Когда за Захаром закрылась дверь, Екатерина некоторое время взволнованно шагала по спальне, не глядя на фаворита, потом резко остановилась.
– Что это?! – На стол перед Ланским брошены его долговые расписки. – Вам мало того, что я даю, вы еще и долги делаете?! – Привычный акцент, обычно придающий речи особое очарование, был столь заметен, что резал слух.
Екатерина во гневе забывала ласковые прозвища или просто имя, обращаясь к Ланскому на «вы». Это было для него тяжелее всего. Как оправдаться? Не мог же сказать, что взял деньги, чтобы заплатить Потемкину? Это непорядочно как-то… Пришлось молчать.
– Что вы молчите?! Проигрались в карты или потратили на любовниц?!
Ужас от такого предположения заставил Александра даже вскинуть глаза. И все равно он промолчал. Если скажет, для чего влез в такие долги, будет еще хуже. В голове вертелось: «Только бы не прогнала!» Не прогнала, фыркнула, что-то пробормотав по-немецки, и вышла вон из спальни, оставив его в ужасе и горе.
Камердинер Алексей Попов передал распоряжение: ждать повеления у себя.
Екатерина провела ночь почти без сна. Очень хотелось дернуть шнур звонка, вызывающего из его комнат Ланского, поговорить по душам, но хорошо помнившая обман Корсакова, императрица чувствовала, что предательства со стороны горячо любимого Саши не вынесет. Всегда казалось, что бесхитростен, не обманет. Тогда к чему такие долги? Родственники в Петербург не лезут, семьи нет… Или есть, но она не ведает?!
Стало совсем худо, неужели эти голубые, влюбленно глядящие глаза могли лгать?! Тогда и все его ласковые слова тоже ложь, и стремление подняться до ее уровня тоже. А она так мечтала вырастить из Саши второго Потемкина, чтобы был рядом человек, который мог и поддержать, и помочь, и ночью обнять горячо…
Императрица залилась слезами. Что же это?! Ну почему ей Господь не дает женского счастья? Неужели это и есть цена власти?
Мужа ни минуточки не любила, но если бы увидела его к себе приязнь, то всю жизнь была бы верна. Екатерина почувствовала, что лжет сама себе. Ну, может, и не была бы, но постаралась. Ведь она всех любила по-настоящему. И снова ложь. Салтыкова не любила, просто императрица Елизавета столь недвусмысленно приказала завести наследника любым способом и рекомендовала быть внимательной с Салтыковым, что она подчинилась.
Екатерину окутали воспоминания…
Совсем молоденькой она прибыла в Петербург по приглашению правящей императрицы Елизаветы Петровны, чтобы стать женой наследника – племянника государыни, цесаревича Петра Федоровича. Если Россия и особенно невиданно роскошный Петербург привели юную Фике в восторг, то будущий супруг в ужас. Нет, он, вероятно, был и добр, и недурен собой, но совершенно не желал чувствовать себя ни русским, ни женатым! Чашу унижений Софья Фредерика, крещенная в православии Екатериной Алексеевной, выпила с супругом до дна. К унижениям от мужа добавлялись таковые от императрицы и двора. Елизавета ругала молодую невестку за отсутствие наследника, считая ту виновной в неудачах на альковном поприще. Не объяснять же ей про холодность цесаревича?! Екатерина молча глотала слезы. А потом научилась и слез не показывать.
Прошли годы, и императрица благодарила свою предшественницу за жестокую школу, научившую ее терпению и настойчивости. Но тогда казалось: Елизавета вот-вот потребует развода для племянника и новой женитьбы. Возможно, так и было бы, но, чтобы получить доказательства для бракоразводного процесса, императрица отправила к ставшей неугодной невестке целую толпу повивальных бабок для придирчивого обследования. Результаты просто ошеломили – на шестом году замужества Екатерина оказалась… девственной! А как же?.. Молодая великая княгиня пожала плечами:
– Спросите своего племянника…
Тогда обследованию подвергся Петр. И тут Елизавета испытала второй шок. Оказалось, что у великого князя небольшой дефект – сужение крайней плоти, который легко устраняется простым обрезанием. Но делать это Петр отказывался категорически! Не потому, что боялся боли, просто не желал выносить свою проблему на люди, а сам разрешить ее не мог.
Салтыков получил двойное и весьма щекотливое задание относительно и мужа, и жены сразу. Сергей Иванович справился. Петр был им напоен до беспамятства и в таком виде прооперирован, а Екатерина прошла прекрасную любовную школу в объятиях опытного царедворца. Причем школу двойную, о чем не подозревала сама Елизавета, подтолкнувшая на всякий случай невестку к Салтыкову. Дело в том, что граф совсем недавно женился, и женился по любви. Но один указующий перст императрицы, и счастливый муж бросился в постель к великой княгине. Екатерина усвоила, что по желанию государыни можно переступить через свои чувства и играть любовь с кем угодно.
И теперь вспоминать умело разыгрываемую страсть Салтыкова было особенно горько. Неужели и Саша мог так?! Неужели клялся ей в обожании, имея в душе другую?!
К утру императрица твердо решила Ланского от себя отдалить, но вот отправить его, как прежде Корсакова, за границу или в Москву не смогла. Ланской получил высочайшее повеление отбыть в Ораниенбаум комендантом. И здесь сказалось опасение Екатерины не выдержать и приехать к отставленному любовнику. В Ораниенбаум, который она терпеть не могла со времен жизни там с супругом, императрица не поедет ни за что. Пребывание в ненавистном Ораниенбауме словно должно было подчеркнуть ее охлаждение к фавориту.
Александр вскинул глаза на принесшего нерадостную весть Захара:
– А проститься?
– Не велено.
И все же напоследок Зотов поинтересовался:
– Куда деньги-то потратили, Александр Дмитриевич? Коли на что путное, так лучше бы сказали…
Тот только махнул рукой:
– Имение у Григория Александровича купил.
– К чему оно вам-то?!
– Выбора не было, Захар. Иначе меня Потемкин отсюда убрал бы. – Он вздохнул: – Хотя и так убрал…
«Вишь ты…» – почесал затылок Зотов, провожая взглядом уезжавшего Ланского.
Вечером он осторожно рассказал об этом Перекусихиной. Мария Саввишна видела, как переживает Екатерина, но сразу все рассказывать не стала, попыталась проверить, так ли все дело. Кроме того, она прекрасно понимала, что стоит ей выступить против Потемкина, и может сама последовать за Ланским, только уже не в Ораниенбаум. Выбирая между фавором Александра и своим собственным, Перекусихина, конечно, выбрала себя. Правда, расследования не оставила.
Она не рискнула прямо спрашивать об имении самого Потемкина, тот слишком умен, чтобы не понять, к чему такие расспросы. Но нашлись те, кто словно бы и случайно рассказали… Мария Саввишна подозревала, что таким образом всесильного Григория Александровича просто стараются свалить, однако все же знаниями воспользовалась. Осторожно проведенная проверка подтвердила: Ланской действительно купил у Потемкина одно из его многочисленных имений, причем по немыслимо завышенной цене.
Лежа вечером без сна, Екатерина невольно вспоминала Ораниенбаум. Она не любила этот дворец, потому что он был связан с воспоминаниями о муже, скуке, одиночестве и муштре. Теперь там жил дорогой Саша. Ланской по-прежнему был дорогим. Разум твердил, что парень зарвался, что содержит на стороне любовницу, а все его походы к книготорговцу Зотову лишь предлог, чтобы, как Корсакову, выбраться вон из дворца, мысли об измене разъедали душу, но эта душа категорически отказывалась верить в обман со стороны любимого. «Нет, – протестовало сердце, – Саша не лжет! Ему действительно на что-то были нужны деньги. На что может понадобиться такая огромная сумма, это же стоимость целого имения, и весьма недурного? Для кого Ланской мог купить что-то очень дорогое? Только для любовницы!» И сердце снова заливалось кровью, а лицо слезами. Вот пусть теперь сидит в Ораниенбауме, пока ее сердечная боль не утихнет и она не сможет поговорить с обманщиком твердо и сдержанно. Плакать перед мальчишкой все же не хотелось. Нет, она переживет свою боль сама и сумеет глянуть в глаза бывшему возлюбленному, не обливаясь слезами! И тут же понимала, что возлюбленный не бывший и что со временем простит Ланского, даже если тот не станет об этом просить.
Саша прислал письмо. Нет, не покаянное. Просто просил прощения за причиненное расстройство, просил когда-нибудь вернуть если не к себе, то хоть просто в Петербург. Но ничего не объяснял, что усугубило подозрения императрицы. Письмо пришло, еще когда у Екатерины не прошел первый приступ досады на любовника, а потому она не ответила, лишь с раздражением бросила лист подальше в ящичек. Очень хотелось, чтобы написал еще и еще раз… Но Ланской, видно, решил, что его совсем забыли, и не писал вовсе.
Когда-то, еще до рождения Павла, разумный канцлер Бестужев сказал молодой Екатерине, имея в виду ее первого любовника Сергея Салтыкова: «Ваше Высочество, государи любить не должны».
Может, был прав старик? Либо власть, либо любовь? Потому как от ее влюбленностей до сих пор ничего хорошего не выходило. И все же она любила…
В душе Екатерины шла борьба между желанием отправить опального фаворита куда-нибудь вовсе далеко и послать того же Захара посмотреть, как он там. Ланской в Ораниенбауме был наказанием не только для самого Александра, но и для Екатерины.
Она живо вспоминала, как однажды целую зиму ее супруг Петр Федорович, тогда еще великий князь, носился с проектом выстроить в Ораниенбауме дачу по принципу капуцинского монастыря и заставить весь свой двор, включая ее саму, жить по монастырским порядкам, то есть возить на кляче воду, провизию, одеваться в монашескую одежду. Екатерину не слишком пугала необходимость трудиться, она в отличие от своего супруга была к такой жизни подготовлена, но молодую великую княгиню коробило от дурости самой затеи.
И вот теперь императрице стало казаться, что отправить Ланского в далекий, ненавистный ей Ораниенбаум затея столь же дурная. Нет, сам дворец там прекрасен, если бы не был связан с памятью о супруге! Рядом не было верного Потемкина, чтобы утешил, сказал ласковое, разумное слово, чтобы жизнь снова показалась интересной, а неприятности не стоящими внимания. А без Григория Александровича разлука с Сашей представлялась просто горем.
Маялась Екатерина, маялся и Ланской…
Может, знания Перекусихиной и остались бы при ней, но у Екатерины вдруг появился новый фаворит – Мордвинов. Он тоже был молод, хорош собой, прекрасно сложен. И не чета Ланскому – образован. Но в первый же день Мария Саввишна заметила, что в отличие от Саши Николай Семенович явно «играл любовь». Конечно, преклонение перед государыней было, но настоящего чувства – отнюдь. Стало горько от сознания, что любимую хозяйку просто используют, вернее, она подозревала, что новому фавориту и использование ни к чему. Просто оказался в фаворе, отказаться нельзя, вот и мается сердешный. И Екатерина тоже маялась, Перекусихина видела это лучше других. И месяца не прошло, как Ланского в Ораниенбаум отправила, а уж извелась вся.
И верная Мария Саввишна не выдержала:
– Ты меня, матушка, прости, но не дело ты с Александром Дмитриевичем сотворила.
– Что еще?!
– А того, что не для себя он те деньги брал.
– Ты откуда знаешь? – подозрительно поинтересовалась Екатерина, но тут же фыркнула снова: – Ясно, не для себя! Небось какую красотку на них содержал!
А в душе так хотелось, чтобы Перекусихина сказала, что родителям послал или еще кому из родственников. Даже решила разузнать, как его родственники живут, может, правда помощь была нужна? Тут же обругала себя, что не подумала об этом сразу. Но Мария Саввишна сказала совсем другое:
– А я знаю, случайно услышала. Только не понравится тебе, Екатерина Алексеевна, то, что я скажу. И Григорию Александровичу не понравится. Но я все равно скажу!
– А Григорий при чем?
Теперь даже если бы Перекусихина отказалась говорить дальше, из нее горячими клещами выжали бы. Но она не отказалась, наоборот, почти мстительно пояснила:
– Мальчишку прогнали из-за денег… А ведь он их для Григория Александровича занял!
– Чего мелешь? У Потемкина своих мало, чтоб заставлять Ланского в долг влезать?!
– Своих, может, и много, только… – Перекусихина, видно, окончательно решилась, махнула рукой, словно говоря: «Была не была!» – и добавила: – Григорий Александрович потребовал у Ланского двадцать тысяч за помощь.
Екатерина с легким сомнением усмехнулась:
– Ну и что? Эка невидаль! Двадцать тысяч… Я Саше куда больше дала.
И вот это «Саше» подсказало Перекусихиной, что не забыла государыня своего любимого и страстно хотела бы оправдать, чтобы вернуть обратно.
– Ага, только к тем двадцати требовалось выкупить именьице Григория Александровича. По правде говоря, оно и половины спрошенного не стоило, только куда нашему Саше деваться было, если Потемкин обещал тебя с ним поссорить? Вот мальчишка и купил на долговые. Да кто-то донес… Завистников много…
Императрица смотрела на Перекусихину в онемении, потом покачала головой:
– Если лжешь…
– Вот те крест, не лгу, матушка! Сама только что узнала. Сашу жаль, такого второго нет. Уж так он тебя любил…
Ланской, уезжая в Ораниенбаум, радовался только одному: что не в заграницу, а значит, не насовсем. Может, со временем хоть в Петербург вернет? Пусть не к себе, пусть не в спальню…
Как глупо вышло! Мог бы сказать Потемкину, что пока не соберет денег, ничего покупать не будет. Но тогда князь непременно поссорил бы государыню с фаворитом, ему все под силу. А так не поссорил?
Тяжелые мысли терзали Ланского непрестанно. Ночью руки невольно искали любимое тело, он просыпался в жарком поту от желания, удовлетворить которое было некому. Позвать дворовую девку почему-то не приходило в голову, это казалось кощунством. Долго лежал без сна, тоскуя по своей любовнице, по ее объятиям, горячему ненасытному телу, ее покорности и требовательности одновременно.
Но довольно быстро сказалась привычка, выработанная за год жизни рядом с государыней. Екатерина сама не бездельничала и рядом с собой никому не позволяла. Подъем в шесть или даже пять утра, смотря по времени года, многочасовые занятия, постоянная работа ума… Александр уже привык к тому, что должен получать определенные знания ежедневно. Через пару дней безделья стало тошно, и он взялся за книги. Обязанности коменданта Ораниенбаума особенно не перегружали, времени оставалось много, и Ланской читал. Читал запоем, он уже научился не просто поглощать страницу за страницей поэтических излияний, напротив, увлекся философией.
А еще рискнул написать своей богине, ни в чем не оправдываясь, не укоряя, единственно выражая надежду, что ее гнев пройдет и опала будет снята. Ответа не получил. Это больно ударило по сердцу, зато прислала записочку Мария Саввишна Перекусихина, всегда благоволившая к нему, сообщила, что старается сгладить мнение государыни…
Иногда ходил по залам позабытого дворца, прикидывая: вот здесь жила молодая Екатерина, здесь она обедала, здесь читала, здесь спала… Представлять рядом на ложе ее бывшего супруга было очень тошно, хотя какое он имел право ревновать, тем более к покойному? И все равно ревновал. Ревновал и к нынешнему фавориту Мордвинову (быстро же она забыла своего дорогого Сашу!). Стоило ночами представить, что Мордвинов обнимает ее, ласкает грудь, гладит спину и пониже, как руки сами сжимались от ярости, сердце заходилось от желания броситься в Петербург, ворваться в хорошо знакомую спальню и… выбросить соперника из постели! Если б он только подозревал, что такой поступок способен вызвать бурю радости у его богини, что, вернись он без разрешения и устрой сцену ревности из-за Мордвинова, Екатерина была бы в восторге! Но Ланскому подобное и в голову не приходило. Александр прекрасно понимал, что ревновать не имеет права, что это ее дело, кого брать на ложе. Не имел, но ревновал.
– Что это?! – На стол перед Ланским брошены его долговые расписки. – Вам мало того, что я даю, вы еще и долги делаете?! – Привычный акцент, обычно придающий речи особое очарование, был столь заметен, что резал слух.
Екатерина во гневе забывала ласковые прозвища или просто имя, обращаясь к Ланскому на «вы». Это было для него тяжелее всего. Как оправдаться? Не мог же сказать, что взял деньги, чтобы заплатить Потемкину? Это непорядочно как-то… Пришлось молчать.
– Что вы молчите?! Проигрались в карты или потратили на любовниц?!
Ужас от такого предположения заставил Александра даже вскинуть глаза. И все равно он промолчал. Если скажет, для чего влез в такие долги, будет еще хуже. В голове вертелось: «Только бы не прогнала!» Не прогнала, фыркнула, что-то пробормотав по-немецки, и вышла вон из спальни, оставив его в ужасе и горе.
Камердинер Алексей Попов передал распоряжение: ждать повеления у себя.
Екатерина провела ночь почти без сна. Очень хотелось дернуть шнур звонка, вызывающего из его комнат Ланского, поговорить по душам, но хорошо помнившая обман Корсакова, императрица чувствовала, что предательства со стороны горячо любимого Саши не вынесет. Всегда казалось, что бесхитростен, не обманет. Тогда к чему такие долги? Родственники в Петербург не лезут, семьи нет… Или есть, но она не ведает?!
Стало совсем худо, неужели эти голубые, влюбленно глядящие глаза могли лгать?! Тогда и все его ласковые слова тоже ложь, и стремление подняться до ее уровня тоже. А она так мечтала вырастить из Саши второго Потемкина, чтобы был рядом человек, который мог и поддержать, и помочь, и ночью обнять горячо…
Императрица залилась слезами. Что же это?! Ну почему ей Господь не дает женского счастья? Неужели это и есть цена власти?
Мужа ни минуточки не любила, но если бы увидела его к себе приязнь, то всю жизнь была бы верна. Екатерина почувствовала, что лжет сама себе. Ну, может, и не была бы, но постаралась. Ведь она всех любила по-настоящему. И снова ложь. Салтыкова не любила, просто императрица Елизавета столь недвусмысленно приказала завести наследника любым способом и рекомендовала быть внимательной с Салтыковым, что она подчинилась.
Екатерину окутали воспоминания…
Совсем молоденькой она прибыла в Петербург по приглашению правящей императрицы Елизаветы Петровны, чтобы стать женой наследника – племянника государыни, цесаревича Петра Федоровича. Если Россия и особенно невиданно роскошный Петербург привели юную Фике в восторг, то будущий супруг в ужас. Нет, он, вероятно, был и добр, и недурен собой, но совершенно не желал чувствовать себя ни русским, ни женатым! Чашу унижений Софья Фредерика, крещенная в православии Екатериной Алексеевной, выпила с супругом до дна. К унижениям от мужа добавлялись таковые от императрицы и двора. Елизавета ругала молодую невестку за отсутствие наследника, считая ту виновной в неудачах на альковном поприще. Не объяснять же ей про холодность цесаревича?! Екатерина молча глотала слезы. А потом научилась и слез не показывать.
Прошли годы, и императрица благодарила свою предшественницу за жестокую школу, научившую ее терпению и настойчивости. Но тогда казалось: Елизавета вот-вот потребует развода для племянника и новой женитьбы. Возможно, так и было бы, но, чтобы получить доказательства для бракоразводного процесса, императрица отправила к ставшей неугодной невестке целую толпу повивальных бабок для придирчивого обследования. Результаты просто ошеломили – на шестом году замужества Екатерина оказалась… девственной! А как же?.. Молодая великая княгиня пожала плечами:
– Спросите своего племянника…
Тогда обследованию подвергся Петр. И тут Елизавета испытала второй шок. Оказалось, что у великого князя небольшой дефект – сужение крайней плоти, который легко устраняется простым обрезанием. Но делать это Петр отказывался категорически! Не потому, что боялся боли, просто не желал выносить свою проблему на люди, а сам разрешить ее не мог.
Салтыков получил двойное и весьма щекотливое задание относительно и мужа, и жены сразу. Сергей Иванович справился. Петр был им напоен до беспамятства и в таком виде прооперирован, а Екатерина прошла прекрасную любовную школу в объятиях опытного царедворца. Причем школу двойную, о чем не подозревала сама Елизавета, подтолкнувшая на всякий случай невестку к Салтыкову. Дело в том, что граф совсем недавно женился, и женился по любви. Но один указующий перст императрицы, и счастливый муж бросился в постель к великой княгине. Екатерина усвоила, что по желанию государыни можно переступить через свои чувства и играть любовь с кем угодно.
И теперь вспоминать умело разыгрываемую страсть Салтыкова было особенно горько. Неужели и Саша мог так?! Неужели клялся ей в обожании, имея в душе другую?!
К утру императрица твердо решила Ланского от себя отдалить, но вот отправить его, как прежде Корсакова, за границу или в Москву не смогла. Ланской получил высочайшее повеление отбыть в Ораниенбаум комендантом. И здесь сказалось опасение Екатерины не выдержать и приехать к отставленному любовнику. В Ораниенбаум, который она терпеть не могла со времен жизни там с супругом, императрица не поедет ни за что. Пребывание в ненавистном Ораниенбауме словно должно было подчеркнуть ее охлаждение к фавориту.
Александр вскинул глаза на принесшего нерадостную весть Захара:
– А проститься?
– Не велено.
И все же напоследок Зотов поинтересовался:
– Куда деньги-то потратили, Александр Дмитриевич? Коли на что путное, так лучше бы сказали…
Тот только махнул рукой:
– Имение у Григория Александровича купил.
– К чему оно вам-то?!
– Выбора не было, Захар. Иначе меня Потемкин отсюда убрал бы. – Он вздохнул: – Хотя и так убрал…
«Вишь ты…» – почесал затылок Зотов, провожая взглядом уезжавшего Ланского.
Вечером он осторожно рассказал об этом Перекусихиной. Мария Саввишна видела, как переживает Екатерина, но сразу все рассказывать не стала, попыталась проверить, так ли все дело. Кроме того, она прекрасно понимала, что стоит ей выступить против Потемкина, и может сама последовать за Ланским, только уже не в Ораниенбаум. Выбирая между фавором Александра и своим собственным, Перекусихина, конечно, выбрала себя. Правда, расследования не оставила.
Она не рискнула прямо спрашивать об имении самого Потемкина, тот слишком умен, чтобы не понять, к чему такие расспросы. Но нашлись те, кто словно бы и случайно рассказали… Мария Саввишна подозревала, что таким образом всесильного Григория Александровича просто стараются свалить, однако все же знаниями воспользовалась. Осторожно проведенная проверка подтвердила: Ланской действительно купил у Потемкина одно из его многочисленных имений, причем по немыслимо завышенной цене.
Лежа вечером без сна, Екатерина невольно вспоминала Ораниенбаум. Она не любила этот дворец, потому что он был связан с воспоминаниями о муже, скуке, одиночестве и муштре. Теперь там жил дорогой Саша. Ланской по-прежнему был дорогим. Разум твердил, что парень зарвался, что содержит на стороне любовницу, а все его походы к книготорговцу Зотову лишь предлог, чтобы, как Корсакову, выбраться вон из дворца, мысли об измене разъедали душу, но эта душа категорически отказывалась верить в обман со стороны любимого. «Нет, – протестовало сердце, – Саша не лжет! Ему действительно на что-то были нужны деньги. На что может понадобиться такая огромная сумма, это же стоимость целого имения, и весьма недурного? Для кого Ланской мог купить что-то очень дорогое? Только для любовницы!» И сердце снова заливалось кровью, а лицо слезами. Вот пусть теперь сидит в Ораниенбауме, пока ее сердечная боль не утихнет и она не сможет поговорить с обманщиком твердо и сдержанно. Плакать перед мальчишкой все же не хотелось. Нет, она переживет свою боль сама и сумеет глянуть в глаза бывшему возлюбленному, не обливаясь слезами! И тут же понимала, что возлюбленный не бывший и что со временем простит Ланского, даже если тот не станет об этом просить.
Саша прислал письмо. Нет, не покаянное. Просто просил прощения за причиненное расстройство, просил когда-нибудь вернуть если не к себе, то хоть просто в Петербург. Но ничего не объяснял, что усугубило подозрения императрицы. Письмо пришло, еще когда у Екатерины не прошел первый приступ досады на любовника, а потому она не ответила, лишь с раздражением бросила лист подальше в ящичек. Очень хотелось, чтобы написал еще и еще раз… Но Ланской, видно, решил, что его совсем забыли, и не писал вовсе.
Когда-то, еще до рождения Павла, разумный канцлер Бестужев сказал молодой Екатерине, имея в виду ее первого любовника Сергея Салтыкова: «Ваше Высочество, государи любить не должны».
Может, был прав старик? Либо власть, либо любовь? Потому как от ее влюбленностей до сих пор ничего хорошего не выходило. И все же она любила…
В душе Екатерины шла борьба между желанием отправить опального фаворита куда-нибудь вовсе далеко и послать того же Захара посмотреть, как он там. Ланской в Ораниенбауме был наказанием не только для самого Александра, но и для Екатерины.
Она живо вспоминала, как однажды целую зиму ее супруг Петр Федорович, тогда еще великий князь, носился с проектом выстроить в Ораниенбауме дачу по принципу капуцинского монастыря и заставить весь свой двор, включая ее саму, жить по монастырским порядкам, то есть возить на кляче воду, провизию, одеваться в монашескую одежду. Екатерину не слишком пугала необходимость трудиться, она в отличие от своего супруга была к такой жизни подготовлена, но молодую великую княгиню коробило от дурости самой затеи.
И вот теперь императрице стало казаться, что отправить Ланского в далекий, ненавистный ей Ораниенбаум затея столь же дурная. Нет, сам дворец там прекрасен, если бы не был связан с памятью о супруге! Рядом не было верного Потемкина, чтобы утешил, сказал ласковое, разумное слово, чтобы жизнь снова показалась интересной, а неприятности не стоящими внимания. А без Григория Александровича разлука с Сашей представлялась просто горем.
Маялась Екатерина, маялся и Ланской…
Может, знания Перекусихиной и остались бы при ней, но у Екатерины вдруг появился новый фаворит – Мордвинов. Он тоже был молод, хорош собой, прекрасно сложен. И не чета Ланскому – образован. Но в первый же день Мария Саввишна заметила, что в отличие от Саши Николай Семенович явно «играл любовь». Конечно, преклонение перед государыней было, но настоящего чувства – отнюдь. Стало горько от сознания, что любимую хозяйку просто используют, вернее, она подозревала, что новому фавориту и использование ни к чему. Просто оказался в фаворе, отказаться нельзя, вот и мается сердешный. И Екатерина тоже маялась, Перекусихина видела это лучше других. И месяца не прошло, как Ланского в Ораниенбаум отправила, а уж извелась вся.
И верная Мария Саввишна не выдержала:
– Ты меня, матушка, прости, но не дело ты с Александром Дмитриевичем сотворила.
– Что еще?!
– А того, что не для себя он те деньги брал.
– Ты откуда знаешь? – подозрительно поинтересовалась Екатерина, но тут же фыркнула снова: – Ясно, не для себя! Небось какую красотку на них содержал!
А в душе так хотелось, чтобы Перекусихина сказала, что родителям послал или еще кому из родственников. Даже решила разузнать, как его родственники живут, может, правда помощь была нужна? Тут же обругала себя, что не подумала об этом сразу. Но Мария Саввишна сказала совсем другое:
– А я знаю, случайно услышала. Только не понравится тебе, Екатерина Алексеевна, то, что я скажу. И Григорию Александровичу не понравится. Но я все равно скажу!
– А Григорий при чем?
Теперь даже если бы Перекусихина отказалась говорить дальше, из нее горячими клещами выжали бы. Но она не отказалась, наоборот, почти мстительно пояснила:
– Мальчишку прогнали из-за денег… А ведь он их для Григория Александровича занял!
– Чего мелешь? У Потемкина своих мало, чтоб заставлять Ланского в долг влезать?!
– Своих, может, и много, только… – Перекусихина, видно, окончательно решилась, махнула рукой, словно говоря: «Была не была!» – и добавила: – Григорий Александрович потребовал у Ланского двадцать тысяч за помощь.
Екатерина с легким сомнением усмехнулась:
– Ну и что? Эка невидаль! Двадцать тысяч… Я Саше куда больше дала.
И вот это «Саше» подсказало Перекусихиной, что не забыла государыня своего любимого и страстно хотела бы оправдать, чтобы вернуть обратно.
– Ага, только к тем двадцати требовалось выкупить именьице Григория Александровича. По правде говоря, оно и половины спрошенного не стоило, только куда нашему Саше деваться было, если Потемкин обещал тебя с ним поссорить? Вот мальчишка и купил на долговые. Да кто-то донес… Завистников много…
Императрица смотрела на Перекусихину в онемении, потом покачала головой:
– Если лжешь…
– Вот те крест, не лгу, матушка! Сама только что узнала. Сашу жаль, такого второго нет. Уж так он тебя любил…
Ланской, уезжая в Ораниенбаум, радовался только одному: что не в заграницу, а значит, не насовсем. Может, со временем хоть в Петербург вернет? Пусть не к себе, пусть не в спальню…
Как глупо вышло! Мог бы сказать Потемкину, что пока не соберет денег, ничего покупать не будет. Но тогда князь непременно поссорил бы государыню с фаворитом, ему все под силу. А так не поссорил?
Тяжелые мысли терзали Ланского непрестанно. Ночью руки невольно искали любимое тело, он просыпался в жарком поту от желания, удовлетворить которое было некому. Позвать дворовую девку почему-то не приходило в голову, это казалось кощунством. Долго лежал без сна, тоскуя по своей любовнице, по ее объятиям, горячему ненасытному телу, ее покорности и требовательности одновременно.
Но довольно быстро сказалась привычка, выработанная за год жизни рядом с государыней. Екатерина сама не бездельничала и рядом с собой никому не позволяла. Подъем в шесть или даже пять утра, смотря по времени года, многочасовые занятия, постоянная работа ума… Александр уже привык к тому, что должен получать определенные знания ежедневно. Через пару дней безделья стало тошно, и он взялся за книги. Обязанности коменданта Ораниенбаума особенно не перегружали, времени оставалось много, и Ланской читал. Читал запоем, он уже научился не просто поглощать страницу за страницей поэтических излияний, напротив, увлекся философией.
А еще рискнул написать своей богине, ни в чем не оправдываясь, не укоряя, единственно выражая надежду, что ее гнев пройдет и опала будет снята. Ответа не получил. Это больно ударило по сердцу, зато прислала записочку Мария Саввишна Перекусихина, всегда благоволившая к нему, сообщила, что старается сгладить мнение государыни…
Иногда ходил по залам позабытого дворца, прикидывая: вот здесь жила молодая Екатерина, здесь она обедала, здесь читала, здесь спала… Представлять рядом на ложе ее бывшего супруга было очень тошно, хотя какое он имел право ревновать, тем более к покойному? И все равно ревновал. Ревновал и к нынешнему фавориту Мордвинову (быстро же она забыла своего дорогого Сашу!). Стоило ночами представить, что Мордвинов обнимает ее, ласкает грудь, гладит спину и пониже, как руки сами сжимались от ярости, сердце заходилось от желания броситься в Петербург, ворваться в хорошо знакомую спальню и… выбросить соперника из постели! Если б он только подозревал, что такой поступок способен вызвать бурю радости у его богини, что, вернись он без разрешения и устрой сцену ревности из-за Мордвинова, Екатерина была бы в восторге! Но Ланскому подобное и в голову не приходило. Александр прекрасно понимал, что ревновать не имеет права, что это ее дело, кого брать на ложе. Не имел, но ревновал.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента