Страница:
Саша отпрянула, прижалась спиной и затылком к стене.
Когда она выглянула вновь, в переулке уже стояла бело-синяя машина ГИБДД, и водитель скорой не глазел по сторонам, а широко размахивал руками, что-то объясняя инспектору. Второй мужчина, из «жигулей», стоял возле своей машины и держал девочку за руку. Другой рукой он прижимал к уху мобильник.
Девочка уже не плакала, а осматривалась по сторонам и робко тянула деда в сторону качелей.
Врач и фельдшер тоже были здесь. Врач был очень высоким и крупным, и фельдшер рядом с ним казалась маленькой хрупкой девочкой.
Глядя на них, Саша подумала о пациенте. Был ли в этом красно-кирпичном доме пациент, которого надо срочно доставить в больницу?
Она закрыла глаза и прикусила губу. Перед ней был шкаф, шкаф был как дом, и Саша принялась вытягивать из полок-квартир цветастые отрезы текучего шелка.
Болезнь была тут, и тут, и еще вот тут, но только на одном платке кроме мрачных отметин болезни был бледно-красный след недавнего присутствия скорой и ярко-синяя линия уверенности и надежды, которую оставил высокий врач. Это был очень красивый цвет…
Болезнь же была тяжелая, неровная, с зубчатыми краями. Саша нагнулась над платком и пробежалась пальцами по складкам, будто ища дефект не в рисунке, а в самой ткани.
Петли удушья и тяжелые гири, лежащие на груди, боль, резь и невозможность вырваться, и все это относилось к маленькому мальчику, а рядом темнело материнское отчаяние. Теперь оно казалось чуть менее темным: из-за того, что рядом лежал мазок ярко-синей надежды.
Саша смотрела и никак не могла понять, стало ли мальчику легче. Она выдернула еще один платок – с мыслями. Белый, с размашистыми черными строчками.
Это было так непохоже на фантастические романы: по платкам нельзя было читать мысли вообще – или любые мысли. Только здесь и сейчас. Обрывки слов, ошметки фраз. То, что было сформулировано и сказано про себя, – не более.
Для Саши они становились небрежным пушкинским автографом на белом листе шелка. Она не знала, почему почерк всегда пушкинский: может быть, оттого, что Полина любила его стихи. Или потому, что вместе со словами на полях иногда возникали отчетливые графические картинки: чей-то профиль, маленький кусочек пейзажа, угол дома, человеческая поза…
Ей было довольно сложно разбирать порывистые, летящие буквы, но Саша старалась, и с каждым словом дело шло лучше.
«Приступ… приступ… прошло все, прошло… Ты только успокойся… Он уснул, и все прошло, и тебе надо успокоиться… ты не плачь, а то разбудишь, и снова будет приступприступприступ… ерунда какая, не может быть так часто и за что ему, маленький такой. Ма-а-а-ленький. Мой. Мой маленький. Выброшу книги. Столько пыли от книг. Не нужны книги, лишь бы не было приступа. Почему так грязно в прихожей?»
Это было больно. Было больно читать. Саша взмахнула рукой, белый шелк с черным бисером чужих отчаянных слов вспорхнул вверх и, струясь, начал опускаться вниз, на желтый паркет магазинного пола.
Она открыла глаза. Все были целы, все живы. Врачи сняли ребенку приступ, водитель пришел в себя, а царапины на машине – это только царапины на машине. Не так уж она была и виновата…
Саша легла на кровать и стала смотреть в потолок. Она не знала, как быть. Платки и краски в ее голове существовали всегда, но никогда прежде она не пыталась рисовать, преследуя конкретную цель. Это оказалось сложно. Сложнее, чем она предполагала.
Настолько сложно, что Саша боялась, что больше никогда не рискнет этого сделать.
Но только так она могла защитить Полину.
Только так.
2
3
4
5
Глава четвертая
1
Когда она выглянула вновь, в переулке уже стояла бело-синяя машина ГИБДД, и водитель скорой не глазел по сторонам, а широко размахивал руками, что-то объясняя инспектору. Второй мужчина, из «жигулей», стоял возле своей машины и держал девочку за руку. Другой рукой он прижимал к уху мобильник.
Девочка уже не плакала, а осматривалась по сторонам и робко тянула деда в сторону качелей.
Врач и фельдшер тоже были здесь. Врач был очень высоким и крупным, и фельдшер рядом с ним казалась маленькой хрупкой девочкой.
Глядя на них, Саша подумала о пациенте. Был ли в этом красно-кирпичном доме пациент, которого надо срочно доставить в больницу?
Она закрыла глаза и прикусила губу. Перед ней был шкаф, шкаф был как дом, и Саша принялась вытягивать из полок-квартир цветастые отрезы текучего шелка.
Болезнь была тут, и тут, и еще вот тут, но только на одном платке кроме мрачных отметин болезни был бледно-красный след недавнего присутствия скорой и ярко-синяя линия уверенности и надежды, которую оставил высокий врач. Это был очень красивый цвет…
Болезнь же была тяжелая, неровная, с зубчатыми краями. Саша нагнулась над платком и пробежалась пальцами по складкам, будто ища дефект не в рисунке, а в самой ткани.
Петли удушья и тяжелые гири, лежащие на груди, боль, резь и невозможность вырваться, и все это относилось к маленькому мальчику, а рядом темнело материнское отчаяние. Теперь оно казалось чуть менее темным: из-за того, что рядом лежал мазок ярко-синей надежды.
Саша смотрела и никак не могла понять, стало ли мальчику легче. Она выдернула еще один платок – с мыслями. Белый, с размашистыми черными строчками.
Это было так непохоже на фантастические романы: по платкам нельзя было читать мысли вообще – или любые мысли. Только здесь и сейчас. Обрывки слов, ошметки фраз. То, что было сформулировано и сказано про себя, – не более.
Для Саши они становились небрежным пушкинским автографом на белом листе шелка. Она не знала, почему почерк всегда пушкинский: может быть, оттого, что Полина любила его стихи. Или потому, что вместе со словами на полях иногда возникали отчетливые графические картинки: чей-то профиль, маленький кусочек пейзажа, угол дома, человеческая поза…
Ей было довольно сложно разбирать порывистые, летящие буквы, но Саша старалась, и с каждым словом дело шло лучше.
«Приступ… приступ… прошло все, прошло… Ты только успокойся… Он уснул, и все прошло, и тебе надо успокоиться… ты не плачь, а то разбудишь, и снова будет приступприступприступ… ерунда какая, не может быть так часто и за что ему, маленький такой. Ма-а-а-ленький. Мой. Мой маленький. Выброшу книги. Столько пыли от книг. Не нужны книги, лишь бы не было приступа. Почему так грязно в прихожей?»
Это было больно. Было больно читать. Саша взмахнула рукой, белый шелк с черным бисером чужих отчаянных слов вспорхнул вверх и, струясь, начал опускаться вниз, на желтый паркет магазинного пола.
Она открыла глаза. Все были целы, все живы. Врачи сняли ребенку приступ, водитель пришел в себя, а царапины на машине – это только царапины на машине. Не так уж она была и виновата…
Саша легла на кровать и стала смотреть в потолок. Она не знала, как быть. Платки и краски в ее голове существовали всегда, но никогда прежде она не пыталась рисовать, преследуя конкретную цель. Это оказалось сложно. Сложнее, чем она предполагала.
Настолько сложно, что Саша боялась, что больше никогда не рискнет этого сделать.
Но только так она могла защитить Полину.
Только так.
2
Михаил весь день думал о том, что проклятая дрянь испортила ему настроение. Он так расстроился, что только в машине заметил кровавую полоску, спрятавшуюся в тонком желобке вензеля, что украшал его перстень.
В офисе Михаил тщательно вымыл перстень обжигающе-холодной водой, и от крови не осталось следа.
А теперь он сидел, вертел в пальцах остро отточенный карандаш, и грифель хаотически чертил на белом листе бумаги прерывистые дрожащие линии.
Михаил думал о том, как хорошо, когда есть страх. Раньше девушки, снятые в клубах, его побаивались. Утром они тихо собирали вещи и уходили. Напяливали свои крохотные, узкие, блестящие шмотки и растворялись, оставив только номер телефона и слабый запах духов на подушке. Михаил рвал записки и отправлял наволочки в стиральную машину – это было просто и привычно.
Он много раз говорил себе, что не стоит водить случайных женщин домой, но не мог побороть брезгливость перед гостиницами с их плохо вычищенными покрывалами, захватанными полками и ванными комнатами, где непременно обнаруживался чужой волос.
Стоило подумать о съемной квартире. Михаил решил, что женится на Рите, избавится от наблюдательного пункта и снимет квартиру специально для любовниц, чтобы соблюсти приличия.
Рука ныла. Виной тому был нанесенный утром удар, и, пожалуй, ощущение это Михаилу нравилось. Оно напоминало о том, что в мире существует определенный порядок вещей и что каждого, кто нарушает его, необходимо наказать.
Михаил, по праву сильного мужчины, должен был выбрать себе женщину и увести ее от более слабого соперника.
Дешевки должны были сидеть по барам и быть благодарны за оплаченный ужин и за ночь в его постели.
И ни одна из них не имела права оставаться там, где было место только для Риты.
И ни одна из них не имела права шарить по его шкафам и брать его рубашки. И тем более пачкать их так, что приходилось выбрасывать.
Он ударил дешевку по щеке, и округлая рукоятка столового ножа, зажатого в кулаке, разбила ей губу, а перстень на его безымянном пальце – перстень с вензелем «М» – содрал кожу на ее скуле.
Девица упала, поскуливая, на пол. Ее голова стукнулась о дверцу, за которой стояло мусорное ведро, и Михаил почувствовал удовлетворение: возле мусорного ведра ей было самое место, как мишуре после новогоднего праздника.
Он поучил ее еще немного, и все время тщательно следил за собой: было бы совсем некстати потерять контроль и изувечить или убить ее. Лишние проблемы и неизбежные в таком случае проверки были Михаилу совсем не нужны. Тем более что к одиннадцати утра ему непременно нужно было появиться на работе.
Он поднял девицу с пола и потащил в ванную умываться. А там, придерживая ее голову под струей холодной воды чуть дольше, чем следовало бы, Михаил объяснял ей, как вести себя дальше: показал листок, на котором были записаны ее паспортные данные – разумеется, с пропиской; напомнил, что не было никаких свидетелей, которые подтвердили бы, что она действительно была здесь. Сказал:
– Попробуй только вякнуть. Я ментам денег заплачу, а тебя прирежу.
Михаил тщательно закутал девицу в платок, нацепил ей на нос собственные темные очки, чтобы прикрыть кровоподтеки, и отвез домой.
Он убирался в квартире, стирая мельчайшие следы ее недавнего присутствия, и думал, что Рита всегда будет знать, как делать правильно.
Он научит ее все всегда делать правильно.
В офисе Михаил тщательно вымыл перстень обжигающе-холодной водой, и от крови не осталось следа.
А теперь он сидел, вертел в пальцах остро отточенный карандаш, и грифель хаотически чертил на белом листе бумаги прерывистые дрожащие линии.
Михаил думал о том, как хорошо, когда есть страх. Раньше девушки, снятые в клубах, его побаивались. Утром они тихо собирали вещи и уходили. Напяливали свои крохотные, узкие, блестящие шмотки и растворялись, оставив только номер телефона и слабый запах духов на подушке. Михаил рвал записки и отправлял наволочки в стиральную машину – это было просто и привычно.
Он много раз говорил себе, что не стоит водить случайных женщин домой, но не мог побороть брезгливость перед гостиницами с их плохо вычищенными покрывалами, захватанными полками и ванными комнатами, где непременно обнаруживался чужой волос.
Стоило подумать о съемной квартире. Михаил решил, что женится на Рите, избавится от наблюдательного пункта и снимет квартиру специально для любовниц, чтобы соблюсти приличия.
Рука ныла. Виной тому был нанесенный утром удар, и, пожалуй, ощущение это Михаилу нравилось. Оно напоминало о том, что в мире существует определенный порядок вещей и что каждого, кто нарушает его, необходимо наказать.
Михаил, по праву сильного мужчины, должен был выбрать себе женщину и увести ее от более слабого соперника.
Дешевки должны были сидеть по барам и быть благодарны за оплаченный ужин и за ночь в его постели.
И ни одна из них не имела права оставаться там, где было место только для Риты.
И ни одна из них не имела права шарить по его шкафам и брать его рубашки. И тем более пачкать их так, что приходилось выбрасывать.
Он ударил дешевку по щеке, и округлая рукоятка столового ножа, зажатого в кулаке, разбила ей губу, а перстень на его безымянном пальце – перстень с вензелем «М» – содрал кожу на ее скуле.
Девица упала, поскуливая, на пол. Ее голова стукнулась о дверцу, за которой стояло мусорное ведро, и Михаил почувствовал удовлетворение: возле мусорного ведра ей было самое место, как мишуре после новогоднего праздника.
Он поучил ее еще немного, и все время тщательно следил за собой: было бы совсем некстати потерять контроль и изувечить или убить ее. Лишние проблемы и неизбежные в таком случае проверки были Михаилу совсем не нужны. Тем более что к одиннадцати утра ему непременно нужно было появиться на работе.
Он поднял девицу с пола и потащил в ванную умываться. А там, придерживая ее голову под струей холодной воды чуть дольше, чем следовало бы, Михаил объяснял ей, как вести себя дальше: показал листок, на котором были записаны ее паспортные данные – разумеется, с пропиской; напомнил, что не было никаких свидетелей, которые подтвердили бы, что она действительно была здесь. Сказал:
– Попробуй только вякнуть. Я ментам денег заплачу, а тебя прирежу.
Михаил тщательно закутал девицу в платок, нацепил ей на нос собственные темные очки, чтобы прикрыть кровоподтеки, и отвез домой.
Он убирался в квартире, стирая мельчайшие следы ее недавнего присутствия, и думал, что Рита всегда будет знать, как делать правильно.
Он научит ее все всегда делать правильно.
3
Вадик Вересов, одноклассник Саши и Полины, стоял на школьном крыльце. Настроение у него было отличное: он вчера снова встречался с Яной, и она – как-то вдруг – понравилась ему даже больше, чем нравилась, когда они только познакомились.
Вадик думал о том, как поцелует ее совсем скоро, и от этих мыслей у него возникало ощущение, будто циничный хирург сжимает его желудок холодными тонкими пальцами.
Было странно думать о том, что Яна – дочка их придурочного историка.
Конечно, когда выяснилось, кто есть кто, Вадик опешил. Но такие вещи изменить было невозможно, приходилось мириться. Вадик отчаянно развивал в себе стокгольмский синдром.
А сейчас он просто стоял на крыльце, пользуясь тем, что до уроков еще есть немного времени. Подставлял лицо ветру, чувствовал на губах чуть солоноватую влагу городского дождя и глядел на тучи, которые ходили уже по-зимнему низко. Последние листья облетали с растущих вдоль школьного забора лип и смачно чавкали под ногами, когда школьники шли по двору. Нарисованные на асфальте цветы, яркие в сентябре, сейчас бледно мерцали под тонкой пленкой луж, и кое-где краска стала смываться и растрескиваться. Первоклашки в дождевиках уныло шлепали по цветам, вцепившись в жесткие материнские руки. Старшеклассники втягивали головы в плечи, но не раскрывали зонтов.
Полина с Сашей тоже шли без зонта: как всегда вдвоем, и как всегда Саша взяла Полину под руку, но было понятно, что ведет именно она.
На Полине была куртка с воротником из искусственного меха, короткая юбка и низкие сапожки на ровном ходу. Она была невысокой и худой, почти даже плоской. Вадик подумал, что Полина напоминает ему придавленный резиновый шланг: напоминает не только худобой, но и гибкостью, словно и кости внутри Полины были резиновыми. Плотной и крепкой казалась только Полинина грудь – Вадик часто рассматривал ее и мог представить себе очень ясно. Казалось, яблоко разрезали пополам и вложили половинки Полине в бюстгальтер. Даже запах ее духов был немного яблочный. И, конечно, у нее были фантастические волосы, нежно-каштановые, с рыжими прядями. Портили Полину, пожалуй, только близорукие, небольшие, вечно сощуренные глаза и круглый, чуть вздернутый кончик носа.
А про Сашу Вадик ничего не мог сказать. Он забывал ее лицо, стоило только отвернуться. В памяти оставались пряди длинных, прямых светло-русых волос – и все. И еще Вадику казалось, что черты лица у Саши были правильные, почти красивые… но какие-то словно стертые, туманные, как будто он смотрел на нее сквозь прозрачную белую ткань – сравнение было странным, но оно само помимо его воли возникало в голове. Вадик не мог бы сказать, худая она или полная, – хотя казалось, что, скорее, средней комплекции. Он не помнил, большая ли у нее грудь, – хотя всегда смотрел, какая у девушки грудь. И про ноги совсем ничего не помнил.
Они подошли, и Вадик быстро сказал:
– Саш-Полин, привет!
– Привет, – ответила Полина, а Саша, кажется, молчала, хотя у Вадика осталось смутное ощущение, что и она тоже что-то произнесла.
– Полин, – продолжил он, и девушки остановились, – ты не посмотришь мой доклад по истории? А то, кажется, фигня какая-то получается…
– Конечно, посмотрю. – Полина задумчиво кивнула, и мокрая прядь волос, похожая на плавник рыбьего хвоста, упала ей на лицо. – А что там у тебя?
– «Развитие наук в период царствования Екатерины II». Ты ведь тоже в городской конференции по истории участвуешь?
– Нет, я по литературе, как обычно. – Полина пожала плечами.
– Да? А историк тут что-то говорил… В общем, мне показалось, ты у него пишешь, вот я и…
– Да нет, ничего. Мне нетрудно. У тебя с собой?
Вадик полез в сумку за докладом. А Саша не выдержала. Упоминание об историке неприятно кольнуло ее. Что-то было не так. Она чувствовала, что от Полины исходит смутное волнение: крохотный, зарождающийся под ребрами страх.
Саша потянула за уголок платка. Белый шелк вытек из узкого деревянного отсека, и на ткани, мокрой, будто тоже пропитанной октябрьским дождем, проступили летящие пушкинские буквы.
«Блин, сапог промочила. Жалко… Замша… А если…»
И следом шла картинка – неровная тонкая линия зигзагом, которая остается на вымокшей обуви.
Полина взглянула на Сашу странно, будто осуждая, и Саша тут же вернула платок назад.
Конечно, подруга не могла ничего знать наверняка, но она все чувствовала, и ей было неприятно, что кто-то роется у нее в голове.
Вадик протянул Полине листы с отпечатанным докладом, и Саша пожалела, что не подождала с платком до этого момента, когда Полина думает именно об истории, а не о сапогах и не о чем-то другом.
Люди всегда думали всякую ерунду, и раз за разом Саша зарекалась читать по платкам. Но все же читала. Изредка. Когда очень хотелось знать.
– …ко мне на день рождения. Придете? – спросил Вадик.
– Придем, – ответила за обеих Полина. – Ты нам только ближе к делу напомни, хорошо? Ладно, Вадь, звонок скоро.
И Саша снова покрепче ухватила ее за локоть, словно боялась, что за школьными дверями не окажется пола, а будет только черная дыра, в которую без нее непременно провалится Полина.
Вадик думал о том, как поцелует ее совсем скоро, и от этих мыслей у него возникало ощущение, будто циничный хирург сжимает его желудок холодными тонкими пальцами.
Было странно думать о том, что Яна – дочка их придурочного историка.
Конечно, когда выяснилось, кто есть кто, Вадик опешил. Но такие вещи изменить было невозможно, приходилось мириться. Вадик отчаянно развивал в себе стокгольмский синдром.
А сейчас он просто стоял на крыльце, пользуясь тем, что до уроков еще есть немного времени. Подставлял лицо ветру, чувствовал на губах чуть солоноватую влагу городского дождя и глядел на тучи, которые ходили уже по-зимнему низко. Последние листья облетали с растущих вдоль школьного забора лип и смачно чавкали под ногами, когда школьники шли по двору. Нарисованные на асфальте цветы, яркие в сентябре, сейчас бледно мерцали под тонкой пленкой луж, и кое-где краска стала смываться и растрескиваться. Первоклашки в дождевиках уныло шлепали по цветам, вцепившись в жесткие материнские руки. Старшеклассники втягивали головы в плечи, но не раскрывали зонтов.
Полина с Сашей тоже шли без зонта: как всегда вдвоем, и как всегда Саша взяла Полину под руку, но было понятно, что ведет именно она.
На Полине была куртка с воротником из искусственного меха, короткая юбка и низкие сапожки на ровном ходу. Она была невысокой и худой, почти даже плоской. Вадик подумал, что Полина напоминает ему придавленный резиновый шланг: напоминает не только худобой, но и гибкостью, словно и кости внутри Полины были резиновыми. Плотной и крепкой казалась только Полинина грудь – Вадик часто рассматривал ее и мог представить себе очень ясно. Казалось, яблоко разрезали пополам и вложили половинки Полине в бюстгальтер. Даже запах ее духов был немного яблочный. И, конечно, у нее были фантастические волосы, нежно-каштановые, с рыжими прядями. Портили Полину, пожалуй, только близорукие, небольшие, вечно сощуренные глаза и круглый, чуть вздернутый кончик носа.
А про Сашу Вадик ничего не мог сказать. Он забывал ее лицо, стоило только отвернуться. В памяти оставались пряди длинных, прямых светло-русых волос – и все. И еще Вадику казалось, что черты лица у Саши были правильные, почти красивые… но какие-то словно стертые, туманные, как будто он смотрел на нее сквозь прозрачную белую ткань – сравнение было странным, но оно само помимо его воли возникало в голове. Вадик не мог бы сказать, худая она или полная, – хотя казалось, что, скорее, средней комплекции. Он не помнил, большая ли у нее грудь, – хотя всегда смотрел, какая у девушки грудь. И про ноги совсем ничего не помнил.
Они подошли, и Вадик быстро сказал:
– Саш-Полин, привет!
– Привет, – ответила Полина, а Саша, кажется, молчала, хотя у Вадика осталось смутное ощущение, что и она тоже что-то произнесла.
– Полин, – продолжил он, и девушки остановились, – ты не посмотришь мой доклад по истории? А то, кажется, фигня какая-то получается…
– Конечно, посмотрю. – Полина задумчиво кивнула, и мокрая прядь волос, похожая на плавник рыбьего хвоста, упала ей на лицо. – А что там у тебя?
– «Развитие наук в период царствования Екатерины II». Ты ведь тоже в городской конференции по истории участвуешь?
– Нет, я по литературе, как обычно. – Полина пожала плечами.
– Да? А историк тут что-то говорил… В общем, мне показалось, ты у него пишешь, вот я и…
– Да нет, ничего. Мне нетрудно. У тебя с собой?
Вадик полез в сумку за докладом. А Саша не выдержала. Упоминание об историке неприятно кольнуло ее. Что-то было не так. Она чувствовала, что от Полины исходит смутное волнение: крохотный, зарождающийся под ребрами страх.
Саша потянула за уголок платка. Белый шелк вытек из узкого деревянного отсека, и на ткани, мокрой, будто тоже пропитанной октябрьским дождем, проступили летящие пушкинские буквы.
«Блин, сапог промочила. Жалко… Замша… А если…»
И следом шла картинка – неровная тонкая линия зигзагом, которая остается на вымокшей обуви.
Полина взглянула на Сашу странно, будто осуждая, и Саша тут же вернула платок назад.
Конечно, подруга не могла ничего знать наверняка, но она все чувствовала, и ей было неприятно, что кто-то роется у нее в голове.
Вадик протянул Полине листы с отпечатанным докладом, и Саша пожалела, что не подождала с платком до этого момента, когда Полина думает именно об истории, а не о сапогах и не о чем-то другом.
Люди всегда думали всякую ерунду, и раз за разом Саша зарекалась читать по платкам. Но все же читала. Изредка. Когда очень хотелось знать.
– …ко мне на день рождения. Придете? – спросил Вадик.
– Придем, – ответила за обеих Полина. – Ты нам только ближе к делу напомни, хорошо? Ладно, Вадь, звонок скоро.
И Саша снова покрепче ухватила ее за локоть, словно боялась, что за школьными дверями не окажется пола, а будет только черная дыра, в которую без нее непременно провалится Полина.
4
Рита, как обезумевшая, писала по вечерам после работы два месяца подряд. К середине лета ее первый роман был окончен. Рукопись доросла до двухсот вордовских страниц. Дети Луны мучились, умирали, воскресали, любили и начинали умирать снова. Рита страдала и гибла с ними вместе.
А потом она написала: «Ева сидела, вглядываясь в ночь над старым кладбищем, где все напоминало о вечности», – поставила точку и села, ошеломленно уставившись на половину виртуальной страницы, которая осталась пустой. У нее было чувство старателя, у которого вода вместе с речным песком унесла все золото до песчинки, а он сидит и смотрит на пустой лоток и на ладони, в которых ничего не блестит.
Рита не могла уснуть всю ночь. Она давно уже устроила себе постель в маленькой комнате, на старом бабушкином диване. Муж, казалось, не возражал. Он приходил с работы и тихо сидел у себя. Рита не знала, чем он там занимается, ей было неинтересно.
На следующий день на работе Рита чувствовала себя мелким воришкой. Она плохо соображала от напряжения и даже видеть стала хуже. Ее целью был принтер в учительской. К принтеру нужно было попасть в то время, когда у Риты выпадало окно, а другие преподаватели расходились по кабинетам.
Дрожащими руками Рита вставила флешку в разъем и запустила печать. Принтер лязгнул и зашуршал: Рита едва не шикнула на него. Ей казалось, что все происходит слишком громко и слишком долго. Ее уши будто вывернулись наизнанку: сквозь принтерный шум она старалась услышать чужие шаги, приближающиеся к двери. Но все было тихо.
На серый держатель падали ярко-белые листы с блестящими, влажными еще буквами. Рита не удержалась и потрогала один из них. Лист был сухим и горячим, как кожа заболевшего человека.
Стопка получилась внушительной, она оттягивала руку, слегка выгибалась, и Рита прижимала ее к груди, как ребенка. Он был спокойный и податливый – не то что Саша с ее глазами, от которых Риту бросало в дрожь.
Рита бросилась к сумке, достала из нее пакет и спрятала рукопись.
Сердце стучало, как шальное. Рита могла бы, наверное, пережить выговор от начальства за расход казенных чернил на личные нужды. Но чтобы узнали, что она написала книгу, – никогда.
Овеществленная рукопись не принесла удовлетворения. Она словно требовала какого-то продолжения, какой-то иной жизни. Рита перечитывала ее раз за разом и знала некоторые куски наизусть. Главный герой, в роли которого она представляла себе Траволту, все так же тревожил ее сердце, и ей вдруг показалось, что написано неплохо. И что это даже может стать настоящей книгой. Или основой для фильма: ведь некоторые сцены она видела словно бы уже снятыми на камеру.
Рита отправилась в Интернет, чтобы выяснить, что делать дальше. Так она попала на литературный форум.
Форум был неприятно малинового цвета, но тут толклось немало людей, и они все давали друг другу советы, как издаться, и многие уже издались. Рита с трепетом смотрела на местных настоящих писателей, имен которых она никогда не слышала.
Сама она зарегистрировалась под ником Лунный Свет и тут же дрожащей рукой отправила первое сообщение: «Добрый день. Я написала свой первый роман. Подскажите, как можно его издать. И как сделать это так, чтобы мою идею не присвоили без моего ведома».
Над ней желчно посмеялись. «Ну если вы уверены, что идея так хороша, то никому ее не показывайте, – писал Алоизий, украшая пост множеством злых зеленых смайлов, – особенно редакторам. Только в стол!» А Кокетка добавляла: «Да у вас уже все давно украли! Вы что, не знаете: ОНИ сканируют ваши мысли!»
Рита разозлилась, захлопнула крышку ноута и вскочила из-за стола.
«Никогда-никогда не приду сюда больше, – думала она. – А когда издамся, тогда узнаете!» В ее желудке, казалось, кто-то плел тугие косички из оледеневших веревок. Она не ужинала в тот день, не завтракала и не обедала на следующий – даже воды почти не пила – и все думала и думала об этих обидных ответах.
Домой она пришла с отчетливой целью поставить обидчиков на место. Но, открыв форум, Рита обнаружила еще один, вполне доброжелательный пост от Кыси. Кыся писала: «Ребята, ну чего вы в самом деле? Лунный Свет, а вы тоже не обижайтесь, вы лучше выложите отрывок из романа, а мы посмотрим. Может быть, чего-нибудь подскажем».
«И в самом деле, – подумала Рита, – пусть посмотрят, что зря смеялись».
Но и тут у нее не сложилось: отзывы были очень разными, по большей части отрицательными… Так шло до появления Вестника. Рита сразу заметила его: у Вестника на аватаре был Траволта. И он сразу начал с комплиментов.
А потом она написала: «Ева сидела, вглядываясь в ночь над старым кладбищем, где все напоминало о вечности», – поставила точку и села, ошеломленно уставившись на половину виртуальной страницы, которая осталась пустой. У нее было чувство старателя, у которого вода вместе с речным песком унесла все золото до песчинки, а он сидит и смотрит на пустой лоток и на ладони, в которых ничего не блестит.
Рита не могла уснуть всю ночь. Она давно уже устроила себе постель в маленькой комнате, на старом бабушкином диване. Муж, казалось, не возражал. Он приходил с работы и тихо сидел у себя. Рита не знала, чем он там занимается, ей было неинтересно.
На следующий день на работе Рита чувствовала себя мелким воришкой. Она плохо соображала от напряжения и даже видеть стала хуже. Ее целью был принтер в учительской. К принтеру нужно было попасть в то время, когда у Риты выпадало окно, а другие преподаватели расходились по кабинетам.
Дрожащими руками Рита вставила флешку в разъем и запустила печать. Принтер лязгнул и зашуршал: Рита едва не шикнула на него. Ей казалось, что все происходит слишком громко и слишком долго. Ее уши будто вывернулись наизнанку: сквозь принтерный шум она старалась услышать чужие шаги, приближающиеся к двери. Но все было тихо.
На серый держатель падали ярко-белые листы с блестящими, влажными еще буквами. Рита не удержалась и потрогала один из них. Лист был сухим и горячим, как кожа заболевшего человека.
Стопка получилась внушительной, она оттягивала руку, слегка выгибалась, и Рита прижимала ее к груди, как ребенка. Он был спокойный и податливый – не то что Саша с ее глазами, от которых Риту бросало в дрожь.
Рита бросилась к сумке, достала из нее пакет и спрятала рукопись.
Сердце стучало, как шальное. Рита могла бы, наверное, пережить выговор от начальства за расход казенных чернил на личные нужды. Но чтобы узнали, что она написала книгу, – никогда.
Овеществленная рукопись не принесла удовлетворения. Она словно требовала какого-то продолжения, какой-то иной жизни. Рита перечитывала ее раз за разом и знала некоторые куски наизусть. Главный герой, в роли которого она представляла себе Траволту, все так же тревожил ее сердце, и ей вдруг показалось, что написано неплохо. И что это даже может стать настоящей книгой. Или основой для фильма: ведь некоторые сцены она видела словно бы уже снятыми на камеру.
Рита отправилась в Интернет, чтобы выяснить, что делать дальше. Так она попала на литературный форум.
Форум был неприятно малинового цвета, но тут толклось немало людей, и они все давали друг другу советы, как издаться, и многие уже издались. Рита с трепетом смотрела на местных настоящих писателей, имен которых она никогда не слышала.
Сама она зарегистрировалась под ником Лунный Свет и тут же дрожащей рукой отправила первое сообщение: «Добрый день. Я написала свой первый роман. Подскажите, как можно его издать. И как сделать это так, чтобы мою идею не присвоили без моего ведома».
Над ней желчно посмеялись. «Ну если вы уверены, что идея так хороша, то никому ее не показывайте, – писал Алоизий, украшая пост множеством злых зеленых смайлов, – особенно редакторам. Только в стол!» А Кокетка добавляла: «Да у вас уже все давно украли! Вы что, не знаете: ОНИ сканируют ваши мысли!»
Рита разозлилась, захлопнула крышку ноута и вскочила из-за стола.
«Никогда-никогда не приду сюда больше, – думала она. – А когда издамся, тогда узнаете!» В ее желудке, казалось, кто-то плел тугие косички из оледеневших веревок. Она не ужинала в тот день, не завтракала и не обедала на следующий – даже воды почти не пила – и все думала и думала об этих обидных ответах.
Домой она пришла с отчетливой целью поставить обидчиков на место. Но, открыв форум, Рита обнаружила еще один, вполне доброжелательный пост от Кыси. Кыся писала: «Ребята, ну чего вы в самом деле? Лунный Свет, а вы тоже не обижайтесь, вы лучше выложите отрывок из романа, а мы посмотрим. Может быть, чего-нибудь подскажем».
«И в самом деле, – подумала Рита, – пусть посмотрят, что зря смеялись».
Но и тут у нее не сложилось: отзывы были очень разными, по большей части отрицательными… Так шло до появления Вестника. Рита сразу заметила его: у Вестника на аватаре был Траволта. И он сразу начал с комплиментов.
5
Лес был вполне узнаваем: и тропинка, и маленький овражек по левую руку, и сосны, и железная изгородь пионерлагеря за кустами. Потом – просека, ведущая к шоссе.
На тропинке Виктор снова увидел себя: это был все тот же, что и на записи с рекой, мальчишка лет двенадцати. И даже штаны на нем были все те же: шерстяные, коричневые, из плотной ткани. Между записями было чуть больше полугода разницы, на экране был уже не сентябрь, а середина следующего лета.
Мальчик шел, сбивая длинной ивовой веткой шишечки высоких трав, и посматривал по сторонам. В одном месте он нырнул вдруг в кусты и встал там на четвереньки. Камера крупно показала чуть пожелтевший мох, усыпанный сухой хвоей, и несколько темных и ветхих, как старые половики, березовых листьев на нем. А под листьями, раздвигая мох и приподнимая хвоинки, росли лисички: много-много, целая дорожка, уходящая вдаль. Камера так близко взяла грибы, что Виктор, казалось, уловил их запах и почти услышал легкий хруст, когда рука мальчика – тоже Виктора, но много лет назад – потянулась и отломила первую лисичку.
Пальцы вспомнили легкую шероховатость ножки и жесткие ребрышки шляпной изнанки.
Мальчик срывал один гриб за другим и складывал в кепку, которая наполнялась с приятной быстротой.
Виктор смотрел и понимал, что помнит этот момент и помнит, как мечтал привезти грибы маме, чтобы она пожарила их с яичницей…
Эта запись ничем не напоминала предыдущую: ведь домой он добрался без приключений.
Никаких провалов в памяти, никакой темноты, таинственных голосов – даже страха не было.
Кажется, не было…
Разве что смутная тревога? Или она появилась только сейчас, из-за странных записей на телевизионной приставке? А на экране вдруг все изменилось. Виктор увидел широкую мужскую спину в синей линялой спецовке, широкий бритый затылок, большую ладонь, придержавшую ветку куста, а за кустом, вдалеке – белую майку себя-мальчика, мелькающую среди зелени.
Виктор облизнул губы: он не видел тогда никаких чужаков. Его горло свело нервным спазмом, так что трудно стало сглотнуть. Он внимательно следил за мальчиком и за мужчиной, который был снят зловеще, как герой американского триллера.
Мужчина смотрел и будто выжидал чего-то. Виктор сжимался от напряжения. Он почти крикнул себе в телевизоре: «Беги!» – но сдержался, понимая, как глупо, как сумасшедше это будет. И когда напряжение достигло предела, когда стало ясно, что сейчас – вот сейчас – случится то, к чему ведут все эти странные съемки… на просеке послышались громкие голоса: мужские, женские и детский смех.
Камера показывала теперь не лес. Она была на просеке, и тут стояло несколько машин, а вокруг машин клубились шумные люди.
– Земляника, земляника! – вскрикивала женщина с короткой стрижкой и зелеными брызгами крохотных сережек в ушах. – Вы как хотите, а я…
– Да брось ты! – ворчал на нее неприятный толстяк: он был в майке и в шортах, и майка слегка задралась, обнажая спутанные заросли черных волос на плотно налитом животе. – Мы – купаться, ты – земляника…
– Да тут была, я помню… – настаивала женщина. – Никуда без земляники! Ни-ку-да!
– Да, землянику хочу, хочу! – Маленький мальчишка рядом с ней едва не расплакался, понимая, что взрослые хотят уехать.
– Вот! – Женщина торжествующе схватила ребенка за руку. – Мы в лес!
– Слушай, – вкрадчиво протянула мальчишке худая брюнетка, носастая и хитрая, как чернобурая лиса, – поехали на берег, а я тебе жвачки импортной дам… Вот у меня тут… Была где-то тут…
Чернобурка захлопала по карманам, запустила руку в неглубокую дамскую сумочку и ничего там не нашла. Она растерянно подняла глаза, но мальчик и женщина уже шли к лесу, и толстяк раздраженно плелся за ними. Они шли прямо к тому кусту, где сидел мужчина, и он начал отходить назад, а потом и вовсе скрылся в подлеске, а Виктор вылез из кустов и, придерживая рукой кепку с лисичками, отправился к станции.
Виктор выдохнул с облегчением. Он потянулся к пульту, чтобы выключить телевизор, и выключил бы, если бы не заставка, которая встревожила его хаотичным мельканием жирных желтых царапин и небрежно написанных цифр. Она была на экране всего несколько секунд, а потом снова сменилась сценой на просеке – будто кто-то отмотал пленку назад.
– Хочешь, я тебе жвачки импортной дам? – Неприятная чернобурка снова наклонилась к мальчику и, сунув руку в сумочку, моментально извлекла оттуда яркий вишневый блок.
У ребенка загорелись глаза.
Люди расселись по машинам, и просека опустела.
Мальчишка принялся выбираться из куста: спиной, стараясь не растерять грибы. Мужчина двинулся вперед: быстро, бесшумно. Он оказался возле ребенка в считаные секунды и подхватил его сзади под мышки: прижал, закрыл рот ладонью. Мальчик дернулся, и кепка, взорвавшись оранжевыми брызгами лисичек, упала на землю.
В следующее мгновение он вырвался: извернулся и почти вывалился из рук нападавшего. Побежал. Камера рванулась сквозь зелень, и ветки стали хлестать по объективу. Потом мир ринулся вверх, в кадре оказалась земля, затем, как-то сразу, практически без перехода, блеклое небо с облаком и страшное квадратное лицо, на котором верхней губы почти не было, а нижняя была широкой и яркой, как ягода малины.
Мальчик не хотел на него смотреть. Он изогнулся, запрокинув голову, и на него надвинулись сосновые стволы и кроны, похожие на высоко подобранные юбки. В кадре было только бледное мальчишеское лицо и лес, который качался у него перед глазами, но за кадром происходило что-то еще. Рвалась ткань, лихорадочно мелькала перед камерой широкая мужская ладонь…
И тут мальчик увидел острую крышу дома и секцию забора – Виктор понял, что почти добежал до поселка возле станции.
Мальчик набрал воздуха в грудь и крикнул со всей силы: тонко, но громко. Лесное эхо подхватило и усилило крик, где-то истерично взгавкнула собака. Насильник вздрогнул и снова положил ладонь – темную, тяжелую, как пресс-папье, – на белое, как бумага, мальчишеское лицо. Собака пролаяла еще раз. К ней присоединилась другая, и что-то невнятно, но громко, пробасил мужской голос.
Насильник опустил глаза, опустил вторую руку на тонкую шею и стал давить и давил, пока не закатились мальчишкины глаза…
Виктор очнулся через несколько минут. Он сидел на диване, крепко сжимая пульт рукой. На экране было меню «Записанного видео», и в нем, как и в прошлый раз, – только один пункт, «Лучшее видео канала СЛТ».
Он собрался с силами и запустил все сначала. Сидел, смотрел и только финальную сцену прощелкал кнопкой «Skip», потому что видеть ее было невыносимо. И вдруг оказалось, что остекленевшие глаза – еще не конец. После них пошла вся та же заставка с мельтешением, а потом возникла студия, синевато-серая, холодных тонов и безо всякой обстановки: стена и пол, и только по центру стоял высокий барный табурет, на котором сидела силиконовая девица. У девицы были прямые черные волосы, накрашенные кроваво-красным яркие губы, красная блузка с глубоким вырезом, в котором колыхались большие мягкие груди, очень короткая юбка и неестественно длинные ноги. На блестящую подножку табурета девица опиралась лакированной туфлей на шпильке и с высокой прозрачной подошвой.
Она молча смотрела на Виктора секунду или две, а потом открыла рот и проговорила:
– Вы смотрели программу «Лучшее видео канала Эс-Эль-Тэ». Встретимся завтра. До свидания.
Слова не совпадали с движением губ, звук чуть-чуть запаздывал, но Виктор почти ничего не слышал: он безотрывно смотрел на ее рот и не мог отвести глаз.
Ему стало стыдно. Никогда в жизни синтетические телевизионные девицы не привлекали его. Мало того, Виктор считал невыносимо пошлым обращать внимание на ярких, вульгарных женщин, одетых так, словно они предлагают себя.
И никогда в жизни он не хотел никого так сильно, как эту ведущую.
На тропинке Виктор снова увидел себя: это был все тот же, что и на записи с рекой, мальчишка лет двенадцати. И даже штаны на нем были все те же: шерстяные, коричневые, из плотной ткани. Между записями было чуть больше полугода разницы, на экране был уже не сентябрь, а середина следующего лета.
Мальчик шел, сбивая длинной ивовой веткой шишечки высоких трав, и посматривал по сторонам. В одном месте он нырнул вдруг в кусты и встал там на четвереньки. Камера крупно показала чуть пожелтевший мох, усыпанный сухой хвоей, и несколько темных и ветхих, как старые половики, березовых листьев на нем. А под листьями, раздвигая мох и приподнимая хвоинки, росли лисички: много-много, целая дорожка, уходящая вдаль. Камера так близко взяла грибы, что Виктор, казалось, уловил их запах и почти услышал легкий хруст, когда рука мальчика – тоже Виктора, но много лет назад – потянулась и отломила первую лисичку.
Пальцы вспомнили легкую шероховатость ножки и жесткие ребрышки шляпной изнанки.
Мальчик срывал один гриб за другим и складывал в кепку, которая наполнялась с приятной быстротой.
Виктор смотрел и понимал, что помнит этот момент и помнит, как мечтал привезти грибы маме, чтобы она пожарила их с яичницей…
Эта запись ничем не напоминала предыдущую: ведь домой он добрался без приключений.
Никаких провалов в памяти, никакой темноты, таинственных голосов – даже страха не было.
Кажется, не было…
Разве что смутная тревога? Или она появилась только сейчас, из-за странных записей на телевизионной приставке? А на экране вдруг все изменилось. Виктор увидел широкую мужскую спину в синей линялой спецовке, широкий бритый затылок, большую ладонь, придержавшую ветку куста, а за кустом, вдалеке – белую майку себя-мальчика, мелькающую среди зелени.
Виктор облизнул губы: он не видел тогда никаких чужаков. Его горло свело нервным спазмом, так что трудно стало сглотнуть. Он внимательно следил за мальчиком и за мужчиной, который был снят зловеще, как герой американского триллера.
Мужчина смотрел и будто выжидал чего-то. Виктор сжимался от напряжения. Он почти крикнул себе в телевизоре: «Беги!» – но сдержался, понимая, как глупо, как сумасшедше это будет. И когда напряжение достигло предела, когда стало ясно, что сейчас – вот сейчас – случится то, к чему ведут все эти странные съемки… на просеке послышались громкие голоса: мужские, женские и детский смех.
Камера показывала теперь не лес. Она была на просеке, и тут стояло несколько машин, а вокруг машин клубились шумные люди.
– Земляника, земляника! – вскрикивала женщина с короткой стрижкой и зелеными брызгами крохотных сережек в ушах. – Вы как хотите, а я…
– Да брось ты! – ворчал на нее неприятный толстяк: он был в майке и в шортах, и майка слегка задралась, обнажая спутанные заросли черных волос на плотно налитом животе. – Мы – купаться, ты – земляника…
– Да тут была, я помню… – настаивала женщина. – Никуда без земляники! Ни-ку-да!
– Да, землянику хочу, хочу! – Маленький мальчишка рядом с ней едва не расплакался, понимая, что взрослые хотят уехать.
– Вот! – Женщина торжествующе схватила ребенка за руку. – Мы в лес!
– Слушай, – вкрадчиво протянула мальчишке худая брюнетка, носастая и хитрая, как чернобурая лиса, – поехали на берег, а я тебе жвачки импортной дам… Вот у меня тут… Была где-то тут…
Чернобурка захлопала по карманам, запустила руку в неглубокую дамскую сумочку и ничего там не нашла. Она растерянно подняла глаза, но мальчик и женщина уже шли к лесу, и толстяк раздраженно плелся за ними. Они шли прямо к тому кусту, где сидел мужчина, и он начал отходить назад, а потом и вовсе скрылся в подлеске, а Виктор вылез из кустов и, придерживая рукой кепку с лисичками, отправился к станции.
Виктор выдохнул с облегчением. Он потянулся к пульту, чтобы выключить телевизор, и выключил бы, если бы не заставка, которая встревожила его хаотичным мельканием жирных желтых царапин и небрежно написанных цифр. Она была на экране всего несколько секунд, а потом снова сменилась сценой на просеке – будто кто-то отмотал пленку назад.
– Хочешь, я тебе жвачки импортной дам? – Неприятная чернобурка снова наклонилась к мальчику и, сунув руку в сумочку, моментально извлекла оттуда яркий вишневый блок.
У ребенка загорелись глаза.
Люди расселись по машинам, и просека опустела.
Мальчишка принялся выбираться из куста: спиной, стараясь не растерять грибы. Мужчина двинулся вперед: быстро, бесшумно. Он оказался возле ребенка в считаные секунды и подхватил его сзади под мышки: прижал, закрыл рот ладонью. Мальчик дернулся, и кепка, взорвавшись оранжевыми брызгами лисичек, упала на землю.
В следующее мгновение он вырвался: извернулся и почти вывалился из рук нападавшего. Побежал. Камера рванулась сквозь зелень, и ветки стали хлестать по объективу. Потом мир ринулся вверх, в кадре оказалась земля, затем, как-то сразу, практически без перехода, блеклое небо с облаком и страшное квадратное лицо, на котором верхней губы почти не было, а нижняя была широкой и яркой, как ягода малины.
Мальчик не хотел на него смотреть. Он изогнулся, запрокинув голову, и на него надвинулись сосновые стволы и кроны, похожие на высоко подобранные юбки. В кадре было только бледное мальчишеское лицо и лес, который качался у него перед глазами, но за кадром происходило что-то еще. Рвалась ткань, лихорадочно мелькала перед камерой широкая мужская ладонь…
И тут мальчик увидел острую крышу дома и секцию забора – Виктор понял, что почти добежал до поселка возле станции.
Мальчик набрал воздуха в грудь и крикнул со всей силы: тонко, но громко. Лесное эхо подхватило и усилило крик, где-то истерично взгавкнула собака. Насильник вздрогнул и снова положил ладонь – темную, тяжелую, как пресс-папье, – на белое, как бумага, мальчишеское лицо. Собака пролаяла еще раз. К ней присоединилась другая, и что-то невнятно, но громко, пробасил мужской голос.
Насильник опустил глаза, опустил вторую руку на тонкую шею и стал давить и давил, пока не закатились мальчишкины глаза…
Виктор очнулся через несколько минут. Он сидел на диване, крепко сжимая пульт рукой. На экране было меню «Записанного видео», и в нем, как и в прошлый раз, – только один пункт, «Лучшее видео канала СЛТ».
Он собрался с силами и запустил все сначала. Сидел, смотрел и только финальную сцену прощелкал кнопкой «Skip», потому что видеть ее было невыносимо. И вдруг оказалось, что остекленевшие глаза – еще не конец. После них пошла вся та же заставка с мельтешением, а потом возникла студия, синевато-серая, холодных тонов и безо всякой обстановки: стена и пол, и только по центру стоял высокий барный табурет, на котором сидела силиконовая девица. У девицы были прямые черные волосы, накрашенные кроваво-красным яркие губы, красная блузка с глубоким вырезом, в котором колыхались большие мягкие груди, очень короткая юбка и неестественно длинные ноги. На блестящую подножку табурета девица опиралась лакированной туфлей на шпильке и с высокой прозрачной подошвой.
Она молча смотрела на Виктора секунду или две, а потом открыла рот и проговорила:
– Вы смотрели программу «Лучшее видео канала Эс-Эль-Тэ». Встретимся завтра. До свидания.
Слова не совпадали с движением губ, звук чуть-чуть запаздывал, но Виктор почти ничего не слышал: он безотрывно смотрел на ее рот и не мог отвести глаз.
Ему стало стыдно. Никогда в жизни синтетические телевизионные девицы не привлекали его. Мало того, Виктор считал невыносимо пошлым обращать внимание на ярких, вульгарных женщин, одетых так, словно они предлагают себя.
И никогда в жизни он не хотел никого так сильно, как эту ведущую.
Глава четвертая
Историк
1
По квартире было разлито электричество. Впервые историк начал ощущать это еще в прошлом мае, но сейчас в комнатах отчетливо пахло озоном, и крохотные разряды потрескивали так, что иной раз хотелось отмахнуться от них рукой. Пахло освежающе и терпко, совсем как в детстве, дышать хотелось всей грудью, и даже слышались глухие, еле уловимые раскаты грома.
Историк мог сколь угодно долго развивать метафору, но легче от этого не становилось. А главное – не становилось понятнее, что происходит.
Историк мог сколь угодно долго развивать метафору, но легче от этого не становилось. А главное – не становилось понятнее, что происходит.