Григорию Орлову откровенно не нравилась постоянная занятость Екатерины. Когда шли коронационные праздники, одним из распорядителей которых был сам Григорий, он купался в деятельности, внимании, блеске. Но все закончилось, выздоровел (слава богу!) наследник, вернулись в Петербург, а Екатерина как работала только с перерывами на сон и еду, так и продолжила.
Она чувствовала себя из-за беременности не слишком хорошо, а потому больших праздников старалась избегать, но малым кругом собирались почти каждый вечер. Играли в карты, шутили, танцевали, устраивали всякие забавы. Частым гостем стал Григорий Потемкин, теперь уже камер-юнкер. Красивый, статный, остроумный, он внешне ничуть не уступал Григорию Орлову, а вот образованностью и способностью вести разговоры на любые темы его превышал. Ловко передразнивал людские голоса, причем шуткой, обижаться было нелепо.
Первой «попалась» сама императрица, попросила кого-то показать. Григорий вдруг сверкнул хитрым взглядом и… принялся передразнивать саму Екатерину! Ее немецкий акцент удался камер-юнкеру настолько, что в первые мгновения все замерли. Казалось, еще чуть и отправится Потемкин в Сибирь, развлекать подражанием царице тюремных охранников. Но Екатерина расхохоталась, сказала несколько фраз, Потемкин снова передразнил. Так они и беседовали, минут десять каждый произнося свое, но одним и тем же голосом.
Немного позже Екатерина тихонько сказала Потемкину:
– Ты, Григорий Александрович, хорош, да только больше такого не делай…
– Не буду, матушка, – ответил хитрый Потемкин ее же голосом.
Но вовсе не только ерничеством занимался Григорий Александрович рядом с императрицей, велись у них беседы очень серьезные, подолгу обсуждали церковные вопросы, в которых Потемкин оказался докой, спорили чуть не до хрипоты, философствовали… Все чаще разговоры шли про дело, государыня вдруг стала советоваться с камер-юнкером о российских делах.
Это уже совсем не нравилось Орловым. Одно дело кукарекать, кого-то передразнивая, но совсем другое вести умные беседы. Вон об Энциклопедии Дидро половину вечера разговор вели; Екатерина рассказывала, что предложила этому французу, которого свои-то выгнали, печатать остальные тома Энциклопедии в России. Голицын и Шувалов уж так старались заманить философа в Петербург, но тот испугался, твердил, мол, в Швейцарии допечатает. Боятся они Россию, ох как боятся…
Казалось бы, императрице, которая едва сидит на троне, едва ли о французах заботиться и об их философиях, но Екатерине видней, она читала этого самого Дидро, твердит, что умно написано. Императрица понятно, а вот откуда Потемкину сие известно? То и дело по философским вопросам спорят.
Григорий Орлов только злился, ревнуя, а вот Алехан решил принять меры, но не успел, императрица пристроила Потемкина к службе…
Умные люди нужны…
Она чувствовала себя из-за беременности не слишком хорошо, а потому больших праздников старалась избегать, но малым кругом собирались почти каждый вечер. Играли в карты, шутили, танцевали, устраивали всякие забавы. Частым гостем стал Григорий Потемкин, теперь уже камер-юнкер. Красивый, статный, остроумный, он внешне ничуть не уступал Григорию Орлову, а вот образованностью и способностью вести разговоры на любые темы его превышал. Ловко передразнивал людские голоса, причем шуткой, обижаться было нелепо.
Первой «попалась» сама императрица, попросила кого-то показать. Григорий вдруг сверкнул хитрым взглядом и… принялся передразнивать саму Екатерину! Ее немецкий акцент удался камер-юнкеру настолько, что в первые мгновения все замерли. Казалось, еще чуть и отправится Потемкин в Сибирь, развлекать подражанием царице тюремных охранников. Но Екатерина расхохоталась, сказала несколько фраз, Потемкин снова передразнил. Так они и беседовали, минут десять каждый произнося свое, но одним и тем же голосом.
Немного позже Екатерина тихонько сказала Потемкину:
– Ты, Григорий Александрович, хорош, да только больше такого не делай…
– Не буду, матушка, – ответил хитрый Потемкин ее же голосом.
Но вовсе не только ерничеством занимался Григорий Александрович рядом с императрицей, велись у них беседы очень серьезные, подолгу обсуждали церковные вопросы, в которых Потемкин оказался докой, спорили чуть не до хрипоты, философствовали… Все чаще разговоры шли про дело, государыня вдруг стала советоваться с камер-юнкером о российских делах.
Это уже совсем не нравилось Орловым. Одно дело кукарекать, кого-то передразнивая, но совсем другое вести умные беседы. Вон об Энциклопедии Дидро половину вечера разговор вели; Екатерина рассказывала, что предложила этому французу, которого свои-то выгнали, печатать остальные тома Энциклопедии в России. Голицын и Шувалов уж так старались заманить философа в Петербург, но тот испугался, твердил, мол, в Швейцарии допечатает. Боятся они Россию, ох как боятся…
Казалось бы, императрице, которая едва сидит на троне, едва ли о французах заботиться и об их философиях, но Екатерине видней, она читала этого самого Дидро, твердит, что умно написано. Императрица понятно, а вот откуда Потемкину сие известно? То и дело по философским вопросам спорят.
Григорий Орлов только злился, ревнуя, а вот Алехан решил принять меры, но не успел, императрица пристроила Потемкина к службе…
Умные люди нужны…
Ко двору Григорий Потемкин попал благодаря Григорию Орлову: тот решил показать любовнице бойкого на язык и умело подделывавшего разные голоса приятеля-гвардейца. Потемкин в заговоре состоял, но рядом с Екатериной не был и, как Дашкова, этого себе не приписывал. Однако сразу же был обласкан и послан с важным поручением в Стокгольм. Императрица заметила в нем что-то этакое… Нет, не столько красоту и стать (хотя хватало и этого), а скорее, живой ум, напористость и особенную энергию, которой так не хватало многим.
Эта энергия была отличной от Орловых. Братья тоже красавцы, особенно Гришка, который считался первейшим красавцем в России, тоже умен, деятелен, любопытен, но он, словно необработанный камень: надо суметь повернуть, чтобы засверкал. А вот Потемкин огранен, и гранил себя сам.
Эта вот схватчивость, умение все постичь и до всего дойти своим умом, умение распорядиться и организовать роднила Потемкина с самой Екатериной. И дело не в беседах, не ради разговоров в малом круге держала при себе этого Григория императрица, она словно предчувствовала, что позже пригодится в управлении Россией, а пока пусть опыта набирается. Ломала голову над тем, куда бы пристроить камер-юнкера, чтобы и польза была, и дело постиг. Держать его просто в гвардии толка не видела, саблей махать и без него много кому найдется.
Екатерина вдруг попросила любовника:
– Гриша, скажи Потемкину, чтоб завтра до обеда ко мне для серьезного разговора пришел.
Не успел Орлов возмутиться, как она добавила:
– И сам к тому будь.
Потемкин готовился к встрече с императрицей серьезней, чем к параду, с самого раннего утра не давая покоя камердинеру, который снова и снова начищал и без того сверкавшую амуницию и поправлял волосы. Григорий не носил парика, считая, что это удел стариков:
– Вот вылезут все волосья, тогда и надену.
Гадал и гадал, к чему звала. Сладко замирало сердце, ведь не раз замечал на себе пристальный взгляд Екатерины, знал свою стать и пригожесть, втайне, сам себе не признаваясь, на что-то надеялся. Нет, он понимал, что Гришка куда красивей, но понимал, что сам много умней и образованней Орлова.
Потемкин был безнадежно влюблен в Екатерину, причем в равной степени в императрицу и в женщину; для Григория они существовали в ней нераздельно. Видел, что еще хороша собой, что умна, что на голову выше своего бывшего мужа, что есть в ней что-то такое, что есть и в нем самом, какое-то беспокойство души и здоровая дерзость. Только такая женщина могла решиться не просто удалить мужа, но и взять власть и управление громадным государством. Вот Дашкова, хотя и беспокойна, но совсем иная, ей главное пошуметь и покрасоваться, а Екатерина – хозяйка, она желала, чтобы было по ее воле, и этим привлекала Потемкина еще сильнее.
Сочетание красивой, умной женщины и дерзкой правительницы было для него особенно волнующим. Во время долгих бесед у него голова шла кругом, а дыхание сбивалось, и только цепкая память и способность рассуждать без волнения давали Григорию возможность не молоть чепуху. Правда, постепенно привык, стал даже спорить, горячиться, потом подолгу сидел за книгами, при следующей встрече снова доказывал, что-то рассказывал… Она слушала, возражала, кажется, забывая, что она императрица, а он просто камер-юнкер.
К чему теперь звала? Потемкин нутром чувствовал, что не просто так, что встреча будет важной. То, что приглашение передал Орлов, а время назначено до обеда, означало, что не в спальню завет. Ах, как сладко защемило сердце у Григория Александровича при одной мысли о такой возможности! Но рядом с императрицей Орловы, даже если она и приветила бы его, братья стеной встали бы, дверь в спальню заслоняя.
Волнуясь, шагал по коридорам дворца. Зимний дворец неудобный, построили его еще при Елизавете Петровне, да та даже обжить не успела, так и остались многие дворцовые покои больше на казармы похожи. Анфилада комнат, нигде не уединиться, правда, при новой императрице слуг куда меньше, чем прежде, разных карлиц и убогих не видно, разных пророчиц-сказительниц, которых прежде по всем рынкам собирали, да шутов, у которых шутки лет сто уж не менялись, поганой метлой вымели, но народа все равно много.
Может, потому Екатерина больше Петергоф любила? В Ораниенбауме Петр хозяйничал, а она все больше в Петергофе. Маленький Монплезир куда уютней большого Зимнего, но Монплезир – это для Великой княгини, а императрице придется что-то свое за городом строить; Потемкин уже слышал, что хочет в Царском Селе летнюю резиденцию делать, но это пока проекты…
Секретарь доложил императрице о приходе Потемкина и пригласил его в кабинет.
Самые сладкие мечты были тут же разрушены – в кабинете сидел Орлов. Присутствие Григория делало встречу серьезной и почти официальной. Потемкин склонился перед императрицей, сидевшей за малым столиком, заваленным бумагами.
Екатерина кивнула:
– Проходи, Григорий Александрович, у меня к тебе дело, большое и важное.
Орлов усмехнулся, продолжая разглядывать какую-то табакерку.
– Рад служить, Ваше Величество.
Орлов заметно прислушивался, хотя старательно делал вид, что разговор его не интересует. Екатерина стала говорить о том, что пора учиться управлению государством.
– Ты, Григорий Александрович, я чаю, хорошо знаком со многими церковными вопросами, мы с тобой не раз о том говорили. Хочу, чтоб ты представлял меня в Синоде.
Из кабинета Потемкин уходил уже помощником обер-прокурора Синода Ивана Ивановича Мелиссино, только что назначенного на этот пост. Предлагая Потемкину стать помощником Ивана Ивановича, императрица чуть лукаво усмехнулась:
– Знаешь ли такого?
– Знаю, – то ли смущенно, то ли горделиво отозвался Потемкин.
– Хочу, чтобы он о тебе отозвался, как в первый год, а не в последний. Понимаешь, о чем речь веду? Коли все понял, иди к себе, подумай, а завтра приходи, я тебе наставления дам и обер-прокурору представлю.
Когда Потемкин вышел, Орлов осторожно поинтересовался:
– А что за отзывы?
– Когда Иван Иванович только стал ректором Московского университета, Шувалов поручил ему представить 12 лучших учеников Благородной гимназии при университете императрице Елизавете Петровне. Я сие помню. Потемкин был одним из них. Императрица посоветовала ему в гвардию идти и сделала его капралом лейб-гвардии Конного полка.
– Не помню я его в те времена в гвардии…
– Он в Москве жил. Видишь, Гриша, с каких времен я Потемкина знаю. Только его точно сглазили, учиться после того случая перестал вовсе, не считал интересным на лекции ходить, вот его и отчислили за нерадение. Мелиссино сердит был на него очень, мол, голова такая, что редко сыщешь, а в ней ветер гуляет.
– Так если ветер, чего же ты ему такое дело поручаешь?
Екатерина рассмеялась:
– А мы щели заткнем, чтоб ветер не гулял, глядишь, чего путное и получится…
Она твердо решила, что Потемкину пора и впрямь учиться управлять государством. Екатерина даже Мелиссино не стала говорить, что готовит для Синода, а представив обер-прокурору нового помощника, тут же посадила Потемкина изучать документы церковного законодательства. Причем, к удивлению Григория, сначала поручила разобраться с решениями Святейшего Синода по расколу. Главный вопрос: в чем разница между старым и новым и почему даже после манифеста Петра I о разрешении старообрядцам вернуться и ее собственного такого же манифеста почти не возвращаются? Почему чужбину предпочитают, ежели им разрешено в России жить?
Потемкин взялся разбираться. Позже это сыграло немаловажную роль в знаменитом заседании Сената и Синода, когда императрица едва не объявила об отмене государственной религии и свободе вероисповедания! Не потому, что была уж столь свободолюбива, а потому, что это оказалось последним доводом в споре со священниками за возможность вернуть старообрядцев в Россию.
Но это было чуть позже, а тогда у императрицы что ни день, то страсти, от которых у менее стойкой голова пошла бы кругом и заикание навек осталось.
Однако Екатерина не такова.
Пугаться было чего: первые годы правления Екатерина сидела на троне точно на бочке с порохом, не зная, подожжен ли шнур, а если так, то сколько ей осталось.
В казне пусто настолько, что в Петербург возвращаться было не на что. В Москве сидели, пока в долг хоть на извозчиков не наскребли. Государыня смеялась:
– Ежели на «Атлас» посмотреть, так я богатейшая императрица в мире, а коли по сусекам не поскрести, так придется идти в поле репку копать, чтобы есть было что. То-то забава будет – фрейлины по колено в навозе!
Но шутка невеселая – денег и правда не было совсем. Протягивать руки, прося в долг, опасно: никто не должен об этом знать. Стали трясти должников, но часто взять нечего. Пришлось Екатерине вспомнить об объявленной, но не проведенной Петром III секуляризации монастырских земель. Через несколько месяцев после коронации она объявила об отмене своего обещания не трогать церковное имущество. К этому подтолкнули и бунты крепостных, которые уже перешли в государственную казну и не желали возвращаться в монастырские владения.
С этим надо было что-то решать, и императрица снова передала Коллегии экономии церковные имения. Большинство молча, хотя и затаив обиду, проглотили сию меру, но нашлись и такие, что воспротивились. Архиепископ Ростовский Арсений Мацеевич зашел дальше всех. Когда Екатерине показали письма, отправленные архиепископом в Синод, она только губы сжала в ниточку. В письмах Мацеевич ругательски ругал незаконно пришедшую к власти императрицу.
Екатерина воспользовалась тем, что в Москве собрались многие, в том числе священнослужители, собрала тех, на кого могла бы надавить, и открыто спросила:
– К чему вам деньги? Не о нестяжательстве ли речи на проповедях ведете? Монастыри готова взять на казенное содержание, то, что пожертвуют, отбирать не стану, а владения обителям зачем?
Возразить не смогли, хотя понимали, что это только начало…
Императрица пошла дальше, понимая, что или заставит церковников поступать по-своему, или они поднимут против народ. Синоду намекнули, что попросту разгонят. Патриаршество еще Петр I ликвидировал, все вопросы Синод решал, но в нем половина светских, если императрица и Синод разгонит, то Церковь вовсе без головы останется. Конечно, не навсегда, изберут так или иначе главу, но пока время пройдет…
Петр III домовые храмы закрыл и иконы со стен в соборах поснимал, Екатерина, как на престол взошла, все вернула, были рады и тому, против императрицы выступать не стали. И когда она вдруг вызвала в Москву архиепископа на суд, все промолчали.
Арсений не боялся, он не считал этот суд для себя настоящим: духовное лицо светские судить не могут. Ошибся, судили. Правда, сам Мацеевич, видно, почувствовав, что перестарался и поддержки среди своих не имеет, написал второе письмо и попросил отставку. Опоздал.
Первый допрос провела сама императрица в присутствии Орлова, Панина и Шешковского. Мацеевич обрушил на Екатерину поток библейских проклятий, за что только не проклинал и чего не обещал! Императрица сначала холодно смотрела на распаленного собственной речью прорицателя, а потом демонстративно закрыла уши руками:
– Пусть кричит, я пока так посижу. А уши закрыла, чтобы его мерзостей в душу не пускать.
«Мерзости», если честно, касались все больше не отнятых у Церкви земель и имений, а поведения самой императрицы; Арсений открыто порицал ее сожительство с Орловым и покровительство убийцам Петра Федоровича. Даже с закрытыми ушами Екатерина прекрасно понимала, что именно произносит обличитель. Ее голубые глаза смотрели так, что было понятно: Арсению не жить.
Эта энергия была отличной от Орловых. Братья тоже красавцы, особенно Гришка, который считался первейшим красавцем в России, тоже умен, деятелен, любопытен, но он, словно необработанный камень: надо суметь повернуть, чтобы засверкал. А вот Потемкин огранен, и гранил себя сам.
Эта вот схватчивость, умение все постичь и до всего дойти своим умом, умение распорядиться и организовать роднила Потемкина с самой Екатериной. И дело не в беседах, не ради разговоров в малом круге держала при себе этого Григория императрица, она словно предчувствовала, что позже пригодится в управлении Россией, а пока пусть опыта набирается. Ломала голову над тем, куда бы пристроить камер-юнкера, чтобы и польза была, и дело постиг. Держать его просто в гвардии толка не видела, саблей махать и без него много кому найдется.
Екатерина вдруг попросила любовника:
– Гриша, скажи Потемкину, чтоб завтра до обеда ко мне для серьезного разговора пришел.
Не успел Орлов возмутиться, как она добавила:
– И сам к тому будь.
Потемкин готовился к встрече с императрицей серьезней, чем к параду, с самого раннего утра не давая покоя камердинеру, который снова и снова начищал и без того сверкавшую амуницию и поправлял волосы. Григорий не носил парика, считая, что это удел стариков:
– Вот вылезут все волосья, тогда и надену.
Гадал и гадал, к чему звала. Сладко замирало сердце, ведь не раз замечал на себе пристальный взгляд Екатерины, знал свою стать и пригожесть, втайне, сам себе не признаваясь, на что-то надеялся. Нет, он понимал, что Гришка куда красивей, но понимал, что сам много умней и образованней Орлова.
Потемкин был безнадежно влюблен в Екатерину, причем в равной степени в императрицу и в женщину; для Григория они существовали в ней нераздельно. Видел, что еще хороша собой, что умна, что на голову выше своего бывшего мужа, что есть в ней что-то такое, что есть и в нем самом, какое-то беспокойство души и здоровая дерзость. Только такая женщина могла решиться не просто удалить мужа, но и взять власть и управление громадным государством. Вот Дашкова, хотя и беспокойна, но совсем иная, ей главное пошуметь и покрасоваться, а Екатерина – хозяйка, она желала, чтобы было по ее воле, и этим привлекала Потемкина еще сильнее.
Сочетание красивой, умной женщины и дерзкой правительницы было для него особенно волнующим. Во время долгих бесед у него голова шла кругом, а дыхание сбивалось, и только цепкая память и способность рассуждать без волнения давали Григорию возможность не молоть чепуху. Правда, постепенно привык, стал даже спорить, горячиться, потом подолгу сидел за книгами, при следующей встрече снова доказывал, что-то рассказывал… Она слушала, возражала, кажется, забывая, что она императрица, а он просто камер-юнкер.
К чему теперь звала? Потемкин нутром чувствовал, что не просто так, что встреча будет важной. То, что приглашение передал Орлов, а время назначено до обеда, означало, что не в спальню завет. Ах, как сладко защемило сердце у Григория Александровича при одной мысли о такой возможности! Но рядом с императрицей Орловы, даже если она и приветила бы его, братья стеной встали бы, дверь в спальню заслоняя.
Волнуясь, шагал по коридорам дворца. Зимний дворец неудобный, построили его еще при Елизавете Петровне, да та даже обжить не успела, так и остались многие дворцовые покои больше на казармы похожи. Анфилада комнат, нигде не уединиться, правда, при новой императрице слуг куда меньше, чем прежде, разных карлиц и убогих не видно, разных пророчиц-сказительниц, которых прежде по всем рынкам собирали, да шутов, у которых шутки лет сто уж не менялись, поганой метлой вымели, но народа все равно много.
Может, потому Екатерина больше Петергоф любила? В Ораниенбауме Петр хозяйничал, а она все больше в Петергофе. Маленький Монплезир куда уютней большого Зимнего, но Монплезир – это для Великой княгини, а императрице придется что-то свое за городом строить; Потемкин уже слышал, что хочет в Царском Селе летнюю резиденцию делать, но это пока проекты…
Секретарь доложил императрице о приходе Потемкина и пригласил его в кабинет.
Самые сладкие мечты были тут же разрушены – в кабинете сидел Орлов. Присутствие Григория делало встречу серьезной и почти официальной. Потемкин склонился перед императрицей, сидевшей за малым столиком, заваленным бумагами.
Екатерина кивнула:
– Проходи, Григорий Александрович, у меня к тебе дело, большое и важное.
Орлов усмехнулся, продолжая разглядывать какую-то табакерку.
– Рад служить, Ваше Величество.
Орлов заметно прислушивался, хотя старательно делал вид, что разговор его не интересует. Екатерина стала говорить о том, что пора учиться управлению государством.
– Ты, Григорий Александрович, я чаю, хорошо знаком со многими церковными вопросами, мы с тобой не раз о том говорили. Хочу, чтоб ты представлял меня в Синоде.
Из кабинета Потемкин уходил уже помощником обер-прокурора Синода Ивана Ивановича Мелиссино, только что назначенного на этот пост. Предлагая Потемкину стать помощником Ивана Ивановича, императрица чуть лукаво усмехнулась:
– Знаешь ли такого?
– Знаю, – то ли смущенно, то ли горделиво отозвался Потемкин.
– Хочу, чтобы он о тебе отозвался, как в первый год, а не в последний. Понимаешь, о чем речь веду? Коли все понял, иди к себе, подумай, а завтра приходи, я тебе наставления дам и обер-прокурору представлю.
Когда Потемкин вышел, Орлов осторожно поинтересовался:
– А что за отзывы?
– Когда Иван Иванович только стал ректором Московского университета, Шувалов поручил ему представить 12 лучших учеников Благородной гимназии при университете императрице Елизавете Петровне. Я сие помню. Потемкин был одним из них. Императрица посоветовала ему в гвардию идти и сделала его капралом лейб-гвардии Конного полка.
– Не помню я его в те времена в гвардии…
– Он в Москве жил. Видишь, Гриша, с каких времен я Потемкина знаю. Только его точно сглазили, учиться после того случая перестал вовсе, не считал интересным на лекции ходить, вот его и отчислили за нерадение. Мелиссино сердит был на него очень, мол, голова такая, что редко сыщешь, а в ней ветер гуляет.
– Так если ветер, чего же ты ему такое дело поручаешь?
Екатерина рассмеялась:
– А мы щели заткнем, чтоб ветер не гулял, глядишь, чего путное и получится…
Она твердо решила, что Потемкину пора и впрямь учиться управлять государством. Екатерина даже Мелиссино не стала говорить, что готовит для Синода, а представив обер-прокурору нового помощника, тут же посадила Потемкина изучать документы церковного законодательства. Причем, к удивлению Григория, сначала поручила разобраться с решениями Святейшего Синода по расколу. Главный вопрос: в чем разница между старым и новым и почему даже после манифеста Петра I о разрешении старообрядцам вернуться и ее собственного такого же манифеста почти не возвращаются? Почему чужбину предпочитают, ежели им разрешено в России жить?
Потемкин взялся разбираться. Позже это сыграло немаловажную роль в знаменитом заседании Сената и Синода, когда императрица едва не объявила об отмене государственной религии и свободе вероисповедания! Не потому, что была уж столь свободолюбива, а потому, что это оказалось последним доводом в споре со священниками за возможность вернуть старообрядцев в Россию.
Но это было чуть позже, а тогда у императрицы что ни день, то страсти, от которых у менее стойкой голова пошла бы кругом и заикание навек осталось.
Однако Екатерина не такова.
Пугаться было чего: первые годы правления Екатерина сидела на троне точно на бочке с порохом, не зная, подожжен ли шнур, а если так, то сколько ей осталось.
В казне пусто настолько, что в Петербург возвращаться было не на что. В Москве сидели, пока в долг хоть на извозчиков не наскребли. Государыня смеялась:
– Ежели на «Атлас» посмотреть, так я богатейшая императрица в мире, а коли по сусекам не поскрести, так придется идти в поле репку копать, чтобы есть было что. То-то забава будет – фрейлины по колено в навозе!
Но шутка невеселая – денег и правда не было совсем. Протягивать руки, прося в долг, опасно: никто не должен об этом знать. Стали трясти должников, но часто взять нечего. Пришлось Екатерине вспомнить об объявленной, но не проведенной Петром III секуляризации монастырских земель. Через несколько месяцев после коронации она объявила об отмене своего обещания не трогать церковное имущество. К этому подтолкнули и бунты крепостных, которые уже перешли в государственную казну и не желали возвращаться в монастырские владения.
С этим надо было что-то решать, и императрица снова передала Коллегии экономии церковные имения. Большинство молча, хотя и затаив обиду, проглотили сию меру, но нашлись и такие, что воспротивились. Архиепископ Ростовский Арсений Мацеевич зашел дальше всех. Когда Екатерине показали письма, отправленные архиепископом в Синод, она только губы сжала в ниточку. В письмах Мацеевич ругательски ругал незаконно пришедшую к власти императрицу.
Екатерина воспользовалась тем, что в Москве собрались многие, в том числе священнослужители, собрала тех, на кого могла бы надавить, и открыто спросила:
– К чему вам деньги? Не о нестяжательстве ли речи на проповедях ведете? Монастыри готова взять на казенное содержание, то, что пожертвуют, отбирать не стану, а владения обителям зачем?
Возразить не смогли, хотя понимали, что это только начало…
Императрица пошла дальше, понимая, что или заставит церковников поступать по-своему, или они поднимут против народ. Синоду намекнули, что попросту разгонят. Патриаршество еще Петр I ликвидировал, все вопросы Синод решал, но в нем половина светских, если императрица и Синод разгонит, то Церковь вовсе без головы останется. Конечно, не навсегда, изберут так или иначе главу, но пока время пройдет…
Петр III домовые храмы закрыл и иконы со стен в соборах поснимал, Екатерина, как на престол взошла, все вернула, были рады и тому, против императрицы выступать не стали. И когда она вдруг вызвала в Москву архиепископа на суд, все промолчали.
Арсений не боялся, он не считал этот суд для себя настоящим: духовное лицо светские судить не могут. Ошибся, судили. Правда, сам Мацеевич, видно, почувствовав, что перестарался и поддержки среди своих не имеет, написал второе письмо и попросил отставку. Опоздал.
Первый допрос провела сама императрица в присутствии Орлова, Панина и Шешковского. Мацеевич обрушил на Екатерину поток библейских проклятий, за что только не проклинал и чего не обещал! Императрица сначала холодно смотрела на распаленного собственной речью прорицателя, а потом демонстративно закрыла уши руками:
– Пусть кричит, я пока так посижу. А уши закрыла, чтобы его мерзостей в душу не пускать.
«Мерзости», если честно, касались все больше не отнятых у Церкви земель и имений, а поведения самой императрицы; Арсений открыто порицал ее сожительство с Орловым и покровительство убийцам Петра Федоровича. Даже с закрытыми ушами Екатерина прекрасно понимала, что именно произносит обличитель. Ее голубые глаза смотрели так, что было понятно: Арсению не жить.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента