Анна любовалась. Из зеркала на нее смотрела девушка с нежнейшим румянцем на фарфоровом личике, с розовыми от природы губами, с блестящими миндалевидными глазами. Ни капли косметики нельзя было обнаружить на этом лице, если только не смотреть уж очень искушенным взором… Анне нравился ее новый облик. Хотя кому на нее смотреть? Но если Музе это доставляет удовольствие… Да еще Милан…
– Я также намерена уделять внимание твоей внутренней красоте, – насмешливо провозглашала Муза. – Главный специалист по таковой – Моцарт!
И они слушали музыку. Впрочем, неправильно было бы сказать, что у них имелся какой-то определенный час для музыки, она в доме звучала постоянно, самая разная. Птичьи трели итальянских опер, грозный гул органа, выматывающие нервы скрипичные вопли. Анна научилась говорить, читать, спать под музыку, музыкой пропитаны были стены старого особняка.
Музыкой и тайнами.
Каждый день после обеда Анна помогала Музе одеться. Для прогулки та одевалась очень тепло и своеобразно, совершенно забывая о красоте и щегольстве, – накручивала на пальто шаль, напяливала шапочку, до носа поднимала воротник, и все это следовало задрапировать пледом, под которым старушку вообще было не видать. Анна ходила с ней на прогулку всегда по одному и тому же маршруту. Сначала они некоторое время стояли на площадке перед крыльцом, потом шли через сад, через парк, по узкой дорожке, расчищенной Миланом. Иногда они его встречали за работой. Изредка Милан оставлял свои занятия и шел рядом. Он все время молчал, на вопросы отвечал жестами: «да» – кивнул, «нет» – покачал головой, «не знаю» – пожал плечами, покривил рот. Анна даже думала, не немой ли он, как Герасим. Только Муму ему не хватало!
Муза никогда не ужинала и компаньонку отучила. Где-то неделю Анне было не по себе, укладываясь, она планировала подкрасться во тьме к холодильнику и стащить что угодно – яблоко, холодную котлету, горсточку маслин. Но совершить поступок в духе незабвенного Васисуалия Лоханкина ей не давали два обстоятельства: во-первых, Муза долго не спала и непременно услышала бы возню на кухне, а потом высмеяла бы ночную обжору самым жестоким образом. Во-вторых, уже через несколько дней стал заметен результат вынужденной диеты, да и попривыкла Анна как-то.
Вместо ужина они читали. Когда мадам Бовари отошла в мир иной, злоупотребив мышьяком, настала очередь госпожи Карениной. Начитавшись до хрипоты, Анна могла наконец-то располагать собственной персоной, но чаще всего ей хватало сил только на то, чтобы дойти до своей комнаты, принять душ и провалиться в сон.
Она спала до странного чутко – это она-то, всегда даже стеснявшаяся особенности крепко и сладко засыпать где бы то ни было: во время лекции на задней парте, в поезде, в общежитии, где всегда кто-то бодрствовал.
Четкий распорядок дня успокаивал нервы. Ежедневные прогулки на свежем воздухе и сбалансированное питание отлично действовали на фигуру и цвет лица. Жизнь понемногу начинала налаживаться, входить в определенную колею. Похоже, в житейской лотерее Анне наконец-то выпал счастливый номер. Ей повезло. Ей не надо больше вставать на рассвете, трястись в промерзшей маршрутке, слушать стоны больных и окрики врачей, ощущать запах крови, гноя, боли, страха, безнадежности. Она успокоилась. Она почти перестала казнить себя за давнюю вину. Нет, горечь не ушла из сердца совершенно. Но выяснилось, что она может быть едва ощутимой.
Анна живет в красивом доме на лоне природы; она – компаньонка знаменитой в прошлом актрисы; она не только приносит пользу, но и хорошо проводит время, а еще зарабатывает нешуточные деньги… Через месяц, впервые получив оговоренную сумму, Анна даже растерялась – особенно от мысли, что ей нет нужды тратить эти деньги, не на что, да и негде. Муза крайне ревниво относилась к попыткам компаньонки выехать в город, хмурилась или того хуже – принимала печальный, жалобный вид, сутулила плечи, ни с того ни с сего начинала кашлять… Одно слово – актриса! И Анна оставалась, не ехала никуда. Ради такого случая Муза считала возможным нарушить привычную рутину и принималась сиделку развлекать – учила ее играть в покер или рассказывала театральные анекдоты, которых помнила целую бездну.
И вот уже миновал январь. Анна при помощи Милана сняла украшения с ели. Кстати, она оказалась ненастоящей, хоть и очень искусно сделанной, даже с шишками и с одной искривленной для достоверности веткой. Ель была разобрана и спрятана в какой-то дальний чулан. Пришел снежный февраль, дороги занесло, один раз даже Милан не смог выехать в город за продуктами и пришлось ждать грейдер, чтобы он расчистил путь, а пока ждали, и свет погас – где-то оборвало провода. Милан включил генератор, и они втроем – Муза, Милан и Анна – сидели на кухне и воображали себя полярниками на зимовке, даже глинтвейн сварили по такому случаю!
На кухне славно пахло пряностями и вином.
– И вот представьте, дети мои, все вокруг только и говорили, что про Северный полюс, про челюскинцев на льдине и про летчика Папанина, который их с этой самой льдины снял. Во дворе мальчишки играли в спасение челюскинцев целыми днями. Несмотря на то что стояло жаркое лето, они кутались в какие-то лапсердаки, приготовленные на отдачу татарину-старьевщику, запрягали в санки дворовых глупых барбосов и с жутким скрежетом таскали эти санки по асфальту. А у нас во дворе был самолет, сделанный из фанеры, и вот возле него происходили чудовищные побоища. Так выясняли, кому изображать Папанина. А я была пацанка, отчаянная, всегда играла с мальчишками, и вот как-то мне случилось получить эту роль, первую и главнейшую роль в моей жизни. Впрочем, уверена, что получила я ее не за талант, а за то, что владела ценным реквизитом – настоящим летным шлемом, отцовским. Мальчишки лебезили передо мной в надежде, что я позволю хотя бы примерить этот чудесный шлем, но я никому его не давала. Началась война, шлем поехал с нами в эвакуацию, и на первой же станции, пока мать покупала молоко и вареную картошку, наши чемоданы украли. Осталось то, что было на нас надето, и шлем, я с ним не расставалась, он лежал у меня в сумке через плечо. В нем я и отходила все эвакуационные зимы подряд, а зимы были страшные, не чета этой…
Анна слушала и ушам своим не верила. Челюскин? Папанин? Война, эвакуация? Так когда это все было! И сколько же Музе лет? И как она умудрилась так превосходно сохраниться, особенно если учесть, что жизнь ее полна была страшных испытаний?
Она хотела задать этот вопрос, но не решилась при Милане, хотя уже начала привыкать к нему, к его спокойному лицу и сумрачной веселости. Он избегал встречаться с ней взглядом, и Анна даже не знала цвета его глаз, но думала, что они, должно быть, голубые, ясно-голубые, как небо в сильный мороз, и что Милан, наверное, очень добр и застенчив, какими часто бывают большие мужчины. Как вот, например, был…
Но тут мысль тормозила в двух шагах от черной пропасти. Заглядывать туда Анна себе запретила. Уговорила себя ничего не помнить. Хватит уже, достаточно. Надо легче относиться к жизни. Разве не об этом твердила ей Муза в те минуты, когда старушке приходила охота поговорить «о своем, о девичьем»? «Дитя мое, жить и любить надо легко, по-французски. Глупо страдать из-за одного мужчины, их так много, что всегда можно взять замену. Не зацикливайся на своих переживаниях, старайся взять от жизни все, чтобы в старости не пришлось пожалеть о том, что упустила».
А после глинтвейна и игры в челюскинцев все пошли спать. Анна могла бы сидеть за столом сколько угодно долго, но Милан сказал, что топлива для генератора мало и энергию следует экономить, тем более что на улице очень похолодало. Муза была в самом добром расположении духа и согласилась отправиться в объятия Морфея даже без полагающегося на ночь чтения и без музыки.
Анна заснула, как всегда, быстро, но среди ночи очнулась от неприятного чувства – словно кто-то только что потрогал ее лицо ледяными пальцами. Не слышно было умиротворяющего гудения обогревателя – видимо, генератор отключился. Снизу не доносилась музыка, под которую Анна уже привыкла спать. И вообще было тихо, страшно тихо, даже не брехали неумолчные поселковые собаки. Вероятно, стояла глухая ночь, часа три.
Анна свернулась клубочком под пуховым одеялом – конечно, к утру дом немного выстынет, но это нестрашно, не замерзнет же она тут? В крайнем случае в гостиной есть камин, настоящий, не электрический, а на заднем дворе она видела аккуратненькую поленницу. Огонь так славно потрескивает, от полешек распространяется благоухание… Дремота подкралась на мягких лапах, Анне начало даже сниться что-то, какие-то голоса упрашивали, убеждали, усмехались…
Анна подскочила на кровати, одеяло слетело на пол, и она почувствовала, как холодно-холодно стало в комнате, и эти голоса – они ведь звучали на самом деле? Со всех сторон плыли раздававшиеся, казалось, прямо из стен шепоты, в которых переплетались мольба и издевка, и Анна испугалась.
Они говорили странные вещи, страшные вещи. Голоса твердили о том, что не случайно Анна живет в этом уединенном доме, что все затем, чтобы изменить и искорежить ее судьбу, и что это за распорядок дня такой, что она не может, не смеет принадлежать себе, пусть и себе несовершенной, дурной, неправильной?
И к чему была рассказана та сказка? Та притча?
…волк побежал к своим братьям и стал кричать: «Мальчик! Мальчик!», но никто из волков не испугался…
Что, если и она, Анна, в силу своей глупости и самоуверенности пропускает мимо себя что-то очень важное, не замечает очевидного, лежащего на поверхности?
И чьи же голоса пытаются заговорить с ней?
Но что, если это Муза зовет ее? Пусть не слышно хрустального колокольчика, бедняжка могла почувствовать себя плохо. Не в силах протянуть руку, она зовет ее, а Анна спит как сурок, а проснувшись, воображает небывальщину!
Она встала – какой ледяной пол, – схватила со стула халатик, надела его, запутавшись в рукавах, и кинулась к двери, нажала на ручку, но дверь не открылась. Еще раз – нет, нет, заперто, ее закрыли здесь, и становится все холодней, что-то ледяное касается босых ног, и шепотки ползут со всех сторон, вопрошая, умоляя, издеваясь… Она кинулась к выключателю, надеясь, что хлынувший свет рассеет дурацкие детские страхи, но света не было, было все так же темно, тьма даже стала гуще, это же невозможно – такая тьма… Здравомыслие изменило Анне, и она закричала, как кричат в кошмарах, низким, задыхающимся голосом, и сама испугалась своего крика, но замолчать уже не могла.
Впрочем, нельзя сказать, что крик не помог, напротив. Мучительно сражаясь с паникой, Анна услышала прелестные в своей обыденности звуки – тяжелые шаги на лестнице. Ей было даже все равно, кто идет – грабитель, убийца, главное, что это человек, живой человек, и она больше не останется одна в холоде и мраке. Анна снова всем телом кинулась на дверь, почувствовала, как поворачивается ручка, и почти упала на грудь вошедшему мужчине. Это был не грабитель и не убийца, это был Милан, и он держал ее в объятиях. Кажется, она напугала его.
– Что случилось, что? – допытывался он, но Анна не могла толком ответить, ей вдруг приспичило поплакать. Горячие слезы потекли по лицу, из груди рвались судорожные всхлипы.
Поняв, что не время задавать вопросы, Милан довел ее до кровати, усадил, ловко достал откуда-то салфетку, стал промакивать ее мокрое лицо, мягко шептать не имеющие смысла слова: ну-ну, ничего, ничего, все в порядке…
– Я также намерена уделять внимание твоей внутренней красоте, – насмешливо провозглашала Муза. – Главный специалист по таковой – Моцарт!
И они слушали музыку. Впрочем, неправильно было бы сказать, что у них имелся какой-то определенный час для музыки, она в доме звучала постоянно, самая разная. Птичьи трели итальянских опер, грозный гул органа, выматывающие нервы скрипичные вопли. Анна научилась говорить, читать, спать под музыку, музыкой пропитаны были стены старого особняка.
Музыкой и тайнами.
Каждый день после обеда Анна помогала Музе одеться. Для прогулки та одевалась очень тепло и своеобразно, совершенно забывая о красоте и щегольстве, – накручивала на пальто шаль, напяливала шапочку, до носа поднимала воротник, и все это следовало задрапировать пледом, под которым старушку вообще было не видать. Анна ходила с ней на прогулку всегда по одному и тому же маршруту. Сначала они некоторое время стояли на площадке перед крыльцом, потом шли через сад, через парк, по узкой дорожке, расчищенной Миланом. Иногда они его встречали за работой. Изредка Милан оставлял свои занятия и шел рядом. Он все время молчал, на вопросы отвечал жестами: «да» – кивнул, «нет» – покачал головой, «не знаю» – пожал плечами, покривил рот. Анна даже думала, не немой ли он, как Герасим. Только Муму ему не хватало!
Муза никогда не ужинала и компаньонку отучила. Где-то неделю Анне было не по себе, укладываясь, она планировала подкрасться во тьме к холодильнику и стащить что угодно – яблоко, холодную котлету, горсточку маслин. Но совершить поступок в духе незабвенного Васисуалия Лоханкина ей не давали два обстоятельства: во-первых, Муза долго не спала и непременно услышала бы возню на кухне, а потом высмеяла бы ночную обжору самым жестоким образом. Во-вторых, уже через несколько дней стал заметен результат вынужденной диеты, да и попривыкла Анна как-то.
Вместо ужина они читали. Когда мадам Бовари отошла в мир иной, злоупотребив мышьяком, настала очередь госпожи Карениной. Начитавшись до хрипоты, Анна могла наконец-то располагать собственной персоной, но чаще всего ей хватало сил только на то, чтобы дойти до своей комнаты, принять душ и провалиться в сон.
Она спала до странного чутко – это она-то, всегда даже стеснявшаяся особенности крепко и сладко засыпать где бы то ни было: во время лекции на задней парте, в поезде, в общежитии, где всегда кто-то бодрствовал.
Четкий распорядок дня успокаивал нервы. Ежедневные прогулки на свежем воздухе и сбалансированное питание отлично действовали на фигуру и цвет лица. Жизнь понемногу начинала налаживаться, входить в определенную колею. Похоже, в житейской лотерее Анне наконец-то выпал счастливый номер. Ей повезло. Ей не надо больше вставать на рассвете, трястись в промерзшей маршрутке, слушать стоны больных и окрики врачей, ощущать запах крови, гноя, боли, страха, безнадежности. Она успокоилась. Она почти перестала казнить себя за давнюю вину. Нет, горечь не ушла из сердца совершенно. Но выяснилось, что она может быть едва ощутимой.
Анна живет в красивом доме на лоне природы; она – компаньонка знаменитой в прошлом актрисы; она не только приносит пользу, но и хорошо проводит время, а еще зарабатывает нешуточные деньги… Через месяц, впервые получив оговоренную сумму, Анна даже растерялась – особенно от мысли, что ей нет нужды тратить эти деньги, не на что, да и негде. Муза крайне ревниво относилась к попыткам компаньонки выехать в город, хмурилась или того хуже – принимала печальный, жалобный вид, сутулила плечи, ни с того ни с сего начинала кашлять… Одно слово – актриса! И Анна оставалась, не ехала никуда. Ради такого случая Муза считала возможным нарушить привычную рутину и принималась сиделку развлекать – учила ее играть в покер или рассказывала театральные анекдоты, которых помнила целую бездну.
И вот уже миновал январь. Анна при помощи Милана сняла украшения с ели. Кстати, она оказалась ненастоящей, хоть и очень искусно сделанной, даже с шишками и с одной искривленной для достоверности веткой. Ель была разобрана и спрятана в какой-то дальний чулан. Пришел снежный февраль, дороги занесло, один раз даже Милан не смог выехать в город за продуктами и пришлось ждать грейдер, чтобы он расчистил путь, а пока ждали, и свет погас – где-то оборвало провода. Милан включил генератор, и они втроем – Муза, Милан и Анна – сидели на кухне и воображали себя полярниками на зимовке, даже глинтвейн сварили по такому случаю!
На кухне славно пахло пряностями и вином.
– И вот представьте, дети мои, все вокруг только и говорили, что про Северный полюс, про челюскинцев на льдине и про летчика Папанина, который их с этой самой льдины снял. Во дворе мальчишки играли в спасение челюскинцев целыми днями. Несмотря на то что стояло жаркое лето, они кутались в какие-то лапсердаки, приготовленные на отдачу татарину-старьевщику, запрягали в санки дворовых глупых барбосов и с жутким скрежетом таскали эти санки по асфальту. А у нас во дворе был самолет, сделанный из фанеры, и вот возле него происходили чудовищные побоища. Так выясняли, кому изображать Папанина. А я была пацанка, отчаянная, всегда играла с мальчишками, и вот как-то мне случилось получить эту роль, первую и главнейшую роль в моей жизни. Впрочем, уверена, что получила я ее не за талант, а за то, что владела ценным реквизитом – настоящим летным шлемом, отцовским. Мальчишки лебезили передо мной в надежде, что я позволю хотя бы примерить этот чудесный шлем, но я никому его не давала. Началась война, шлем поехал с нами в эвакуацию, и на первой же станции, пока мать покупала молоко и вареную картошку, наши чемоданы украли. Осталось то, что было на нас надето, и шлем, я с ним не расставалась, он лежал у меня в сумке через плечо. В нем я и отходила все эвакуационные зимы подряд, а зимы были страшные, не чета этой…
Анна слушала и ушам своим не верила. Челюскин? Папанин? Война, эвакуация? Так когда это все было! И сколько же Музе лет? И как она умудрилась так превосходно сохраниться, особенно если учесть, что жизнь ее полна была страшных испытаний?
Она хотела задать этот вопрос, но не решилась при Милане, хотя уже начала привыкать к нему, к его спокойному лицу и сумрачной веселости. Он избегал встречаться с ней взглядом, и Анна даже не знала цвета его глаз, но думала, что они, должно быть, голубые, ясно-голубые, как небо в сильный мороз, и что Милан, наверное, очень добр и застенчив, какими часто бывают большие мужчины. Как вот, например, был…
Но тут мысль тормозила в двух шагах от черной пропасти. Заглядывать туда Анна себе запретила. Уговорила себя ничего не помнить. Хватит уже, достаточно. Надо легче относиться к жизни. Разве не об этом твердила ей Муза в те минуты, когда старушке приходила охота поговорить «о своем, о девичьем»? «Дитя мое, жить и любить надо легко, по-французски. Глупо страдать из-за одного мужчины, их так много, что всегда можно взять замену. Не зацикливайся на своих переживаниях, старайся взять от жизни все, чтобы в старости не пришлось пожалеть о том, что упустила».
А после глинтвейна и игры в челюскинцев все пошли спать. Анна могла бы сидеть за столом сколько угодно долго, но Милан сказал, что топлива для генератора мало и энергию следует экономить, тем более что на улице очень похолодало. Муза была в самом добром расположении духа и согласилась отправиться в объятия Морфея даже без полагающегося на ночь чтения и без музыки.
Анна заснула, как всегда, быстро, но среди ночи очнулась от неприятного чувства – словно кто-то только что потрогал ее лицо ледяными пальцами. Не слышно было умиротворяющего гудения обогревателя – видимо, генератор отключился. Снизу не доносилась музыка, под которую Анна уже привыкла спать. И вообще было тихо, страшно тихо, даже не брехали неумолчные поселковые собаки. Вероятно, стояла глухая ночь, часа три.
Анна свернулась клубочком под пуховым одеялом – конечно, к утру дом немного выстынет, но это нестрашно, не замерзнет же она тут? В крайнем случае в гостиной есть камин, настоящий, не электрический, а на заднем дворе она видела аккуратненькую поленницу. Огонь так славно потрескивает, от полешек распространяется благоухание… Дремота подкралась на мягких лапах, Анне начало даже сниться что-то, какие-то голоса упрашивали, убеждали, усмехались…
Анна подскочила на кровати, одеяло слетело на пол, и она почувствовала, как холодно-холодно стало в комнате, и эти голоса – они ведь звучали на самом деле? Со всех сторон плыли раздававшиеся, казалось, прямо из стен шепоты, в которых переплетались мольба и издевка, и Анна испугалась.
Они говорили странные вещи, страшные вещи. Голоса твердили о том, что не случайно Анна живет в этом уединенном доме, что все затем, чтобы изменить и искорежить ее судьбу, и что это за распорядок дня такой, что она не может, не смеет принадлежать себе, пусть и себе несовершенной, дурной, неправильной?
И к чему была рассказана та сказка? Та притча?
…волк побежал к своим братьям и стал кричать: «Мальчик! Мальчик!», но никто из волков не испугался…
Что, если и она, Анна, в силу своей глупости и самоуверенности пропускает мимо себя что-то очень важное, не замечает очевидного, лежащего на поверхности?
И чьи же голоса пытаются заговорить с ней?
Но что, если это Муза зовет ее? Пусть не слышно хрустального колокольчика, бедняжка могла почувствовать себя плохо. Не в силах протянуть руку, она зовет ее, а Анна спит как сурок, а проснувшись, воображает небывальщину!
Она встала – какой ледяной пол, – схватила со стула халатик, надела его, запутавшись в рукавах, и кинулась к двери, нажала на ручку, но дверь не открылась. Еще раз – нет, нет, заперто, ее закрыли здесь, и становится все холодней, что-то ледяное касается босых ног, и шепотки ползут со всех сторон, вопрошая, умоляя, издеваясь… Она кинулась к выключателю, надеясь, что хлынувший свет рассеет дурацкие детские страхи, но света не было, было все так же темно, тьма даже стала гуще, это же невозможно – такая тьма… Здравомыслие изменило Анне, и она закричала, как кричат в кошмарах, низким, задыхающимся голосом, и сама испугалась своего крика, но замолчать уже не могла.
Впрочем, нельзя сказать, что крик не помог, напротив. Мучительно сражаясь с паникой, Анна услышала прелестные в своей обыденности звуки – тяжелые шаги на лестнице. Ей было даже все равно, кто идет – грабитель, убийца, главное, что это человек, живой человек, и она больше не останется одна в холоде и мраке. Анна снова всем телом кинулась на дверь, почувствовала, как поворачивается ручка, и почти упала на грудь вошедшему мужчине. Это был не грабитель и не убийца, это был Милан, и он держал ее в объятиях. Кажется, она напугала его.
– Что случилось, что? – допытывался он, но Анна не могла толком ответить, ей вдруг приспичило поплакать. Горячие слезы потекли по лицу, из груди рвались судорожные всхлипы.
Поняв, что не время задавать вопросы, Милан довел ее до кровати, усадил, ловко достал откуда-то салфетку, стал промакивать ее мокрое лицо, мягко шептать не имеющие смысла слова: ну-ну, ничего, ничего, все в порядке…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента