Наталья Лебедева. Племенной скот

   Зато дед Сергей помнил, как появились в доме собаки.
   Первая из них, большой старый ньюфаундленд, мягкий, медлительный, похожий на растрепанную диванную подушку, разбудил их ранним утром недели через две после того, как семья поселилась в старом доме.
   Ньюфаундленд громко скулил у калитки.
   – Кыш пошел! – нахмурив брови, строго прикрикнул на него дед Сергей, но в ответ пес лишь просительно гавкнул и застучал по земле толстым, как полено, хвостом. – Ну-ка вон! – повторил дед Сергей и притопнул ногой, но пес заскулил еще громче и гавкнул.
   – Пусть останется… – протянула с крыльца старшая внучка. – Он такой хороший!
   – Ох ты господи! – Жена выглянула из двери. – Глаза какие грустные. Пес ты пес, шел бы ты отсюда. Нет у нас для тебя ничего.
   Дед Сергей захлопнул калитку, оставив пса снаружи, и почти сразу же вздрогнул забор: ньюфаундленд, улегшись на землю, привалился к доскам тяжелым боком.
   Он жил у забора день и два – старый пес с седеющей мордой – и жена, сжалившись, вынесла ему миску с водой и обглоданных до белизны костей. Он воспрял от этих костей, по-щенячьи выражал свою радость, а после пропал.
   Семья даже погоревала по нему: к молчаливому сторожу у забора привыкли, его почти полюбили. Но пес вернулся. Он пришел довольный и сытый, принес в зубах маленького зайчонка и положил его к ногам деда Сергея.
   Из зайчонка сварили мясной суп, первый за неделю, а пса впустили во двор. Он остался, спал целыми днями у сарая, а ночами охотился и иногда приносил деду часть своей добычи.
   Потом пришли и другие собаки. Они расселялись во дворе, ворчали, выясняя отношения, ластились к деду, как к самому старшему, и первого же мародера, добравшегося до крохотной, из одного дома состоящей деревни, встретили отчаянным, переходящим в истерику лаем.
   Дед Сергей вспоминал, как странно, толчками, текла жизнь: словно билось, пульсируя, огромное сердце. Налаживался быт, а все вокруг неуловимо, но неуклонно менялось. Речка Инюха, мелкая, заросшая осокой, с илистым дном, начавшая уже превращаться в болото, вдруг стала прежней, такой, какой помнил ее дед Сергей много лет назад: чистой и глубокой, словно она освободилась от тяжкого, гнетущего груза. Построили на ней плотину бобры, прибыла рыба, и стало можно за утро наловить на уху.
   Появился в доме ткацкий станок. Дед Сергей был инженером, а принцип работы ему подробно описала масловская бабуля, работавшая в прошлом веке служителем в музее деревенского быта.
   Выросла в огороде банька, начал строиться новый дом, и планировалась в этом доме большая жаркая печь. К счастью, в годы перестройки деду Сергею пришлось как-то подрабатывать подручным у печника.
   У Максима и Саши заказали плуг, распахали кусочек поля за огородом. Стали жить.
   Конечно, все они мечтали, что когда-нибудь закончится тяжелое время, и все вернется на круги своя, но с каждый годом надежда слабела. Отчаянные люди сплавлялись по Волге на лодках и плотах и приносили неутешительные известия: всюду было одно и то же. Никакой надежды на возврат к прежней жизни.
   Несколько лет спустя стали доходить до окрестных деревень торговые караваны. Новые купцы ни в чем не уступали старым и забирались далеко, привозя не только соль и специи, но и лакомства: сушеные засахаренные фрукты. Дед Сергей с дочерью, услышав об очередной ярмарке в Погосте, смеялись: недалек, говорили они, тот день, когда из Китая привезут, наконец, бумагу.
   Дочь деда Сергея привыкала к новой жизни тяжело. Она переживала за детей и даже думать не могла о новых. Но все-таки забеременела через несколько лет, случайно, как ей казалось, а на самом деле потому, что это была новая жизнь без контрацепции и всего прочего, и жить приходилось по новым правилам.
   Чмыхало принимала роды, долгие и трудные, и помогала выхаживать младенца, а потом и еще двоих. Рождались девочки. Дед Сергей хоть и радовался внучкам, но тревога о судьбе семьи не оставляла его. Он с беспокойством думал о том дне, когда первая из них уйдет к мужу, а за ней – вторая, третья, и в доме останутся только стремительно дряхлеющие родители. Думать об одинокой, беспомощной старости было страшно.
   Но вышло по-другому.
   Старшая внучка выросла красавицей. Подругами для нее были сестры; казалось, и не надо ей больше никого, да и не было никого больше в Сергеево, как стали называть вскоре их одинокий, окруженный полями да останками пяти старых изб дом. Она много смеялась, во всем была заводилой, и сестры обожали ее. Но стоило заговорить, например, о поездке на ярмарку – замыкалась и мрачнела.
   – Поехали, – уговаривал дед.
   – Ну ее, – отмахивалась внучка. – Не хочу. По дому дел много.
   – Почему не хочешь?
   – Не хочу, и все. Что там делать?
   – А с девчонками познакомиться?
   – Чего с ними знакомиться? У нас своих полон дом.
   Но однажды вечером, накануне большой ярмарки в Перхурово, разразилась страшная гроза. Черная туча легла на небо, а под ней летели, едва касаясь ее брюха, легкие желтые облака, словно обрывки солнечного света, разодранного в клочья. Ветер дунул, склонил к земле деревья, вывернул наизнанку листья, и они вдруг оказались серебристыми, словно их поцеловала зима.
   Громыхнул и раскатился над полями гром; от этого удара внучка, мывшая у печи посуду, вздрогнула. Она подошла к окну. «Шшшшш…» – пожаловалась ей растрепанная липа, похожая на бабу, которую муж, ухватив за волосы, тянет за собой и хочет бросить на землю.
   Вилки были брошены в лохани, остывала вода, а внучка уже стояла на крыльце, и в лицо ей бил ветер, напитанный влагой. Мать ее загоняла кур, отец сгребал под навес разложенное во дворе для просушки сено, ей кричали что-то, но она не слышала. Блеснула молния, взревел гром. Испуганная бабушка попыталась затащить внучку в дом, но та не поддалась: уселась, как птица, на перила крыльца, вцепилась в них побелевшими от напряжения пальцами и смотрела поверх забора туда, где резкая линия горизонта лежала меж чернотой тучи и яркой зеленью поля. Рухнул стеной небывалый ливень, стремительно потекли по тропинкам и межам ручьи, несущие на спинах яркую белую пену.
   Внучка сидела и смотрела, сбросив на пол рубаху, которую вышедшая на крыльцо мать набросила ей на плечи для тепла.
   Она ушла в дом лишь тогда, когда гром превратился в далекий отзвук, молния почти растаяла на фоне побледневшего от страха неба, а дождь стал мелким и слабым.
   На следующее утро внучка встала проводить деда с бабушкой на ярмарку. Она стояла у телеги и молча смотрела на ярко-желтый песок, намытый на дорожку дождем. Песок был гладким, блестящим и словно заплетенным в небрежную косу.
   – А можно, я тоже поеду? – спросила она вдруг, и дед согласился.
   Ярмарка была большой: Перхурово всегда было популярным дачным местом, а за последние десять лет еще больше выросло, принимая бездомных, ищущих крова и работы людей.
   Большие, крытые двускатными крышами лотки для товаров ставили посреди поля на окраине села. Цвета ярмарки в те годы были спокойными: здесь торговали самым необходимым, жизнь только устанавливалась, и людям было не до красоты. Торговали солью и сахаром, тканями и домашним вином. Дед Сергей привозил мед: отец его был пасечником, в старом доме нашлись роевник, медогонка, рамки с натянутой струной да старые ульи; первый рой дед снял в лесу тем же, самым первым, летом.
   Внучка сначала стояла возле телеги, потом прошлась по рядам, но, утомленная однообразием товара, скоро вернулась.
   И вдруг послышались в стороне почти забытые дедом звуки гитары.
   – Что там? – удивился он.
   – Посмотрю, – пожав плечами, ответила внучка.
   Она прошла несколько шагов и увидела кучку парней и девчонок, которые сидели на поваленном стволе березы и щелкали молочные семечки, выковыривая их из двух огромных черно-желтых голов подсолнуха.
   Играл паренек – маленький и невзрачный, почти целиком скрывавшийся за крутобокой гитарой. Внучка слышала музыку впервые за десять лет, ей нравилось это полузабытое удовольствие, и вспоминался вчерашний, счастливый, вызванный грозою восторг.
   Ее разглядывали, перешептываясь. Парни, которых было немного, – с жадным интересом. Девчонка с длинной черной косой жгла ее глазами, заранее готовилась ненавидеть. Маленькая рыженькая худышка почему-то хихикала; две большие, дебелые блондинки смотрели тупо и угрожающе. Но, слушая нестройные звуки, что с трудом складывались в мелодию, Сергеева внучка ничего не замечала.
   – Привет, – сказал один из парней. – А ты ведь не наша.
   Внучка кивнула:
   – Я сергеевская, – и снова перевела взгляд на гитару.
   – А что, – продолжил парень, – вы, сергеевские, все такие красивые?
   – Все, – огрызнулась она, – дай послушать!
   Парень, посмеиваясь, отошел и принялся смотреть на нее со стороны, зато подошла и встала на его место чернявенькая яркая девчонка.
   – Слышь, Сергеева, – шепнула она, обдав внучку едким запахом чеснока и свежего пота, – шла бы ты отсюда. Волосы повыдираю, слышь?
   Сергеева внучка, ничего не ответив, глянула на парня: в ней еще играла злость вчерашней грозы. Он улыбался ей широко и открыто, а она, не вполне понимая, что делает, вдруг подмигнула и бросилась прочь, за угол ближней избы.
   Парень осторожно огляделся: чернявая успокоилась, увидев, что соперница исчезла, и слушала гитару. Тогда он тоже нырнул за угол. Чтобы догнать девушку, ему пришлось бежать. Она, казалось, уже забыла о том, что сама поманила его, и спокойно шла в сторону леса, прочь от ярмарки и села.
   – Привет, – сказал он, нагнав ее.
   – Привет, – ответила она.
   – Я – Андрей.
   – Надюша…
   Оказавшись с Андреем один на один, Надюша вдруг испугалась, да так сильно, что назвала себя домашним, не для всех предназначенным, именем.
   Она плохо помнила остаток того дня и очнулась, когда рука Андрея, приподняв ее рубашку, нырнула за пояс широких льняных брюк.
   – Ой! – Она сдавленно крикнула и отстранилась. Ее сразу начала бить противная, как от сильного холода, дрожь.
   Было и вправду холодно: опустилась ночь, роса лежала на траве и листьях, и низки брюк отяжелели от впитавшейся влаги.
   – Останься, – попросил ее Андрей. – Я обидеть тебя не хотел. Думал, ты сама меня за этим позвала.
   – Я? Нет! Ты что?
   Андрей пожал плечами и смущенно почесал голову. Они стояли на опушке леса, его силуэт темнел на фоне неба, еще чуть зеленоватого, хранящего следы заката.
   Надюша с ужасом поняла, что не помнит, зачем позвала Андрея за собой, но потом всплыла в памяти чернявенькая девчонка с противным запахом, которая велела ей убираться. Надюша терпеть не могла, когда ей что-то велели, и первым ее побуждением всегда было пойти наперекор.
   – Так что же? – спросил ошарашенный парень.
   – Ничего. Пока! – крикнула Надюша и побежала в поля.
 
   Дед Сергей с женой хватились внучки вечером. Побежали туда, сюда, спрашивали всех и каждого:
   – Внучку нашу не видели? Беленькая такая. Высокая. С косой.
   – Нет, – отвечали им, и только одна девица, темная, с прилипшей к сарафану шелухой подсолнуха, презрительно ответила:
   – С Андрюхой она ушла, в лес, проститутка хренова. Увижу – ноги выдерну! Так и скажите ей, выдре!
   Дед Сергей замахнулся было на нее рукой, но бабушка увела его к телеге.
   Мать потом плакала, сидя на крыльце и вглядываясь в темноту летней ночи, наполненную тихим стрекотом насекомых.
   – Что ты, – уговаривала ее бабушка, – что ты. Ты не переживай. Ну в подоле принесет, ну и что?
   – Да пусть несет! – рыдала мать. – Не чужого принесет, нашего. Не случилось бы только чего. Где она? Ну где же она?
   И бабушка тоже плакала, чувствуя себя виноватой.
   А Надюша, боясь заблудиться в темноте, забралась на поле в стог и сладко проспала там до рассвета, а утром, осмотревшись и поняв, где дом, побежала по полю, радостно взвизгивая, когда длинные стебли, мокрые от росы, хлестали ее по голым рукам.
   Андрей пришел день спустя и несмело поскребся у калитки, как десять лет назад – ньюфаундленд. Он и похож был на пса: большой, лобастый, с грустными глазами. Андрей звал Надюшу с собой, но она, привыкшая к дому, к родителям и сестрам, связанная с ними нежной и сильной любовью, не пошла. Тогда остался он.
   Сначала ходил каждый день из Перхурово пять километров туда и пять – обратно. Потом Андрей и Надюша обвенчались в масловской церкви. Весь двадцатый век церковь стояла разрушенная, без креста и звонницы, обросшая березками, семена которых забросил на уступы стен ветер. Кирпичи осыпались, штукатурка лежала на загаженном полу густым слоем, голуби, забравшись на хоры, выводили рулады дрожащими от страсти голосами, и два печальных ангелочка, два пухлых крылатых младенца в окружении роз, смотрели вниз с потолка, на котором сохранился фрагмент красивой когда-то росписи.
   На третий год появился вдруг в Маслове неизвестно откуда батюшка, собрал прихожан, церковь очистили, отремонтировали и вновь освятили. Она стала средоточием жизни, в ней снова женились, крестили детей и провожали в последний путь близких. А где же еще было это делать?
   Мать переживала, что поженились дети очень скоро, и союз их окажется непрочным. Но вышло по-другому: Андрей любил Надюшу всю жизнь, словно завороженный ее внутренней силой и скрытыми душевными грозами.
   Так в Сергееве появился второй дом. И то ли вдохновленные примером Надюши, то ли природой созданные для того, чтобы объединять и быть вместе, сестры привели своих мужей в Сергеево и стали рожать дочек. Мальчики рождались тоже, но крайне редко, и именно они, бывало, уходили жить в другие села.

2. Сафари

   Сгорали в камине дрова, Москва шумела за окнами – выжившая, очистившаяся от скверны и бесполезного сброда, населенная людьми полезными и важными, экологически чистая и высокотехнологичная, окруженная надежной защитой.
   Комнату обычной московской квартиры наполнял золотистый свет ранней осени. Чистый и прозрачный, он казался искусственным, словно был специально очищен, доставлен, отмерен точно по объему и аккуратно расправлен по углам.
   Хозяин комнаты, сын министра обороны, взял в руки бокалы с коньяком и шагнул к своему приятелю. Сын был высок и худ, а когда ходил, неизменно склонялся вперед, так что походил на подрубленную, начавшую падать корабельную сосну. Его отличал высокий лоб, лоснящийся, гладкий, похожий на наполненный густой жидкостью пузырь, а также подбородок, такой маленький, что казалось, будто нижняя его губа плавно перетекает в шею. В приятели себе он выбрал актера, человека куда более симпатичного, но бедного и зависимого. У актера были светлые густые волосы, голубые глаза и неплохая фигура, поддерживаемая ежедневными занятиями в тренажерном зале. Сыну министра нравилась мысль, что он, как и положено человеку властному, держит при себе шута для развлечений и приятного времяпровождения. Правда, при приятеле он этой мысли не озвучивал.
   Обоим было немного за тридцать. Они подняли бокалы, чокнулись и уселись в кресла у камина.
   – Я, наверное, женюсь на Алине, – задумчиво сказал актер и посмотрел на приятеля, словно ждал от него одобрения.
   – Ну и зачем, Лень? – Сын министра покачал бокалом, и коньячные маслянистые капли потекли вниз, оставляя на стенках прозрачные, похожие на арки разводы. – Зачем?
   – Ну, так… А потом: семейным доплачивают. И за детей тоже.
   – Я бы сам доплачивал, лишь бы Ноннку от меня убрали! Как она меня достала! Ты не представляешь! Ноет и ноет, ноет и ноет…
   – О чем?
   – А! – Сын министра раздраженно махнул рукой, едва не расплескав коньяк. – Ноннка дура. Подумаешь, аборт? Кто не делал аборты?
   – Да, Виталь, даунята появляются все чаще. Это грустно, но что поделать?
   – Да она благодарна должна быть, что вовремя увидели отклонения. Ты представляешь, врачи разводят руками: они все чаще ошибаются. Ты посмотри, сколько в Москве теперь дворников: улицы вылизаны дочиста, даже противно.
   – А Нонна?
   – Рыдает, заламывает руки, повторяет все, что видела в кино, как обезьяна… Сначала хоронила его, как живого, вопила, что успела полюбить. Чего там любить? Комок слизи, и все. Я видел после операции. Теперь боится беременеть, но ребенка очень хочет. А еще наша кухарка дауненка родила. Ноннка решила – плохой знак, нормальных детей ей, мол, не увидеть, и теперь жизни мне нет.
   Виталий морщился, словно рассказывал о чем-то мерзком, даже отставил в сторону бокал, будто боялся осквернить благородный коньяк. Догорал камин, тлели в нем черно-красные, с золотом, угли. Вечерело, свет в комнате из золотистого превратился в серый.
   – Ну, может, мне повезет… – Леня прервал молчание.
   – Зато я купил себе Змея, – откликнулся Виталий. – Повод убежать из дома.
   – Он что, и в самом деле так хорош, как говорят?
   – Лучше!
   Леня завидовал Виталю: немного, самую малость. Змеи были ему недоступны, как и многое другое. Но зависть его не была черной, хотя и рождала порой мстительные мысли: а вдруг, думал Леня, у него родится нормальный ребенок?
 
   Когда Леня регистрировал в мэрии брак, Виталий не пришел. Казалось, он брезговал актерским обществом, недорогим платьем невесты, скромными закусками и свадебным поездом, состоящим из двух взятых в прокат машин и микроавтобуса.
   Алина скоро забеременела.
   – Не вижу никаких патологий, – осторожно сказала врач. – И по анализам, и по УЗИ все в порядке… Но вы же знаете, что мы диагностируем далеко не все…
   – То есть может родиться даун? – спросила Алина, вцепившись в руку мужа.
   – Нет, не даун. Болезнь Дауна давно известна и поддается ранней диагностике. Но число отклонений в развитии нервной системы стало столь разнообразно, что мы только разводим руками. – И врач развела руками, иллюстрируя свои слова. Алина оторопело разглядывала страшные плакаты по стенам. На них был изображен красно-синий человеческий мозг в разрезе и лица больных детей: с тупыми, близко посаженными глазами; слюнявыми губами, оттопыренными и припухшими; с узенькими лбами.
   – Не бойся, – шепнул ей Леня. – Я знаю, все будет хорошо. Я точно знаю.
   Алина отвела глаза от плакатов, посмотрела на мужа и вдруг почему-то поверила ему. Может быть, потому, что очень хотела верить.
   – Да, все будет хорошо, – шепнула она, и даже врач, уловив чутким ухом шепот, ободряюще улыбнулась.
   Они вышли из клиники, взявшись за руки, как не ходили никогда в жизни, потому что познакомились уже взрослыми, а это выглядело слишком по-детски. С неба падал мягкий тихий снег, было безветренно и не слишком холодно, и деревья казались нарисованными на полотне города осторожными сизыми мазками. Машины бесшумно скользили над дорогой, люди шли по своим делам, из кафе пахло свежими булочками. Жизнь казалась им прекрасной в тот день, а потом начался кошмар.
   Нервная система ребенка оказалась неразвитой. Он умер спустя полчаса после рождения, потому что не мог переваривать пищу и неправильно дышал.
   Ребенка унесли сразу, как только он родился. Почуяв неладное, Алина стала биться и кричать, требуя к себе малыша, но мощная санитарка, склонившись над ней, прижала ее к кровати и сделала успокоительный укол. Плацента отошла плохо, Алину чистили, а спустя полгода оказалось, что она стала бесплодной.
   – Вот и хорошо! Вот и хорошо! – твердила Алина в исступлении. – Не буду уродов рожать, так мне и надо! Так мне и надо!
   Она истерила сначала, потом поутихла, стала задумчивой и мрачной, а потом Леня вытащил ее из петли. Она повесилась за секунду до того, как он пришел домой с работы. Попытка не была демонстративной: после смерти ребенка Алина жила только эмоциями, почти не думая, импульсивно принимая большие и маленькие решения, и он понял, что жена вполне могла бы накинуть веревку на крюк в любую другую минуту. Просто сложилось так, что он успел. А удачно сложилось или нет… Он боялся задавать себе этот вопрос.
   После больницы Алина плакала, съежившись в объятиях мужа, и Леня почти любил ее снова: такую беззащитную и зависимую.
   – Мне стало лучше. Честное словно, стало лучше в тот день. И я подумала: вот будет здорово, если я приготовлю ужин. И на работу – за ужином я хотела поговорить с тобой о том, чтобы снова выйти на работу. Играть в театре, на сцене. Пусть маленькие роли, пусть «кушать подано», но снова приходить в театр, подниматься по лестнице, гримироваться, снимать с плечиков отглаженные платья, проходить по темному коридору и стоять за кулисами, ожидая своего выхода… Я оделась и вышла в подъезд. Я спускалась, пересчитывая деньги в кошельке, мечтала купить вина и сыра, и кусочек мяса, чтобы поджарить на гриле. И тут вдруг из квартиры на втором этаже вышла женщина с ребенком на руках, и он кричал, был красным и кричал! А наш малыш только пискнул, когда родился, тихонечко, жалобно, мне даже не дали его подержать, я даже не смогла утешить его, поцеловать, чтобы ему не было так больно, обнять, чтобы он не боялся умереть, чтобы умер не один!
   Она плакала все сильнее и сильнее, корчась на диване, словно гусеница, брошенная в огонь, но сгорала чертовски медленно, отравляя мужу жизнь; он боялся идти домой, а сдать ее в психушку было жалко, но она ныла и ныла, и Леня стал понимать Виталия.
 
   Камин все так же горел, но свет в комнате на сей раз был весенним, зеленоватым. Леня сидел у огня, опустив голову, вцепившись в волосы. Виталий стоял над ним, склонившись больше, чем обычно. Его лоб покрывала испарина, словно закончилось трудное для него дело. Виталий очень боялся, что его друг, которому не повезло родиться в приличной, богатой семье, вдруг окажется более удачливым в другом; что будет у него женой красавица-актриса, на которую заходит посмотреть сам президент, и что родится у них здоровый ребенок. А здоровых детей все еще рождалось немало. И вот теперь Виталий чувствовал мрачное удовлетворение от того, что и вправду не деньги и не их отсутствие определяют меру человеческого счастья.
   – Не плачь, мужик, – проговорил он. – Хочешь, я покатаю тебя на Змее?
   – А в чем смысл?
   – Там все другое. Там лес: настоящий, дикий. Стволы, как дома. Ты такого не видел, лесопарковая зона наша – тьфу! Там реки разливаются, и ширь такая, что дух захватывает. Там скорости и расстояния, в Москве такого не ощутить. Там охота, кровь кипит! И бабы там – настоящие, не чета истеричкам нашим, кровь с молоком, живые, теплые. Хочешь с нами? Соглашайся, пока зову. Никто тебе такого не предложит, кому ты нужен, актер? Иди к жене своей, репетируй диалог со стонущим призраком, сходи с ума, Гамлет! Ты этого хочешь?
   – Нет.
 
   Леня никогда прежде не видел Змея вблизи. Было жутковато находиться рядом с громадиной, закованной в броню из бурого с металлическим оттенком сплава. Гибкое тело змея было свито кольцами, голова, в которой помещалась кабина для пилота и двоих пассажиров, лежала сверху, словно гигантская гадина откинула ее назад, замахиваясь для броска.
   Цепляясь за чешую, к которой приделаны были невидимые с первого взгляда скобы, Виталий полез вверх, за ним – министр образования, только вчера занявший пост безвременно ушедшего из жизни отца. Леня, поколебавшись, отправился следом.
   – У медиков был? – спросил Виталий, не глядя на Леню: склонившись над пультом управления, он проверял настройки.
   – Был, – ответил тот.
   – Точно? – переспросил, настаивая, Виталий. – А то у них там… Болячек всяких: синюшная лихорадка, прыщи – вроде ветрянки, только хуже, ну и венерические… Каждый год у них что-то новенькое вылезает. Без защиты никак.
   – Был, – хмуро подтвердил Леня.
   – Смотри. Дело твое. Ну, поехали?
   Молодой министр кивнул, а Леню, кажется, никто не спрашивал. Голова Змея немного приподнялась и замерла. Где-то внизу, шурша и лязгая, разворачивались кольца проснувшегося туловища. Поднялась стена эллинга, блеснула солнечными бликами гладь Москва-реки, и, подняв сотни брызг, Змей скользнул в воду. Леня увидел радугу, запутавшуюся в завесе водяной пыли.
   Они нырнули почти сразу и погрузились в облако поднятого со дна ила, потом свернули в длинный, выложенный плиткой и освещенный тусклыми матовыми фонарями тоннель. Вынырнули за городом и увидели покрытые травой берега, ивы, опустившие до воды обессилевшие плети ветвей, и темную бесконечную полосу леса на горизонте.
   Приблизился правый берег, крупная змеиная голова раздвинула камыши, и темно-коричневая упругая шишка стукнула в стекло прямо напротив Лениной головы. Плеснула вода, и змеиное тело, как волна, захлестнуло пологий берег. Они выползали медленно, словно Змей наслаждался предвкушением свободы. Потом он вдруг вытянулся, рванулся вперед, и травы хлестали его по подбородку, с которого все еще стекала речная вода.
   Леша обернулся назад и сквозь прозрачный затылок с восторгом смотрел, как стремительно извивается змеиное тело, как бурые петли появляются слева и справа, и как травы гибнут под весом гиганта.
   – Ну, как тебе? – спросил, усмехаясь, Виталий.
   – Это нечто! – выдохнул Леня. – Такая скорость!
   – Сто километров в час по пересеченной местности, – ответил Виталий и, вытянув руку, погладил потолок, словно хотел приласкать зверя хоть изнутри.
   – Как он вообще движется? Чудо просто!
   – Как обычная змея. Вес постоянно перераспределяется, с поверхностью контактирует всего несколько точек, плюс строение чешуи, которая обеспечивает необходимое трение. Чешуя – это вообще нечто. Можно подкрадываться. Хочешь?
   Не дождавшись ответа, Виталий переключил режим. Тело позади них вытянулось в струну, опустилась голова, и Леня понял, что они ползут медленно-медленно и совсем бесшумно.