Остаток дня, самое жаркое, неподвижное и противное время - то, что после обеда, хотя обеда никакого и не было - в эту жару только мухи могут обедать, впрочем, абрикосы не считаются, буду лежать на диване под двумя вентиляторами, читать Сервантеса и грызть кукурузные хлопья. Хотя этот "Дон Кихот", так, что ли, он пишется? страшная скука. Скучнее его только Чехов я пробовал, а скучнее Чехова может быть только учебник математики, а вот хуже математики еще ничего не встречал. Чтение, ужин, поход в универсам, а это довольно-таки далекий поход за грузинским чаем высшего сорта, как гласит черно-красная траурная почему-то пачка, лимонадом и шоколадкой на вечер, ее придется положить в холодильник. Мальчик садится за раскладной стол, придвигает микроскоп, начинается большая вечерняя охота на стилонихий. Как это делается? Очень просто: нужна сухая трава, нужна банка с водой и родительское терпение, поскольку из банки на третий день начнет разноситься по всему дому изрядная вонь. Для пущего эффекта можно кинуть в котел кусочек яблока, все это гниет, развиваются бактерии, ими питаются парамециумы, а вот уже ими, наверное, - стилонихии и прочая крупная добыча. Так думает мальчик. Ему очень хочется увидеть хоть раз живьем амебу, но в такой среде их не найдешь, а набрать морской воды он не догадывается.
   Подоконник его комнаты уставлен банками и колбами разного калибра - с водорослями и вонючей водой с инфузориями. Протозоомания. Просидев за микроскопом часа четыре, до рези в глазах, мальчик счастливый идет в ванную мыть всю, как он говорит, "колбасню" - колбы, стекла и банки то есть. Подведем итог и отправим его в постель: день прошел сравнительно спокойно, родителей он не видел, ничем химическим не занимался, значит, никакие предметы домашнего обихода не стали его жертвой, тварей никаких он домой не притаскивал, бабочек на булавки не накалывал, составлением твердотопливных смесей не занимался, в попытках отнитровать вату замечен не был, короче говоря, все остались живы, ртуть из термометра не извлекал. Не ребенок чудо. Сегодня соседи могли не опасаться пожара, взрыва, наводнения, только они об этом не знали и, надо полагать, на всякий случай опасались. А зря, вот он уже идет спать.
   VII
   При свете твоего дня я могу позволить себе немного улыбки, но наступает ночь, и мне пора рассказать тебе сон. Я сижу на ковре, пусть я буду причудливой тенью, складками небрежно брошенной одежды, игрой луны в пыльном оконном стекле. Так легче, я не хочу быть узнанным. Вот он - ты, загнанный в угол, сам себя обыгравший. Один. Это внутри, и никого, тогда кому ты говоришь то, что говоришь? Мальчику. Ты хотел этого или ты боялся этого? Теперь все есть так, как есть. Теперь сейчас, в котором никто не волен ничего изменить. Только слова придают происходящему вид смысла, свободы, действия, совершаемого ТОБОЙ. Если бы я мог замолчать.
   Этот reccuring dream, ты знаешь, что это такое, станет твоим, как сон об огромной луне, висящей над городом, готовой свалиться со своих нарисованных небес от звука стали трамвайных колес, разгоняющего облака, если они есть. Но вот он - сон. Дождь, погода для ночных прогулок, удаляющих тебя за две тысячи километров от себя, свернувшегося в каменной коробке, снабженной стеклом, пропускающим свет внутрь, ты - зритель дождя, падающего на чешую Западного вокзала, на этот раз ты не убежишь, не испугаешься, потому что ты взрослый. Подходит поезд, ты садишься в вагон, чтобы доехать до Южного вокзала и отправиться в кафе - кофе и кюрасо. Возвращение домой, но задержимся снаружи, вокзал освещен единственным фонарем того тоскливого цвета замерзших губ, произносящих слова оправдания, я знаю - этого делать нельзя. Глухая толпа, глухая стена, прости, прости, прости, никто не подарит его на день рождения, но есть свет - мороженый рыбный свет, привлекающий мух водяных капель, их работа - падать, твоя - не знаю, в чем она. Тогда все сменяется заемным теплом подвала кафе, музыка, медленное уплывание после третьей рюмки, словно есть куда идти, кто ждет тебя, если слова - все, что ты сможешь подарить, если обнаружишь там праздник?
   Привыкни сейчас к тому, что ничего кроме слов ты не сможешь подарить им - блестящей боками платья невесте, или краснорожему имениннику - все равно, я имею ввиду праздник у них, не так уж они и глухи, и когда тебе становится невмоготу - ты все равно, зная, чем это кончится, идешь на их электрический свет - больше некуда, мы за стеной. Еще рюмку, пора переходить на коньяк, следующая остановка - безразличие. Внутри тепло. Безмыслие. Тихо-тихо. Проходит время. Наступает пора. Пора идти домой, далеко, там, где старое продавленное кресло ждет тебя. Чтение книг. Так закончится день, который называется выходной. Церковь близнецов - мокрая жесть, рыба дождя, жаберная дихотомия реки, - бетонные рукава, неизменность, невозможность жеста - для воды, скованность, ПОРЯДОК. Она течет вниз, пожалей воду, она умеет падать, она не умеет иначе. Разве что петь тебе, если ты хочешь. Мосты горбятся под струями воды, а над струями воды - опреснение тишины, где-то там - в ее истоках. Для тебя и для меня. Кто видит? Призраки времени бродят вокруг Кафедрального, потревоженные стены, говорящие камни во рту Демосфена. Переходи на северный берег, не оглядываясь, - домой, все время на север, мимо озера, мимо еврейского кладбища, к драному креслу: читать буквы в книге с обложкой из ледяного жженого сахара. Знаешь, это плохой сон, ты спишь беспокойно, тебе не нравится выпивка, ты не хочешь быть таким возвращающемся в полное одиночество как домой. Я расскажу тебе о другом.
   - Человеке?
   - Спи, я тебе только снюсь.
   - Кто ты?
   - Ты.
   - Я?
   - Да, спи.
   - Почему ты приходишь? Это страшно? Мне страшно. Зачем ты здесь?
   - Просто ты не видишь меня в темноте, безлуние, тишина - ничего страшного, есть мой голос, может быть неприятный, прокуренный, не хватает дыхания, он срывается на шепот, может быть он нехорош, но ничего страшного, даже сон, от которого ты проснулся. Весело не получается - недостаток.
   - А ты теперь какой стал?
   - Много больше ростом, чем ты сейчас. Но все еще пытаюсь оспаривать неоспоримое. Вот.
   Мальчик садится в кровати, завернувшись в одеяло, от которого идет теплый запах постели.
   - А ты добрый?
   - Нет.
   - А ты что, много куришь теперь?
   - Да, получается.
   - А почему? Тебе плохо?
   - Да, только... вообще-то я хотел рассказать тебе сон про Калининград, только ты его не узнаешь - это будущий город, он изменился, прошедшее в будущем, это так бывает.
   - А у тебя теперь есть дети?
   - Сын, похож на тебя, только ему не так плохо. Он тебя любит.
   - Это правда? А я буду помнить все это, когда проснусь?
   - Не знаю, это не так важно, все равно ты сделаешь все, о чем я расскажу тебе, и время замкнется в кольцо, и ты спросишь меня:
   - А ты можешь умереть, если будешь курить. Сколько тебе лет сейчас?
   - Двадцать пять.
   - А мне тринадцать только что исполнилось.
   - Я знаю, я ведь помню тебя. Все-все.
   - А ты еще приснишься мне?
   - Если захочешь.
   - Захочу. А ты, расскажи мне про корабли. Я люблю читать. А ты любишь?
   - Да я люблю читать.
   - У меня много книг есть. Где ты живешь?
   - В Калининграде, на Шиллера.
   - Ну расскажи, а ты счастливый, а в кого ты влюбился, а у тебя жена?
   - Да, да, все так, я хотел тебе рассказать.
   - А ты биолог или штурман?
   - Ни то, ни другое. Я биофак закончил, а занимаюсь торговлей, таможней, точнее, еще транспортом, вот, стал лекции по этому поводу читать недавно, не ожидал?
   - Ой-ой-ей, а как же? А почему ты не стал?
   - Давай потом, мне скоро пора - светает. Засыпай, я расскажу тебе...
   - Не, не надо, лучше давай поговорим еще, так удивительно, я все равно не усну теперь, мне завтра не надо рано вставать. Разве это возможно, чтобы ты? Наверное, это мне снится, я все равно не хочу, чтобы сон кончился, но странный какой сон. Я хочу его запомнить.
   - Там, где я живу, начался ноябрь: голые деревья, пасмурное небо, низкое, как потолок, дожди и ветер, ты знаешь. Недавно я ехал в грузовике по пустому шоссе - по окружной дороге, я видел летящие в лобовое стекло скелеты крон - черно-зеленые, патиновые, закругленные кроны, неподвижные ветви. Я увидел: Земля вцепилась в воздух небес корнями древесных крон, чтобы напиться света, чтобы удержаться и не упасть. Земля, где всякая даже самая маленькая вещь, мелочь, пылинка - висит на прозрачно дрожащей нити Его любви, силой ее мир стал быть и есть теперь, в каждом догорающем сейчас. А после работы я писал тебе, чтобы ты прочел это, пусть даже с опозданием на двенадцать лет. Поверь, это правда. Ты и сам увидишь. Но мне пора, до свидания.
   - Пока, приди еще. Я хочу посмотреть на тебя.
   - Пока, как-нибудь в другой раз посмотришь.
   Ты рассказываешь сам себе о мальчике, и только ты знаешь, что есть правда, а что нет. Но, все-таки, даже ты сам, рассказывающий себе о себе, угадываешь эту правдивость по косвенным признакам: так ли передан трепет, биение его сердца, его ли это грусть, или привнесенная тобой из далекого от него зимнего вечера в брюхе каменного парохода, плывущего из здесь и сейчас в темноту завтра, навстречу серому дню с этикеткой "еще один день".
   Его мелочи, небрежно выдуманные мной действительные обстоятельства его жизни, и снег идет. Я думаю: вот он - там, в глубине времени, он там все еще жив, обреченный каждый день на серый пасмурный день, приговоренный жить в том времени. И мне становится стыдно за свою небрежность, мои игрушки - его жизнь, его навсегда застывшая в аду прошедшего времени жизнь.
   VIII
   Нехорошо, теперь он знает, кто я. Но он - ребенок и сам себе не верит, принимая меня за причудливый сон, он будет думать над ним, и решит, что я ему приснился. Он - скептик, позитивный бритвенный прибор от "Оккама и Ко", он сомневается в себе, так что мне, скорее всего, не приходится рассчитывать на честь быть. Обидно немного даже, только не пытайся его переубедить, настойчивость утвердит его во мнении, что ты - не вписывающаяся в мир ошибка восприятия, причиной тебе - темнота ночи. Да и не этом была цель, чтобы быть узнанным.
   Я хотел рассказать ему о городе - о том, который и без моей подсказки снится ему, снятся запахи, шум, троллейбусный гул, возвещающий час ночи, когда его не заглушает автомобильный рев и резиновое шуршание, скрип, ночной грохот по эту сторону реки. Мои рассказы о его городе однообразны, просто квинтэссенция. Сменим пластинку.
   IX
   Рефлексия - муравьиная кислота электрического бесцветного бега импульсов или тонкая аниматорская работа - струение радуги вдоль позвоночника, но если невозможно стало любить, если нечем и некого, если душа пересохла, если потаенная влажность ее - как готовность раскрыться и впустить в себя... если... Ночь щурится в окно сквозь жалюзи. Ночь не войдет ко мне. Если... и смыслы замерзают в пустынном воздухе одинокого сердца, кровь превратилась в пыль, вода превратилась в пыль, распад - отчаяние, бегство, взгляд, брошенный на ненужное тело - соляной столп. Все. Так я говорил себе, сгорбившись над столом, заполночь, повернувшись спиной к спящей жене, она устала, я - нет, машины не устают, - они ломаются. Если... сказать об этом мальчику, сможет ли он спасти меня от? Он идет к пропасти себя с широко открытыми глазами, опасаясь отнюдь не острых краев, нет, лишних сущностей, отбрасывает их от себя подальше носком ботинка, он любит себя, и теперь я знаю, как много от него зависит: я хочу, чтобы ты спас меня, мальчик. Я прошу тебя: остановись, поверни обратно, и я буду жить долго и счастливо и умру в один день и так далее. Как в смешной сказке о рыбаке и рыбке или о рыбаке и девушке, которая ждала его etc... и сия пучина поглотила ея в один момент. Иногда мне жалко его: он несчастен и не рад, он боится и ему очень одиноко и страшно ночами, если приснится что-нибудь нехорошее - он лежит до утра без сна, укрывшись с головой и дышит противным жарким воздухом своего дыхания в страхе найти глазами в углу ЕГО, кто пришел за ним. Больше он боится дня и людей, которые ходят на двух ногах, как он, только несовпадение с ними все отчетливее, и в этом кроется опасность, осознанная мальчиком как опасность, - его убьют за это, он знает. Не бойся все равно убьют, бойся - все равно убьют.
   X
   Ты встал, - половина первого, зенит, жара, не раньше, чем через полтора часа белое чудище, великий и ужасный Гудвин, переползет на ту сторону шиферной крыши - с глаз долой. Голова болит, есть охота. Я говорил, спать надо было ночью, а не задавать мне дурацкие вопросы. Все равно ты думаешь: болит голова, странный сон, я его хорошо запомнил, каникулы кончились, осталось два дня в запасе, можно поехать на море, вопрос: куда именно? Жаль лета, такое стремительное, каждый день тянулся как целый осенний месяц, а все равно: конец, неожиданность, школьная каторга, три месяца дождей и ветра, холода, гриппа, тоска, настоящая зимняя тоска. Но это тогда, а пока я хочу есть и пить. Телевизор все равно намертво засвечен солнцем. Лежать у его ножек как дохлый тюлень и, по-собачьи высунув язык, дышать, выпучив глаза от жары. Не-еет! Поеду на горпляж. Старая кожаная сумка, полотенце, коврик. Лимонад и булка будет куплена по дороге. Автобус полон, толпа пахнет потом, липнет, толкается, толпится, мешается, возится, автобус ползет медленно в горку, переваливает через цепь курганов, сваливается в низину, остановка, выход, асфальт, к которому прилипают подошвы сандалий. Спуск, у начала длинной крутой лестницы миндаль, орехи поедаются зелеными с тайным опасением отравиться, видимо, не успевают созреть в наших краях. Сверху пляж виден на километр, лежбище! узкая полоска грязного ракушечного песка почти не видна - ТЮЛЕНИ, толстые и не очень, КОЛБАСА, поджариваются, блин. Мальчик зол - в такой каше только и загорать, ничуть не лучше автобусной парилки. Спрашивается, на кой люди валят на юг летом, чтобы вот так валяться на грязном песке, который они по неопытности принимают за настоящий черноморский пляж, пока не хватит солнечный удар, или не обгорит кожа до волдырей. Идиоты, я присоединяюсь к вам, идиоты. И мальчик направляется на щелястый скрипучий пирс для СЧС-ов, средних черноморских сейнеров, - это крошечная ржавая посудина для ловли хамсы, тюлки или керченской сельди, кошельковый лов.
   Мальчишки ныряют в воду, дедок какой-то странный ловит бычков, все порядочные бычки, дед, в этих краях давно уже попались, а те, что не попались - такие, должно быть, хитрые сволочи, что их и есть страшно - в больницу попадешь. Прыгать головой вперед здесь кажется ему опасным, он осторожен у воды, все-таки дней десять назад здесь у него на глазах утонули два близнеца, им лет по десять было, очень просто: плавали на надувном круге метрах в десяти от берега, перевернулись, хорошо еще, что их быстро хватились искать, один остался жив - откачали, мать в больнице с инфарктом теперь, один - тоже в больнице, другой - в потресканной и каменной от засухи земле. Бледная синева губ, блевотина, хриплый детский плач, истерика женщины, обморок, белая машина "скорой". Ладно, прыгаю. Тьфу, какая все-таки здесь грязная вода! Нагонный ветер взмутил ее, обрывки водорослей, просто плавающая на поверхности грязь, вылезаю, к черту. Мальчик сидит на краю причала, смотрит на рыбаков, на вытаскиваемую из воды рыбешку, на поплавки, оценивает спиннинги, грузила, леску. Плечи горят, пора домой, так и не загорел за лето: настоящий керчанин не загорает - это свинство.
   Солнце ползет над водой, после обеда часам к пяти приходит прогулочный катер, на нем можно попасть прямо в центр - он причалит на городской набережной, да это же, блин, классно. Билет - 10 копеек, плыть - час. В проливе свежо, он стоит на баке, свесившись глядит на волны, разбегающиеся от бортов, дельфины, часто их видно возле мыса, оседлали волну, народ вывалился на палубу: смотри, смотри, дельфины! К ним никто не привыкает, они всегда собирают зрителей. Серый раскаленный набережный бетон наплывает, земля! Послеобеденная эпоха невеликих географических открытий.
   XI
   Он ложится в постель, он лежит, долго лежит с открытыми глазами, он слушает. Он представил себе путешествие, путешествие как цель, паломничество ни к чему. Никуда. День оставил на коже налет солнечных ожогов и соленого зуда от морской воды, больно плечам. Тело горит, по привычке, по инерции дня, лето кончается, близятся дожди, прожорливая осенняя серость и тьма, оттого еще слаще замирание последних дней лета. И так вечернее время впадает в черную воду ночного озера, их тела в тысячах комнат, в смешных пародийных саванах простынь, тела, покрытые остывшим в прохладе вечера потом, также щиплющем обожженную кожу, их тела вплывают в озеро сна. Они становятся другими, может быть, - сами собой, начинается ночная жизнь, о которой, впрочем, они ничего не помнят по утрам. И не надо. Мальчик уцепился за тростник в вечерней воде, уловка! они там, а он все еще здесь - наедине с собой, они уже спят, а он все еще прислушивается к музыке улиц, отделенных по старой больничной привычке от него стеклом оконной решетки. Липкая сладость плодов, дрозофилы, низкое солнце, долгий вечер у телевизора, все, как и все в конечном итоге, если он когда-нибудь наступает, все сменяется тишиной. Он уснет на пару часов, будильник поставлен на четыре утра. Рюкзак собран. В пять надо быть на автовокзале. Настоящий поход. Тридцать пять километров.
   Опук - меловой, известковый холм на юго-востоке Керченского полуострова, высота - сто восемьдесят девять метров, на вершине - обширное плато, поросшее ковылем, склоны, обращенные к морю страшно обрываются вниз, образуя длинное ущелье поросшее кизилом. Место чудес и редких видов птиц. Такова цель. Средства: линялый брезентовый рюкзачок, термос с чаем, помятая алюминиевая фляга с водой, консервы, хлеб, помидоры, яблоко, нож, салфетки, фонарик, спички, часы и полотенце, ложка, фотоаппарат, блокнот и ручка, карта полуострова, дедовская жилетка.
   Подъем. Ему и мне было не до снов. Завтрак через силу, слишком рано, чтобы есть, ну вот, зубы почистил, кеды одел, деньги в заднем кармане джинсов. О.К. Пошли. Самая страшная и самая интересная часть похода: по маршруту дом - автовокзал, сквозь все чудеса ночного летнего города. Навсегда, если так можно сказать о мире, о котором точно с детства известно - ты в нем смертен, ты в нем - на некоторое время, да и со временем, - его (времени) все больше, то есть ты узнаешь, что не ты один, но и весь мир - "на некоторое время". Так вот, навсегда, от этих детских путешествий осталось: город обретает красоту, чудесность смысла, когда ОНИ спят, собственно, они потому и ОНИ, что их отсутствие возвращает красоту в ими же построенный город, ИХ город превращается в живущий сам-в-себе город красоты южной ночи, чуда тишины, совершенной музыкальной тишины, жизнь просыпается здесь ночами, показывается, выглядывает, дышит, жизнь возвращается на улицы, и не улицы это вовсе, а мир, ЦЕЛЫЙ мир в мире с собой. Это самое прекрасное время в городе, жаль, что никто не видит этого, в том и грусть красоты и чуда города - любое подглядывание исключает возможность увидеть, принять; и частью - маленькой, трепещущей от радости и удивления частью, маленьким мальчиком, пусть даже в страхе, можно войти в ночной мир города. Это ничуть не царствие небесное, но даже здесь и даже детям пришлось бы "стать как дети", чтобы увидеть. Только кому? для чего? в мире силы, в мире злом и оттого несчастном, в мире, где... ну да это всем известно. Он думает так, вернувшись, он запишет в тетрадь в клеенчатой обложке об этом, а после, спустя несколько лет, он же станет рвать свои тетради и, злясь на ленивое пламя, бросать листы в камин, чтобы это стало прошлым, чтобы это стало прошлым, чтобы это стало прошлым, чтобы это стало прошлым, чтобы это стало прошлым, чтобы это стало прошлым, чтобы это. После. А пока. Как повод продолжить, продлить радость, что есть редкий гость в его сердце, редкий, и только гость.
   Радость обретения, участия, гордость того, что и он принят в мир ночи, в самый нежный, самый нежный, самый осторожный и чуткий мир, ему нужен именно он, он рад, просто счастлив быть принятым, он узнан, ему сказали: "входи!", он - свой. И вот кто ему теперь отец и мать: белизна акациевых цветов, стрекот летучих мышей, неслышный шелест листвы, густой недвижный воздух, напитанный запахами растений, чистый, без пыли, без примеси бессмысленного шума, все, о чем я не сумею рассказать, вам нужно просто увидеть это самим, ЭТО вне слов об этом. Ведь кто наши отец и мать: те, кто принимают тебя. Кому ты свой. Такой какой ты есть, кто только один и может открыть тебе: какой ты есть и есть ли ты. Так мальчик узнал себя, так он нашел себя, потому что так он нашел своих родных, сродственных ему, свой мир, так он узнал, что он есть. Только полюбив, ты узнаешь о себе: я есмь. Старые прописи, но им они прочтены впервые, значит, он открыл их, и никто не вправе не радоваться этому.
   Ловцы ставриды, по всей видимости, провели на набережной всю ночь - под светом лампы, привлекающей мелочь серебряной рыбьей монеты в таинственно-зеленой воде, лето, лето, все еще лето, все еще радость, благодарность, благодарность, кому? кому? Мальчик, мальчик, к тому времени, когда ты узнаешь, кого благодарить, к тому времени, когда ты выучишь его имена, что останется от твоей благодарности? Мне грустно, мне невесело от этой мысли, но он благодарит его, и пусть его зовут "ночь", пусть его зовут "мир", пусть его зовут "природа", даже если он не откликнется ни на одно из имен, данных ему сердцем мальчика, все равно это - твое, это - тебе, даже если ты не узнаешь об этом, но, и так говорит мне мое знание, ты ДОЛЖЕН узнать в его благодарности обращение к тебе по имени. Его сердце поет, его сердце поет гимн. Его сердце. Так он узнает о своем сердце. Ночь, время сна, для него - время пробуждения к жизни, той, в которой ты уже знаешь, что ты есть. И правом к тому - радость быть, единственная песня.
   Он открывает свет: свет неоновых фонарей, и (снова навсегда) это станет для него светом, он узнает тишину, ту, что предшествует всякой музыке, он знает теперь: музыка рождается из тишины, он полюбил город за то, что.
   Позволь, я скажу от себя. Я хочу сказать, пока грусть еще бережно держит мое сердце в ладонях памяти. Мальчик, мальчик, я так и дальше буду обращаться к тебе, все равно, пусть тебе не нравится; мальчик, ты не сможешь отделаться от себя, и сколько ни жги тетради, сколько ни пытайся забыть, придется тебе, сколько сил ты потратишь, чтобы понять! придется тебе принять все как есть и все как БЫЛО, с радостью, с благодарностью, со "спасибо" (со всеми смыслами это чудного слова), принять, тебе придется принять себя, впустить себя в свой дом, в дом своего сердца. Вот за тем ты и пишешь все, что пишешь, ты понял, давно понял, пора.
   Он приходит на автовокзал, ложится на скамью, ждет автобуса.
   Без четверти пять.
   И звезда, отбившись от стада, чертит по небу линию сердца.
   ноябрь 1997 - январь 1998