Толкнув воспитанную в провинции почти девочку в объятья большого петербуржского света, Пушкин ждал от нее ловкости прожженных красавиц и одновременно сохранения душевности. Он считал свою Мадонну идеалом и страстно желал, чтобы это признали все, чтобы она слыла не только первой красавицей, но и умницей, не только лучшей танцоркой, но и интереснейшей женщиной. Может, слишком многого ожидал? Или требовал полета от птицы, которой сам же подрезал крылья?
Наташа и без того не слишком в себе уверена, а тут столько ловких красавиц вокруг, и муж напропалую ухаживает за другими, а ей и рот раскрывать лишний раз (ну прямо как маменька в Москве!) запретил.
И все равно она была счастлива – блистала в свете, встречалась с императорской четой и была ими благосклонно отмечена… Но долго плясать просто не вышло, Наташа была беременна и носила тяжело. Особенно трудными были последние месяцы – сильно отекали ноги, первая красавица старалась не появляться в обществе, потому что таскать большущий живот и едва ковылять на опухших ногах не слишком приятно.
Пушкину с ней стало скучно, просто скучно. Да и что за веселье сидеть рядом с беременной женой или гулять с ней под ручку, стараясь не ускорить шаг или не сделать неловкого движения. Наташа обижалась, но вслух ничего сказать не могла, Пушкин был весел, и влезать в его веселость своими нотациями не хотелось.
Она мало выходила из дома, до одури читала или вышивала, но разговаривать, кроме как со слугами, было не с кем. Иногда казалось, что, пока родится ребенок, она забудет звук собственного голоса… А муж где-то на очередном вечере, снова за кем-то ухаживает…
Странно, сам ухаживает, весело беседует (Наташа помнила его заливистый смех в ответ на остроты Александры Россет), возвращается совсем поздно, не интересуется ее делами и состоянием, а ей запрещает принимать кого бы то ни было в его отсутствие. Но когда сам Пушкин дома, он чаще всего сидит в кабинете и работает, тогда и вовсе запрещено шуметь, громко разговаривать и всем велено отвечать, что хозяева не принимают.
Воспитанная строгой матерью в беспрекословном подчинении, Наташа и мужу подчинялась так же. Пока была в состоянии ходить и тем более выезжать, она ни дня не сидела дома, часто встречалась с сестрой мужа Ольгой Сергеевной, ездила гулять, по вечерам бывала в свете… Но стоило отяжелеть, как самой не выехать, а муж умчался…
Пушкин вдруг объявил, что у него в Москве дела с Нащокиным, и уехал, оставив ее одну! Умчался, словно от обузы какой. Что за заботы в Москве? Он не рассказывал ей о серьезных делах, считал дурочкой, беседовал как с маленькой. А все потому, что не умничает, как другие барышни, как та же Россет или Карамзина. Не умеет так ловко и уверенно вести беседу, как Долли Фикельмон. Но ведь Пушкин об этом знал, когда ее сватал. Московское общество не петербургское, да она почти не выходила в свет до замужества, а если и выходила, то только потанцевать. Наташа никогда не проводила вечера в салонах, как приятельницы мужа, никогда не вела умных бесед и не слышала их, где ей было? Вернее, вела с приятелями брата Дмитрия, студентами университета, но то были беседы скорее философские, чем светские, легкостью мысли не отличались, это скорее рассуждения, чем искрометный юмор и изящный обмен мнениями, как в салонах.
Когда переехали из Царского Села в Петербург, муж принялся вывозить ее в свет, вел себя весьма заботливо и очень следил за тем, какое она производит впечатление. Успехи жены на балах и приемах Пушкина очень радовали, Наташа видела это. Хвалил за ловкость в танцах, за то, что хорошо движется, хорошо улыбается, приветлива, мила, что всем нравится. Хвалили все: тетка Екатерина Ивановна, сестра мужа Ольга Сергеевна, даже Александра Россет… Пушкин очень гордился красотой жены, тем, что ее не просто заметили, но и откровенно восхищались, что императорская семья Наташе благоволит…
Но прошло совсем немного времени, и все переменилось. Нет, она не стала дурнушкой и не поглупела, она просто перестала выезжать, а муж продолжал вести легкий образ жизни, общаясь с друзьями, вечно у кого-то обедая или ужиная, кого-то посещая… Возвращался поздно, веселый и такой далекий… Теперь Наташа чувствовала себя одинокой и ненужной.
Она старалась как можно больше читать, а еще играла в шахматы сама с собой, больше не с кем.
В их новую квартиру на Фурштатской в доме Алымова приехала Идалия Полетика – кузина Наташи, незаконная дочь графа Строганова, а потому родственница Гончаровым. Глядя на Идалию, Наташа тихонько вздыхала: ей никогда не бывать вот такой – красивой, уверенной в себе, умеющей не показывать виду, даже если ей плохо, всегда веселой. У Полетики во время холеры разорилось имение, конечно, граф Строганов содержал свою дочь, но это же зависимость…
Голубоглазая красавица весело чмокнула Наташу в щечку, словно птичка пролетела по квартире:
– Сколько у вас комнат?
– Четырнадцать.
– К чему такая большая? Или ты собираешься разродиться тройней?
– Пушкин выбирал, я уже почти не хожу, мне совсем скоро…
– Боишься?
– Да.
– Чем это ты занимаешься? В шахматы играешь? – в голосе веселой гостьи почти презрение. – А Пушкин где, говорили, в Москву умчался?
– Да, уехал по делам.
– Ну да, по делам, небось снова волочится за кем-нибудь. Или в карты играет.
– Нет, нет, все говорят, что теперь он ведет себя примерно…
– Кто это все, в число всех входит только он сам!
– Полноте.
– Сколько раз за неделю он выходит без тебя? Пять или все семь? То обедает у друзей, то на приеме или балу, куда тебе с твоим пузом уж никак, да?
– Но как же иначе?
– Для Пушкина? Конечно, никак. А вот это слышала:
– О ком?
– Не о тебе, о графине Елене Завадовской. Волочится, как и прежде. Куда ты смотришь?
– А что я могу?
Идалия внимательно присмотрелась к Наташе, чуть подумала и махнула рукой:
– Ладно, родишь, я тебя кое-чему обучу. И думай ты больше о себе, а не о нем. Пушкин хорош, но никогда верностью не отличался и тебе тоже верен не будет, не надейся.
И Полетика защебетала о новой модной прическе, которая непременно пойдет к лицу Наташи. Та отвечала почти рассеянно, из головы не выходили строчки, прочитанные Идалией. Не удержалась, попросила повторить. Полетика поняла, что зерно упало в подготовленную почву. Ей было досадно, что некрасивый Пушкин так относится к своей красавице жене. Повторила, поговорили еще о чем-то, но Наташа была слишком занята своими мыслями, чтобы поддерживать нормальную беседу, Полетика еще посмеялась и уехала, снова расцеловав подругу в обе щеки.
Она сидела в карете и под легкое покачивание вспоминала родственницу. Нет, никогда Наташе не блистать так, как блещут другие, нрав иной. А ведь дала же природа такую красоту, что одним взглядом можно к своим ногам всех уложить. Пушкин внушил жене, что она должна быть во всем послушна, да говорят, строгая мать так же держала. Девочка совсем молодая, не резвушка, кроме подчинения, ни о чем и не мыслит.
Полетика слышала разговоры, что у Пушкина супруга красива, но не слишком умна, молчит и молчит. Тиха, нерешительна… Но ведь это поправимо. Саму Идалию с удовольствием принимали в самых разных гостиных и салонах, все же дочь Строганова, пусть и незаконная (смешно, родители меж собой давно женаты, мать Юлия – графиня Строганова, а дочь все равно внебрачная, потому как родилась раньше их венчания, правда, намного раньше). Болтовню очаровательной красавицы слушали, а все равно чувствовалось, что она в списке гостей последняя, что все равно на шаг позади фрейлин.
А рядом с Наташей Пушкиной Полетика чувствовала себя на шаг (и не один) впереди, она знала свет, умела быть приятной, хотя и слыла обладательницей весьма острого и даже злого язычка. Нет, Полетика не обладала обширными знаниями и не слишком увлекалась поэзией или умными беседами, потому ей было скучно в салонах вроде Карамзиных, но вот на светских раутах и балах, где разговоры шли ни о чем, она блистала. И потому откровенно считала, что женщине ни к чему умничать наравне с мужчинами, у нее свой ум и свои интересы. Но допускать увлечения мужа на стороне и тем более откровенную измену могут только дурочки.
Жена Пушкина, несомненно, глупенькая, но обучить ее кое-чему можно.
Полетика была права: Пушкин, затосковав, вдруг сорвался в Москву вовсе не по поэтическим делам, а действительно по картежным. Они весело провели время с Нащокиным, при этом Пушкин, как обычно, проигрался в пух. Впрочем, случаи, когда поэт выигрывал, вообще были крайне редки. Чаще всего он вставал из-за стола с очередным долгом, ладно, если небольшим.
Так и в этот раз. Очень хотелось отыграть деньги, чтобы вернуть прежние долги и сделать запас для жизни на некоторое время, потому что денег от закладной Болдина уже не осталось. Пушкин совершенно не умел эти деньги считать. Если появлялись какие-то свободные суммы, то им немедленно находилось не лучшее применение, то есть деньги просто утекали меж пальцев. Совсем юная жена не была помощницей ни в экономии (это позже жизнь приучит Наташу к экономии), ни в заработке. Писать категорически не получалось, требовалось уехать в деревню на осень, но стоило об этом заикнуться, как Наташа расплакалась. Она была беременна и совсем не желала оказаться осенью или зимой в глуши:
– Вот еще! Слушать вой волков и завыванье вьюги?
Пушкин только руками развел, мол, что с нее возьмешь, не понимая, как это жестоко: окунуть юную красавицу в блеск светской жизни, дать почувствовать ее прелесть, осознать свой успех и тут же предложить уехать в глушь…
Быстро растратив полученные от заклада Болдина деньги, Пушкин встал перед вопросом: где брать на жизнь? Ответ пришел в виде приглашения Нащокина приехать в Москву. Но Москва деньгами не снабдила, напротив, ввергла в новые долги.
Он занял 25 000 рублей на два года.
РЕВНОСТЬ
Наташа и без того не слишком в себе уверена, а тут столько ловких красавиц вокруг, и муж напропалую ухаживает за другими, а ей и рот раскрывать лишний раз (ну прямо как маменька в Москве!) запретил.
И все равно она была счастлива – блистала в свете, встречалась с императорской четой и была ими благосклонно отмечена… Но долго плясать просто не вышло, Наташа была беременна и носила тяжело. Особенно трудными были последние месяцы – сильно отекали ноги, первая красавица старалась не появляться в обществе, потому что таскать большущий живот и едва ковылять на опухших ногах не слишком приятно.
Пушкину с ней стало скучно, просто скучно. Да и что за веселье сидеть рядом с беременной женой или гулять с ней под ручку, стараясь не ускорить шаг или не сделать неловкого движения. Наташа обижалась, но вслух ничего сказать не могла, Пушкин был весел, и влезать в его веселость своими нотациями не хотелось.
Она мало выходила из дома, до одури читала или вышивала, но разговаривать, кроме как со слугами, было не с кем. Иногда казалось, что, пока родится ребенок, она забудет звук собственного голоса… А муж где-то на очередном вечере, снова за кем-то ухаживает…
Странно, сам ухаживает, весело беседует (Наташа помнила его заливистый смех в ответ на остроты Александры Россет), возвращается совсем поздно, не интересуется ее делами и состоянием, а ей запрещает принимать кого бы то ни было в его отсутствие. Но когда сам Пушкин дома, он чаще всего сидит в кабинете и работает, тогда и вовсе запрещено шуметь, громко разговаривать и всем велено отвечать, что хозяева не принимают.
Воспитанная строгой матерью в беспрекословном подчинении, Наташа и мужу подчинялась так же. Пока была в состоянии ходить и тем более выезжать, она ни дня не сидела дома, часто встречалась с сестрой мужа Ольгой Сергеевной, ездила гулять, по вечерам бывала в свете… Но стоило отяжелеть, как самой не выехать, а муж умчался…
Пушкин вдруг объявил, что у него в Москве дела с Нащокиным, и уехал, оставив ее одну! Умчался, словно от обузы какой. Что за заботы в Москве? Он не рассказывал ей о серьезных делах, считал дурочкой, беседовал как с маленькой. А все потому, что не умничает, как другие барышни, как та же Россет или Карамзина. Не умеет так ловко и уверенно вести беседу, как Долли Фикельмон. Но ведь Пушкин об этом знал, когда ее сватал. Московское общество не петербургское, да она почти не выходила в свет до замужества, а если и выходила, то только потанцевать. Наташа никогда не проводила вечера в салонах, как приятельницы мужа, никогда не вела умных бесед и не слышала их, где ей было? Вернее, вела с приятелями брата Дмитрия, студентами университета, но то были беседы скорее философские, чем светские, легкостью мысли не отличались, это скорее рассуждения, чем искрометный юмор и изящный обмен мнениями, как в салонах.
Когда переехали из Царского Села в Петербург, муж принялся вывозить ее в свет, вел себя весьма заботливо и очень следил за тем, какое она производит впечатление. Успехи жены на балах и приемах Пушкина очень радовали, Наташа видела это. Хвалил за ловкость в танцах, за то, что хорошо движется, хорошо улыбается, приветлива, мила, что всем нравится. Хвалили все: тетка Екатерина Ивановна, сестра мужа Ольга Сергеевна, даже Александра Россет… Пушкин очень гордился красотой жены, тем, что ее не просто заметили, но и откровенно восхищались, что императорская семья Наташе благоволит…
Но прошло совсем немного времени, и все переменилось. Нет, она не стала дурнушкой и не поглупела, она просто перестала выезжать, а муж продолжал вести легкий образ жизни, общаясь с друзьями, вечно у кого-то обедая или ужиная, кого-то посещая… Возвращался поздно, веселый и такой далекий… Теперь Наташа чувствовала себя одинокой и ненужной.
Она старалась как можно больше читать, а еще играла в шахматы сама с собой, больше не с кем.
В их новую квартиру на Фурштатской в доме Алымова приехала Идалия Полетика – кузина Наташи, незаконная дочь графа Строганова, а потому родственница Гончаровым. Глядя на Идалию, Наташа тихонько вздыхала: ей никогда не бывать вот такой – красивой, уверенной в себе, умеющей не показывать виду, даже если ей плохо, всегда веселой. У Полетики во время холеры разорилось имение, конечно, граф Строганов содержал свою дочь, но это же зависимость…
Голубоглазая красавица весело чмокнула Наташу в щечку, словно птичка пролетела по квартире:
– Сколько у вас комнат?
– Четырнадцать.
– К чему такая большая? Или ты собираешься разродиться тройней?
– Пушкин выбирал, я уже почти не хожу, мне совсем скоро…
– Боишься?
– Да.
– Чем это ты занимаешься? В шахматы играешь? – в голосе веселой гостьи почти презрение. – А Пушкин где, говорили, в Москву умчался?
– Да, уехал по делам.
– Ну да, по делам, небось снова волочится за кем-нибудь. Или в карты играет.
– Нет, нет, все говорят, что теперь он ведет себя примерно…
– Кто это все, в число всех входит только он сам!
– Полноте.
– Сколько раз за неделю он выходит без тебя? Пять или все семь? То обедает у друзей, то на приеме или балу, куда тебе с твоим пузом уж никак, да?
– Но как же иначе?
– Для Пушкина? Конечно, никак. А вот это слышала:
О ком это, не знаешь?
… ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сиянье исчезает…
– О ком?
– Не о тебе, о графине Елене Завадовской. Волочится, как и прежде. Куда ты смотришь?
– А что я могу?
Идалия внимательно присмотрелась к Наташе, чуть подумала и махнула рукой:
– Ладно, родишь, я тебя кое-чему обучу. И думай ты больше о себе, а не о нем. Пушкин хорош, но никогда верностью не отличался и тебе тоже верен не будет, не надейся.
И Полетика защебетала о новой модной прическе, которая непременно пойдет к лицу Наташи. Та отвечала почти рассеянно, из головы не выходили строчки, прочитанные Идалией. Не удержалась, попросила повторить. Полетика поняла, что зерно упало в подготовленную почву. Ей было досадно, что некрасивый Пушкин так относится к своей красавице жене. Повторила, поговорили еще о чем-то, но Наташа была слишком занята своими мыслями, чтобы поддерживать нормальную беседу, Полетика еще посмеялась и уехала, снова расцеловав подругу в обе щеки.
Она сидела в карете и под легкое покачивание вспоминала родственницу. Нет, никогда Наташе не блистать так, как блещут другие, нрав иной. А ведь дала же природа такую красоту, что одним взглядом можно к своим ногам всех уложить. Пушкин внушил жене, что она должна быть во всем послушна, да говорят, строгая мать так же держала. Девочка совсем молодая, не резвушка, кроме подчинения, ни о чем и не мыслит.
Полетика слышала разговоры, что у Пушкина супруга красива, но не слишком умна, молчит и молчит. Тиха, нерешительна… Но ведь это поправимо. Саму Идалию с удовольствием принимали в самых разных гостиных и салонах, все же дочь Строганова, пусть и незаконная (смешно, родители меж собой давно женаты, мать Юлия – графиня Строганова, а дочь все равно внебрачная, потому как родилась раньше их венчания, правда, намного раньше). Болтовню очаровательной красавицы слушали, а все равно чувствовалось, что она в списке гостей последняя, что все равно на шаг позади фрейлин.
А рядом с Наташей Пушкиной Полетика чувствовала себя на шаг (и не один) впереди, она знала свет, умела быть приятной, хотя и слыла обладательницей весьма острого и даже злого язычка. Нет, Полетика не обладала обширными знаниями и не слишком увлекалась поэзией или умными беседами, потому ей было скучно в салонах вроде Карамзиных, но вот на светских раутах и балах, где разговоры шли ни о чем, она блистала. И потому откровенно считала, что женщине ни к чему умничать наравне с мужчинами, у нее свой ум и свои интересы. Но допускать увлечения мужа на стороне и тем более откровенную измену могут только дурочки.
Жена Пушкина, несомненно, глупенькая, но обучить ее кое-чему можно.
Полетика была права: Пушкин, затосковав, вдруг сорвался в Москву вовсе не по поэтическим делам, а действительно по картежным. Они весело провели время с Нащокиным, при этом Пушкин, как обычно, проигрался в пух. Впрочем, случаи, когда поэт выигрывал, вообще были крайне редки. Чаще всего он вставал из-за стола с очередным долгом, ладно, если небольшим.
Так и в этот раз. Очень хотелось отыграть деньги, чтобы вернуть прежние долги и сделать запас для жизни на некоторое время, потому что денег от закладной Болдина уже не осталось. Пушкин совершенно не умел эти деньги считать. Если появлялись какие-то свободные суммы, то им немедленно находилось не лучшее применение, то есть деньги просто утекали меж пальцев. Совсем юная жена не была помощницей ни в экономии (это позже жизнь приучит Наташу к экономии), ни в заработке. Писать категорически не получалось, требовалось уехать в деревню на осень, но стоило об этом заикнуться, как Наташа расплакалась. Она была беременна и совсем не желала оказаться осенью или зимой в глуши:
– Вот еще! Слушать вой волков и завыванье вьюги?
Пушкин только руками развел, мол, что с нее возьмешь, не понимая, как это жестоко: окунуть юную красавицу в блеск светской жизни, дать почувствовать ее прелесть, осознать свой успех и тут же предложить уехать в глушь…
Быстро растратив полученные от заклада Болдина деньги, Пушкин встал перед вопросом: где брать на жизнь? Ответ пришел в виде приглашения Нащокина приехать в Москву. Но Москва деньгами не снабдила, напротив, ввергла в новые долги.
Он занял 25 000 рублей на два года.
РЕВНОСТЬ
Наталья Николаевна родила Машу 19 мая 1832 года. Рожала очень тяжело и долго болела после. Смущенный Пушкин объяснял:
– Моя Мадонна имела неловкость разрешиться моей копией…
Маша действительно очень похожа на отца, но и на мать тоже, она оказалась, как и младшая ее сестра Наталья, красавицей. Младшенькая Наташа, рожденная в 1836-м, самом трудном для Пушкина году, более всего повторила его внешне, но «арапские» черты отца смягчились материнскими, и получилась на редкость красивая внешность.
Наталья Николаевна всех детей носила и рожала очень тяжело, долго болела потом. Особенно ее мучили отеки второй половины беременности и грудница после родов. Кроме четверых детей, у Натальи Николаевны был еще выкидыш… Болели дети, болела сама, болел Пушкин…
Какие уж тут балы и светские развлечения? Разве что урывками… Зато когда оказывалась на балу да еще и без отеков ног… вот тогда и пококетничать не грех!
Хотя кокетничать тоже начала не сразу.
У Натальи Николаевны в свете быстро появилось прозвище: Поэтша. Нет, она не протестовала, понимая, что ее воспринимают в первую очередь как супругу Пушкина, в то же время поражаясь ее собственной красоте. Среди огромного количества отзывов у самых разных людей, любивших Пушкина, презиравших и даже ненавидевших его, первые слова о его супруге всегда одни – редкая красавица. А уж дальше каждый видел свое, кто-то писал о приветливости и влюбленности в мужа, а кто-то о небольшом уме.
Толстенькую крикливую Машу любили все, сравнивали с ангелочком, возились с ней, как с живой игрушкой. В том числе и Наташин дед Афанасий Николаевич.
Гончаров приехал в Петербург не ради правнучки, просто так совпало. Ему были нужны деньги – либо получить ссуду на восстановление имения, либо разрешение продать его. Ссуду не получил, продать Полотняный Завод не позволил старший внук Дмитрий. Имение было майоратным, то есть обязанным неделимым переходить к старшему из сыновей, а поскольку Николай Афанасьевич, Наташин отец, был душевно болен, то внуку. Вот внук Дмитрий Николаевич и воспротивился продаже имения, прекрасно понимая, что деньги дед так же быстро спустит на своих фавориток, как спустил и все предыдущие, и останется семья ни с чем.
Внук продавать не разрешил, дед очень расстроился. В Петербурге он крестил правнучку, подарил ей на зубок 500 рублей, но долго после этого не прожил, уже осенью того же года Афанасия Николаевича не стало… Наследникам осталось полтора миллиона (совершенно сумасшедшая сумма!) долга. Эти долги Дмитрий Николаевич выплачивал всю жизнь.
– Я на два дня в Кронштадт.
Пушкин весел и чем-то доволен.
– Зачем, Саша?
– Наденьку Соллогуб провожу до корабля, прощусь. Уезжает на лето за границу.
У Натальи Николаевны даже дыхание перехватило, она вспомнила:
– Пушкин, почему ты? Разве больше некому проводить, кроме как женатому мужчине?
Он почти взвился:
– Ревнуешь? Ты свои провинциальные московские ужимки брось!
Он уехал провожать Соллогуб, Наташа осталась. Она ненавидела всех тех, за кем волочился ее муж. Неужели он не понимает, как это унизительно – наблюдать за его ухаживаниями? Конечно, оберегая себя от семейных скандалов, Пушкин старался не водить жену туда, где могли оказаться его новые пассии, но свет хоть и велик, а тесен, все равно встречались. Замечая, как притягивает взгляд супруга очередная красавица, Наташа сжималась внутри, заставляла себя веселиться, чтобы не устроить скандал где-нибудь прямо на балу, смеяться, чтобы не расплакаться, больше танцевать, чтобы не видеть своего мужа, шепчущего комплименты кому-то другому.
В свете к увлечениям поэта относились спокойно, его волокитство было привычным, а мысль о том, чтобы наставить рога первой красавице Петербурга, какой уже называлась Наталья Николаевна, и вовсе увлекала женские сердца. Пусть Пушкин твердит, что его жена Мадонна, самая красивая, самая лучшая, но жарко в ушко дышит-то он другой.
Не выдержав, она дома стала устраивать ревнивые скандалы. Пушкин смеялся в ответ:
– Я поэт и увлечения имею платонические, ты должна с этим считаться.
Она пыталась считаться, но захлестывала обида. И Пушкину от его собственных увлечений и ее укоров становилось худо, он чувствовал себя виноватым, вполне сознавал, что вот так увлекаться другими, подставляя жену под насмешки острых язычков, подло по отношению к жене, но ничего не мог поделать. Такова была пушкинская натура – пройти мимо женской красоты не мог, а заметив, обязательно должен был эту красоту завоевать.
Наташа тихо плакала, Пушкин сочинял покаянные строчки, но ничего не менялось: едва заметив в салоне или на балу очередную красавицу, поэт снова стремился к ней. Дома он твердил, что это лишь дань женской прелести и жена ревнует некрасиво и глупо.
Вообще, у него заметно изменилось отношение к супруге, Пушкин по-прежнему твердил всем, что его женка – Мадонна, что она самая красивая, но вот ум никогда не признавал. А теперь стал тускнеть и созданный им образ тоже.
Красива? Безусловно, причем классической, царственной красотой, от которой теряют голову все. И то, что эта красота недоступная, тоже нравилось. Наташа была очаровательна, великолепна, но даже с императором держала себя строго. Вот когда Пушкин мысленно благодарил строгое воспитание тещи; будь Наташа воспитана хоть чуть свободней, быть бы ему рогату, как оленю.
Словом, идеал, а не женка. Одно плохо – умишка маловато, красоты и порядочности много, а вот разум вялый. Ей бы помещицей быть, за самоваром сидеть, на балы в дворянское собрание выезжать, чтобы там с кумушками о глупостях болтать, детей воспитывать, рукоделием заниматься… но для света иное нужно, нужно уметь, как та же Надин Соллогуб, сверкать умом в беседе, уметь вести себя в свете. Этому невозможно обучить, с этим надо родиться.
Наташа не родилась таковой. Что толку от ее умения играть в шахматы? Или от того, что прочла почти всю огромную дедову библиотеку? Прочитать мало, надо уметь поговорить о прочитанном, уметь показать свою начитанность. Этого в супруге не было вовсе. Если разговор, то такой, что провинцией за версту тянет, она это понимает, а потому молчит. Одни считают, что глупа, другие – что заносчива. И то и другое не на пользу и кроме как к флирту не располагает. Кто за ней на балах увивается? Только те, кто плясать горазд, а поговорить не стремятся.
И все же Пушкин любил жену, очень любил. Причем именно не испорченную светом Наташу Гончарову, «чистейшей прелести чистейший образец». Тем тяжелее было от каждой измены, мысленной ли или даже физической. Он перестал таскаться в заведение Софьи Астафьевны к ее барышням, но увлекаться барышнями в свете не перестал. А когда человек чувствует свою вину перед другим, совершенно невольно возникает желание себе в оправдание найти и у него недостатки. Но, находя, снова понимает, что это нечестно, снова приходится перед собой оправдываться, образуется замкнутый круг…
Легко любить чистейший образец, но как же трудно с таковым жить! Особенно если сам образцом поведения не являешься.
Не легче было и Наталье Николаевне. Пушкин – гений, это ей внушали ежедневно со всех сторон. Она любила стихи мужа, но только не те, которыми восхищался свет, Наташе больше нравились его сказки, нравилась поэтическая певучесть «Царя Салтана», «Руслана и Людмилы»… Может, совершенно интуитивно она тянулась именно к той пушкинской поэзии, которой он привлек когда-то, которая писалась, когда они были так счастливы?
А он уже стал писать иначе, работал над «Историей Пугачевского бунта», писал прозу, да и стихи стали иными, совсем иными…
Ему бы почитать свои произведения ей наедине, глядя в глаза, чтоб только для нее, но Пушкин с самого начала это делал перед другими. Сначала читал Россет, потом в салонах, а если и при ней, то все равно не ей. Наташу это обижало, даже раздражало.
Однажды, когда принялся читать при ней, но снова не ей, словно жены и не было рядом, даже огрызнулась:
– Надоел ты, Пушкин, со своими стихами!
Он смутился, развел руками:
– Моя женка моих стихов не любит и не читает.
С тех пор пошло: Поэтша стихов Пушкина не знает совершенно! Что с нее взять, пустышка и провинциалка.
Жизнь в Петербурге веселая, Пушкины очень часто выезжали, в театре своя ложа, бесконечные балы, рауты, маскарады, музыкальные вечера, Пушкин стал членом Английского клуба и частенько пропадал там… Весело, шумно, приезжали поздно, ложились тем более, вставали тоже к полудню… К этому добавлялись семейные праздники: то чей-то день рожденья, то именины…
Как бы поздно ни приехали, Наталья Николаевна бежала в детскую – посмотреть на своего ангелочка. Машу не будили, но, только поцеловав дочь в пухлую, вкусно пахнущую щечку, Наталья Николаевна могла отправиться спать.
Пушкин еще уходил в кабинет, вроде поработать. Сидел, о чем-то размышлял, пытался писать, но мысли о только что прошедшем веселом вечере, особенно если побывали в хорошей компании у Карамзиных или Виельгорских или вернулись с шумного бала, легко уносились обратно, и серьезной работы категорически не получалось.
Он просто не мог писать, ежедневно выезжая в свет. Но не выезжать тоже не мог: приглашали, хотелось показать свою красавицу жену, снова и снова убедиться, что краше ее никого, что все восхищены, что она имеет непременный успех…
А Наташа снова в тяжести, теперь роды ожидались в середине лета. Едва успели прорезаться зубки у маленькой Маши, как снова нужно готовить пеленки и вышивать распашонки… Но она счастлива, как же можно не радоваться детям, тяжело только, если болеют. Пока у Машки резались зубы, Пушкин тоже извелся, он бестолково суетился, не зная, как успокоить, чем помочь малышке. Это был редкий момент, когда Наташа оказывалась словно старше, мудрее, опытнее мужа. Александр дивился:
– Откуда ты знаешь, как ее в руки брать? Страшно же.
– Не знаю, беру и все. И напеваю тоже, как получается.
Пока жена рожала, Пушкин маялся не меньше ее, слушать, как страдает любимая женщина, было невыносимо, он даже поклялся, что в следующий раз попросту удерет заранее.
Но не удрал, мало того, даже запланировав после родов отправить Наташу с детьми в Полотняный Завод, а самому уехать в Нижний, ничего этого не сделал. Она снова тяжело ходила и трудно рожала, он снова маялся, а потом едва не кричал от восторга: сын! И назвали Сашкой! «Рыжий Сашка», как звал его отец, был любимцем Пушкина.
Двое детей и красавица жена, что еще нужно для счастья?
Поэту – творчество.
Они снимали дачу на Черной речке, дорогую, совершенно им не по карману, но Пушкин был настолько уверен в своих будущих успехах, что денег не считал. Скоро, очень скоро наступит время, когда они будут ломать голову, где эти самые деньги взять, но тогда не думали. А писать все равно надо…
Его родители Сергей Львович и Надежда Осиповна, едва дождавшись родов и полюбовавшись на внука, уехали в Михайловское.
Пушкин пришел к жене, сидевшей с рукоделием на террасе:
– Наташа, я все же решил ехать… Надобно собирать материал для «Истории Пугачева». Справишься ли одна с детьми?
Конечно, она испугалась. Одна с малышами…. Ни его родителей, ни ее родных рядом. Тетка на даче в Царском Селе… А Машке второй год, и Сашка совсем кроха. Глянула испуганно и тут же кивнула:
– Справлюсь. Езжай.
– Храбрая моя женка… А ревновать будешь?
– Буду.
– Не ревнуй, я только тебя люблю. Как вспомню тебя с малышами, так и не стану ни за кем волочиться.
Говорил, словно самого себя убеждал.
Он снова провел часть осени в дорогом сердцу Болдине, снова много и счастливо писал. Конечно, эта Болдинская осень той первой не чета, но все равно Пушкин отдыхал душой от светской суеты и скучал по жене и детям.
В письмах летели бесконечные вопросы: как сама, как дети, здоровы ли, как зубки у Машки, что Сашка?
Она взрослела и умнела, а он этого не замечал, смотрел на нее, как на маленькую девочку, и других приучал к такому же взгляду.
Письма писал из поездки, словно ребенку, она досадовала, но глотала обиду молча. Он Пушкин, ему все можно.
Но душа твердила, что не все, не допускала мысли, что и измена возможна. Становилось больно от понимания, что его интересуют другие, что она не умеет так же легко вести беседу или рассуждать о его стихах, потому неинтересна мужу… Что, пока дома возится с детьми, он обнимает другую… что при всем его восторге от ее красоты, при любовании на балах, когда ее нет рядом в салонах, гостиных и даже на балу, он волочится за кем-то…
И понимание, что он Пушкин и ему все можно, уже не спасало. Сердце не желало признавать такого разрешения, выдавать такую индульгенцию.
Ответить тем же, как не раз советовала Идалия Полетика? Нет, она не умела так, любила мужа, детей и просто не представляла себе измены… Может, просто пока спало сердце?
А оно действительно спало. Пушкина любила ровной любовью, больше похожей на восхищение и преклонение перед Гением, остальных мужчин замечала только как партнеров по танцам. Пушкин не танцевал, потому делать это приходилось с другими. Но Мадонна всегда помнила наставление мужа о неприступности и скромности. Этого у нее было хоть отбавляй, потому и поклонники, как ни восхищались, а допустимых пределов переступать и не мыслили.
Это позже на ее пути встретится тот, кто не посчитается ни с чем и ни с кем, кто в угоду своим желаниям разрушит и ее, и свою жизнь, но главное – жизнь Пушкина.
В том году, как раз когда Пушкин осенью собирал материалы для своего «Пугачева», а Наталья Николаевна в одиночку переезжала на новую квартиру с дачи, в Петербурге с корабля «Николай I» на берег сошел ловец удачи, красавец француз Жорж Дантес. Рослый, прекрасно сложенный, с красивой внешностью, он весьма подходил для службы в любимом детище императрицы – Кавалергардском полку. К тому же у молодого человека были два важных обстоятельства: он привез рекомендательное письмо брата императрицы Елизаветы Федоровны Вильгельма Прусского, и его поддерживал, причем весьма щедро, голландский посланник барон Луи Борхард де Геккерн.
Императрица отнеслась к красавцу благосклонно, он тут же был зачислен в полк и существенно поощрен деньгами.
Началась блестящая карьера Дантеса в России, которая прервется после выстрела в Пушкина в 1837 году.
Но Наталье Николаевне до нового кавалергарда дела не было, у нее двое детей, муж в разъездах и проклятая ревность…
Пушкин далеко, а ей пора перебираться с дачи в город. И тут молодую хозяйку поджидала первая проблема. Муж оставил денег на жизнь довольно, ей бы хватило, а вот об оплате квартиры почему-то не подумал. Снимал ведь сам, знал, что нужно платить за три месяца вперед, а о том, как это будет делать она, не задумался.
Квартиру она сняла очень удачно – в двух шагах от столь любимого Пушкиным Летнего сада, напротив храма во имя Святого Пантелеймона. Квартира большая, удобная, со множеством подсобных помещений, людскими, конюшней, каретным сараем и самыми разными хозяйственными помещениями. Стоила она тоже немало – 4800 рублей в год. И заплатить Наталье Николаевне предстояло авансом за проживание, как делалось обычно, 1600 рублей. Она заплатила.
Впервые осталась одна с детьми и вдруг без копейки денег. К брату Дмитрию полетело отчаянное письмо с мольбой о помощи:
«Мой муж мне оставил достаточно денег, но я была вынуждена отдать их все хозяину квартиры… вот почему я теперь без копейки в кармане…».
Потом следовали тысячи извинений и уверений, что если бы знала адрес мужа, то брата бы не утруждала, но Пушкин пока и сам до места не добрался… И только потом робкая просьба выслать несколько сотен из полагающихся ей от доходов Полотняного Завода. То, что имела право требовать, она просила, объясняя, что делать это заставляет только крайняя необходимость.
Так просить Наталья Николаевна будет у брата всегда. Ей не дали приданого, а содержание назначили много меньше, чем тому же брату Ивану, у которого не было ни детей, ни семьи. Но ни Пушкин, ни она сама никогда не потребуют положенного, даже тогда, когда безденежье не оставит другого выхода, она будет только просить…
Пушкин вернулся только в ноябре, снова начались выезды, и Наташа сразу почувствовала, что разлука не пошла на пользу. Показалось, что Александр снова вернулся к своим прежним увлечениям, то есть к волокитству…
– Пушкин, право, неисправим. Ему хоть гарем дома заведи, а не одну супругу, все равно будет амуры разводить…
– Бедная Поэтша…
– Не нужно самой быть столь глупенькой. Знала, за кого шла…
– Кто же ей мешает амуры заводить? Хороша ведь, поклонников много.
Кровь бросилась Наталье Николаевне в лицо. Пушкин… нет, он не мог! Он же все время твердит, она его идеал и что лучше никого нет!
Но посмотрела направо и замерла. Пушкин действительно не просто крутился подле баронессы Амалии Крюденер, не просто шутливо балагурил, как делал это обычно. Он ухаживал совершенно откровенно. Глаза блестели, взор то и дело неприлично задерживался на ее груди, обнаженных полных плечах, так и ел глазами. Для окружающих это было, видно, привычно, только посмеивались.
Понимая, что сейчас сотворит что-то некрасивое, Наталья Николаевна скользнула прочь, забыв и об обещанных кому-то танцах, и о том, что не мешало бы подойти к Долли Фикельмон и попрощаться.
Домой ехала, едва сдерживая слезы. Душили горечь, обида, что семейное счастье оказалось таким коротким. Она много слышала о поведении Пушкина, что оно недолго оставалось примерным: как жена забеременела и перестала выезжать, так муж снова и принялся увиваться чуть не за каждой юбкой.
А она действительно, едва справившись с болезнями после первых родов, забеременела снова, и снова тяжело носила и трудно рожала, вернее, болела после. Муж в это время развлекался… Идалия Полетика с удовольствием сообщала подруге о его увлечениях и намеками – об изменах. Наталья не верила, считала завистливыми наговорами острой и неприятной на язык Полетики. Теперь убедилась…
Не снимая бального платья, села в кресло, но сказалась еще домашняя привычка не лить слез, от маменьки всегда попадало за слезливость. Наталья Николаевна сидела, борясь со спазмами в горле и желанием броситься ничком на кровать и зарыдать в голос. Быть то и дело беременной, считать копейки, выкраивая на самое необходимое, постоянно кланяться тетушке за каждый наряд или украшение, ходить на цыпочках по дому, соблюдая правила, установленные мужем… и при этом раз за разом слышать, а теперь даже видеть, как он увлекается другими женщинами… Бывшие приятельницы, бывшие любови, новые увлечения… Она рожает, нянчится с детьми, а он вечно на обедах, вечерах, ужинах, где множество очаровательных дам, привыкших к его поклонению и его вольностям. А теперь вот стал открыто увиваться за другой даже у нее на глазах. Пушкин просто забыл о существовании жены! Как забыл в их первый совместный день. Она нужна только как хранительница дома.
– Моя Мадонна имела неловкость разрешиться моей копией…
Маша действительно очень похожа на отца, но и на мать тоже, она оказалась, как и младшая ее сестра Наталья, красавицей. Младшенькая Наташа, рожденная в 1836-м, самом трудном для Пушкина году, более всего повторила его внешне, но «арапские» черты отца смягчились материнскими, и получилась на редкость красивая внешность.
Наталья Николаевна всех детей носила и рожала очень тяжело, долго болела потом. Особенно ее мучили отеки второй половины беременности и грудница после родов. Кроме четверых детей, у Натальи Николаевны был еще выкидыш… Болели дети, болела сама, болел Пушкин…
Какие уж тут балы и светские развлечения? Разве что урывками… Зато когда оказывалась на балу да еще и без отеков ног… вот тогда и пококетничать не грех!
Хотя кокетничать тоже начала не сразу.
У Натальи Николаевны в свете быстро появилось прозвище: Поэтша. Нет, она не протестовала, понимая, что ее воспринимают в первую очередь как супругу Пушкина, в то же время поражаясь ее собственной красоте. Среди огромного количества отзывов у самых разных людей, любивших Пушкина, презиравших и даже ненавидевших его, первые слова о его супруге всегда одни – редкая красавица. А уж дальше каждый видел свое, кто-то писал о приветливости и влюбленности в мужа, а кто-то о небольшом уме.
Толстенькую крикливую Машу любили все, сравнивали с ангелочком, возились с ней, как с живой игрушкой. В том числе и Наташин дед Афанасий Николаевич.
Гончаров приехал в Петербург не ради правнучки, просто так совпало. Ему были нужны деньги – либо получить ссуду на восстановление имения, либо разрешение продать его. Ссуду не получил, продать Полотняный Завод не позволил старший внук Дмитрий. Имение было майоратным, то есть обязанным неделимым переходить к старшему из сыновей, а поскольку Николай Афанасьевич, Наташин отец, был душевно болен, то внуку. Вот внук Дмитрий Николаевич и воспротивился продаже имения, прекрасно понимая, что деньги дед так же быстро спустит на своих фавориток, как спустил и все предыдущие, и останется семья ни с чем.
Внук продавать не разрешил, дед очень расстроился. В Петербурге он крестил правнучку, подарил ей на зубок 500 рублей, но долго после этого не прожил, уже осенью того же года Афанасия Николаевича не стало… Наследникам осталось полтора миллиона (совершенно сумасшедшая сумма!) долга. Эти долги Дмитрий Николаевич выплачивал всю жизнь.
– Я на два дня в Кронштадт.
Пушкин весел и чем-то доволен.
– Зачем, Саша?
– Наденьку Соллогуб провожу до корабля, прощусь. Уезжает на лето за границу.
У Натальи Николаевны даже дыхание перехватило, она вспомнила:
Какое уж тут спокойствие? Надежда Соллогуб совсем юная девушка, безусловно, хороша, умна и Пушкину нравилась, несмотря на разницу в шестнадцать лет. Значит, права Идалия Полетика, когда твердит, что Пушкин вовсю волочится за Соллогуб, что старается бывать там, где бывает она, следит глазами, вздыхает?
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться…
– Пушкин, почему ты? Разве больше некому проводить, кроме как женатому мужчине?
Он почти взвился:
– Ревнуешь? Ты свои провинциальные московские ужимки брось!
Он уехал провожать Соллогуб, Наташа осталась. Она ненавидела всех тех, за кем волочился ее муж. Неужели он не понимает, как это унизительно – наблюдать за его ухаживаниями? Конечно, оберегая себя от семейных скандалов, Пушкин старался не водить жену туда, где могли оказаться его новые пассии, но свет хоть и велик, а тесен, все равно встречались. Замечая, как притягивает взгляд супруга очередная красавица, Наташа сжималась внутри, заставляла себя веселиться, чтобы не устроить скандал где-нибудь прямо на балу, смеяться, чтобы не расплакаться, больше танцевать, чтобы не видеть своего мужа, шепчущего комплименты кому-то другому.
В свете к увлечениям поэта относились спокойно, его волокитство было привычным, а мысль о том, чтобы наставить рога первой красавице Петербурга, какой уже называлась Наталья Николаевна, и вовсе увлекала женские сердца. Пусть Пушкин твердит, что его жена Мадонна, самая красивая, самая лучшая, но жарко в ушко дышит-то он другой.
Не выдержав, она дома стала устраивать ревнивые скандалы. Пушкин смеялся в ответ:
– Я поэт и увлечения имею платонические, ты должна с этим считаться.
Она пыталась считаться, но захлестывала обида. И Пушкину от его собственных увлечений и ее укоров становилось худо, он чувствовал себя виноватым, вполне сознавал, что вот так увлекаться другими, подставляя жену под насмешки острых язычков, подло по отношению к жене, но ничего не мог поделать. Такова была пушкинская натура – пройти мимо женской красоты не мог, а заметив, обязательно должен был эту красоту завоевать.
Наташа тихо плакала, Пушкин сочинял покаянные строчки, но ничего не менялось: едва заметив в салоне или на балу очередную красавицу, поэт снова стремился к ней. Дома он твердил, что это лишь дань женской прелести и жена ревнует некрасиво и глупо.
Вообще, у него заметно изменилось отношение к супруге, Пушкин по-прежнему твердил всем, что его женка – Мадонна, что она самая красивая, но вот ум никогда не признавал. А теперь стал тускнеть и созданный им образ тоже.
Красива? Безусловно, причем классической, царственной красотой, от которой теряют голову все. И то, что эта красота недоступная, тоже нравилось. Наташа была очаровательна, великолепна, но даже с императором держала себя строго. Вот когда Пушкин мысленно благодарил строгое воспитание тещи; будь Наташа воспитана хоть чуть свободней, быть бы ему рогату, как оленю.
Словом, идеал, а не женка. Одно плохо – умишка маловато, красоты и порядочности много, а вот разум вялый. Ей бы помещицей быть, за самоваром сидеть, на балы в дворянское собрание выезжать, чтобы там с кумушками о глупостях болтать, детей воспитывать, рукоделием заниматься… но для света иное нужно, нужно уметь, как та же Надин Соллогуб, сверкать умом в беседе, уметь вести себя в свете. Этому невозможно обучить, с этим надо родиться.
Наташа не родилась таковой. Что толку от ее умения играть в шахматы? Или от того, что прочла почти всю огромную дедову библиотеку? Прочитать мало, надо уметь поговорить о прочитанном, уметь показать свою начитанность. Этого в супруге не было вовсе. Если разговор, то такой, что провинцией за версту тянет, она это понимает, а потому молчит. Одни считают, что глупа, другие – что заносчива. И то и другое не на пользу и кроме как к флирту не располагает. Кто за ней на балах увивается? Только те, кто плясать горазд, а поговорить не стремятся.
И все же Пушкин любил жену, очень любил. Причем именно не испорченную светом Наташу Гончарову, «чистейшей прелести чистейший образец». Тем тяжелее было от каждой измены, мысленной ли или даже физической. Он перестал таскаться в заведение Софьи Астафьевны к ее барышням, но увлекаться барышнями в свете не перестал. А когда человек чувствует свою вину перед другим, совершенно невольно возникает желание себе в оправдание найти и у него недостатки. Но, находя, снова понимает, что это нечестно, снова приходится перед собой оправдываться, образуется замкнутый круг…
Легко любить чистейший образец, но как же трудно с таковым жить! Особенно если сам образцом поведения не являешься.
Не легче было и Наталье Николаевне. Пушкин – гений, это ей внушали ежедневно со всех сторон. Она любила стихи мужа, но только не те, которыми восхищался свет, Наташе больше нравились его сказки, нравилась поэтическая певучесть «Царя Салтана», «Руслана и Людмилы»… Может, совершенно интуитивно она тянулась именно к той пушкинской поэзии, которой он привлек когда-то, которая писалась, когда они были так счастливы?
А он уже стал писать иначе, работал над «Историей Пугачевского бунта», писал прозу, да и стихи стали иными, совсем иными…
Ему бы почитать свои произведения ей наедине, глядя в глаза, чтоб только для нее, но Пушкин с самого начала это делал перед другими. Сначала читал Россет, потом в салонах, а если и при ней, то все равно не ей. Наташу это обижало, даже раздражало.
Однажды, когда принялся читать при ней, но снова не ей, словно жены и не было рядом, даже огрызнулась:
– Надоел ты, Пушкин, со своими стихами!
Он смутился, развел руками:
– Моя женка моих стихов не любит и не читает.
С тех пор пошло: Поэтша стихов Пушкина не знает совершенно! Что с нее взять, пустышка и провинциалка.
Жизнь в Петербурге веселая, Пушкины очень часто выезжали, в театре своя ложа, бесконечные балы, рауты, маскарады, музыкальные вечера, Пушкин стал членом Английского клуба и частенько пропадал там… Весело, шумно, приезжали поздно, ложились тем более, вставали тоже к полудню… К этому добавлялись семейные праздники: то чей-то день рожденья, то именины…
Как бы поздно ни приехали, Наталья Николаевна бежала в детскую – посмотреть на своего ангелочка. Машу не будили, но, только поцеловав дочь в пухлую, вкусно пахнущую щечку, Наталья Николаевна могла отправиться спать.
Пушкин еще уходил в кабинет, вроде поработать. Сидел, о чем-то размышлял, пытался писать, но мысли о только что прошедшем веселом вечере, особенно если побывали в хорошей компании у Карамзиных или Виельгорских или вернулись с шумного бала, легко уносились обратно, и серьезной работы категорически не получалось.
Он просто не мог писать, ежедневно выезжая в свет. Но не выезжать тоже не мог: приглашали, хотелось показать свою красавицу жену, снова и снова убедиться, что краше ее никого, что все восхищены, что она имеет непременный успех…
А Наташа снова в тяжести, теперь роды ожидались в середине лета. Едва успели прорезаться зубки у маленькой Маши, как снова нужно готовить пеленки и вышивать распашонки… Но она счастлива, как же можно не радоваться детям, тяжело только, если болеют. Пока у Машки резались зубы, Пушкин тоже извелся, он бестолково суетился, не зная, как успокоить, чем помочь малышке. Это был редкий момент, когда Наташа оказывалась словно старше, мудрее, опытнее мужа. Александр дивился:
– Откуда ты знаешь, как ее в руки брать? Страшно же.
– Не знаю, беру и все. И напеваю тоже, как получается.
Пока жена рожала, Пушкин маялся не меньше ее, слушать, как страдает любимая женщина, было невыносимо, он даже поклялся, что в следующий раз попросту удерет заранее.
Но не удрал, мало того, даже запланировав после родов отправить Наташу с детьми в Полотняный Завод, а самому уехать в Нижний, ничего этого не сделал. Она снова тяжело ходила и трудно рожала, он снова маялся, а потом едва не кричал от восторга: сын! И назвали Сашкой! «Рыжий Сашка», как звал его отец, был любимцем Пушкина.
Двое детей и красавица жена, что еще нужно для счастья?
Поэту – творчество.
Они снимали дачу на Черной речке, дорогую, совершенно им не по карману, но Пушкин был настолько уверен в своих будущих успехах, что денег не считал. Скоро, очень скоро наступит время, когда они будут ломать голову, где эти самые деньги взять, но тогда не думали. А писать все равно надо…
Его родители Сергей Львович и Надежда Осиповна, едва дождавшись родов и полюбовавшись на внука, уехали в Михайловское.
Пушкин пришел к жене, сидевшей с рукоделием на террасе:
– Наташа, я все же решил ехать… Надобно собирать материал для «Истории Пугачева». Справишься ли одна с детьми?
Конечно, она испугалась. Одна с малышами…. Ни его родителей, ни ее родных рядом. Тетка на даче в Царском Селе… А Машке второй год, и Сашка совсем кроха. Глянула испуганно и тут же кивнула:
– Справлюсь. Езжай.
– Храбрая моя женка… А ревновать будешь?
– Буду.
– Не ревнуй, я только тебя люблю. Как вспомню тебя с малышами, так и не стану ни за кем волочиться.
Говорил, словно самого себя убеждал.
Он снова провел часть осени в дорогом сердцу Болдине, снова много и счастливо писал. Конечно, эта Болдинская осень той первой не чета, но все равно Пушкин отдыхал душой от светской суеты и скучал по жене и детям.
В письмах летели бесконечные вопросы: как сама, как дети, здоровы ли, как зубки у Машки, что Сашка?
Она взрослела и умнела, а он этого не замечал, смотрел на нее, как на маленькую девочку, и других приучал к такому же взгляду.
Письма писал из поездки, словно ребенку, она досадовала, но глотала обиду молча. Он Пушкин, ему все можно.
Но душа твердила, что не все, не допускала мысли, что и измена возможна. Становилось больно от понимания, что его интересуют другие, что она не умеет так же легко вести беседу или рассуждать о его стихах, потому неинтересна мужу… Что, пока дома возится с детьми, он обнимает другую… что при всем его восторге от ее красоты, при любовании на балах, когда ее нет рядом в салонах, гостиных и даже на балу, он волочится за кем-то…
И понимание, что он Пушкин и ему все можно, уже не спасало. Сердце не желало признавать такого разрешения, выдавать такую индульгенцию.
Ответить тем же, как не раз советовала Идалия Полетика? Нет, она не умела так, любила мужа, детей и просто не представляла себе измены… Может, просто пока спало сердце?
А оно действительно спало. Пушкина любила ровной любовью, больше похожей на восхищение и преклонение перед Гением, остальных мужчин замечала только как партнеров по танцам. Пушкин не танцевал, потому делать это приходилось с другими. Но Мадонна всегда помнила наставление мужа о неприступности и скромности. Этого у нее было хоть отбавляй, потому и поклонники, как ни восхищались, а допустимых пределов переступать и не мыслили.
Это позже на ее пути встретится тот, кто не посчитается ни с чем и ни с кем, кто в угоду своим желаниям разрушит и ее, и свою жизнь, но главное – жизнь Пушкина.
В том году, как раз когда Пушкин осенью собирал материалы для своего «Пугачева», а Наталья Николаевна в одиночку переезжала на новую квартиру с дачи, в Петербурге с корабля «Николай I» на берег сошел ловец удачи, красавец француз Жорж Дантес. Рослый, прекрасно сложенный, с красивой внешностью, он весьма подходил для службы в любимом детище императрицы – Кавалергардском полку. К тому же у молодого человека были два важных обстоятельства: он привез рекомендательное письмо брата императрицы Елизаветы Федоровны Вильгельма Прусского, и его поддерживал, причем весьма щедро, голландский посланник барон Луи Борхард де Геккерн.
Императрица отнеслась к красавцу благосклонно, он тут же был зачислен в полк и существенно поощрен деньгами.
Началась блестящая карьера Дантеса в России, которая прервется после выстрела в Пушкина в 1837 году.
Но Наталье Николаевне до нового кавалергарда дела не было, у нее двое детей, муж в разъездах и проклятая ревность…
Пушкин далеко, а ей пора перебираться с дачи в город. И тут молодую хозяйку поджидала первая проблема. Муж оставил денег на жизнь довольно, ей бы хватило, а вот об оплате квартиры почему-то не подумал. Снимал ведь сам, знал, что нужно платить за три месяца вперед, а о том, как это будет делать она, не задумался.
Квартиру она сняла очень удачно – в двух шагах от столь любимого Пушкиным Летнего сада, напротив храма во имя Святого Пантелеймона. Квартира большая, удобная, со множеством подсобных помещений, людскими, конюшней, каретным сараем и самыми разными хозяйственными помещениями. Стоила она тоже немало – 4800 рублей в год. И заплатить Наталье Николаевне предстояло авансом за проживание, как делалось обычно, 1600 рублей. Она заплатила.
Впервые осталась одна с детьми и вдруг без копейки денег. К брату Дмитрию полетело отчаянное письмо с мольбой о помощи:
«Мой муж мне оставил достаточно денег, но я была вынуждена отдать их все хозяину квартиры… вот почему я теперь без копейки в кармане…».
Потом следовали тысячи извинений и уверений, что если бы знала адрес мужа, то брата бы не утруждала, но Пушкин пока и сам до места не добрался… И только потом робкая просьба выслать несколько сотен из полагающихся ей от доходов Полотняного Завода. То, что имела право требовать, она просила, объясняя, что делать это заставляет только крайняя необходимость.
Так просить Наталья Николаевна будет у брата всегда. Ей не дали приданого, а содержание назначили много меньше, чем тому же брату Ивану, у которого не было ни детей, ни семьи. Но ни Пушкин, ни она сама никогда не потребуют положенного, даже тогда, когда безденежье не оставит другого выхода, она будет только просить…
Пушкин вернулся только в ноябре, снова начались выезды, и Наташа сразу почувствовала, что разлука не пошла на пользу. Показалось, что Александр снова вернулся к своим прежним увлечениям, то есть к волокитству…
– Пушкин, право, неисправим. Ему хоть гарем дома заведи, а не одну супругу, все равно будет амуры разводить…
– Бедная Поэтша…
– Не нужно самой быть столь глупенькой. Знала, за кого шла…
– Кто же ей мешает амуры заводить? Хороша ведь, поклонников много.
Кровь бросилась Наталье Николаевне в лицо. Пушкин… нет, он не мог! Он же все время твердит, она его идеал и что лучше никого нет!
Но посмотрела направо и замерла. Пушкин действительно не просто крутился подле баронессы Амалии Крюденер, не просто шутливо балагурил, как делал это обычно. Он ухаживал совершенно откровенно. Глаза блестели, взор то и дело неприлично задерживался на ее груди, обнаженных полных плечах, так и ел глазами. Для окружающих это было, видно, привычно, только посмеивались.
Понимая, что сейчас сотворит что-то некрасивое, Наталья Николаевна скользнула прочь, забыв и об обещанных кому-то танцах, и о том, что не мешало бы подойти к Долли Фикельмон и попрощаться.
Домой ехала, едва сдерживая слезы. Душили горечь, обида, что семейное счастье оказалось таким коротким. Она много слышала о поведении Пушкина, что оно недолго оставалось примерным: как жена забеременела и перестала выезжать, так муж снова и принялся увиваться чуть не за каждой юбкой.
А она действительно, едва справившись с болезнями после первых родов, забеременела снова, и снова тяжело носила и трудно рожала, вернее, болела после. Муж в это время развлекался… Идалия Полетика с удовольствием сообщала подруге о его увлечениях и намеками – об изменах. Наталья не верила, считала завистливыми наговорами острой и неприятной на язык Полетики. Теперь убедилась…
Не снимая бального платья, села в кресло, но сказалась еще домашняя привычка не лить слез, от маменьки всегда попадало за слезливость. Наталья Николаевна сидела, борясь со спазмами в горле и желанием броситься ничком на кровать и зарыдать в голос. Быть то и дело беременной, считать копейки, выкраивая на самое необходимое, постоянно кланяться тетушке за каждый наряд или украшение, ходить на цыпочках по дому, соблюдая правила, установленные мужем… и при этом раз за разом слышать, а теперь даже видеть, как он увлекается другими женщинами… Бывшие приятельницы, бывшие любови, новые увлечения… Она рожает, нянчится с детьми, а он вечно на обедах, вечерах, ужинах, где множество очаровательных дам, привыкших к его поклонению и его вольностям. А теперь вот стал открыто увиваться за другой даже у нее на глазах. Пушкин просто забыл о существовании жены! Как забыл в их первый совместный день. Она нужна только как хранительница дома.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента