Страница:
– Сачков, Сачков! – затарабанила Алла в дверь ванной. – Проснись, у нас беда – Лариска пропала!
13 апреля, б час. 30 мин. Наказатель Потапыч
13 апреля, 8 час. 00 мин. Альфа-Голубь
13 апреля, 8 час. 30 мин. Платон многоликий
13 апреля, 9 час. 15 мин. Несправедливоросс Иванько
13 апреля, б час. 30 мин. Наказатель Потапыч
Полкан опростался и с облегчением потрусил по направлению к речке – гонять уток. Грузный Михал Потапыч неспешно следовал за ним. У заднего входа в ресторан «Голубой Севан» его хозяин Додик Куманян следил за выгрузкой бараньих туш. Издали завидев генерала, Додик гостеприимно разгладил свои буденовские усы и закричал: «Патапыч, дарогой! Захадзи ка мьне, кофе випьем». Потапыч против кофе ничего не имел и против Додика тоже. Проследив взглядом за атакующим уток Полканом, генерал последовал за Додиком, ловко лавирующим между ящиков и коробок по направлению к помпезному залу, где потолки сусального золота торжественно стекали на бордовые бархатные портьеры, а огромные хрустальные шандельеры сверкали даже в темноте. Зал еще не убрали после вчерашней свадьбы, стены украшали гирлянды подспустившихся шариков, уложенные в неизменное «Горько!»
Генерал был тут завсегдатаем. Додик денег с него не брал, да генерал и не предлагал. Понимал, что так вот, поглощая харчо и шашлык, обеспечивает Додику защиту от вымогательств его земляков – криминальных авторитетов. Будь на то Додикина воля – он бы генералу и спальню тут оборудовал, и Полкану будку из красного дерева изобразил бы. Но генерал предпочитал спать со своей Марьиванной на добытой когда-то в спецраспределителе финской кровати из карельской березы. Полкан же довольствовался ковриком из старой генеральской шинели в прихожей под вешалкой из оленьих рогов. Эту вешалку, так же как и спальный гарнитур, любовно перевезли с прежнего места обитания на 2-й Фрунзенской.
Добытый Додиком из глубин ресторана сонный бармен принялся варить кофе, а Додик самолично расчистил стол у окна, усадил дорогого гостя и принялся вливать ему в уши свои горести. Генерал слушал его вполуха. Горести Додика были хорошо ему известны. Более всего его печалили непомерные цены на Дорогомиловском рынке и наезды санитарной и пожарной инспекций, паразитирующих на его трудовом теле кормильца и поильца всего жилого комплекса. И не мог бы генерал поговорить с кем надо, чтобы отстали уже эти кровососы. Воеводин кивал и соглашался, думая, впрочем, о своем.
У Потапыча были заботы поважнее. Вчера ему позвонил сам Платон Воротилкин.
– Михаил Потапович, уважаемый, не отвлекаю?
– Что вы, Платон Андреевич, от чего вы можете отвлечь старика-пенсионера?
– Не скромничайте, Михаил Потапович, не скромничайте. Просьбица к вам есть деликатного свойства. Не могли бы мы с вами встретиться, так, по-соседски?
– Куда прикажете явиться?
Воротилкин на том конце провода замялся.
– Если я попрошу вас спуститься в мой персональный гаражик на минус первом этаже сегодня часиков в девять вечера?
– Без вопросов, уважаемый Платон Андреевич.
– Ну вот и славненько.
Без пяти девять генерал был уже на месте – у входа в персональный отсек паркинга, который занимал заместитель городского главы. Воротилкина не было. Джип сопровождения стоял посреди отсека, охранники, распахнув двери, резались в карты с водителем. Завидев Потапыча, быстро подобрались и выпрыгнули из машины, застегивая на ходу пиджаки и поправляя заушные рации.
– Вы куда? – преградили дорогу Потапычу.
– Платон Андреич стрелку мне тут назначил.
– Проходите к его машине, располагайтесь на правом заднем сиденье.
Потапыч втиснулся на кожаное сиденье представительского «мерса». Сиденье было немаленькое, но генерал все же был больше. Он заерзал, устраиваясь поудобнее. Воротилкин появился вместе с сигналами точного времени, которые издавали генеральские часы. Точность генерал уважал.
Водила при виде шефа завел двигатель, вышел из машины и услужливо открыл Воротилкину заднюю левую дверь. Платон Андреич впорхнул в авто, и дверь с легким магнитным чпоком закрылась за ним… Они беседовали под хрипящий из стереоколонок «мерса» голос Высоцкого. «В заповеднике, вот в каком – забыл – жил да был козел, роги длинные…» – повествовал певец-бунтарь о типичном пути российских козлов.
Поручкавшись с генералом, Воротилкин не стал разводить антимонии, в изложении своей мысли был ясен и краток.
– Я, собственно, как раз про наш заповедник. То есть не совсем теперь наш, бывший наш, а теперь городской, – начал заместитель городского главы.
…Между «Золотыми куполами» и помойкой гаражного кооператива «Ребус», там, где теперь возводили «Чертов палец», был крутой косогор, заросший сорным леском. В этом леске в годы перестройки совершенно оголодавшие работники посольств бывших соцстран, расположенных через дорогу, добывали экологически нечистые шампиньоны, умудрявшиеся расти здесь среди прогнивших глушителей и лужиц отработанного масла. В те времена земли в Москве еще было навалом, помойки и пустоши в изобилии водились вокруг каждого промышленного и непромышленного предприятия, включая дипломатический квартал. Вот такую обширную пустошь в иссохшем на нет, но когда-то полноводном русле речки Старицы выделил Сене Аполлонскому под застройку старый градоначальник. «Смотри не утони, – предупредил со смехом. – Двое до тебя уже пробовали эту топь покорить, да увязли по самые уши». Впрочем, градоначальник уже слышал, что Балтийское море оказалось Сене по колено, а остальные моря ему абсолютно по… «Вижу цель, не вижу препятствий», – говорил Сеня и брал штурмом дворцы, банки, самолеты и женщин.
Получив бросовое неудобье, Сеня вытряс денег у московских скруджей, уложил в топь годовой выпуск свай крупного столичного ЖБК и за пять лет вырастил грибную семейку «Золотых куполов» на пятьсот квартир и полсотни офисов. Такого в Москве еще не было – «Купола» стали первым городом в городе, со своим банком, фитнесом и стоматологической клиникой, не говоря уж про рестораны и магазины. Сорный лесистый косогор, хоть и оказался за пятном застройки, был почищен, огорожен и заселен горными козлами, бухарскими ослами и среднерусскими кроликами.
С первым козлом, контрабандой привезенным из Армении с документами агнца на закланье, случился казус. Козел посмотрел на распаковавших ящик новоиспеченных служителей заповедника – вчерашних узбекских дехкан – мутным желтым глазом, сгруппировался и сиганул через изгородь. Напрасно искала его поднятая по тревоге отдыхавшая от смены охрана «Куполов» – козел бесследно сгинул в лабиринтах гаражного кооператива «Ребус». После этого случая изгородь была надстроена с учетом козлиной прыгучести – и вновь завезенные козлы уже плодились и размножались в рамках отведенной им территории.
Ослы же с самого начала оказались покладистыми, любили потереться о дорогие прикиды посетителей, пожевать оброненные перчатки и трубные звуки издавали только от крайнего возмущения. Парнокопытные плодились как кролики, несмотря на близость никогда не умолкающей трассы и любовь местного населения к ночным фейерверкам. Про кроликов и говорить нечего – служители заповедника не успевали сколачивать все новые и новые домики для ушастого потомства. И даже теперь, когда рядом день и ночь грохотала стройка, козлы и ослы благоденствовали как ни в чем не бывало, и даже предпринимали попытки межвидового спаривания.
Вовлечение в бизнес парнокопытных моментально сказалось на уровне продаж – квартиры в «Куполах» стали раскупаться, как брендовые шмотки на парижских распродажах, – только не за полцены, а за две цены от первоначальной. Это уж много позже, когда Аполлонского подкосил кризис, город вспомнил про незаконный захват земли и забрал облагороженный и унавоженный склон обратно в муниципальную собственность…
– Так вот, про заповедник, – продолжил Воротилкин. – Угрозу он представляет, уважаемый Михал Потапыч, с санитарной точки зрения. Про козлиное бешенство слышали? Нет еще? Слава богу, журналюги, значит, не успели раструбить. А мне вчера главный санитарный врач Щенков доложил: опасность, говорит, уважаемый Платон Андреевич, прямо у вас под носом. Смотрите, говорит, детей своих в заповедник ваш козлиный не пускайте.
Генерал похолодел. Внучка Машенька таскала его в заповедник каждый день – смотреть, как размножаются кролики.
– Так закрыть его к едрене фене и козлов всех ликвидировать!
– Так мы действовать, к сожалению, не можем! Про партию любителей козлов, надеюсь, слышали?
Генерал не слышал, но неосведомленность решил не показывать.
– Так вот, они же нас забрыкают! Скажут, что про бешенство специально придумали, чтобы партию их дискредитировать! А у нас в комплексе, скажу вам по секрету, есть их сторонники.
– И что же делать?
– Козлов нужно срочно вывезти за городскую черту, в спец-резервацию, на карантин. Ну и ослов на всякий случай тоже! Тихо, ночью. О чем я вас и хочу попросить.
Генерал опешил.
– Позвольте, Платон Андреич, я ведь даже не охотник…
– Да какая же тут охота, милейший Михаил Потапович, это же этапирование, так сказать, заключенных. Из колонии на спецпоселение. Ну и потом, я же не прошу вас принимать личное участие. Организуйте, так сказать, процесс.
– Но почему же я? Козлов же надо сначала захватить. У нас ведь есть на это полковник Голубь, ну этот, который в «Альфе» десять лет… У него теперь частное захватное предприятие…
– Вот-вот, вы его и организуйте. Как старший по званию.
– Ив какие сроки?
– Срочнее не бывает!
Отказать Воротилкину Потапыч не мог. Нет, генерал от Воротилкина никак не зависел и ничего ему не был должен. Но, будучи человеком военным, он привык к чинопочитанию и беспрекословному подчинению государственным авторитетам. Ну и потом, дело-то общее. У Воротилкина – дети, у Воеводина – внучка, а у Голубя – ручная коза, которую он на поводке выгуливает в заповеднике среди козлов. Заразится бешенством в одну минуту – и поминай как звали. Воеводин силился вспомнить, как собственно зовут козу Голубя. Матильда? Сильвия? Эсмеральда! В честь Квазимодо, он же говорил!
Ночью Потапыч спал плохо. Кровать из карельской березы жалобно скрипела под генералом, ворочавшимся с боку на бок. Воеводин продумывал план. Чуть забрезжил рассвет, генерал с сопением натянул треники из магазина «Мир больших людей», свистнул Полкана и отправился проводить рекогносцировку. Он решил сначала сделать осмотр с дистанции – от торгового центра «Купол’ок», где ему повстречался Стасик Подлипецкий. «Этот точно сторонник партии любителей козлов, – подумал Потапыч. – Козлит и козлит, и ходит как-то вприпрыжку».
– Так что, Патапыч, памаги! Ани меня разор’ат, кл’анусь мамой, – голос Додика вернул генерала к реальности.
– Ладно, Додик, прибедняться. Пожарник тебя разорит! Ты лучше с тотализатором завязывай! Будешь жить – кум королю, сват министру.
– Ай, я и так сват министру, армянскому! – Додик незаметно для себя перешел на безакцентное произношение.
– Ну королю пока не кум? Вот, есть к чему стремиться. Иди проследи там за порядком. Мне тут звоночек один сделать надо без свидетелей.
Додик быстро удалился, прихватив с собой бармена. Генерал проводил их глазами, а потом набрал номер полковника Голубя.
– Спишь, Голуба?
– Никак нет, товарищ генерал! Занимаюсь поддержанием формы!
– Какой формы? Ты ж у нас в гражданском ходишь.
– Физической, товарищ генерал! Мышцы пресса качаю!
Генерал стряхнул со своего выдающегося живота крошки от булки.
– Кончай качать, дуй ко мне. Я тут у Додика дислоцируюсь. Дело есть, срочное. Перетереть надо! Только соблюдай конспирацию! Зайдешь, сделай вид, что увидеть меня не ожидал, случайная, так сказать, встреча!
– Ясно, есть!
Генерал был тут завсегдатаем. Додик денег с него не брал, да генерал и не предлагал. Понимал, что так вот, поглощая харчо и шашлык, обеспечивает Додику защиту от вымогательств его земляков – криминальных авторитетов. Будь на то Додикина воля – он бы генералу и спальню тут оборудовал, и Полкану будку из красного дерева изобразил бы. Но генерал предпочитал спать со своей Марьиванной на добытой когда-то в спецраспределителе финской кровати из карельской березы. Полкан же довольствовался ковриком из старой генеральской шинели в прихожей под вешалкой из оленьих рогов. Эту вешалку, так же как и спальный гарнитур, любовно перевезли с прежнего места обитания на 2-й Фрунзенской.
Добытый Додиком из глубин ресторана сонный бармен принялся варить кофе, а Додик самолично расчистил стол у окна, усадил дорогого гостя и принялся вливать ему в уши свои горести. Генерал слушал его вполуха. Горести Додика были хорошо ему известны. Более всего его печалили непомерные цены на Дорогомиловском рынке и наезды санитарной и пожарной инспекций, паразитирующих на его трудовом теле кормильца и поильца всего жилого комплекса. И не мог бы генерал поговорить с кем надо, чтобы отстали уже эти кровососы. Воеводин кивал и соглашался, думая, впрочем, о своем.
У Потапыча были заботы поважнее. Вчера ему позвонил сам Платон Воротилкин.
– Михаил Потапович, уважаемый, не отвлекаю?
– Что вы, Платон Андреевич, от чего вы можете отвлечь старика-пенсионера?
– Не скромничайте, Михаил Потапович, не скромничайте. Просьбица к вам есть деликатного свойства. Не могли бы мы с вами встретиться, так, по-соседски?
– Куда прикажете явиться?
Воротилкин на том конце провода замялся.
– Если я попрошу вас спуститься в мой персональный гаражик на минус первом этаже сегодня часиков в девять вечера?
– Без вопросов, уважаемый Платон Андреевич.
– Ну вот и славненько.
Без пяти девять генерал был уже на месте – у входа в персональный отсек паркинга, который занимал заместитель городского главы. Воротилкина не было. Джип сопровождения стоял посреди отсека, охранники, распахнув двери, резались в карты с водителем. Завидев Потапыча, быстро подобрались и выпрыгнули из машины, застегивая на ходу пиджаки и поправляя заушные рации.
– Вы куда? – преградили дорогу Потапычу.
– Платон Андреич стрелку мне тут назначил.
– Проходите к его машине, располагайтесь на правом заднем сиденье.
Потапыч втиснулся на кожаное сиденье представительского «мерса». Сиденье было немаленькое, но генерал все же был больше. Он заерзал, устраиваясь поудобнее. Воротилкин появился вместе с сигналами точного времени, которые издавали генеральские часы. Точность генерал уважал.
Водила при виде шефа завел двигатель, вышел из машины и услужливо открыл Воротилкину заднюю левую дверь. Платон Андреич впорхнул в авто, и дверь с легким магнитным чпоком закрылась за ним… Они беседовали под хрипящий из стереоколонок «мерса» голос Высоцкого. «В заповеднике, вот в каком – забыл – жил да был козел, роги длинные…» – повествовал певец-бунтарь о типичном пути российских козлов.
Поручкавшись с генералом, Воротилкин не стал разводить антимонии, в изложении своей мысли был ясен и краток.
– Я, собственно, как раз про наш заповедник. То есть не совсем теперь наш, бывший наш, а теперь городской, – начал заместитель городского главы.
…Между «Золотыми куполами» и помойкой гаражного кооператива «Ребус», там, где теперь возводили «Чертов палец», был крутой косогор, заросший сорным леском. В этом леске в годы перестройки совершенно оголодавшие работники посольств бывших соцстран, расположенных через дорогу, добывали экологически нечистые шампиньоны, умудрявшиеся расти здесь среди прогнивших глушителей и лужиц отработанного масла. В те времена земли в Москве еще было навалом, помойки и пустоши в изобилии водились вокруг каждого промышленного и непромышленного предприятия, включая дипломатический квартал. Вот такую обширную пустошь в иссохшем на нет, но когда-то полноводном русле речки Старицы выделил Сене Аполлонскому под застройку старый градоначальник. «Смотри не утони, – предупредил со смехом. – Двое до тебя уже пробовали эту топь покорить, да увязли по самые уши». Впрочем, градоначальник уже слышал, что Балтийское море оказалось Сене по колено, а остальные моря ему абсолютно по… «Вижу цель, не вижу препятствий», – говорил Сеня и брал штурмом дворцы, банки, самолеты и женщин.
Получив бросовое неудобье, Сеня вытряс денег у московских скруджей, уложил в топь годовой выпуск свай крупного столичного ЖБК и за пять лет вырастил грибную семейку «Золотых куполов» на пятьсот квартир и полсотни офисов. Такого в Москве еще не было – «Купола» стали первым городом в городе, со своим банком, фитнесом и стоматологической клиникой, не говоря уж про рестораны и магазины. Сорный лесистый косогор, хоть и оказался за пятном застройки, был почищен, огорожен и заселен горными козлами, бухарскими ослами и среднерусскими кроликами.
С первым козлом, контрабандой привезенным из Армении с документами агнца на закланье, случился казус. Козел посмотрел на распаковавших ящик новоиспеченных служителей заповедника – вчерашних узбекских дехкан – мутным желтым глазом, сгруппировался и сиганул через изгородь. Напрасно искала его поднятая по тревоге отдыхавшая от смены охрана «Куполов» – козел бесследно сгинул в лабиринтах гаражного кооператива «Ребус». После этого случая изгородь была надстроена с учетом козлиной прыгучести – и вновь завезенные козлы уже плодились и размножались в рамках отведенной им территории.
Ослы же с самого начала оказались покладистыми, любили потереться о дорогие прикиды посетителей, пожевать оброненные перчатки и трубные звуки издавали только от крайнего возмущения. Парнокопытные плодились как кролики, несмотря на близость никогда не умолкающей трассы и любовь местного населения к ночным фейерверкам. Про кроликов и говорить нечего – служители заповедника не успевали сколачивать все новые и новые домики для ушастого потомства. И даже теперь, когда рядом день и ночь грохотала стройка, козлы и ослы благоденствовали как ни в чем не бывало, и даже предпринимали попытки межвидового спаривания.
Вовлечение в бизнес парнокопытных моментально сказалось на уровне продаж – квартиры в «Куполах» стали раскупаться, как брендовые шмотки на парижских распродажах, – только не за полцены, а за две цены от первоначальной. Это уж много позже, когда Аполлонского подкосил кризис, город вспомнил про незаконный захват земли и забрал облагороженный и унавоженный склон обратно в муниципальную собственность…
– Так вот, про заповедник, – продолжил Воротилкин. – Угрозу он представляет, уважаемый Михал Потапыч, с санитарной точки зрения. Про козлиное бешенство слышали? Нет еще? Слава богу, журналюги, значит, не успели раструбить. А мне вчера главный санитарный врач Щенков доложил: опасность, говорит, уважаемый Платон Андреевич, прямо у вас под носом. Смотрите, говорит, детей своих в заповедник ваш козлиный не пускайте.
Генерал похолодел. Внучка Машенька таскала его в заповедник каждый день – смотреть, как размножаются кролики.
– Так закрыть его к едрене фене и козлов всех ликвидировать!
– Так мы действовать, к сожалению, не можем! Про партию любителей козлов, надеюсь, слышали?
Генерал не слышал, но неосведомленность решил не показывать.
– Так вот, они же нас забрыкают! Скажут, что про бешенство специально придумали, чтобы партию их дискредитировать! А у нас в комплексе, скажу вам по секрету, есть их сторонники.
– И что же делать?
– Козлов нужно срочно вывезти за городскую черту, в спец-резервацию, на карантин. Ну и ослов на всякий случай тоже! Тихо, ночью. О чем я вас и хочу попросить.
Генерал опешил.
– Позвольте, Платон Андреич, я ведь даже не охотник…
– Да какая же тут охота, милейший Михаил Потапович, это же этапирование, так сказать, заключенных. Из колонии на спецпоселение. Ну и потом, я же не прошу вас принимать личное участие. Организуйте, так сказать, процесс.
– Но почему же я? Козлов же надо сначала захватить. У нас ведь есть на это полковник Голубь, ну этот, который в «Альфе» десять лет… У него теперь частное захватное предприятие…
– Вот-вот, вы его и организуйте. Как старший по званию.
– Ив какие сроки?
– Срочнее не бывает!
Отказать Воротилкину Потапыч не мог. Нет, генерал от Воротилкина никак не зависел и ничего ему не был должен. Но, будучи человеком военным, он привык к чинопочитанию и беспрекословному подчинению государственным авторитетам. Ну и потом, дело-то общее. У Воротилкина – дети, у Воеводина – внучка, а у Голубя – ручная коза, которую он на поводке выгуливает в заповеднике среди козлов. Заразится бешенством в одну минуту – и поминай как звали. Воеводин силился вспомнить, как собственно зовут козу Голубя. Матильда? Сильвия? Эсмеральда! В честь Квазимодо, он же говорил!
Ночью Потапыч спал плохо. Кровать из карельской березы жалобно скрипела под генералом, ворочавшимся с боку на бок. Воеводин продумывал план. Чуть забрезжил рассвет, генерал с сопением натянул треники из магазина «Мир больших людей», свистнул Полкана и отправился проводить рекогносцировку. Он решил сначала сделать осмотр с дистанции – от торгового центра «Купол’ок», где ему повстречался Стасик Подлипецкий. «Этот точно сторонник партии любителей козлов, – подумал Потапыч. – Козлит и козлит, и ходит как-то вприпрыжку».
– Так что, Патапыч, памаги! Ани меня разор’ат, кл’анусь мамой, – голос Додика вернул генерала к реальности.
– Ладно, Додик, прибедняться. Пожарник тебя разорит! Ты лучше с тотализатором завязывай! Будешь жить – кум королю, сват министру.
– Ай, я и так сват министру, армянскому! – Додик незаметно для себя перешел на безакцентное произношение.
– Ну королю пока не кум? Вот, есть к чему стремиться. Иди проследи там за порядком. Мне тут звоночек один сделать надо без свидетелей.
Додик быстро удалился, прихватив с собой бармена. Генерал проводил их глазами, а потом набрал номер полковника Голубя.
– Спишь, Голуба?
– Никак нет, товарищ генерал! Занимаюсь поддержанием формы!
– Какой формы? Ты ж у нас в гражданском ходишь.
– Физической, товарищ генерал! Мышцы пресса качаю!
Генерал стряхнул со своего выдающегося живота крошки от булки.
– Кончай качать, дуй ко мне. Я тут у Додика дислоцируюсь. Дело есть, срочное. Перетереть надо! Только соблюдай конспирацию! Зайдешь, сделай вид, что увидеть меня не ожидал, случайная, так сказать, встреча!
– Ясно, есть!
13 апреля, 8 час. 00 мин. Альфа-Голубь
Иван Голубь с лязгом отпустил вес на тренажере, взял полотенце и поспешил в душ. На лице отразилась досада: Потапыч прервал его утреннее соитие – пламенная любовь к тренажерам согревала одинокое существование. Но Потапыч просто так в такую рань не позвонил бы. Значит, дело серьезное. «Наша служба и опасна, и трудна…» – напевал Голубь в душе, намыливая шею жесткой мочалкой, приводя себя в состояние боевой готовности.
Голубь был Иваном, не помнящим родства, то есть безотцовщиной. Образ жизни матери его Марии был далек от богоматерных канонов, а больше напоминал путь шалавы Марии-Магдалины. Отец у него, конечно, был, только нагулявшая дитя Машка не могла определить, кто из деревенских мужиков мог бы претендовать на это гордое звание. А добровольца Иосифа в их деревне Мордово Тамбовской области не нашлось – евреев там отродясь не водилось.
Иван – крестьянский сын с детства знал, что такое тяжелый труд. По весне он вывозил навоз на поля, сажал с матерью картошку, а потом до осени стоял над ней раком, собирая колорадских жуков. В девятом классе его заприметил военрук – Иван метко стрелял из рогатки по яблокам из его сада и ловко ловил падающие плоды в рыбный сачок. Военрук выдрал его по-отечески – а потом дал рекомендацию в Рязанское воздушно-десантное военное училище. Голубь прошел огонь, воду и медные трубы в горячих точках Кавказских гор, был тяжело ранен, но выжил, а потом был списан по состоянию здоровья. Москва выделила ему из своей городской доли сто квадратных метров в «Золотых куполах» и путевку в Минеральные Воды.
Полковник был аскетом, но военной пенсии не хватало даже аскету. Она вся уходила на оплату коммунальных услуг. Имея большой опыт по захвату террористов, Голубь создал первое в Москве предприятие, успешно специализировавшееся на рейдерских захватах. Для Голубя все предприниматели были на одно стяжательское лицо, и ему было безразлично, для кого из них что захватывать. Лишь бы его ребятам было на что жить.
Полковник обитал один на своих ста метрах, не считая крутобокой козы Эсмеральды, которую он впервые увидел малюсенькой козочкой. Мать Эсмеральды пала жертвой преступных серых волков из тамбовской группировки несколько лет назад. Козочку привезла в Москву его заботливая тетка, резонно рассудив, что при такой площади и образе жизни коза племяннику просто необходима. Из просторной спальни Иван сделал сеновал, где и ночевал с козой на душистом сене, собственноручно заготовленном летом на лужковских лужках за речкой Старицей.
Эсмеральда не чувствовала себя одинокой в этом огромном мегаполисе, отнюдь, у нее был широкий круг общения среди себе подобных в местном заповеднике. Ей нравилось быть в центре мужского внимания всех этих горных козлов, диковатых самцов без поводков и ошейников. Завидев ее, причесанную по последней моде, с отполированными копытцами и с легкомысленными бантиками на изящных рожках, козлы замирали как вкопанные, потеряв дар речи, а козы сбивались в кучку и начинали блеять всякие гнусные сплетни. Но Эсмеральда не обращала внимания на этих жалких завистниц с растрепанной шерстью, отвисшим выменем и отсутствием педикюра.
Голубь очень привязался к Эсмеральде, баловал ее экзотическими фруктами из «Глобус Гурмэ», вызывал на дом знаменитого козлиного стилиста Сисуалия Зверева, возил ее в Сочинский заповедник – выгуливал на будущих олимпийских трассах. Об одном жалел: не мог вывозить ее за границу – Эсмеральда была несовершеннолетней, и на вывоз требовалось согласие ее родного отца – но где было искать этого старого козла с тамбовских огородов? Так что о покорении Монблана пока можно было только мечтать.
Чисто выбрившись и надев свежее белье, Голубь заплел Эсмеральде косички, надел ее любимый ошейник от Гуччи и направился к «Голубому Севану», как бы выгуливая козу. Около выезда из паркинга он остановился, пропуская кортеж заместителя градоначальника, отбывающего на государственную службу. Сделал кружок вокруг детской площадки, обсаженной набухающей почками бирючиной – молодая коза очень ее любила. У ресторана он привязал Эсмеральду к вазону с геранями, бросил беглый сканирующий взгляд по окрестным туям, торчащим взлохмаченными стожками тут и там. Все было спокойно. Дворник Махмуд сметал остатки грязного снега с зеленеющего газона. По вспучившейся от весеннего половодья речке проплывали пластиковые бутылки и разноцветные пакеты. Он погрозил Полкану, азартно раскапывающему на клумбе луковицы тюльпанов – смотри, не приставай к моей девочке, – и решительно нырнул в темноту неосвещенного ресторанного холла.
Голубь был Иваном, не помнящим родства, то есть безотцовщиной. Образ жизни матери его Марии был далек от богоматерных канонов, а больше напоминал путь шалавы Марии-Магдалины. Отец у него, конечно, был, только нагулявшая дитя Машка не могла определить, кто из деревенских мужиков мог бы претендовать на это гордое звание. А добровольца Иосифа в их деревне Мордово Тамбовской области не нашлось – евреев там отродясь не водилось.
Иван – крестьянский сын с детства знал, что такое тяжелый труд. По весне он вывозил навоз на поля, сажал с матерью картошку, а потом до осени стоял над ней раком, собирая колорадских жуков. В девятом классе его заприметил военрук – Иван метко стрелял из рогатки по яблокам из его сада и ловко ловил падающие плоды в рыбный сачок. Военрук выдрал его по-отечески – а потом дал рекомендацию в Рязанское воздушно-десантное военное училище. Голубь прошел огонь, воду и медные трубы в горячих точках Кавказских гор, был тяжело ранен, но выжил, а потом был списан по состоянию здоровья. Москва выделила ему из своей городской доли сто квадратных метров в «Золотых куполах» и путевку в Минеральные Воды.
Полковник был аскетом, но военной пенсии не хватало даже аскету. Она вся уходила на оплату коммунальных услуг. Имея большой опыт по захвату террористов, Голубь создал первое в Москве предприятие, успешно специализировавшееся на рейдерских захватах. Для Голубя все предприниматели были на одно стяжательское лицо, и ему было безразлично, для кого из них что захватывать. Лишь бы его ребятам было на что жить.
Полковник обитал один на своих ста метрах, не считая крутобокой козы Эсмеральды, которую он впервые увидел малюсенькой козочкой. Мать Эсмеральды пала жертвой преступных серых волков из тамбовской группировки несколько лет назад. Козочку привезла в Москву его заботливая тетка, резонно рассудив, что при такой площади и образе жизни коза племяннику просто необходима. Из просторной спальни Иван сделал сеновал, где и ночевал с козой на душистом сене, собственноручно заготовленном летом на лужковских лужках за речкой Старицей.
Эсмеральда не чувствовала себя одинокой в этом огромном мегаполисе, отнюдь, у нее был широкий круг общения среди себе подобных в местном заповеднике. Ей нравилось быть в центре мужского внимания всех этих горных козлов, диковатых самцов без поводков и ошейников. Завидев ее, причесанную по последней моде, с отполированными копытцами и с легкомысленными бантиками на изящных рожках, козлы замирали как вкопанные, потеряв дар речи, а козы сбивались в кучку и начинали блеять всякие гнусные сплетни. Но Эсмеральда не обращала внимания на этих жалких завистниц с растрепанной шерстью, отвисшим выменем и отсутствием педикюра.
Голубь очень привязался к Эсмеральде, баловал ее экзотическими фруктами из «Глобус Гурмэ», вызывал на дом знаменитого козлиного стилиста Сисуалия Зверева, возил ее в Сочинский заповедник – выгуливал на будущих олимпийских трассах. Об одном жалел: не мог вывозить ее за границу – Эсмеральда была несовершеннолетней, и на вывоз требовалось согласие ее родного отца – но где было искать этого старого козла с тамбовских огородов? Так что о покорении Монблана пока можно было только мечтать.
Чисто выбрившись и надев свежее белье, Голубь заплел Эсмеральде косички, надел ее любимый ошейник от Гуччи и направился к «Голубому Севану», как бы выгуливая козу. Около выезда из паркинга он остановился, пропуская кортеж заместителя градоначальника, отбывающего на государственную службу. Сделал кружок вокруг детской площадки, обсаженной набухающей почками бирючиной – молодая коза очень ее любила. У ресторана он привязал Эсмеральду к вазону с геранями, бросил беглый сканирующий взгляд по окрестным туям, торчащим взлохмаченными стожками тут и там. Все было спокойно. Дворник Махмуд сметал остатки грязного снега с зеленеющего газона. По вспучившейся от весеннего половодья речке проплывали пластиковые бутылки и разноцветные пакеты. Он погрозил Полкану, азартно раскапывающему на клумбе луковицы тюльпанов – смотри, не приставай к моей девочке, – и решительно нырнул в темноту неосвещенного ресторанного холла.
13 апреля, 8 час. 30 мин. Платон многоликий
«Все будет офигенно, и не о чем скорбеть, нам надо ежедневно сто сорок раз пропеть, все будет обалденно, все будет офигенно, все ништяк!» – заверял из стереоколонок Тимур Шаов. Машина заместителя градоначальника поднималась в крутом вираже к выезду из паркинга. Платон Воротилкин настраивался на новый рабочий день. Песни Шаова его заряжали. Он любил бунтарей и неформалов, за исключением тех случаев, когда они устраивали несанкционированные митинги и демонстрации. Вот если бы можно было их всех иметь в записи: хочешь громче, хочешь тише, хочешь – выключил совсем.
В молодости Платон и сам был бунтарем, пописывал стишки и исполнял их под гитару в тесном кругу прыщавых сокурсников. На третьем курсе возглавил марш несогласных с решением ректора не допускать мужские особи в женское общежитие, был исключен из института по политическим мотивам, вступил в молодежное движение «Не ваши», где был замечен председателем местного отделения партии «Груша». Грушинцы отправили его в Штаты изучать полит-технологии. В общем, типичная карьера девяностых годов. Через десяток лет он перекрестился из политиков в чиновники: в набирающем авторитаризм государстве так было надежнее и к материально-техническим ресурсам ближе.
Ворота паркинга открылись, и взору Воротилкина предстала коза. Холеная коза с косичками, на поводке со стразами. «Брежу!» – подумал он и зажмурил глаза. Осторожно открыл один глаз – коза проплыла мимо затемненного окна его авто. «Не брежу!» – выдохнул он, увидев рядом с козой полковника Голубя. Он обернулся, пытаясь рассмотреть в заднее стекло, куда направляется полковник, – но джип охраны перекрывал ему обзор.
«А здорово я все это придумал!» – похвалил себя Платон. Три года, проведенные на режиссерском факультете Самарского кулька, как пренебрежительно называли в его времена местный институт культуры, оказались чрезвычайно и многократно полезны в его политической и чиновничьей карьере. «Какой ход, какая распальцовка! Убрать всех козлов руками козолюба Голубя! Макиавелли отдыхает!».
Водитель замедлил ход – у шлагбаума стояла скорбная вереница черных чиновничьих машин, – слуги народа рвались из дома на работу. Но дорогу им преграждали две бетономешалки: одна пыталась въехать на стройплощадку «Чертова пальца», а вторая – выехать с нее. Бетономешалки бестолково дергались вперед и назад; сверху, от перекрестка, их тоже подпирали машины, стремящиеся вниз, в «Золотые купола» – персональные водители ехали за своими седоками.
«Ну, блин-компот! Попал в мышеловку! Хоть пешком на горку ходи! Скорее бы уж заканчивали эту стройку!» – Воротилкин пересчитал возведенные этажи. Двадцать семь. Еще три, и подведут под крышу. Потом еще год на внутренние работы. Долго!
Воротилкин сгорал от нетерпения. На самом кончике «Чертова пальца», как раз в районе ногтя, будет располагаться его пентхаус с панорамным обзором московской вотчины и вертолетной площадкой. Это была взаимовыгодная сделка – он пролоббировал сверхточечную застройку, а пани Пановская, глава Московской конфедерации рогов и копыт, под заготконтору которой этот участок был выделен в две тысячи лохматом году, подписала ему именной сертификат на шесть соток жилой площади.
Водитель врубил мигалку и сирену. «Выключи, умник, не позорь меня! Они же не блохи, не подпрыгнут! Скажи архаровцам, чтоб разрулили!» Но вышколенной охране говорить не надо было – два амбала с автоматами уже выскочили из джипа и лавировали по направлению к бетономешалкам. Приходилось ждать. Платон оглянулся по сторонам. Слева за оградой заповедника ослиное семейство мирно ощипывало молодую листву. Платон умильно посмотрел на них увлажнившимися глазами. «Ничего, недолго вам мучиться, нюхать эту гарь и копоть! – подумал Воротилкин. – Отправят вас сегодня ночью на дальнюю подмосковную дачу на привольный выпас. Лишь бы эти козлы шум не подняли». Воротилкин к бухарским ослам питал особую слабость. Его озорное детство прошло бок о бок с такими вот ослами в Ташкентском гарнизоне, где отец-военный стоял на защите территориальной целостности большой в те времена советской Родины.
«Чертов палец» остро нуждался в придомовой территории. Ее отсутствие резко тормозило продажи. Кроме как от заповедника земли взять было неоткуда. Вот они с Пановской и придумали эту многоходовку: сначала конфисковать заповедник в пользу города, потом организовать исчезновение ослино-козлиных обитателей, а уже затем отдать в аренду ЖК «Чертов палец» опустевший гектар территории.
Платон перевел взгляд направо и остекленел. По подпорной бетонной стенке черным по серому метровыми буквами было начертано:
ВОРОТИЛКИН! ПО КОМ УДАРИТ ЧЕРТОВ ПАЛЕЦ? ОН УДАРИТ ПО ТЕБЕ!
Кто?! Кто пронюхал? Где произошла утечка информации? Мысли лихорадочно заметались, как потревоженные дихлофосом мухи. Как поступить? Реагировать? Игнорировать?
Лицо Платона неожиданно просветлело. Он выдернул у водителя микрофон рации и скомандовал: «Паша, выпусти все машины и гони мешалку сюда». Паше не надо было повторять дважды. Уже через три минуты бледный от ужаса таджик-водитель, думая, что подвергся нападению террористов, катил вниз свой транспорт, подтыкиваемый в бок дулом автомата.
Еще через пять минут фамилия Платона скрылась за десятью мягкими пирамидками дымящегося в утреннем воздухе бетона: каждая буква была надежна закрыта индивидуальным саркофагом. Прямо собор Гауди получился, «Святое семейство». Ну вот, теперь надпись обрела обобщающий характер. «Чертов палец» если ударит, то ударит по всем жителям «Куполов».
Дело в том, что под монументальной стройкой текла заключенная в трубу речка Вонючка. То есть речка была сначала безымянной; крестными отцами ее стали несовершеннолетние тусовщики из «Куполов», собиравшиеся под конспирирующими кронами густых ив у ее устья при впадении в Старицу покурить дури. Жидкая струйка цвета детской неожиданности неторопливо втекала в Старицу и, смешавшись с строгими серыми водами старшей сестры, растворялась в ней, оставляя лишь илистые наносы по ее берегам, в которых прописались бомжеватые перелетные утки. Ради московской прописки они отказались от древних кочевых традиций, добровольно подверглись обрезанию крыл и прочно осели на этой непривлекательной, но такой дорогостоящей московской хляби. Мало кто из жильцов «Куполов» помнил про существование Вонючки. И только весной во время половодья речонка, словно желая отомстить людям за забвение и подземное заключение, выходила из себя, угрожая разорвать сковавшие ее трубы, с воем и свистом выплевывая всю заразу, собранную ею из грунтовых вод под правительственной трассой, которую уложили поверх нее прямо по ее руслу.
Проектировщики «Чертова пальца» с жаром уверяли городскую общественность в лице Воротилкина, что все надежно рассчитано и что Вонючке при всех раскладах не подмыть прочного фундамента их многотонного детища. Воротилкину хотелось верить в их безусловный профессионализм. Тем более что те же проектировщики уже реализовали подобный проект под названием «Фигура из пяти пальцев» в московском Сити, и «Фигура» пока стояла; нельзя сказать, чтобы она радовала глаз, но с функциональными обязанностями офисного центра справлялась, не колеблясь.
«Два – ноль в мою пользу! – насчитал себе очки довольный Воротилкин. – Однако, какая скотина это написала? И кто мог слить? И кто за этим стоит? И зачем он за этим стоит?» Платон перебрал в уме всех, кто имел доступ к этой строго конфиденциальной информации, и решительно позвонил Иванько.
В молодости Платон и сам был бунтарем, пописывал стишки и исполнял их под гитару в тесном кругу прыщавых сокурсников. На третьем курсе возглавил марш несогласных с решением ректора не допускать мужские особи в женское общежитие, был исключен из института по политическим мотивам, вступил в молодежное движение «Не ваши», где был замечен председателем местного отделения партии «Груша». Грушинцы отправили его в Штаты изучать полит-технологии. В общем, типичная карьера девяностых годов. Через десяток лет он перекрестился из политиков в чиновники: в набирающем авторитаризм государстве так было надежнее и к материально-техническим ресурсам ближе.
Ворота паркинга открылись, и взору Воротилкина предстала коза. Холеная коза с косичками, на поводке со стразами. «Брежу!» – подумал он и зажмурил глаза. Осторожно открыл один глаз – коза проплыла мимо затемненного окна его авто. «Не брежу!» – выдохнул он, увидев рядом с козой полковника Голубя. Он обернулся, пытаясь рассмотреть в заднее стекло, куда направляется полковник, – но джип охраны перекрывал ему обзор.
«А здорово я все это придумал!» – похвалил себя Платон. Три года, проведенные на режиссерском факультете Самарского кулька, как пренебрежительно называли в его времена местный институт культуры, оказались чрезвычайно и многократно полезны в его политической и чиновничьей карьере. «Какой ход, какая распальцовка! Убрать всех козлов руками козолюба Голубя! Макиавелли отдыхает!».
Водитель замедлил ход – у шлагбаума стояла скорбная вереница черных чиновничьих машин, – слуги народа рвались из дома на работу. Но дорогу им преграждали две бетономешалки: одна пыталась въехать на стройплощадку «Чертова пальца», а вторая – выехать с нее. Бетономешалки бестолково дергались вперед и назад; сверху, от перекрестка, их тоже подпирали машины, стремящиеся вниз, в «Золотые купола» – персональные водители ехали за своими седоками.
«Ну, блин-компот! Попал в мышеловку! Хоть пешком на горку ходи! Скорее бы уж заканчивали эту стройку!» – Воротилкин пересчитал возведенные этажи. Двадцать семь. Еще три, и подведут под крышу. Потом еще год на внутренние работы. Долго!
Воротилкин сгорал от нетерпения. На самом кончике «Чертова пальца», как раз в районе ногтя, будет располагаться его пентхаус с панорамным обзором московской вотчины и вертолетной площадкой. Это была взаимовыгодная сделка – он пролоббировал сверхточечную застройку, а пани Пановская, глава Московской конфедерации рогов и копыт, под заготконтору которой этот участок был выделен в две тысячи лохматом году, подписала ему именной сертификат на шесть соток жилой площади.
Водитель врубил мигалку и сирену. «Выключи, умник, не позорь меня! Они же не блохи, не подпрыгнут! Скажи архаровцам, чтоб разрулили!» Но вышколенной охране говорить не надо было – два амбала с автоматами уже выскочили из джипа и лавировали по направлению к бетономешалкам. Приходилось ждать. Платон оглянулся по сторонам. Слева за оградой заповедника ослиное семейство мирно ощипывало молодую листву. Платон умильно посмотрел на них увлажнившимися глазами. «Ничего, недолго вам мучиться, нюхать эту гарь и копоть! – подумал Воротилкин. – Отправят вас сегодня ночью на дальнюю подмосковную дачу на привольный выпас. Лишь бы эти козлы шум не подняли». Воротилкин к бухарским ослам питал особую слабость. Его озорное детство прошло бок о бок с такими вот ослами в Ташкентском гарнизоне, где отец-военный стоял на защите территориальной целостности большой в те времена советской Родины.
«Чертов палец» остро нуждался в придомовой территории. Ее отсутствие резко тормозило продажи. Кроме как от заповедника земли взять было неоткуда. Вот они с Пановской и придумали эту многоходовку: сначала конфисковать заповедник в пользу города, потом организовать исчезновение ослино-козлиных обитателей, а уже затем отдать в аренду ЖК «Чертов палец» опустевший гектар территории.
Платон перевел взгляд направо и остекленел. По подпорной бетонной стенке черным по серому метровыми буквами было начертано:
ВОРОТИЛКИН! ПО КОМ УДАРИТ ЧЕРТОВ ПАЛЕЦ? ОН УДАРИТ ПО ТЕБЕ!
Кто?! Кто пронюхал? Где произошла утечка информации? Мысли лихорадочно заметались, как потревоженные дихлофосом мухи. Как поступить? Реагировать? Игнорировать?
Лицо Платона неожиданно просветлело. Он выдернул у водителя микрофон рации и скомандовал: «Паша, выпусти все машины и гони мешалку сюда». Паше не надо было повторять дважды. Уже через три минуты бледный от ужаса таджик-водитель, думая, что подвергся нападению террористов, катил вниз свой транспорт, подтыкиваемый в бок дулом автомата.
Еще через пять минут фамилия Платона скрылась за десятью мягкими пирамидками дымящегося в утреннем воздухе бетона: каждая буква была надежна закрыта индивидуальным саркофагом. Прямо собор Гауди получился, «Святое семейство». Ну вот, теперь надпись обрела обобщающий характер. «Чертов палец» если ударит, то ударит по всем жителям «Куполов».
Дело в том, что под монументальной стройкой текла заключенная в трубу речка Вонючка. То есть речка была сначала безымянной; крестными отцами ее стали несовершеннолетние тусовщики из «Куполов», собиравшиеся под конспирирующими кронами густых ив у ее устья при впадении в Старицу покурить дури. Жидкая струйка цвета детской неожиданности неторопливо втекала в Старицу и, смешавшись с строгими серыми водами старшей сестры, растворялась в ней, оставляя лишь илистые наносы по ее берегам, в которых прописались бомжеватые перелетные утки. Ради московской прописки они отказались от древних кочевых традиций, добровольно подверглись обрезанию крыл и прочно осели на этой непривлекательной, но такой дорогостоящей московской хляби. Мало кто из жильцов «Куполов» помнил про существование Вонючки. И только весной во время половодья речонка, словно желая отомстить людям за забвение и подземное заключение, выходила из себя, угрожая разорвать сковавшие ее трубы, с воем и свистом выплевывая всю заразу, собранную ею из грунтовых вод под правительственной трассой, которую уложили поверх нее прямо по ее руслу.
Проектировщики «Чертова пальца» с жаром уверяли городскую общественность в лице Воротилкина, что все надежно рассчитано и что Вонючке при всех раскладах не подмыть прочного фундамента их многотонного детища. Воротилкину хотелось верить в их безусловный профессионализм. Тем более что те же проектировщики уже реализовали подобный проект под названием «Фигура из пяти пальцев» в московском Сити, и «Фигура» пока стояла; нельзя сказать, чтобы она радовала глаз, но с функциональными обязанностями офисного центра справлялась, не колеблясь.
«Два – ноль в мою пользу! – насчитал себе очки довольный Воротилкин. – Однако, какая скотина это написала? И кто мог слить? И кто за этим стоит? И зачем он за этим стоит?» Платон перебрал в уме всех, кто имел доступ к этой строго конфиденциальной информации, и решительно позвонил Иванько.
13 апреля, 9 час. 15 мин. Несправедливоросс Иванько
Борис Иванько сидел на заседании Генерального Совета «Несправедливой России», с трудом сдерживая зевоту. Обаятельно улыбаясь Председателю и кивая в такт его речи, он мрачно взирал на сокорытников. Это надо же было придумать, заседание Генсовета в девять часов утра! Совсем охренели! Он поздно вернулся вчера с общественных слушаний при Генштабе, где его бывшие соратники по оружию горячо защищали план расстановки стратегических вооружений перед заинтересованной публикой, состоявшей в основном из представителей вымирающих в буквальном смысле закрытых зон на необъятной российской земле. Каждый из них хотел заполучить побольше стратегических вооружений на свою территорию, чтобы на несколько лет обеспечить одеждой и горячим питанием брошенные там на произвол немилостивой судьбы семьи военнослужащих. У Иванько был свой интерес: он хотел обсудить с начальником подмосковной танковой дивизии возможность размещения политической рекламы на корпусах танков и самоходок. На время предвыборной компании, разумеется. Предстоит парад Победы, и было бы неплохо, если бы техника прогрохотала по Красной площади, сверкая бравурными надписями: «Скажи “Да!” “Несправедливой России”!».