Страница:
И все подряд такое же уютное.
Улеглась метель, спаслись от смерти верные.
И сказал тогда Иван Петрович Гневошев:
«А не нам казнить, когда Бог милует —
Знать, Он сам велит принять нам тебя, сношенька»,
Милый дедушка, с которым я в этом мире разминулась во времени! Знал бы он, какое спасенье математическое образованье при советском строе! Какое это убежище, какая экологическая ниша! В самом деле, математика сложна, в ней не всякий научится плавать. Следовательно, это отнюдь не проходной двор. А дурные люди обычно не очень умны – Господь так плохо своих даров не положит. И наконец, мой читатель, согласись со мной – дважды два всегда будет четыре, что при Сталине, что при Гитлере. На многие темы тебе, математику, высказываться не придется – целее будешь. Похоже, не я одна все это увидала молодыми ясными глазами. Сейчас я знаю, что наша мехматская профессура была сплошь дворянской. Начать с Андрея Николаича Колмогорова, нашего декана – он дворянин Тамбовской губернии. И так-то все. Стала я недавно смотреть «Высочайше утвержденный перечень дворянских родов Российской империи» и всех наших профессоров, записанных во младенчестве, там нашла.
Сказано – сделано. На всех парусах влетаю на мехмат. Я никогда не разочаровывалась в своем поспешном выборе профессии, чего никак нельзя сказать о других моих поспешных выборах.
47. И вот нашли большое поле
Это не про поле деятельности, открывшееся мне, а непосредственно про Бородинское поле. Сразу по поступлении в университет нас с пылу с жару послали в колхоз грести сено. Оно сохло вокруг Шевардинского редута. Уже зачисленные, мы с легким сердцем ворошили его, такое душистое. Подымая головы от граблей, видели всякий раз памятник павшим русским, редут оборонявшим, и его визави – обелиск с орлом в честь погибших французов, редут штурмовавших. Бородинское поле было в большей своей части засеяно овсом. Вечерами мы бродили в нем, как стреноженные кони, отыскивая многочисленные памятники, читая надписи и грезя о славе отечества.
48. Магистр математики
Вот как Святослав Рихтер, увы, теперь уже – был – магистром музыки, так вот и Андрей Николаич Колмогоров был магистром математики. Сейчас я читаю лекции по теории вероятностей после тридцати пяти лет нефтяной халтуры. Это перестройка потрясла-потрясла, и хотя бы один шарик попал в свою лунку. И стоит надо мной великий магистр, жует беличьими щеками, держит двумя руками мел возле губ, будто собирается его сейчас сгрызть. При этом говорит какие-то общие вещи, после которых всё в голове выстраивается. Надо сначала увидеть, что собственно здесь должно иметь место, прикинуть свою догадку на частном случае, потом приискивать доказательства своей правоты. Если догадка верна, то и доказательства будут. И благоговенье перед истиной охватывает меня через сорок лет столь же сильно, как в юности. В хорошее дело я встряла!
49. Пока еще все хорошо
В своей новой студенческой жизни я делаю все то же, что умею. Вылезаю на крышу из окна аудитории 1408. Пою в университетском хоре, громко разучиваю партии в перерывах между лекциями. Бегаю в аэродинамической трубе на стройке корпуса механики, как кролик внутри удава. Однако скоро мне придется пасть жертвой хрущевского приема в университет вне конкурса взрослых, уже поработавших людей. Тут бедный кролик побегал недолго. В восемнадцать лет мне предстоит выйти замуж и делать то, чего я делать не умею. Но это уж после целины.
50. Еду на целину
По окончанье первого курса меня взяли работать вожатой в пионерлагерь. Тут вдруг слышу, что наших снаряжают на целину. Пока я доработала смену, они уж были таковы. Я испросила в комсомольском бюро персональную путевку и – туда же за ними. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Уложила весь багаж в школьный портфель, села без билета на поезд с Казанского вокзала, и поминай как звали. Однако ж в дальних поездах я сроду не ездила. Мне бы сесть в общий вагон, коих в медленном нашем поезде было в преизбытке. Я же попала в спальный. Залезла на третью полку, положила под голову старенький портфель и погрузилась в мечты о восточных пределах нашей евразийской страны. Думала о том, кто были те инородцы, без разбора названные татарами, что подщетинили Ивана Северьяныча. Вернее всего, калмыки. А может быть, мои будущие знакомцы – казахи? И пятки мои заранее чесались.
Тут некто сильной рукой стащил меня за ногу вниз, как меня не раз уже стаскивали на протяжении этой хронологически не вполне упорядоченной книги. Я сунула кондуктору, а это он и был, под нос свою путевку. Кондуктор не взял на себя политической ответственности ссадить меня с поезда, но осуществил привод меня к начальнику его. Тот почесал в затылке и дал команду отвесть меня в общий вагон. Там я и ехала четверо суток. Поезд наш стоял на иных станциях по три часа и более того. Я хлебала горячие щи за столиком прямо на перроне. В Канаше сели к нам чуваши – сплошь в розовых ситцевых рубахах, с групповой путевкой на целину и групповым бесплатным билетом. Я приободрилась и ловко подмешалась к ним, будучи черна, как дочь печенега. Вскоре я выучила ихние чувашские песни и пела, дико вращая глазами:
Тут некто сильной рукой стащил меня за ногу вниз, как меня не раз уже стаскивали на протяжении этой хронологически не вполне упорядоченной книги. Я сунула кондуктору, а это он и был, под нос свою путевку. Кондуктор не взял на себя политической ответственности ссадить меня с поезда, но осуществил привод меня к начальнику его. Тот почесал в затылке и дал команду отвесть меня в общий вагон. Там я и ехала четверо суток. Поезд наш стоял на иных станциях по три часа и более того. Я хлебала горячие щи за столиком прямо на перроне. В Канаше сели к нам чуваши – сплошь в розовых ситцевых рубахах, с групповой путевкой на целину и групповым бесплатным билетом. Я приободрилась и ловко подмешалась к ним, будучи черна, как дочь печенега. Вскоре я выучила ихние чувашские песни и пела, дико вращая глазами:
Долго ли, коротко ли, доехала я до Булаева и не без труда нашла своих. А что я увидела на месте, я от тебя, мой любознательный читатель, не скрою.
Шур аталта, шур аталта,
Шапчах юр юрлах.
51. Места, богом забытые
Наконец-то я обняла своих товарищей. Они, сердешные, жили в бараке на сто человек. Спали на нарах. Потеснились, я вселилась. Посреди барака была печка, на ней сушилось нехитрое тряпье. По балкам бегали крысы, тяжело шмякаясь на нас. Воду для мытья брали из котлована, средь которого плавала дохлая лошадь. Питьевую привозили в бочке. В чистом поле стояла железная печка, на которой мы готовили. Вокруг барака никаких хозяйственных построек не было. Кой-где виднелись совершенно прозрачные березовые перелески под названием «колки», непригодные для уединенья. Ближайший населенный пункт назывался аул Комсомол. В нем было восемь низеньких домов, сложенных из дерна и обмазанных глиной. Они глядели грязными слепыми оконцами на глинистое месиво проезжей дороги. Более – ничего, никаких построек, заборов, насаждений. За всякой нуждой казахи садились на проезжей части, впереди домов, потому что позадь домов глина была жиже, а здесь редкие грузовики ее немного утрамбовали. При этом они из вежливости закрывали полою лицо. Они ничего не варили, но пили трижды в день чай с молоком и хлебом, коего сами не пекли. Овцы их дохли от повального бруцеллеза. Мы копали для них могильник, в который могли бы лечь все павшие воины Тамерлана.
Родители, удрученные моим неподготовленным отъездом, выслали мне почтой кой-какие вещи из скудного нашего дома. Я пошла пешком за посылкой в русское село Успенское, шесть верст от дикого нашего стойбища. Достигнув цели своего путешествия, я едва не обратилась в соляной столп от удивленья. На расстоянье пешего перехода от нас существовал иной мир. Чистенькое село было сложено из светлых бревен. Резные наличники, яркие герани, занавески в оборках. Яблони ложились на крепкие заборы, ломясь от яблок. Гуси гоготали посреди подсыпанной песком улицы. Над колодцами скрипели журавли. Рослый народ шел с поля. Я получила на почте свою посылку, купила в лавке жестких пряников товарищам и пошла назад, думая о том, поверят ли они моему рассказу. Решила слаться на Некрасова:
Родители, удрученные моим неподготовленным отъездом, выслали мне почтой кой-какие вещи из скудного нашего дома. Я пошла пешком за посылкой в русское село Успенское, шесть верст от дикого нашего стойбища. Достигнув цели своего путешествия, я едва не обратилась в соляной столп от удивленья. На расстоянье пешего перехода от нас существовал иной мир. Чистенькое село было сложено из светлых бревен. Резные наличники, яркие герани, занавески в оборках. Яблони ложились на крепкие заборы, ломясь от яблок. Гуси гоготали посреди подсыпанной песком улицы. Над колодцами скрипели журавли. Рослый народ шел с поля. Я получила на почте свою посылку, купила в лавке жестких пряников товарищам и пошла назад, думая о том, поверят ли они моему рассказу. Решила слаться на Некрасова:
Горсточку русских сослали
В страшную глушь за раскол,
Волю да землю им дали,
Год незаметно прошел,
и так далее —
Воля и труд человека
Дивные дивы творят.
52. Туфта
Конечно же, мы были там не нужны. С тем объемом работ, что имелся в наличии, отлично справились бы жители аула Комсомол, если бы были дееспособны. Но они весь день предавались чисто восточному созерцанью какой-нибудь дохлой собаки посреди улицы. У них было штук пять комбайнов. То есть работал все время только один – немцев Эрика с Эрной. Сменяя друг друга, они караулили по ночам свой комбайн от разворовыванья на запчасти, потому что казахи давно растрясли от своих машин все гайки. Иногда, собравшись с силами, в поле выходил еще один комбайнер – русский. Он-то и давал нам работу на копнителе, а немцы управлялись сами. Надо было торчать весь день на высоком тряском помосте и лишь изредка нажимать на педаль, выплевывая копёшку. Напрашивается мысль, ужели нельзя было сделать в кабине водителя эту педаль и зеркальце – следить за наполненьем копнителя? Так я в школе работала на зловонном заводе плавленых сыров, отгребая сырки от расфасовочного автомата школьной линейкой. Тогда я задавалась мыслью, почему нельзя в автомате сделать такую отбрасывающую сырки гребенку. У меня все-таки отец инженер с немецким образованьем.
Однако ж скоро и целинных землеустроителей посетила дельная мысль. Лампочка Ильича должна загореться в ауле Комсомол – лучше поздно, чем никогда. Из нас, ста человек, отобрали четверых самых ретивых, и меня в том числе. Мы вели линию электропередач вдоль аула. Не вдруг вырыли мы ямы для столбов, но всё равно больше четырех лопат не наскреблось. Ямы были узкие, в них вели нами же прорубленные ступени. Впечатленье было довольно жуткое, когда лишь голова оставалась на поверхности. И спускаться по тесной земляной лестнице было жутко, будто сходишь в собственную могилу. Потом ставили столбы, громко ухая. Дальше я в кошках лазила на них, натягивая провода – кошки были одни. Наконец, мы вчетвером же резали кирпичи из дерна и строили электростанцию, а попросту говоря клали сарай для движка. Получилось, и даже довольно ровно. Если меня посадят в тюрьму, у меня есть профессия.
Однако ж скоро и целинных землеустроителей посетила дельная мысль. Лампочка Ильича должна загореться в ауле Комсомол – лучше поздно, чем никогда. Из нас, ста человек, отобрали четверых самых ретивых, и меня в том числе. Мы вели линию электропередач вдоль аула. Не вдруг вырыли мы ямы для столбов, но всё равно больше четырех лопат не наскреблось. Ямы были узкие, в них вели нами же прорубленные ступени. Впечатленье было довольно жуткое, когда лишь голова оставалась на поверхности. И спускаться по тесной земляной лестнице было жутко, будто сходишь в собственную могилу. Потом ставили столбы, громко ухая. Дальше я в кошках лазила на них, натягивая провода – кошки были одни. Наконец, мы вчетвером же резали кирпичи из дерна и строили электростанцию, а попросту говоря клали сарай для движка. Получилось, и даже довольно ровно. Если меня посадят в тюрьму, у меня есть профессия.
53. Позабыт-позаброшен
Иссякла какая ни на есть работа, давно лег снег, а нас забыли и всё не вывозили. Молодой университетский преподаватель, возглавлявший пять-шесть разбросанных вдали друг от друга студенческих отрядов, привез к нам местное партийное начальство, чтобы показать наше бедственное положенье. Кивая пальцем, подозвал он меня, представлявшую собой зрелище наиболее вопиющее. На мне было легкомысленно взятое с собой за неимением куртки подростковое пальтишко. Рукава доходили до локтя, карманы же въехали столь высоко, что тщетно пыталась я спрятать в них обветренные руки. Аксессуары были подстать. Партийный казах посмотрел на меня, и жесткий взор его смягчился состраданьем. Он дал команду выдать нам телогрейки. Так товарищам моим был прок от меня.
54. Общежитие
Вот я уже замужем, как грозилась, вселяюсь в общежитье. Дежурная с этажа требует предъявить свидетельство о браке. Это первый этаж «за кордоном». Остальное все поделено на мужскую и женскую зону, и их друг к другу не пускают. Отец, поставь его, Господи, у престола Твоего, носит мне, вечно голодной, огромные оковалки ветчины. Эту ветчину и его, старого и печального, вспоминаю с нежностью.
Кругом шумит нескончаемый фестиваль. Вот Сирия от кого-то отделилась – во дворе весь день колоритный хоровод в бедуинских головных уборах. Вот полетел в космос Гагарин, из открытых окон двадцатиэтажного общежитья несется дружный крик, мимо нас летят смертоубийственные бутылки. А в соседнем блоке живет настоящий Ротшильд, в буквальном, а не в переносном смысле – из семьи Ротшильдов. Я на него глазею исподтишка.
Кругом шумит нескончаемый фестиваль. Вот Сирия от кого-то отделилась – во дворе весь день колоритный хоровод в бедуинских головных уборах. Вот полетел в космос Гагарин, из открытых окон двадцатиэтажного общежитья несется дружный крик, мимо нас летят смертоубийственные бутылки. А в соседнем блоке живет настоящий Ротшильд, в буквальном, а не в переносном смысле – из семьи Ротшильдов. Я на него глазею исподтишка.
55. Роддом
Когда родились мои дети, мне велели открыть глаза, посмотреть и сказать вслух, кто у меня родился, чтобы я потом не спрашивала того, чего не было. При этом акушерка трясла надо мной моими бедными малютками, держа их за ноги в двух руках, как цыплят. В тот же вечер у меня сделалась жесточайшая горячка, я впала в бред на много дней, а встала лишь через месяц. Живи я несколько раньше, помереть бы мне родами как пить дать. Мне следовало поставить памятник изобретателю пенициллина, как то сделали испанские торерос. В бреду мне все чудилось, что летит нечто низко над землей и всем высоким срезает головы. Бред сей не лишен правдоподобия.
56. Сказки раннего младенчества
После рождения детей меня, как истинного люмпена, или даже провозвестника хиппи, опекают работницы мусоропровода. Они стирают выброшенный иностранцами шерстяной трикотаж, распускают во время своих дежурств, а потом вяжут моим сыновьям носочки и шапочки. У них своя легенда о моем страшном исхуданье во время горячки: «Вот как извелась над детьми. А такая ли была! Любо-дорого!» Я работаю в университетской библиотеке, чтобы купить детям шерстяные костюмы. Наконец, деньги у меня в руках, я еду в детский мир. Стою на автобусной остановке, и вдруг – о радость! – подходит двухэтажный 111-й автобус. Я влезаю на второй этаж и от восторга при выходе оставляю там кошелек.
Вот мать едет ко мне в обыкновенном 111-м автобусе. А надо вам сказать, что на шпиле университета живет сокол, ему там нравится. И вот за 111-м автобусом летит голубь, преследуемый соколом. Водитель быстро открывает дверь, впускает голубя, но никак не сокола. Голубок поехал, а сокол летел позадь автобуса и клювом бил в стекло.
Вот мать едет ко мне в обыкновенном 111-м автобусе. А надо вам сказать, что на шпиле университета живет сокол, ему там нравится. И вот за 111-м автобусом летит голубь, преследуемый соколом. Водитель быстро открывает дверь, впускает голубя, но никак не сокола. Голубок поехал, а сокол летел позадь автобуса и клювом бил в стекло.
57. Развод по-комсомольски
Вот уж я и развожусь, не окончив еще университета. Мать моя при таком известье всю ночь стоит передо мной на коленях, как вдова перед скупым рыцарем. Она то принимается читать по-английски из Байрона на этот случай, то вспоминает вдруг, как меня во чреве ее бодал бычок в деревне Ржавки. Да и цыгане там стояли в то лето, и беременем она каждый день глядела на их кибитки. Приискивает не то объясненье, не то оправданье варварскому моему свободолюбию. Бедная матушка не видит того, что кругом меня все гнет, все стесненье. Что меня вышибет из колеи – было ясно еще в школе. Под утро она проклинает меня и не велит возвращаться домой из общежитья. А комсомольское бюро меня тягает само собой.
58. Распределение
Никто в жизни, о мой сострадательный читатель, не обижал меня столь сильно, как я сама себя своим махровым неведеньем и упорным нежеланьем руководствоваться чьим бы то ни было опытом, кроме своего собственного. Но все же не бойся, Манон Леско из меня не получится, и никто не вышлет меня в колонии. Мне предстоит пройти свой путь, не менее достойный назидательного описанья. И вот я распределяюсь как иногородняя. Коли ты, мой читатель, не знаешь, что такое распределенье, изволь, я тебе объясню. Это предписанье человеку, получившему бесплатное образованье, в обязательном порядке отработать три года там, где ему укажут. Иначе он может быть лишен диплома. В частности, над математиками вечно висела угроза распределенья в так называемые «почтовые ящики» или, как теперь сказали бы, в оборонку – военные организации, коих они избегали, как могли. Меня чуть было не услали в Минск, но в последнюю минуту подобрала нефтяная шарашка, которой я очень благодарна. Обещали дать какое ни на есть жилье. Однако обещанного три года ждут, а пока меня по суду выселяют из общежитья и вешают мне на дверь гигантских размеров висячий замок. Но у меня не заперто окно, и я влезаю в него, благо первый этаж. Иностранные студенты услужливо подают мне детей.
59. Коммуналка
Поскольку я, мой неосведомленный читатель, пишу не более не менее как энциклопедию русской жизни, знай, что коммуналка – это квартира, в которой живут несколько семей. В их совместном распоряженье находятся места общего пользованья. Под ними подразумевается кухня, туалет и ванная, если она есть. Ну, прикинь еще прихожую или коридор. Вот я и живу в коммуналке. Через двор мой институт, в который я уже умудряюсь не ходить, как потом всю жизнь. Одно время на доске висел даже специальный приказ, что де Арбузовой ходить на работу, как всем. Случай, согласитесь, беспрецедентный. Но я ни ухом ни рылом не веду. Я остервенело учусь работать, учусь находить среди общей халтуры хоть что-то путное. Ничего, выходит. Я боюсь соседей и при появленье их на кухне роняю чашки. Во дворе у меня детсад, там мои дети. Я то и дело выбегаю и устраиваю с ними гонки на четвереньках. Я уже замужем за вторым, неродным мужем, он уже смотрит вон. Но за что боролись, на то и напоролись.
60. Там чудеса
Они кругом. Голубка свила гнездо в байдарке на балконе. Идучи в булочную, я отмахивала сумкой ритм и растрясла все деньги. Но они остались приклеенными к подолу силой моего стремительного шага и осыпались с меня как листья у самого прилавка. Садясь с детьми в электричку, я обронила на платформу клубок шерсти, конец же уехал с нами в моем вязанье. Выйдя, смотала весь клубок – нить стояла над землей на отлете, сильный ветер трепал ее.
61. Солохины
Эти поставщики чудес жили над нами, от них вечно текла вода и падали котята в мусоропровод. Под окном у нас был эркер, на нем маленькая покатая шляпка – крыша. С нее в февральский вечер к нам в окно постучался человек. Я отклеила рамы, осыпая углем ветхий письменный стол. Гость шагнул на него, тот выдержал. Спрыгнул на пол, спросил, где тут выход. Я молча указала, и он исчез.
Вхожу в один прекрасный день в подъезд и вижу, что за дверью жмется к стене человек в исподнем, в руках же большая газовая конфорка, на каких кипятят белье. Я спросила, не нужно ли ему что из одежды. Он кивнул с признательностью, я поспешила. Когда же вернулась, держа в руках невыразимые, висевшее на сцене ружье уже выстрелило. Солохин-старший, а это был он, огрел Солохина-младшего, семнадцатилетнего Ваньку, по голове своим бытовым оружьем, после чего их развезли по разным больницам.
Вхожу в один прекрасный день в подъезд и вижу, что за дверью жмется к стене человек в исподнем, в руках же большая газовая конфорка, на каких кипятят белье. Я спросила, не нужно ли ему что из одежды. Он кивнул с признательностью, я поспешила. Когда же вернулась, держа в руках невыразимые, висевшее на сцене ружье уже выстрелило. Солохин-старший, а это был он, огрел Солохина-младшего, семнадцатилетнего Ваньку, по голове своим бытовым оружьем, после чего их развезли по разным больницам.
62. Убийца
Летним днем я была одна в своей коммуналке и жарила на кухне отбивную. Позвонили, на пороге стоял человек в телогрейке на голо тело, татуированное весьма затейливо. Я, мой читатель, хотела бы составить два альбома – советских лозунгов и советских татуировок. Так вот, у этого были, как полагается, Ленин и Сталин, и орел, и еще много чего. Он сказал, что идет из заключенья, попросил денег. Я денег не дала, но позвала его поесть. Он съел мою отбивную, утерся и сказал – убил, мол, жену, отсидел двенадцать лет. Теперь, мол, иду спокойно и знаю, что ее нет.
63. Церковь гонимая
Как мила, как желанна была мне, о мой понятливый читатель, православная церковь, пока не стала государственной! Выучив с четырех лет из уст матери Евангелие, робко входила я в студенческие годы в маленькую церковь на Воробьевке, всегда открытую и никогда не служащую. Постояв в нежном полумраке, не смея креститься, я выходила серьезно и тихо, неся в себе прежнюю жизнь России, я, эмигрантка посреди Москвы. Потом ездила на ночь в Загорск на Светлое Христово Воскресенье, научаясь на слух пению церковному. Тонкими рисунками раскрашивала яйца в чистый четверг. Надвинув на глаза посконный платок, прорывалась через комсомольское оцепленье в церковь на Селезневке. Пропускали только старух, и я горбилась, как могла. Молодых отлавливали, держали в милиции и сообщали на работу. Еще позднее водила детей в церковь на Вербное воскресенье —
Тогда мы одни такие были в церкви, и даже старухи боялись нам улыбнуться. Припадаю к порогу катакомбной церкви и прощаюсь с ней, ибо она ушла в прошлое.
Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой.
64. Церковь пробуждающаяся
Помнишь ли ты, истовый мой читатель, как зазвонили московские церкви, как опомнившаяся Москва услыхала и благовест ближнего храма, и говор народа, и стук колеса? Я уже жила возле Серебряного Бора, ходила мимо Всех Святых на Соколе, и от радости при звуках звона у меня ноги подкосились. Тогда еще цело было маленькое кладбище у церкви. Мне казалось, что они там все не улежат и встанут, услыхав звон.
Годуновскую церковь на Хорошевке освятили заново, еще совсем пустую. Женщины по усердию мыли ее несколько раз на день. Развесив на заборе тряпки, садились они рядком на лавочку со счастливыми лицами и читали друг другу вслух священные книги. Первая Пасха в нашей годуновской церкви была такая светлая. Ах, если б навеки так было! Обходить ее крестным ходом и петь ликующим голосом в теплую ночную тьму. А народ со свечами стоит кругом и лепит горящие свечи на фигурные кирпичи церкви, и церковь вся теплится, как большая свеча.
Меня с Ленкой и детьми пустили на Обыденскую колокольню звонить. Мишка с Анютой (Дмитриевичи) по шли петь в церковный хор, и Мишка строго говорил Анюте: «Гляди лучше, тут написано – возрадуемся и возвеселимся в онь!» Вот уж мы возрадовались и возвеселились в оный день, когда реабилитировали репрессированную православную церковь! Это тоже было паче чаяния, но уж такой бесценный подарок преподнесла нам ухабистая наша история.
Годуновскую церковь на Хорошевке освятили заново, еще совсем пустую. Женщины по усердию мыли ее несколько раз на день. Развесив на заборе тряпки, садились они рядком на лавочку со счастливыми лицами и читали друг другу вслух священные книги. Первая Пасха в нашей годуновской церкви была такая светлая. Ах, если б навеки так было! Обходить ее крестным ходом и петь ликующим голосом в теплую ночную тьму. А народ со свечами стоит кругом и лепит горящие свечи на фигурные кирпичи церкви, и церковь вся теплится, как большая свеча.
Меня с Ленкой и детьми пустили на Обыденскую колокольню звонить. Мишка с Анютой (Дмитриевичи) по шли петь в церковный хор, и Мишка строго говорил Анюте: «Гляди лучше, тут написано – возрадуемся и возвеселимся в онь!» Вот уж мы возрадовались и возвеселились в оный день, когда реабилитировали репрессированную православную церковь! Это тоже было паче чаяния, но уж такой бесценный подарок преподнесла нам ухабистая наша история.
65. Церковь торжествующая
В следующую Пасху я уже в свою годуновскую церковь не попала. В дверях стояли какие-то в гусарских мундирчиках и капорах, не пуская внутрь – де и так полно. Что комсомольское оцепленье, что такой кордон, все едино. На Рождество вовсе всенощной не служили, я подошла и поцеловала замок. Если во времена гонений действующие церкви были открыты весь день, то теперь они отпирались лишь для службы. Негде стало мне постоять в полутьме, как в юности на Воробьевке.
Дети походили в воскресную школу и стали отнекиваться. Я послушала за дверью – о мой бог! Мели, Емеля, твоя неделя. Мутный поток кликушества принял угрожающие размеры. С каким нажимом вчерашние партийцы стали требовать от других людей соблюденья постов и хожденья к исповеди! Как на тесных нарах по команде, все повернулись с левого бока на правый. Теперь я человек не церковный, и когда спрашивают, какого я прихода – показываю пальцем на небо, как Жильят в «Тружениках моря».
Дети походили в воскресную школу и стали отнекиваться. Я послушала за дверью – о мой бог! Мели, Емеля, твоя неделя. Мутный поток кликушества принял угрожающие размеры. С каким нажимом вчерашние партийцы стали требовать от других людей соблюденья постов и хожденья к исповеди! Как на тесных нарах по команде, все повернулись с левого бока на правый. Теперь я человек не церковный, и когда спрашивают, какого я прихода – показываю пальцем на небо, как Жильят в «Тружениках моря».
66. Угасание отца
Отец держался долго. Именинник он был не на Ильин день, не на Илью пророка, но на зимнего Илью – Илью Муромца Печерского, его же память празднуем 19 декабря по старому стилю. И сила у него была соответствующая, даже после лагерей. С годами он привязывался ко мне все сильнее и не знал, чем бы еще порадовать. Выстоял ночью билеты на концерт хора Роберта Шоу, подарил английский альбом Рембрандта. Они жили тогда возле меня в коммуналке на Хуторской. Отец приходил каждый день в мою коммуналку на Дмитровский проезд – пешком под мост, в тяжелом пальто и калошах. Садился не раздеваясь в кресло, брал мою руку и долго сидел молча, потом шел назад.
Однажды он не пришел и более не встал. Когда я видела его в живых в последний раз, он рванулся с одра за мной, уходящей. В день его смерти я увидала на рассвете сон, будто он вошел в мою комнату летящим шагом и сказал радостно: «Видишь – я теперь здоров». Тут меня разбудил телефон. Мать сказала, что он сейчас умер. Это душа его, освобождаясь от страданья, рванулась ко мне.
Однажды он не пришел и более не встал. Когда я видела его в живых в последний раз, он рванулся с одра за мной, уходящей. В день его смерти я увидала на рассвете сон, будто он вошел в мою комнату летящим шагом и сказал радостно: «Видишь – я теперь здоров». Тут меня разбудил телефон. Мать сказала, что он сейчас умер. Это душа его, освобождаясь от страданья, рванулась ко мне.
67. Сумнительна в вере
Если ты, мой читатель, ортодокс, чего не дай боже, то давай договоримся сразу. Православие для меня – стержень русской традиции, и для спасения его от поруганья я готова дать себя четвертовать. С радостной легкостью отнесу я к себе слова, читанные еще по складам:
Если и впрямь эти тонкие миры существуют, я сильно опасаюсь, что жизненная траектория меня туда не вынесет. Но мне уж было ниспослано нечто вроде утешительного приза – два святых сна. Сон первый. Вообрази, мой читатель – я стою в церкви, купол же ее разрушен, как это частенько у нас бывает. Поднявши голову, гляжу на то, что в церкви называется небом – где изображается лик Иисуса. Но здесь надо мной круглая дыра, настоящее голубое небо и живой лик Иисуса, глядящий на меня сверху! Сон второй. Представь себе, мой читатель – я стою на берегу реки. На другом же ее берегу, высоком и отдаленном, толпа народа, и впереди нее человек с золотым нимбом на голове! Я думаю, ты не усомнишься, доверчивый читатель, что я дождусь и третьего святого сна. Русский человек не станет спорить, что Бог любит троицу. А может быть, я умру во время третьего сна, и душа моя отлетит в тонкие миры?
Но во что на самом деле я верю, если не хитрить с самой собой, что мне не свойственно? Я скорее надеюсь, нежели верю, и надеюсь очень робко. Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Полагаюсь, но не очень твердо, на существованье вблизи нас миров более тонких, нежели наш, что, вообще говоря, и не трудно. Тайна сия велика есть. Где он? Он там. Где там? Не знаем. В самом деле, мой читатель, отчего всю жизнь томится наша душа, будто ей здесь не место? Душа грустит о небесах, она не здешних нив жилица. И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли. Сам видишь, это всё о том же.
И следуя строго
Печальной отчизны примеру,
В надежде на Бога
Хранит она детскую веру.
Если и впрямь эти тонкие миры существуют, я сильно опасаюсь, что жизненная траектория меня туда не вынесет. Но мне уж было ниспослано нечто вроде утешительного приза – два святых сна. Сон первый. Вообрази, мой читатель – я стою в церкви, купол же ее разрушен, как это частенько у нас бывает. Поднявши голову, гляжу на то, что в церкви называется небом – где изображается лик Иисуса. Но здесь надо мной круглая дыра, настоящее голубое небо и живой лик Иисуса, глядящий на меня сверху! Сон второй. Представь себе, мой читатель – я стою на берегу реки. На другом же ее берегу, высоком и отдаленном, толпа народа, и впереди нее человек с золотым нимбом на голове! Я думаю, ты не усомнишься, доверчивый читатель, что я дождусь и третьего святого сна. Русский человек не станет спорить, что Бог любит троицу. А может быть, я умру во время третьего сна, и душа моя отлетит в тонкие миры?