Нагибин Юрий. Срочно требуются седые человеческие волосы

   На него кинулась девушка лет семнадцати-восемнадцати, с ошалелым от счастья и любви лицом. Нелегко узнать в тонком, смуглом, нежном и юном существе грузную, дебелую Марию Васильевну.
   - Сережа... Сережа!.. - кричит она сквозь слезы и прижимается щеками, носом, глазами к его пропахшей дорогами шинели.
   - Послушайте, кто вы? - недоуменно говорит Гущин.
   - Да Маша, неужели не узнаете? Я же писала вам...
   - Боже мой, но ты же была девчонкой!.. Откуда все взялось?
   Гущин прислонился к стене.
   - Я ждала тебя. Ох, как я ждала тебя. Я так и жила тут у двери все последние дни.
   - Ничего не понимаю... Ты говоришь так, словно... Чушь какая-то!..
   - Я люблю тебя, Сережа. Я влюбилась в тебя, как влюбляются девчонки в старшеклассников. А потом ты ушел на войну, и я любила тебя все больше и больше, и сходила с ума от страха, и плакала по ночам. Твоя мама знала, что я люблю тебя, она давала мне читать твои письма. Я их все сохранила.
   - Мама тяжело умирала?
   - Нет. Я все время была с ней. Она не думала о смерти, она ждала тебя и умерла, как заснула.
   Они идут по коридору, длинному, захламленному коридору коммунальной квартиры, на стенах висят корыта и старые велосипеды.
   - У меня нет ключа, - возле своих дверей вспомнил Гущин.
   Маша достала ключи и открыла дверь. Гущин вошел в комнату, где прошло его детство, отрочество, юность, где некогда жила счастливая семья, а теперь осталась пустота. Комната была прибрана, занавески подняты, и солнце щедро ложилось на белую крахмальную скатерть стола, на цветы в кувшине, на бутылку "Рислинга", на яблоки и консервные банки с яркими этикетками.
   Гущин посмотрел на этот бедный праздничный стол, на цветы, на девушку, устроившую ему эту встречу, он увидел, какая она худенькая несытая, увидел трогательные потуги придать нарядность поношенному, стираному платьишку, и полюбил ее на всю жизнь.
   ...Слезы стоят в глазах не спящего и не меняющего своей
   позы Гущина. А небо за окном уже по-ленинградски светло,
   прозрачно, ночь покинула комнату, вновь видны цветы и
   фотографии, рисунки и гравюры.
   С большой фотографии, висевшей на стене в изножии постели, прямо в лицо Гущину устремился твердый, светлый взгляд молодого человека лет двадцати пяти.
   Гущин отвел взгляд к стене, и там висели фотографии того же молодого человека; на иных он был старше, на иных моложе, а на одной ребенком большеглазым мальчиком с высоким лбом и неочертанными мягкими губами. И Гущину казалось, что светлые глаза мальчика смотрят на него с укором... Он закрыл глаза
   ...Меховой магазин. Возле зеркала примеряет роскошную норковую шубу молодая женщина По нежному ворсу пробегают волнующие тени. Женщина поворачивается, у нее детское лицо Маши с полуоткрытым от восхищения ртом.
   - Нравится? - спрашивает Гущин, он в военной шинелишке со споротыми погонами, в сапогах и фуражке летчика. Вид у него обносившийся.
   - Чудо! - Маша задохнулась. - Но безумно дорого!
   - Чепуха! - беспечно сказал Гущин. - Главное, чтоб шло. Впрочем, норка непрактичный мех, - и, обращаясь к продавщице: - Дайте вон ту!.. Да, да, серый каракуль. Восемнадцать с половиной тысяч? То, что нам надо!
   Продавщица подает Маше манто.
   - Я похожа на Анну Каренину! - как зачарованная произнесла Маша
   - Ты гораздо лучше! - Эта шуба тебя старит. И вообще, в Париже сейчас не носят каракуль. Боюсь, что здесь мы не найдем ничего подходящего. - И Гущин возвращает манто продавщице.
   Та, поняв игру, с улыбкой разводит руками.
   - Вам лучше бы на Тишинском поискать...
   - А мы как раз туда и держим курс! - со смехом сказал Гущин.
   Маша натянула на себя свой жалкий плащик, и все зеркала дружно отразили ее тоненькую и удручающе ненарядную фигурку...
   ...Тишинский рынок послевоенной поры. Здесь торгуют "трофейным" барахлом, хорошими, новыми вещами и чуть ли не лохмотьями. Торгуют костюмами, пальто, платьями, рубашками, носками, вязаными кофточками, музыкальными инструментами, коврами, старинным фарфором, радиоприемниками, зажигалками, вечными ручками и особенно много - часами.
   Торгуют подержанной мебелью и люстрами, пожелтевшими кружевами, притемненными временем картинами, торгуют бельем, представляя на всеобщее обозрение трикотажные мужские кальсоны, дамские рубашонки, трусики, лифчики, торгуют всевозможной мужской и дамской обувью, протезами и костылями - словом, торгуют всем, что составляет бытовой обиход современного человечества. Тут же какие-то подозрительные личности играют на асфальте в "три листика" и "веревочку"; носятся на дощечках с колесиками краснолицые безногие инвалиды, человек в касторовой шляпе громко рекламирует антипятноль.
   - Перед ним не может устоять сам бог пятен, сатана пятен - чернила!
   Его старается перекричать другой деляга:
   - Лучшее патентованное средство от мозолей, бородавок и пота ног. Вместо рубля - девяносто копеек!
   Гущин и Маша движутся по "одежному ряду". Тут продают вещи с плеча: пальто, шубы, куртки, плащи; плащи накинуты прямо на спину продающему. Машу привлекла шубейка из поддельного жеребка.
   - Восемьсот рублей - это даром, мадам! - убеждает ее мордастый продавец. - Как-никак щипаная выдра!
   - Это крыса амбарная, - бросила Маша отходя.
   - Возьми, - сказал ей Гущин, - хорошая шуба, честное слово.
   - Тогда тебе не хватит на костюм.
   - Ну и черт с ним!..
   - Продаю пол-шубы!.. Продаю пол-шубы!.. - раздался возле них жидкий старушечий голос.
   Сухонькая старушка, знавшая, видимо, лучшие времена, держит в руках суконную шубейку с маленьким котиковым воротником.
   - Как это "пол-шубы", бабушка? - поинтересовалась Маша,
   - Левую сторону, - пояснила старушка. - Она вывернутая, но материя, как вы можете легко убедиться, двухсторонняя.
   - А у вашей шубы нет третьей стороны? - спросил Гущин.
   Но Маша уже надела шубку, оказавшуюся ей в самый раз.
   - Прелесть!.. Сколько вы хотите?
   - Триста рублей... Это, правда, недорого....
   - Берем!.. - весело сказала Маша. - Плати деньги, Сережа. Ты одеваешь жену как куколку. Теперь нам осталось найти левую сторону костюма - и мы экипированы с ног до головы!
   Гущин захохотал и обнял Машу в ее новой "левосторонней" шубе...
   Гущин заерзал головой по подушке и открыл глаза.
   На него в упор глядел большеглазый мальчик. Некуда
   было скрыться от этого взгляда. Тогда Гущин
   приподнялся и протянул руку к большей
   фотографии, висевшей напротив.
   - Не трогайте! - раздался голос Наташи. - Это мой отец.
   - Отец? Этот мальчик?
   - Когда отец уходил на войну, он был моложе, чем я сейчас.
   - Боже мой! - покаянно и вместе радостно сказал Гущин. - А я-то мучаюсь! Простите меня, Наташа, я, кажется, правда хотел его снять.
   Наташа потянулась к Гущину и уже знакомым движением обняла за шею. И вдруг, раскрепощенный от всего, что его связывало, делало нищим, Гущин с силой прижал ее к себе...
   ...Солнце словно вплавилось в стекла, на подоконнике голуби ссорились из-за каких-то крошек. Кукушка выглянула из деревянного теремка и прокуковала семь раз.
   Отстранившись от Гущина, Наташа сказала слабым от счастья голосом:
   - Я сразу вас полюбила... Как увидела.. Вы замечательный, вы чудо, вы - Кваренги!.
   ...Гущин покидал гостиницу. Вот он получил пропуск на выход у администратора, направился к вращающейся двери и вручил пропуск старику швейцару, похожему на Айвазовского. Презрительно глянув на потертый портфель, вмещающий все дорожные пожитки Гущина, швейцар небрежным адмиральским жестом коснулся околыша фуражки.
   - Скажите, папаша, что это за поезд? - Гущин достал билет и показал швейцару.
   - А-а, есть такой! - усмехнулся тот в бакенбарды. - Я-то думал, его давно отменили. Тоже идет в Москву, но кружным путем - через Будогощ, Неболчи, Калязин и прибывает на Савеловский вокзал.
   - Вот это да! Сколько же он идет?
   - Сутки, может, поменьше.
   - Понятно!.. Ну, до лучших дней!..
   Гущин вышел из гостиницы и сразу устремился вдогон за автобусом...
   ...Гущин идет по перрону, его толкают своими бидонами молочницы, мешками - какие-то дремучие деды. Даже не верится, что это Ленинград. У крайней заброшенной платформы притулился заброшенный состав.
   - Сергей Иваныч!
   К Гущину со всех ног кинулась Наташа с какими-то цветочками в руках.
   - Что вы тут делаете? - оторопел Гущин.
   - Провожаю вас.
   - Но... как вы узнали?
   - В том-то и беда, что не узнала. Я убежала на съемку, а вы даже записку не оставили. Я, конечно, уже привыкла к вашей манере: не хотели "обременять"...
   - Почему вы такая смуглая?
   - Так это же тон. Я прямо из павильона
   - А почему к этому поезду?
   - Я взяла расписание на Москву, и Костя Зорин, помните "Мефистофеля", согласился возить меня ко всем поездам на своем "Москвиче".
   Гущину было почти больно от счастья.
   - Сергей Иваныч, а вы любите ездить с молочницами?
   - Нет, просто этот поезд идет по местам, где я воевал, - не глядя Наташе в глаза, сказал Гущин.
   Она взяла его за руку.
   - Сергей Иваныч, вы себя ничем не мучайте. Все было замечательно... Я так вам благодарна. И когда вы опять приедете, мы будем вместе, если вы, конечно, захотите. И будет Ленинград теперь уже наш общий...
   - Когда еще я приеду!..
   - А я вам вызов устрою! - воскликнула Наташа. - От группы "Полет в неведомое". Как-будто они там опять плохо катапультируются. Правда! Он это сделает для меня.
   - Неужели это возможно?
   - Конечно! Официальный вызов придет к вам на службу, а я пришлю телеграмму: "Срочно требуются седые человеческие волосы".
   Гущин засмеялся, и они поцеловались, и Гущин побежал за двинувшимся поездом и вскочил на подножку. Он видел ее радостное, смеющееся лицо, и оно было как гарантия близкой встречи, и когда Наташа скрылась, он внес в тесный, вонючий, забитый до отказа вагон эту чистую радость...
   ...Наташа сыграла свою роль до конца. Но когда вагон
   Гущина потерялся вдали, она притулилась к фонарному
   столбу и заплакала.
   ...Не зная, куда девать распирающую его радость, Гущин принялся помогать пассажирам пристраивать чемоданы и баулы на багажные полки.
   Он подставил плечо под корзину, вырывавшуюся из рук молодой беременной женщины, затем кинулся на помощь какой-то пожилой матроне Он с такой быстротой и расторопностью справился с тяжелыми ее вещами, что дама, знающая, видимо, лучшие дни, сказала, теребя замок сумочки:
   - Сколько с меня, голубчик?
   Гущин расхохотался, залез на полку и, положив под голову портфель, предался сладким воспоминаниям...
   ...Гущин проснулся среди ночи, разбуженный тишиной затянувшейся стоянки. За окнами тускнели станционные огни, платформа находилась с другой стороны, а по его сторону поблескивали влажные рельсы, бродили железнодорожные служащие, что-то печально выстукивая в поездных колесах. Двигался сам по себе одинокий товарный вагон, у водокачки понуро мочился старик с заплечным мешком. Гущин заворочался, глухая тоска подступила к сердцу. Он спрыгнул вниз.
   Возле окна, через проход, стоял пожилой, заросший седой щетиной человек.
   - Закурить не найдется? - спросил Гущин.
   Тот дал ему папиросу, поднес огня. Гущин неумело затянулся, закашлялся.
   - Э, браток, да ты и курить-то не умеешь! - усмехнулся человек.
   - Не умею, - признался Гущин.
   - Так зачем же ты - зуб, что ль, ноет?
   - Вроде того.
   Человек внимательно посмотрел на Гущина.
   - Жизнь, браток, нелегкая штука...
   Поезд дернулся и побежали назад станционные огни...
   ...На Савеловском вокзале под утро сошли пассажиры одного из самых медленных на свете поездов дальнего следования.
   Вышли на вокзальную площадь.
   - Прямо не знаю, что делать, браток, - сказал человек. - В гостинице номеров не достать. Придется на скамейке ночь коротать.
   - Да ведь уже утро... - рассеянно отозвался Гущин.
   - Ты вроде говорил, квартира у тебя...
   - Врал, нет у меня ничего, - грустно сказал Гущин.
   - Негостеприимный народ москвичи! - вздохнул человек.
   - Не сердись... а хочешь, сердись, - сказал Гущин, - так вот у меня жизнь сложилась.
   - Жалко мне тебя, браток. Ну, бывай!..
   Он ушел. Насмешливое его сочувствие ничего не прибавило к печали, охватившей Гущина. Он смотрел на гигантский рекламный стенд Музея изобразительных искусств с силуэтом конной статуи кондотьера Каллеона работы Вероккьо. Каллеони глядит на мир, вернее, поверх мира, через левое плечо, забранное латами, с выражением несокрушимой, безудержной воли. Могучий конь под стать хозяину, он словно ступает по телам павших.
   Гущин шел, оглядываясь на огромного всадника, как пушкинский Евгений на Петра. Слишком мучителен был контраст этой сокрушительной воли и собственной слабости...
   ...Гущин тихо открыл дверь, вошел в свою спящую квартиру.
   - Кто там? - послышалось из спальни.
   - Я...я, не беспокойся.
   - Что так рано? - Жена стояла в дверях спальни в длинной рубашке, нечесаная, неприбранная, немолодая.
   - Так поезд пришел...
   - Что ты уставился на меня? - сказала она раздражительно.
   - Почему ты дома? - это сказалось как-то само собой. Она усмехнулась.
   - Ждала тебя.
   - Женя уехала на Селигер?
   - Уехала... Тебе это неприятно?
   - Пусть едет себе на здоровье.
   - Я не о том. Тебе неприятно, что я ждала тебя?
   - Уж лучше не уезжать!.. - и это сказалось само собой, в странной утрате самоконтроля.
   - Вон что! - произнесла она насмешливо. - Тебе так невыносим твой дом?
   - Не валяй дурака, - сказал он жестко. - У меня нет дома.
   - Это что-то новое... - и не менее жестко. - Хватит болтовни, давай спать.
   Гущин увидел за крупной ее фигурой две кровати, стоящие тесно одна к другой.
   - Не хочу. Выспался в поезде.
   Он прошел в столовую, распахнул окно. Под ним была Москва Невдалеке зеленел Чистопрудный бульвар, справа виднелась Меньшикова башня, вокруг нее летали голуби. Дверь спальни захлопнулась излишне громко. Гущин подошел к книжной полке, достал альбом с видами Ленинграда. Отыскал панораму Михайловского дворца. На снимке можно было разглядеть маленькую темную подворотню...
   ...Гущин в своем тяжелом, не по сезону костюме и ботинках
   на микропоре, с неизменным портфелем под мышкой бредет
   по Телеграфному переулку. Перед ним - знаменитая Меньшикова
   башня, внизу - красное кирпичное здание бывшего приюта
   Он останавливается, смотрит. Мы слышим его мысли:
   "В двадцатые годы здесь жили приютские дети. Они прижимали свои бледные лица к стеклам окон и смотрели на улицу, на прохожих, на извозчиков, на дождь и снег. Я знал, что у них нет родителей и смертельно их жалел. Ведь у меня была самая лучшая мама в мире и самый лучший в мире отец"...
   К Гущину приближается девочка-замарашка и слушает, приоткрыв рот. Это шести-семилетняя Маша. Гущин, сегодняшний, седой, усталый, переходит на другую сторону. Отсюда видна вся Меньшикова башня.
   "Никто не мог уверить меня, что башня давно заброшена. Я знал, что тут живут замечательные существа: дамы, кавалеры, рыцари. Ночью они зажигают свечи и танцуют под тихую музыку. Мне ужасно хотелось пробраться к ним"...
   Он заметил, что маленькая Маша опять приблизилась и слушает с жадным, замирающим любопытством. Резко повернувшись, Гущин пошел в сторону Чистых прудов, затем свернул в Кривоколенный переулок. Девочка не отставала, Гущин прибавил шагу. Порой прохожие разъединяли их, но с редким упорством девочка Маша настигала Гущина
   Неподалеку от Армянского переулка Гущин круто остановился. Девочка была рядом. Она исподлобья, большими темными глазами глядела на Гущина
   "Оставь меня, - взмолился Гущин. - Твое упорство бессмысленно. Я все равно заберу у тебя свое прошлое; а настоящего и будущего у нас нет. Все эти уловки ни к чему. Неужели ты не понимаешь, что между тобой и той, что живет сейчас рядом со мной, нет ничего общего? Ты, маленькая, выросла в другую женщину, вовсе не в ту, что носит твое имя. Может быть, ты выросла в Наташу? Тогда ты тоже не нужна, понимаешь?"
   ...Он провел рукой по глазам - девочка исчезла
   Он пошел дальше через перекресток.
   "Наташа, - звучало в нем, - мне хотелось показать вам мир моего начала. Я люблю Ленинград, но я вовсе не хочу предавать свой родной город лишь потому, что я не был здесь счастлив. Все равно, я люблю и Чистые пруды, и эти кривые переулки, и Меньшикову башню, и старый приют, и гробницу боярина Морозова, хотя ее давно уже снесли, и особенно вот этот желтый дом, где бедный гениальный Веневитинов принимал друга своего Пушкина"...
   Он стоит возле двухэтажного старинного дома, глядящего окнами на улицу Кирова Мемориальная доска сообщает, что здесь жил поэт Веневитинов, у которого бывал в гостях Пушкин: внизу указаны даты печально краткой жизни поэта.
   "Я часто приходил сюда мальчишкой. Я до слез жалел Веневитинова и завидовал ему. Он прожил так мало, а люди запомнили его и повесили вот эту доску, чтобы приходящие в мир новые люди тоже знали, что он жил здесь и писал свои стихи. Он был такой молодой, а Пушкин дружил с ним, бывал у него в доме. И мне хотелось прожить такую же жизнь, пусть совсем коротенькую, но успеть сделать что-то хорошее людям и остаться в их памяти. Я ничего не сделал, хотя прожил уже две жизни Веневитинова. Но, может быть, я еще не изжил себя до конца?"...
   Он повернул назад и двинулся Армянским переулком.
   ..."Вот здесь мы катались на санках с горы"...
   ..."Сюда приходили две сестры, такие красивые, что я не только не решался заговорить с ними, но притворялся глухим, чтобы они не обращались ко мне"...
   ..."А вот здесь была церковь. И бабушка моего приятеля таскала нас сюда и заставляла целовать золотую ризу на каком-то сооружении, напоминавшем гроб. И мы целовали, хотя нам было очень противно и мутило от запаха ладана. Я догадывался, что надо чувстювать что-то другое, нежели тошноту и отвращение, и ужасно мучился черствостью"...
   ..."А этот высокий дом, когда я подымался к нему по Златоустинскому переулку, казался мне океанским пароходом: белым на синем фоне. Златоустинский не признавал ненастья, он всегда окунал дом в синеву и гнал ему навстречу облака. И дом плыл, - ведь когда плывут облака, все на земле обретает встречное движение"...
   В сквере бывшего Дома культуры Армении, возле обелиска, толпа взрослых и детей окружила какую-то малую городскую невидаль. Гущин подошел, протиснулся внутрь сборища. Видимо, здесь прикармливали птиц: асфальт был усеян дробинками пшена, подсолнухами, конопляным семенем. Среди московских старожилов - воробьев - попадались незнакомые острохвостые птички с шоколадной спинкой и опаловым брюшком. Но не они собрали эту взволнованную, удивленную толпу. Обведенная почтительной пустотой, сидела большая птица, измазавшая о закат свое серое оперение. Не розовая - розовеющая, птица принесла на каждом крыле по клочку небесной синевы. Она поводила кругом, с золотым райком глазом, дикая и неестественная гостья в каменном мешке города.
   - Сойка!.. Сойка!.. - говорили дети. - Сойка залетела в город! Не вспугните сойку!..
   Но Гущин не поддавался обману.
   "Наташа, - обращался он к птице, - зачем вы прилетели? Тут же опасно, Наташа!.."
   Птица посмотрела на Гущина золотым и темным глазом, взмыла вверх и долго горела розовым и синим в перехвате солнечного луча.
   ...Над полигоном опускается парашютист. Белый зонт ворочается под ветром, тело парашютиста болтается как неживое. Вот он коснулся ногами земли, поросшей короткой, жесткой травой, упал, и его повлекло навстречу группе военных и штатских людей, идущих обочь поля по бетонированной дорожке. Среди этих людей находился и Гущин.
   Приземлившийся парашютист в своем куполообразном шлеме и прозрачной маске не подает признаков жизни. К нему подходят люди, впереди огромный старик с массивным лицом и большими усеянными гречкой руками. На нем элегантный твидовый пиджак, ослепительно белый воротничок туго сжимает морщинистую шею. Он приближается к парашютисту, распростертому на земле, берет его руку с растопыренными пальцами, затянутую в черную перчатку, и энергично встряхивает.
   - Спасибо, дорогой товарищ! - говорит он без тени юмора в глазах.
   Какой-то человек в рабочем халате взваливает парашютиста на плечо и несет прочь, только теперь видно, что отважный парашютист - кукла, муляж.
   - Сергей Иванович, - обращается роскошный старик к Гущину, подготовьте к понедельнику всю документацию.
   - Вы довольны, шеф? - радостно говорит Гущин. - Четверка не подкачала?
   - Ну, ну, плюньте через левое плечо, - проворчал шеф. - Экие вы, молодые, несуеверные!..
   Окружающие засмеялись.
   - Кого готовить, товарищ Главный? - почтительно обратился к старику авиационный генерал.
   - Булдакова и Верченко, как обычно...
   ...Гущин вернулся домой. Бросил портфель на диван, снял пиджак и кинул туда же. Вошла Марья Васильевна
   - Ты дома? - вяло улыбнулся Гущин.
   - Откуда эта новая неприятная манера - удивляться тому, что я дома? Что ты хочешь этим сказать?
   - Ей-Богу, ничего! - искренне ответил Гущин.
   - Тебе хочется, чтоб я ушла? Гущин неопределенно пожал плечами.
   Марья Васильевна подошла, взяла за подбородок, повернула к себе его лицо.
   - А ну, признавайся, что натворил?
   - О чем ты?..
   - Старого воробья на мякине не проведешь, - сказала она озабоченно и с проницательностью грешного человека добавила. - Ты влюбился?
   Гущин освободил подбородок и направился к книжной полке.
   - Похоже на меня, - бросил устало.
   - Не лги, не лги, у тебя не получается! - с тем же странным торжеством продолжала она. - Ты вернулся другим из Ленинграда Я сразу это почувствовала
   - Да, - криво и принужденно усмехнулся Гущин. - Я бросил пить и начал одеваться.
   - Не-ет, не притворяйся! Хочешь, я скажу тебе, что с тобой сталось?.. Ты не вернулся из Ленинграда!
   Гущин вздохнул, пораженный ее угадкой.
   - Не хватало еще, чтобы ты начала ревновать меня. Видимо, мне суждено пройти все круги семейного ада
   - Да уж, рая не жди! - зловеще усмехнулась Марья Васильевна
   - Ты вечером пойдешь куда-нибудь?
   - Нет! Я же говорю: рая не жди. Ты мне очень интересен в роли влюбленного.
   - Ты зря стараешься, - тяжело сказал Гущин, - не все в мире поддается опошлению.
   - Ага!.. Признался!.. Ну, давай дальше. Чего ж ты?
   - Слушай, я давно хотел тебя спросить: куда девалась Чистопрудная девчонка с огромными чистыми глазами?
   - Какая девчонка? - удивилась Марья Васильевна
   - Видишь, ты даже не помнишь ее. А мое несчастье в том, что я слишком долго ее помнил. Быть может, и сейчас еще помню, правда, лишь когда тебя нет рядом. А вот сейчас мне не верится, что она когда-то была... Неужели человек сбрасывает образ своей юности, как змея кожу, и ничего не уносит в последующую жизнь?
   - Как это похоже на тебя: жестокость, холодность и высокопарность!.. Ответ в тебе самом - куда девался молодой, смелый летчик... простой, доверчивый, искренний и главное - смелый, смелый! Он тоже умер?
   - Да, - побледнев, сказал Гущин, - это ты его убила...
   ...Утро. Гущин идет на работу. Вид него измученный. Он приближается к Чистым прудам и вдруг видит... Наташу. Он остановился, как-будто наскочил на стену, и кинулся за ней вдогонку. Наташа то появлялась, то исчезала в толпе спешащих на работу людей, и порой Гущину казалось, что это обман зрения, вроде миража, он прекращал погоню. И тут же вновь видел ее стройную, легкую фигуру, короткое синее платье в горошек, загорелые ноги.
   Возле чайного магазина на Кировской он настиг ее.
   - Наташа! - крикнул Гущин. - Наташа!
   На него оборачивались. Обернулась и девушка в горошковом платье. Она и правда была очень похожа на Наташу, не только статью, но и чертами юного серьезного лица.
   Гущин повернул к метро "Кировская". И опять ему показалось, что в толпе промелькнула Наташа Он перебежал улицу, но потерял ее из виду. И вдруг она мелькнула на ступеньках Почтамта и вошла внутрь. Он бросился следом
   Наташа покупала журнал у киоскерши. Но Наташа была и самой киоскершей, и электрокарщицей, прорезавшей вестибюль на своей быстрой тележке, и молодой матерью с коляской была Наташа. Она вселялась во всех и вся, от нее не было спасения. Гущин прислонился к мраморной колонне, коснулся виском, а потом и лбом ее холода. Даже в гуле почтамта ему слышался Наташин голос...
   ...Гущин сошел с автобуса возле своего научно-исследовательского института. Вынул из бумажника пропуск и вошел в проходную. Охрана здесь военизированная. Пропуск Гущина подвергся почти столь же дотошной экспертизе, как на "Ленфильме".
   Гущин пересек совершенно пустой, без деревца, двор и поднялся на второй этаж. Внутри институт напоминал больницу будущего, где царит стерильная чистота и белизна, и больные не валяются в коридорах. Толкнув одну из белых дверей, он вошел в конструкторское бюро. Ему было достаточно беглого взгляда, чтобы понять - случилось несчастье.
   - Булдаков разбился, - предупреждая его вопрос, сказал молодой чернявый инженер.
   - Не может быть! - потрясению проговорил Гущин.
   - Ты находчив!
   - Причина?
   - Сперва не отделилось кресло, затем не сработал каскад.
   - Бред! - прошептал Гущин. - Дикий бред!
   - Шеф тоже сказал: бред. Но факт налицо: Булдаков мертв.
   - Это не наша вина, - убежденно сказал Гущин. - Где Старик.
   - Шеф на аэродроме. Теперь ему хана - сорвано правительственное задание.
   - А Верченко?
   - Его не пропустили врачи - давление...
   - Надо же!.. Слушай, ты на машине? Подбрось меня до аэродрома...
   ...Подмосковный аэродром. В кабинете начальника говорит по телефону огромный, старый, но не дряхлый человек с массивным лицом и большими, усеянными гречкой руками.