнув стакан в его руку. – Раздумал?
– С чего бы?.. – передернул плечами Курт, все же приняв снадобье, и хозяйка хмуро кивнула:
– Тогда прекращай показывать норов. Условимся сразу и бесповоротно: слушать меня и исполнять, что говорю, или я просто ничего делать не стану. Договорились? – уточнила она требовательно и, дождавшись кивка, кивнула в ответ: – Хорошо. Встань, поешь. Можно.
– Снова кисель? – пробормотал Курт, присев к столу и заглянув в миску. – А где утреннее мясо?
– В отхожем месте, полагаю, судя по тому, сколько ты гулял… Нельзя больше, – пояснила Нессель почти сочувствующе. – Имей это в виду, когда уедешь; чувствовать себя ты будешь хорошо, болеть больше не будет, однако вот так просто взять и исцелить тебя совершенно, чтобы ты мог жевать жареных куропаток с перцем, я не сумею. Я всего лишь прибавлю тебе сил, чтобы ты мог делать свое дело, что бы это ни было, и бороться с остатками хвори успешнее. Но я тебя не вылечу; понял?.. Избирай пищу помягче. И никакого хмельного питья – даже пива. Только вода или молоко.
– И долго?
– Хотя бы еще пару-тройку дней, – пожала плечами Нессель и, установив на стол каменную ступку с обломками ароматно пахнущих веточек и травы, сбросила свою охотничью куртку на скамью и завернула рукава мужской рубашки. – Умереть ты от этого, конечно, уже не умрешь, однако поиметь больной желудок на всю оставшуюся жизнь можешь вполне… Куда смотришь? – вопросила она строго, замерев со ступкой в руках, и, проследив взгляд Курта, поджала губы, умолкнув.
– Разреши? – попросил он и, не дожидаясь ответа, привстал и поднял свободный рукав ее рубашки выше, рассматривая три широких шва, идущих от плеча и спускающихся под локоть. – Вот это да; кто так тебя?
– Медведь, – ответила Нессель нехотя, рывком высвободившись, и ударила в жалобно хрустнувшие веточки пестом. – Тот, который брата.
– Не хотел бы тебя задеть, однако же, мне казалось, ты можешь договориться с любым зверем в этом лесу…
– Шатун, – пояснила она немного спокойнее. – Не столковались. Пришлось убить.
– Я уже мало чему в тебе удивляюсь, – произнес Курт недоверчиво, – однако… Верю, – поспешно согласился он, когда навстречу вскинулся острый, как нож, взгляд. – Верю. Ты могла. А кто швы накладывал?
– Я, кто же еще.
– Знаешь, весьма умело. Швы кладешь профессионально, умеешь вылечить почти уже мертвого, снимаешь боль, при виде крови явно в беспамятство не впадаешь – тебе в ином месте попросту цены бы не было. При какой-нибудь армии… при государственных службах… Ты самородок; а если тебя еще и подучить – те, кому по долгу работы требуются лекари, тебя на части рвать будут.
– Вот-вот, – согласилась Нессель желчно, с ненавистью вдавив пест в травяные крошки. – На части. А ошметки – на костер.
– Брось, – покривился Курт, – ты поняла, что я хотел сказать.
– В любом случае – в этих самых службах и без меня народу полно, – отмахнулась она одним плечом. – Уже «подученных», с важными документами с печатью, в которых написано, что они лучшие лекари во всей Германии, а может, и по всему белому свету; к чему им безграмотная ведьма из лесу? Погреться возле нее?
– Вообще говоря, – заметил Курт осторожно, – кое-какие связи у меня есть. Если надумаешь – могу замолвить словечко.
– У тебя связи, куча врагов, – перечислила она, на миг приостановив свое занятие и глядя на него сквозь прищур, – проклятье ведьмы, благословение святого, опасная судьба и множество ран… И я вижу огонь подле тебя – все время. Ты все-таки так ничего о себе и не рассказал, хотя не перестал задавать вопросы мне.
– И, – уточнил Курт как можно беспечнее, – что ты хотела бы узнать?
– Ну, к примеру, что с твоими руками. Когда я тебя нашла, ты был в перчатках, и все время здесь ты стараешься не держать рук на виду; стало быть, без них тебе неуютно, и обыкновенно ты носишь их днем и ночью… Кстати, это вредно для кожи.
– Смешно, – отметил он, бросив взгляд на свои покоробленные руки и убрав их на колени; Нессель нахмурилась.
– Это все равно кожа, пусть и поврежденная, и ей надо дышать… – осадила она наставительно и вновь принялась за работу. – Не заговаривай мне зубы. Или ты просто не хочешь рассказать? Или это какая-то тайна? Скажи прямо, чем вот так вывертываться, меня это бесит.
– Это не тайна, – отозвался Курт неохотно. – Просто вспоминать об этом не люблю, а перчатки ношу именно для того, чтобы всякий встречный не задавал мне подобных вопросов… Это выходка одного из моих многочисленных врагов. Я попался ему в руки и оказался связанным и запертым в полупустой комнате, где единственным, что могло мне помочь освободиться, был факел. Связан я был не веревкой, а широким крепким куском полотна, и горело оно долго.
– Господи, – болезненно передернулась Нессель. – Какая гадость… я бы не смогла.
– Смогла бы, – возразил Курт уверенно. – Мы вообще не можем даже предполагать, на что способны, пока жизнь не припрет к стенке. Ты же, судя по тому, что я успел о тебе узнать, девочка сильная.
– Сам ты девочка, – огрызнулась она, поднявшись, и с грохотом установила ступку на столешницу. – Больно много ты меня старше, можно думать… Поел? В постель, нечего рассиживаться.
– Силы беречь должен не я, как я понимаю, – заметил Курт, однако на подушку все же перебрался, следя за тем, как Нессель заливает растолченную траву кипятком из котла – на сей раз огромного, словно походный чан для небольшой армии, и мелькнула невзначай мысль о том, что в котле этом, пожалуй, можно сварить его целиком. – Не скажешь, что мне предстоит?
– Нет, – категорично мотнула головой хозяйка и, не набрасывая куртки, вышла за дверь.
Нессель возвратилась через минуту, прикатив с собою огромную бадью, и глядя на то, как ворочают ее тонкие руки хозяйки, Курт даже на миг усомнился в своих выводах относительно собственной безопасности…
– Раздевайся, – распорядилась Нессель, с вряд ли бо́льшим усилием перетащив с огня котел, и бросила на дно бадьи большой деревянный ковш. – Сейчас принесу холодной воды. Сам справишься или помочь?
– Еще не хватало, – отозвался Курт оскорбленно, не зная, смеяться ли над припомнившимися сказками о лесных ведьмах, тщательно отмывавших своих гостей, прежде чем полакомиться оными.
Вода в котле оказалась слабым отваром какой-то травы, от аромата которой ощутилась удивительная легкость в голове, точно до сих пор он пребывал в душном и спертом воздухе какого-нибудь подвала и вдруг шагнул на продуваемую легким ветерком улицу; вряд ли купание в этом зелье и было обещанным лечением, но все же некоторая в чем-то даже неестественная бодрость появилась уже теперь. Нессель, однако, направила его в постель снова, собственноручно укрыв – тщательно и со всех сторон, словно ребенка или парализованного престарелого отца, и внушительно шлепнула по руке, попытавшейся сдвинуть одеяло в сторону. Когда вновь наполненный котел вскипел, все так же ультимативно Курт был выставлен за порог и усажен на исполняющую роль табуретки широкую плашку. На ехидное замечание о том, что ему следует пребывать в постели в состоянии плотной укутанности, он услышал обвинение в непристойности и похабных намерениях, из-за порога вылетел комок одеяла, и дверь за его спиной захлопнулась.
Плеск воды из-за двери был тихим и умиротворяющим, только что ощущавшаяся бодрость медленно и неприметно перетекла в полное расслабление, руки и ноги стали тяжелыми и неподъемными, и того, как он погрузился в слабое подобие сна, Курт попросту не заметил. Глаза он открыл, повинуясь невнятному тяжелому чувству, ощущая опасность подле себя и не умея определить словами или хотя бы мыслями, в чем она, и замер, глядя в темные собачьи глаза в десяти шагах от себя. У границы вырубленного свободного пространства перед лесным домиком неподвижно, прижав к задним лапам метелку хвоста, стоял огромный волк, медленно и словно нехотя поводя боками в клочьях линялой весенней шерсти. До двери было рукой подать, однако зверю все равно потребуется куда меньше времени на прыжок, чем Курту – на то, чтобы подняться, выпутываясь из одеяла, открыть створку и захлопнуть ее за собой…
– Явился.
От голоса рядом с собою Курт вздрогнул, волк дернулся, сделав шаг назад и тут же – два вперед, припал к земле и прижал уши; Нессель, облаченная в одну рубашку и сапоги, торопливо выступила вперед, заслонив гостя.
– Прекрати! – строго велела она, и зверь вновь подался вспять, косясь на Курта настороженно и даже, кажется, с явственным оттенком гастрономического сожаления. – Не двигайся, от греха, – добавила хозяйка чуть тише и, приблизясь к волку, опустила ладонь на жесткий загривок. Зверь, подумав, завалился набок и с готовностью растопырил передние лапы. – Давно не приходил, – пояснила Нессель монотонно, почесывая светлое звериное брюхо. – Сиди там и не рыпайся, он скоро уйдет. Убедится, что я здесь и все как надо, и убежит.
Волк ушел лишь спустя несколько минут, напоследок бросив на чужака еще один пристальный взгляд; Нессель поднялась, стряхивая шерстинки с пальцев, и обернулась с усмешкой:
– Ты ему не понравился. Так надолго он в последнее время не задерживался – наверняка сегодня ждал, когда же я разрешу ему тебя задрать…
– Это вместо домашнего духа – в дополнение к кошке? – уточнил Курт, слыша, как подрагивает голос; хозяйка покривилась:
– Это не волшба. Просто однажды нашла в лесу помет из трех щенков; матери не было – я провела возле них полдня, чтобы убедиться… Двоих выкормить не удалось, а один – выжил. Сначала жил здесь, а потом, само собой, убежал; теперь приходит. Прикармливать я его давно перестала, чтобы не избаловался и не разучился сам добывать пропитание, посему – не знаю, для чего он является. Может, скучает. Или думает, что я его матушка… Подымайся, – посерьезнев, повелела она с прежней жесткостью. – Идем.
В домике, когда Курт перешагнул порог, его встретил аромат каких-то курений и запах горячего воска; на кустарном алтаре у стены, кроме лампады, горели и обе свечи, а вот изображающей его фигурки не было.
– Раздевайся, – скомандовала Нессель, и он уточнил, не спеша исполнить распоряжение:
– Опять?
– Мы договорились, что ты будешь выполнять мои указания, – напомнила хозяйка хмуро. – Стало быть – разделся и в постель. Целиком, – уточнила она и, встретив недовольный взгляд, раздраженно добавила: – Я разглядывала тебя три дня, и вряд ли за последние сутки выросло что-то новое. Не валандайся и не вынуждай меня все повторять по два раза.
– Знаю-знаю, – пробурчал Курт, вновь чувствуя себя гусем, только теперь в процессе вышеупомянутого потрошения. – Тебя это бесит.
– И молча, – дополнила Нессель, подтолкнув его в спину, когда он замешкался у кровати.
Голова опустилась на подушку, как камень, и тяжесть в конечностях мгновенно растеклась по всему телу, словно огромная каменная плита придавила Курта к жесткому матрасу, покрытому свежей простыней, тоже, как и все в этом доме, пахнущей какой-то травой. Нессель остановилась рядом, ненадолго замерла, словно в нерешительности, и одним движением сбросила свою рубашку на пол.
– Боже правый, – пробормотал Курт невольно, остановившись взглядом на том, что было перед ним. Смотреть особенно было не на что, однако три с половиной месяца учебки выявили, что слабость, как оказалось, захватила далеко не все тело.
– Ни звука больше, – предупредила Нессель с явной угрозой. – И не вздумай давать волю рукам. Не дергайся. Это – не забава. Ясно?
Отвечать он не стал, но ответа никто, похоже, и не ожидал.
Подчиниться предписаниям своего лекаря всецело в этот раз не сложилось. Отгородиться от проникающего в его сознание чужого разума Курт уже не пытался, понимая, чувствуя, что в эти минуты ему не угрожает ничто и никто, однако исполнить последнее распоряжение оказалось довольно сложно…
– Болван, – с усталой злостью выговорила Нессель, упав на подушку рядом и отирая взмокший лоб чуть подрагивающей ладонью. – Было сказано лежать спокойно.
– Было сказано не дергаться, – возразил Курт с улыбкой, прислушиваясь к тому, как свободно дышит грудь, а в теле просыпается уже забытая легкость. – И все, кажется, было сделано спокойно и без суеты.
– Ты вообще ничего не должен был делать, придурок, – осадила Нессель, закрывая глаза. – Все мог испортить…
– Однако не испортил же. У тебя все получилось, я уже это чувствую, – заметил Курт, склонившись губами к ее щеке, горячей, как раскаленный камень, и та отшатнулась, сонно простонав:
– Уйди, Бога ради, похабник… Мне надо спать. Но обязательно растолкай меня к вечеру, иначе будет скверно.
– Хорошо, я… – начал он и умолк, поняв, что Нессель его уже не слышит. Минуту Курт лежал неподвижно, подперев голову рукой и глядя на разом побледневшее лицо рядом с собою, и, вздохнув, уселся на постели, потирая глаза ладонями. – О, Господи… – пробормотал он, косясь на две догорающие свечи на столике. – И все ведьмы Германии мои. Медом им, что ли, возле меня намазано…
* * *
Почти все время до вечера Курт провел в праздности, наслаждаясь само́й возможностью ходить, не спотыкаясь, дышать, не ощущая поминутно головокружения или боли в груди. Ближе к сумеркам, убедившись, что хозяйка спит беспробудно в самом прямом значении этого слова, он таки заглянул за две двери в дальней стене. Одна из них вела в комнату, все еще жилую либо же обжитую по необходимости, связанной с его появлением, вторая же каморка была давно и, судя по всему, навсегда превращена в кладовую, где у стены на огромном сундуке стояли обе сумки – его и почившего следователя Эрнста Хоффманна. Осмотр последней не выявил ничего особого, ничего примечательного, могущего натолкнуть на мысль о том, что же его ожидает в Ульме, куда следователь так спешил и куда кто-то настолько не желал его допустить; пожитками Хоффманна был обычный дорожный скарб всякого странника, отличавшийся лишь письменным набором и тонкой, писаной мелким четким шрифтом, книги Евангелия – такой же, как у самого Курта или любого другого следователя Конгрегации. Страницы были порядком истрепаны, из чего можно было сделать вывод: отсылать шифрованные сообщения покойному доводилось частенько, при этом он явно не относился к тем, кто, подобно Курту, давно запомнил нужное расположение глав и строк в нужных ему местах томика. Либо же Хоффманн просто-напросто испытывал частое желание перечитать на досуге благое повествование…Евангелие Курт переложил в свою сумку, куда перекочевал и кошелек усопшего, коему теперь явно был без надобности. Оба Сигнума висели на вбитом в стену гвозде поверх какого-то мешка, и Курт, уложив в свою сумку Знак Хоффманна, возвратил собственный на законное место. Одежда Курта, спрятанная от нечаянного дождя под крышей низенького сарайчика, уже давно высохла, и он с удовольствием выбрался из чужого одеяния, лишь теперь ощутив себя собою в полной мере.
Отыскав запасы с зерном и оценив их количество как явно малодостаточное даже для самой хозяйки, он попросту вывел коней из их импровизированного стойла и, стреножив, выпустил под деревья, добрых два часа до сумерек просидев непотребнейшим образом на столе снаружи домика, поглядывая попеременно то на жеребцов, то, за неимением иного занятия, в текст собственного Нового Завета. По временам, перелистывая страницы, пальцы запинались о гладкие деревянные бусины, и Курт ненадолго останавливался, глядя на перевешенные через ладонь четки с неясным чувством. До слов Нессель ему не приходило в голову воспринимать обретенную им когда-то вещь иначе, нежели просто предмет, пусть и столь возвышенный, пусть и полученный в дар от человека незаурядного, чьим явно исключительным деяниям Курт сам же был свидетелем. До ее слов не задумывался он и над брошенным ему вслед проклятьем, не вспоминал, как кольнуло тогда под ребрами, словно от удара тонким, как шило, лезвием. До встречи с этой необычной девчонкой не воспринималось всерьез многое, в том числе и собственные мысли и слова, на которые лишь теперь взглянул иначе и всерьез…
Нессель он добудился не сразу – на тихий оклик по имени она не отозвалась, не обратила внимания и на осторожное встряхивание за плечо, и на более настойчивые попытки привести ее в чувство. Медленно и тяжело она открыла глаза, лишь когда Курт усадил ее на кровати, довольно ощутимо хлопнув по обеим щекам. Болезненный и блеклый взгляд не сразу стал осмысленным, с трудом собравшись на его лице, и Курт поспешно напомнил, не дожидаясь вполне возможной гневной отповеди:
– Просила разбудить вечером. Вечер.
– Пусти, – проговорила хозяйка тихо, высвободившись, и, вздрагивая, словно на ветру, закуталась в одеяло по самое лицо, не с первой попытки попав ногами в сапоги. – Пусти, – повторила Нессель настойчиво, когда он попытался поддержать ее под локоть.
К очагу она прошла, пошатываясь, сняла с полки над ним заваренную утром траву и нетвердыми руками, едва не проливая, отпила несколько глотков. Минуту она стояла недвижимо, закрыв глаза, а потом, отставив сосуд с настоем обратно, спотыкаясь, выбежала из домика прочь, зажав ладонью губы. Нессель не было довольно долго, и когда Курт уже направился к двери, дабы отыскать где-нибудь на холодной мокрой земле ее бессознательное тело, она перевалилась через порог, глядя под ноги сосредоточенно и мутно.
– Господи… – выдавила она почти шепотом, сев на кровати и уронив лицо в ладони.
– Если б я знал, что будет так плохо… – начал Курт, и та хрипло усмехнулась, не поднимая головы:
– То что? Отказался бы?.. помалкивай лучше. Дай кувшин с очага.
После еще нескольких глотков приступ тошноты одолел ее снова; на то, как она поджала губы и зажмурилась, Курт взглянул, поморщась, и осторожно предложил:
– Быть может, до дороги я и сам смогу добраться? Не сто́ит тебе…
– Это тебе не стоит, – отозвалась хозяйка, поставив кувшин на пол, и откинулась на постель, не открывая глаз. – Без меня не выйдешь… Утром я оклемаюсь. Не навороти тут глупостей, – велела она уже почти беззвучно, вновь проваливаясь в сон.
В этот раз она спала тревожно, вздрагивая и пытаясь приподняться, и от стиснутых зубов порою доносился отчетливый громкий скрип, от звука которого у Курта начинали болезненно ныть собственные челюсти. Проснулся он первым и, перевалив Нессель со своего плеча на подушку, долго лежал, всматриваясь в притихшую к утру девушку. Сейчас, при свете солнца, пробивающегося в окно, еще отчетливей различалось, как она осунулась за эти часы; бледная кожа сомкнутых век была почти прозрачной, лежащие поверх одеяла руки наверняка светились бы мраморной белизной, если бы не покрывающий их загар, скулы выступили остро, словно у высеченной из камня статуи, и лишь нездоровый румянец и обжигающий жар, ощутимый при прикосновении, нарушал это сходство. Поднявшись, Курт еще минуту стоял у постели, глядя на измученное лицо на подушке, и, вздохнув, отправился одеваться.
Нессель проснулась ближе к полудню, уже гораздо менее неживая, нежели минувшим вечером; усевшись на постели, потянулась к стоящему на полу кувшину и надолго приникла губами к широкому горлышку, не замечая сползшего одеяла.
– Как ты сегодня? – поинтересовался Курт как можно сочувственнее; та отставила полупустой кувшин обратно на пол и, перехватив его взгляд, подтянула одеяло на плечи.
– Как ты – вчера, – отозвалась Нессель тихо, на миг снова прикрыв веки. – И я тоже не думала, что это будет настолько погано…
– Тебе снились кошмары?
– Да. Ты.
– Готтер… – начал он укоризненно, и хозяйка открыла глаза, воззрившись на Курта, как на неразумного ребенка.
– Судя по тому, что вокруг меня все время что-то горело, – пояснила она терпеливо, – мне мерещились твои сны. Ничего связного, только везде огонь и страх. Видно, тот случай с факелом тебя зацепил не на шутку. Или было что-то серьезнее?
– Я лежал обездвиженным, истекающим кровью на полу коридора в горящем замке, – пояснил он неохотно. – Да, полагаю, это серьезно… Может, сегодня тебе никуда выходить не стоит?
– Тогда к чему было все это? – огрызнулась Нессель устало. – Чего ради я это устроила? Ты говорил – на счету каждый день и час.
– И сейчас говорю; растолкуй, как идти, и я выберусь сам.
– Да пойми ты, не в тропинках дело. – Нессель со вздохом поднялась и натянула лежащую на табурете рубашку. – Ты просто не сумеешь пройти там, где надо, – покружишь и возвратишься сюда; если же пожелаешь отыскать мой дом, будет та же история, только в обратную сторону – точно так же походишь кругами и выйдешь туда, откуда начал.