Страница:
А вот и не полностью, я не могла говорить, но монголов понимала! Настроение откровенно поднялось, даже отбитый зад уже не так беспокоил.
Географическим кретинизмом я никогда не страдала, но карту в подробностях, тем более не Московской области, а Казахстана, не помнила. Мое любопытство заставило в свое время (то есть в нормальной московской жизни) объездить добрую половину мира, терпеть не могла валяться на пляже, особенно когда в жизни столько интересного! Именно это толкало меня по городам и весям, а часто без оных, то на джипах, то на лошадях, то на верблюдах… Сплавляться на байдарках не получилось, но по Великому шелковому пути, вернее, его части, я ездила и в Каракоруме в Монголии побывала.
Но сейчас, пытаясь определить, где же мы находимся, совершенно потерялась. Никогда не бывала в городе под названием Сарайджук. Сарай-Бату – это недалеко от Астрахани на Ахтубе, а «джук» где?
Все оказалось гениально просто, «джук» это вроде «чика», то есть Сарайчик, Сарай, только маленький. И верно, городок, вернее, очередная ставка из больших и маленьких юрт была похожа на свою старшую сестру. Здесь тоже уже начали строить дворцы и сажать сады, но пока мало. И караван-сараи тоже были просто юртами, но за неимением целую неделю хоть какой-то крыши над головой я рада и такой. Теперь точно знала, что скажу, когда вернусь (если вернусь): «Ребята, все познается в сравнении».
Ответ на вопрос, что за река, меня вполне удовлетворил.
– Жайык.
– Яик?
– Да, Жайык.
Яик – это Урал, это я помню, в нем Чапай утонул. Значит, Сарайджук на Урале, а что дальше? Сколько ни пыталась себе представить карту местности, ничего не получалось. Дальше, по моим представлениям, до самой Сибири степи. Хотя до какой Сибири, вон же она, за рекой… или нет? Вернусь домой, обязательно изучу карту России и окрестностей.
Встал вопрос, куда это домой? В Новгороде никаких карт нет, значит, в Москву? Нет, об этом лучше вообще не думать…
Пришлось размышлять о предстоящем пути. Но и здесь нашлась проблема, ничего путного, кроме самой цели путешествия, я обдумать не могла.
Это Вятич и князь Александр Ярославич считали, что я еду спасать Батыя, да и сам хан тоже. Пусть думают, так лучше. Знай Вятич о моих настоящих мыслях, он ни за что не отпустил бы меня в Каракорум. А Батый и вовсе вздернул на березе! И неважно, что берез вокруг нет, ради такого случая не поленился бы откочевать поближе к рощице.
Дело в том, что для себя я решила, что спасать Батыя – глупость. Чего ради? Чтобы жить в мире с монголами и нас боялись рыцари?
Но если Батый начнет всерьез бодаться с Гуюком, то монголам будет совсем не до Руси и их можно хотя бы какое-то время не бояться. Этого хватит, чтобы князь Александр привел в чувство всех, кто точит зубы на Русь с запада. Вятич думает иначе, но Вятич далеко, и я буду делать то, что считаю нужным.
Батый, зная, что я уехала травить Гуюка, никого другого посылать с тем же заданием не будет, это было бы опасно, два агента могут помешать друг дружке. Ну а потом просто разведу руками, мол, его, гада, яд просто не взял. Если будет перед кем разводить руками. Я действительно очень надеялась, что Батый с Гуюком сцепятся, как два скорпиона в банке, и нам останется только наблюдать со стороны их взаимную агонию. Вот будет праздник души! Моей, во всяком случае.
Так думала я, а Батый думал несколько иначе. На его счастье, я об этом не догадывалась, иначе не поленилась бы вернуться и придушить лично.
Странная уруска действительно отправилась в Каракорум. Ну и женщина! Хан не забыл встречу с ней в урусутском лесу и потом ее же гибель у городских стен Сырни, а также испытанный там монголами ужас. Не могла простая смертная снова оказаться живой! Шаманка тогда говорила, что она Чужая. Посоветоваться бы с шаманкой, но той нет среди живых, а объяснять про урусутку кому-то другому – значило открывать свою тайну.
Бату нашел выход – он отправил своего человека, но не к Сохрахтани-беги, как сказал урусутке, а к Огуль-Гаймиш с просьбой, чтобы ее шаманы посмотрели женщину, но не убивали, все равно бесполезно, а только поняли, что же ей действительно нужно. У жены Великого хана Гуюка Огуль-Гаймиш много шаманов, она дружит с такими.
Казалось бы, нелепо – он отправил предупреждение и просьбу жене своего врага. Но Бату знал, что Огуль-Гаймиш куда умней, чем о ней думают, и она не хочет войны между двоюродными братьями. Столкновения с Гуюком не желал и сам Бату, оно означало бы сильное ослабление обоих, что очень опасно. Как ни ненавидел наглого, заносчивого Гуюка Бату, хан предпочел бы просто жить отдельно от Каракорума, признавая Гуюка на расстоянии, безо всякого почитания и клятв.
Огуль-Гаймиш достаточно умна, чтобы понять это. Если она сможет остановить своего мужа, чтобы все осталось, как есть сейчас, то в империи будет мир, но если не поймет или не сможет и Гуюк будет требовать подчинения, тогда война. Другого выхода нет.
Уруска решила, что сможет убить Великого хана? Кто ее допустит к Гуюку? Разве что она умеет убивать на расстоянии, но тогда зачем ехать в Каракорум, сделала бы это из Сарая. Что-то здесь было непонятно, потому Бату не стал полагаться на уруску, да и на Огуль-Гаймиш тоже. В путь отправились еще двое. Эти ничего не ведали ни об уруске, ни о письме к хатун, зато знали, у кого в Китае, ближе к Каракоруму, нужно взять неприметный порошок, который никому не рекомендуется пробовать… Если Огуль-Гаймиш его не поймет или ничего не сможет, порошок пригодится.
А уруска? Она будет для отвода глаз, если понадобится.
Ничего этого я, конечно, не знала. Если бы узнала, я б ему показала «отвод глаз»! Тавро на заднице показалось бы мелочью, недостойной внимания.
Ну и где здесь затюканные и укутанные в чего они там носили-то? – паранджу, кажется, женщины? Уже вторая, которую я видела перед собой, была просто хозяйкой дома, а заодно и мужа. Этот самый муж, габариты которого откровенно уступали габаритам супруги (ну почему у крупных женщин так часто бывают мелкие мужья?), мотался позади своей благоверной и только кивал, во всем с ней соглашаясь. Вот тебе и восточное неравноправие! Древние бабы держали своих древних мужиков в руках не хуже современных мне, если, конечно, мужики это позволяли. Наверное, так было во все времена. Какой-нибудь звериного вида солдафон, возвращаясь домой после похода с руками по локоть и ногами по колено в крови, послушно мыл эти руки и вытирал ноги, потому что жена ругается, когда он оставляет кровавые следы на полу, мол, отмывай потом.
Монгольские девицы так вообще словно парни, скачут во весь опор, оружием владеют не хуже меня, из лука бьют даже лучше, спуску не дадут ни одному мужику. Считалось, что после свадьбы молодая женщина, переодевшись, становится почти рабыней супруга, то есть вся работа наваливается на нее, а муж только знай себе попивает кумыс.
Но я уже заметила, что, во-первых, женщин много, и юрты ставит не одна, а куча жен. Как тут не вспомнить Гюльчатай из «Белого солнца пустыни»? Одна женщина еду варит, одна детей воспитывает… а у нас все одна, что в тринадцатом веке, что в двадцать первом! И все чаще вообще без мужа.
Во-вторых, мужики все же помогали, а делали все рабы.
В юртах четкое деление на общую и хозяйкину половину. Прямо напротив входа лежбище главы семьи, непременно так, чтобы физиономией на юг, то есть ко входу. Над его головой всегда засаленная кукла из войлока, которую перед каждым обедом тоже «кормят», но никогда не стирают. У него в ногах большой короб вроде сундука с ценным барахлом. Слева гостевая зона, а вот справа за занавеской нечто вроде кухни – хозяйкина. Прямо по центру очаг, чтобы дым вытягивало вверх через дыру в потолке.
Так вот, в гостевой зоне можно толочься сколько угодно любому, кого вообще пустили в юрту, а на хозяйкину за занавеску только по приглашению, и то не всем. Если занавеска откинута, значит, хозяйка в духе и не против видеть гостей, а если нет, никому в голову не придет сунуть нос и поинтересоваться:
– А ты чего тут сидишь одна, скучаешь, пойдем к нам!
Можно не просто схлопотать по шее, а остаться без головы.
В юртах страшная вонь от дыма, горелого мяса, старого жира, пота, годами немытых тел, кожи, шкур и еще много чего. Шкуры, покрывающие остов юрты, и кошма на земле пропитываются этим настолько, что никакой ветер не выветрит. Не лучше и в тех юртах, которые стоят на повозках, только земля под ногами не такая холодная.
Первое время я ела с трудом, потому что мыть посуду у монголов не принято, в нее годами наливают и выкладывают еду, отчего слой жира и грязи становится просто ужасающим. Удивительно, но оказалось, что монголы не любят ни золотой, ни серебряной посуды, предпочитая деревянную. Особенно это бросалось в глаза в праздники, их закон Яса запрещает использовать металл в праздничных застольях. А когда гадали или шаманили, вообще убирали все металлическое. Вроде это связано с происшествием у какой-то горы, притянувшей все железные вещи Чингисхана и его спутников, даже копыта их лошадей, и потому чуть не погубившей Потрясателя Вселенной.
Что ж, логика в этом есть, дерево как-то теплее, но немытые годами деревянные чаши и блюда засаливаются до невозможности и аппетитному виду еды не способствуют.
Но голод не тетка, пришлось привыкнуть и к этому. Постепенно тошнота перестала мучить даже меня, а ведь первое время чуть наружу не выбегала, чтобы не облевать юрту. Да… человек может привыкнуть ко всему… ну, или почти ко всему. Отучиться мыться мне так и не удалось, а потому сложностей было много. У них закон (опять-таки Яса): нельзя мыться или стирать в проточной воде. В то же время больших корыт или тазов просто не было, от поливания на руки из небольшого кувшина толку мало, и немного погодя уже казалось, что на мне корка грязи, которая вот-вот начнет отваливаться кусками. С одной стороны, удобно: отколупал и живи дальше, с другой – я нормальный человек, и мне требовалось мытье пусть не каждый вечер перед сном, но хотя бы раз в неделю, иначе сдохну.
Вот почему для меня Сарайджук оказался просто благословенным оазисом в пустыне жирной грязи. В Сарайджуке обнаружилась баня! Она была построена подальше от самого города, вода стекала в большую канаву и в песок, чтобы не осквернять реку, носить саму воду нужно было издалека, но я готова на все. Услышав от Карима, что можно помыться в бане (последний раз мылась в Сарае, там тоже бани были, а потом неделю пылилась в дороге и лишь размазывала грязь по лицу парой пригоршней воды из кувшина), я даже не сразу поверила:
– Иди ты!
– Куда, в баню? Может, сначала ты? Я знаю, ты мыться любишь.
Стало смешно, но как объяснить Кариму смысл фраз, который получился?
Посещение бани, пусть и не слишком хорошей, примирило меня с Сарайджуком, больше того, я готова была пожить здесь, хотя прекрасно понимала, что это невозможно…
В Сарайджуке мы провели несколько дней, продали своих лошадей, купили верблюдов, договорились с караван-баши (это вроде начальника каравана), закупили необходимое в дальнюю дорогу.
Странно вел себя Карим, он явно собрался куда-то слинять. Это что еще за сопровождение, за которым нужен глаз да глаз? Я тихонько выскользнула следом. Так и есть, мой толмач юркнул за угол, и дальше началась игра в прятки-догонялки.
Он явно стремился к той части городка, где уже стояли глинобитные дома за заборами. Заборы небольшие, видно для защиты от верблюдов или ослов, оставленных без надежной привязи безалаберными хозяевами, но похожие один на другой, как две капли воды. Попав вслед за Каримом туда, я очень быстро вспомнила незадачливого Кешу из «Бриллиантовой руки», когда он метался в узких улочках Стамбула.
После нескольких поворотов мой толмач словно сквозь землю провалился, а я, оглянувшись, поняла, что понятия не имею, в какую сторону возвращаться. Вокруг никого, но даже если бы и был, как спросить, что мне нужно к караван-сараю, если я не знаю ни где он, ни как называется? Тоска…
Заборы, их, кажется, называли дувалами, были невысоки, но чтобы увидеть что-то во дворе, лично для меня в обличье Насти нужно подпрыгнуть, сколько ни тянулась на цыпочках, ничего разглядеть не удавалось, как и вспомнить, сколько раз мы поворачивали. И вдруг…
Я замерла, прислушиваясь, показалось, что где-то недалеко голос Карима. Теперь мне уже было наплевать на то, что подумает толмач, если начнет возмущаться слежкой, пусть сначала объяснит, чего он тут сам делал. Мелькнула мысль, что это может оказаться последним объяснением, которое я услышу в своей жизни, но выхода-то все равно не было, и я толкнула какую-то дверь, ведущую во двор.
Небольшой двор был пуст. Пара хилых деревьев, глинобитный домик, небольшая арба (тележка) с задранными вверх оглоблями, подальше ослик, привязанный к столбу, никакого Карима там не наблюдалось. Оставалось только уйти, но не тут-то было! Услышав какое-то движение справа, я обернулась и обомлела.
Здоровенный пес на цепи толще моей руки (я даже зачем-то внимательно посмотрела на руку, чтобы в этом убедиться), с обрезанным хвостом оскалил совершенно зверские клыки, но молчал, отчего выглядел еще страшнее. Я почему-то вспомнила, где видела такую цепь: в порту, там на них якоря спускают и корабли держат.
– Хозяева!
Нормально, мало того, что выдала свое присутствие, так еще и по-русски! Но что делать, не показывать же псине свой тыл, вцепится ведь, зараза. Медленно отступая к калитке, я прикидывала, что даже если мне удастся сигануть за нее и подпереть снаружи собственным задом, волкодав с легкостью преодолеет столь невысокое препятствие, как этот забор, и последует за мной. Оставалось уповать на то, что хозяева дома…
Но надежда, что близкого знакомства с черной пастью волосатого монстра удастся избежать, испарилась окончательно, когда я увидела, кто вышел на мой зов. Я едва не взвыла, мол, а взрослых что, дома нет?! Но появившаяся фигурка принадлежала не ребенку, а щуплому старичку. Он как-то цыкнул псу, и тот, вильнув обрубком хвоста, мигом оказался у самой стены дома, якорная цепь грохотала по земле. Во вышколенность! Монстрило, способное одним рыком уложить на землю роту солдат, покорно выполняло едва слышные команды старика.
Тот с интересом оглядел меня, по-прежнему стоявшую столбом, и сделал приглашающий жест. Отреагировать я не успела, в калитке за моей спиной возник Карим, который тоже замер, добавив красок в немую картину.
Дедок рассмеялся дробным смехом, снова что-то цыкнул псу, и тот вообще скромно удалился за угол дома, но я прекрасно видела, что его налитые кровью глаза внимательно следят за каждым нашим движением и оттуда, а обрезанные уши слушают. Вот так подойдем, а старичок цыкнет и… прости-прощай, молодая жизнь.
Карим принялся витиевато объяснять старику, что я просто заблудилась и случайно заглянула во двор, разыскивая его. Он просил прощения за беспокойство, кланялся, одновременно подталкивая меня к калитке.
Дедок снова рассмеялся, крикнув нам, чтобы не боялись собаку, она, мол, не тронет. Ага, слышала я все эти сказочки для наивных, еще дома, в Москве, слышала. Собака без поводка и намордника всегда представляет опасность для окружающих! Хотя… покосившись на здоровенную ряху, с раскрытой пасти которой капала слюна, я поняла, что ни поводок, ни намордник тут не спасут, первое он порвет, как тонкую нитку, а второе сжует и не подавится.
Тут я сообразила глянуть на цепь, вернее, то, к чему она прикреплена, и поняла, что опасения небезосновательны. Один конец вполне логично крепился к ошейнику, который подошел бы на шею быку-трехлетке (я помнила, что быков водят за кольца в носу, потому что иначе не удержать), а второй был скромненько так прикреплен к какой-то скобочке, вбитой в стену мазанки. Если эта псина рванет с места, целясь в наши бренные тела, то стена рухнет наверняка. Но дед уверенно стоял на месте, значит, завалов не предполагалось.
Видно, поняв, что заманить в дом нас не удастся никакими уверениями в беззубости этой твари, старик со смехом махнул рукой, мол, идите. Мы пошли, сначала робко пятясь задом и вымученно улыбаясь, а потом сиганули так, что догнать можно было только вскачь. Улепетывая, я все же прислушивалась, нет, металл цепи сзади не грохотал, монстрило со своей привязи не рвалось.
– Ты чего туда полезла?
– Показалось, что твой голос из-за дувала.
– Даже если мой, то стояла бы и ждала или окликнула.
На «стояла и ждала» я обиделась, вот еще!
– Надо было мечом этого бугая поддеть, небось и про цепь забыл бы.
Карим внимательно посмотрел мне в лицо:
– Тебя бы даже похоронить не дали. Убить собаку во дворе дома – страшное оскорбление. Лучше не лезь никуда, это же тебе не караван-сарай.
– Карим, ты что там делал?
– Могла бы и не следить за мной, спросила, я бы сам рассказал.
– Ну?
– У меня сестра замужем за местным, неподалеку живет, ходил проведать.
Врет и не краснеет!
– Почему это надо было делать тайно?
– Никто не знает, что она здесь.
– И что здесь тайного?
– Настя, Маман ее выкрал, она должна была стать женой хана…
– Батыя?! – невольно ахнула я.
Карим весело рассмеялся:
– Что, без Батыя ханов мало, что ли? Нет, у кыргызов. Ее давно сосватали, а Маман выкрал и увез далеко-далеко, сколько ни искали, найти не могли. А я случайно в Сарайджуке встретил. Сначала думал, что убью его, потом понял, что сестра счастлива. К чему убивать тогда? Она первое время много плакала, потом привыкла, полюбила, Маман добрый, не обижает… А сестра сильно изменилась, была словно горная козочка с блестящими глазами, а стала толстая, глупая клуша… Но он все равно не обижает. Четверо сыновей, две дочки. Бываю в Сарайджуке – стараюсь племянников навестить.
Стало смешно, вот средневековый детектив, девушка вышла замуж за другого и уже столько лет вынуждена прятаться!
– А ты почему не женился?
– Чтобы жена все время мучилась, дожидаясь, вернусь ли?
– Сиди дома.
– Ты сидишь? Нет, кто хоть раз отведал этого риска – далеких странствий, тот дома не усидит.
– Много ездишь?
– А что еще делать? Я другого не умею, только толмачить и по свету мотаться.
– Карим, сколько тебе лет?
– Тридцать. Много, но я ни о чем не жалею. Интересно посмотреть, как другие люди живут, что в чужих землях иначе.
– Что лучше, а что хуже?
– Нет, не бывает лучше или хуже, бывает просто иначе. Что для одних кажется хорошо, то для других плохо, и наоборот. – Он чуть помолчал и снова покачал головой. – Как понять, лучше или хуже?
Философ, однако…
Мне все больше действовала на нервы Анюта, я очень жалела о той минуте, когда согласилась взять ее с собой в виде служанки, лучше уж никого, чем эта вечно чем-то недовольная обуза.
Отправить Анюту обратно на Русь или хотя бы оставить ее в Сарайджуке не удалось, девушка вцепилась в меня мертвой хваткой, оторвать можно было как бульдога, только пристрелив. Стрелять не стали, я махнула рукой: пусть идет, хотя уже прекрасно понимала, что проблем не оберешься.
Пришло время выходить из Сарайджука. Лошадей пришлось продать, дальше шли только верблюды и ослики. Карим обещал, что в Самарканде мы купим новых лошадей, а пока предложил перебраться в повозку, которую тащила верблюдица. Я не захотела, решила ехать верхом, Анюта выбрала повозку.
Карим честно предупредил, что в ближайшие недели человеческих условий не предвидится.
Не обманул. Переправившись по лодочному мосту через этот самый Жайык, который для меня просто Урал, почти сразу попали на какую-то белесую равнину. То, что это соль, я поняла, как только ветерок поднял в воздух пыль, взрыхленную копытами верблюдов. Солончак, да какой огромный! Карим успокоил:
– Это солончак Тенсяксор, ничего, его пройдем быстро, а там урочище Беляули и до Сагыза недалеко.
– Что такое Сагыз?
Все равно не запомню, спросила просто чтобы не молчать.
– Река. Речка.
Уже легче, хоть смыть эту соль. Нет, соль не лежала на одежде или коже сплошным слоем, она покрывала поверхность земли тоненькой коркой, словно въевшись в нее. Но почему-то показалось, что сам воздух пропитан солью. Верблюды и ослы быстро перемесили эту корку, и след каравана был виден далеко-далеко. Если кому-то понадобится нас догнать, проблем не будет.
Тянуться позади мерно колышущихся верблюдов надоело, попыталась свернуть чуть в сторону, все равно видимость, как говорят в авиации, «миллион на миллион», не потеряешься, да я не сбиралась прокладывать свой путь, всего лишь чуть съехать со всеобщего. На место меня мгновенно вернул окрик проводника. И без знания монгольского (кстати, кричали на вовсе не знакомом мне языке) было ясно, что требуют вернуться в строй. Вот, блин, дисциплинка! Почему здесь-то нельзя ехать как хочу, степь да степь кругом же!
Карим объяснил:
– Здесь много миев, провалиться можно, не успеют вытащить.
– Чего много?
– Миев. Это такой бугорок, под которым вода.
– А говорил, что воды не будет.
– Это не та вода, Настя. Здесь грязная соленая жижа, глубоко, даже верблюды тонут. Это как болото, только под коркой песка.
Стало не по себе.
– А мы не можем туда нырнуть?
– Потому и едем по тропе, чтобы не угодить в мий. Лучше не рисковать. А тропу животные натоптали, они умней людей, мии знают.
Во как! Тут на пути, кроме песков, еще какие-то мии.
– И много их?
– Чего, миев? Никто не считал. Как посчитать, столько холмиков в степи?
– Но, значит, ходить опасно?
– На тропах такого нет, потому тебе и сказали, чтобы не сходила с караванной тропы.
Ой, ма-а… Вот уж не думала, что посреди степи можно наткнуться на неприятность бо́льшую, чем сильный ветер, отсутствие воды или смертная скука. Слава богу, по солончакам шли не очень долго.
Караванными путями…
Географическим кретинизмом я никогда не страдала, но карту в подробностях, тем более не Московской области, а Казахстана, не помнила. Мое любопытство заставило в свое время (то есть в нормальной московской жизни) объездить добрую половину мира, терпеть не могла валяться на пляже, особенно когда в жизни столько интересного! Именно это толкало меня по городам и весям, а часто без оных, то на джипах, то на лошадях, то на верблюдах… Сплавляться на байдарках не получилось, но по Великому шелковому пути, вернее, его части, я ездила и в Каракоруме в Монголии побывала.
Но сейчас, пытаясь определить, где же мы находимся, совершенно потерялась. Никогда не бывала в городе под названием Сарайджук. Сарай-Бату – это недалеко от Астрахани на Ахтубе, а «джук» где?
Все оказалось гениально просто, «джук» это вроде «чика», то есть Сарайчик, Сарай, только маленький. И верно, городок, вернее, очередная ставка из больших и маленьких юрт была похожа на свою старшую сестру. Здесь тоже уже начали строить дворцы и сажать сады, но пока мало. И караван-сараи тоже были просто юртами, но за неимением целую неделю хоть какой-то крыши над головой я рада и такой. Теперь точно знала, что скажу, когда вернусь (если вернусь): «Ребята, все познается в сравнении».
Ответ на вопрос, что за река, меня вполне удовлетворил.
– Жайык.
– Яик?
– Да, Жайык.
Яик – это Урал, это я помню, в нем Чапай утонул. Значит, Сарайджук на Урале, а что дальше? Сколько ни пыталась себе представить карту местности, ничего не получалось. Дальше, по моим представлениям, до самой Сибири степи. Хотя до какой Сибири, вон же она, за рекой… или нет? Вернусь домой, обязательно изучу карту России и окрестностей.
Встал вопрос, куда это домой? В Новгороде никаких карт нет, значит, в Москву? Нет, об этом лучше вообще не думать…
Пришлось размышлять о предстоящем пути. Но и здесь нашлась проблема, ничего путного, кроме самой цели путешествия, я обдумать не могла.
Это Вятич и князь Александр Ярославич считали, что я еду спасать Батыя, да и сам хан тоже. Пусть думают, так лучше. Знай Вятич о моих настоящих мыслях, он ни за что не отпустил бы меня в Каракорум. А Батый и вовсе вздернул на березе! И неважно, что берез вокруг нет, ради такого случая не поленился бы откочевать поближе к рощице.
Дело в том, что для себя я решила, что спасать Батыя – глупость. Чего ради? Чтобы жить в мире с монголами и нас боялись рыцари?
Но если Батый начнет всерьез бодаться с Гуюком, то монголам будет совсем не до Руси и их можно хотя бы какое-то время не бояться. Этого хватит, чтобы князь Александр привел в чувство всех, кто точит зубы на Русь с запада. Вятич думает иначе, но Вятич далеко, и я буду делать то, что считаю нужным.
Батый, зная, что я уехала травить Гуюка, никого другого посылать с тем же заданием не будет, это было бы опасно, два агента могут помешать друг дружке. Ну а потом просто разведу руками, мол, его, гада, яд просто не взял. Если будет перед кем разводить руками. Я действительно очень надеялась, что Батый с Гуюком сцепятся, как два скорпиона в банке, и нам останется только наблюдать со стороны их взаимную агонию. Вот будет праздник души! Моей, во всяком случае.
Так думала я, а Батый думал несколько иначе. На его счастье, я об этом не догадывалась, иначе не поленилась бы вернуться и придушить лично.
Странная уруска действительно отправилась в Каракорум. Ну и женщина! Хан не забыл встречу с ней в урусутском лесу и потом ее же гибель у городских стен Сырни, а также испытанный там монголами ужас. Не могла простая смертная снова оказаться живой! Шаманка тогда говорила, что она Чужая. Посоветоваться бы с шаманкой, но той нет среди живых, а объяснять про урусутку кому-то другому – значило открывать свою тайну.
Бату нашел выход – он отправил своего человека, но не к Сохрахтани-беги, как сказал урусутке, а к Огуль-Гаймиш с просьбой, чтобы ее шаманы посмотрели женщину, но не убивали, все равно бесполезно, а только поняли, что же ей действительно нужно. У жены Великого хана Гуюка Огуль-Гаймиш много шаманов, она дружит с такими.
Казалось бы, нелепо – он отправил предупреждение и просьбу жене своего врага. Но Бату знал, что Огуль-Гаймиш куда умней, чем о ней думают, и она не хочет войны между двоюродными братьями. Столкновения с Гуюком не желал и сам Бату, оно означало бы сильное ослабление обоих, что очень опасно. Как ни ненавидел наглого, заносчивого Гуюка Бату, хан предпочел бы просто жить отдельно от Каракорума, признавая Гуюка на расстоянии, безо всякого почитания и клятв.
Огуль-Гаймиш достаточно умна, чтобы понять это. Если она сможет остановить своего мужа, чтобы все осталось, как есть сейчас, то в империи будет мир, но если не поймет или не сможет и Гуюк будет требовать подчинения, тогда война. Другого выхода нет.
Уруска решила, что сможет убить Великого хана? Кто ее допустит к Гуюку? Разве что она умеет убивать на расстоянии, но тогда зачем ехать в Каракорум, сделала бы это из Сарая. Что-то здесь было непонятно, потому Бату не стал полагаться на уруску, да и на Огуль-Гаймиш тоже. В путь отправились еще двое. Эти ничего не ведали ни об уруске, ни о письме к хатун, зато знали, у кого в Китае, ближе к Каракоруму, нужно взять неприметный порошок, который никому не рекомендуется пробовать… Если Огуль-Гаймиш его не поймет или ничего не сможет, порошок пригодится.
А уруска? Она будет для отвода глаз, если понадобится.
Ничего этого я, конечно, не знала. Если бы узнала, я б ему показала «отвод глаз»! Тавро на заднице показалось бы мелочью, недостойной внимания.
Ну и где здесь затюканные и укутанные в чего они там носили-то? – паранджу, кажется, женщины? Уже вторая, которую я видела перед собой, была просто хозяйкой дома, а заодно и мужа. Этот самый муж, габариты которого откровенно уступали габаритам супруги (ну почему у крупных женщин так часто бывают мелкие мужья?), мотался позади своей благоверной и только кивал, во всем с ней соглашаясь. Вот тебе и восточное неравноправие! Древние бабы держали своих древних мужиков в руках не хуже современных мне, если, конечно, мужики это позволяли. Наверное, так было во все времена. Какой-нибудь звериного вида солдафон, возвращаясь домой после похода с руками по локоть и ногами по колено в крови, послушно мыл эти руки и вытирал ноги, потому что жена ругается, когда он оставляет кровавые следы на полу, мол, отмывай потом.
Монгольские девицы так вообще словно парни, скачут во весь опор, оружием владеют не хуже меня, из лука бьют даже лучше, спуску не дадут ни одному мужику. Считалось, что после свадьбы молодая женщина, переодевшись, становится почти рабыней супруга, то есть вся работа наваливается на нее, а муж только знай себе попивает кумыс.
Но я уже заметила, что, во-первых, женщин много, и юрты ставит не одна, а куча жен. Как тут не вспомнить Гюльчатай из «Белого солнца пустыни»? Одна женщина еду варит, одна детей воспитывает… а у нас все одна, что в тринадцатом веке, что в двадцать первом! И все чаще вообще без мужа.
Во-вторых, мужики все же помогали, а делали все рабы.
В юртах четкое деление на общую и хозяйкину половину. Прямо напротив входа лежбище главы семьи, непременно так, чтобы физиономией на юг, то есть ко входу. Над его головой всегда засаленная кукла из войлока, которую перед каждым обедом тоже «кормят», но никогда не стирают. У него в ногах большой короб вроде сундука с ценным барахлом. Слева гостевая зона, а вот справа за занавеской нечто вроде кухни – хозяйкина. Прямо по центру очаг, чтобы дым вытягивало вверх через дыру в потолке.
Так вот, в гостевой зоне можно толочься сколько угодно любому, кого вообще пустили в юрту, а на хозяйкину за занавеску только по приглашению, и то не всем. Если занавеска откинута, значит, хозяйка в духе и не против видеть гостей, а если нет, никому в голову не придет сунуть нос и поинтересоваться:
– А ты чего тут сидишь одна, скучаешь, пойдем к нам!
Можно не просто схлопотать по шее, а остаться без головы.
В юртах страшная вонь от дыма, горелого мяса, старого жира, пота, годами немытых тел, кожи, шкур и еще много чего. Шкуры, покрывающие остов юрты, и кошма на земле пропитываются этим настолько, что никакой ветер не выветрит. Не лучше и в тех юртах, которые стоят на повозках, только земля под ногами не такая холодная.
Первое время я ела с трудом, потому что мыть посуду у монголов не принято, в нее годами наливают и выкладывают еду, отчего слой жира и грязи становится просто ужасающим. Удивительно, но оказалось, что монголы не любят ни золотой, ни серебряной посуды, предпочитая деревянную. Особенно это бросалось в глаза в праздники, их закон Яса запрещает использовать металл в праздничных застольях. А когда гадали или шаманили, вообще убирали все металлическое. Вроде это связано с происшествием у какой-то горы, притянувшей все железные вещи Чингисхана и его спутников, даже копыта их лошадей, и потому чуть не погубившей Потрясателя Вселенной.
Что ж, логика в этом есть, дерево как-то теплее, но немытые годами деревянные чаши и блюда засаливаются до невозможности и аппетитному виду еды не способствуют.
Но голод не тетка, пришлось привыкнуть и к этому. Постепенно тошнота перестала мучить даже меня, а ведь первое время чуть наружу не выбегала, чтобы не облевать юрту. Да… человек может привыкнуть ко всему… ну, или почти ко всему. Отучиться мыться мне так и не удалось, а потому сложностей было много. У них закон (опять-таки Яса): нельзя мыться или стирать в проточной воде. В то же время больших корыт или тазов просто не было, от поливания на руки из небольшого кувшина толку мало, и немного погодя уже казалось, что на мне корка грязи, которая вот-вот начнет отваливаться кусками. С одной стороны, удобно: отколупал и живи дальше, с другой – я нормальный человек, и мне требовалось мытье пусть не каждый вечер перед сном, но хотя бы раз в неделю, иначе сдохну.
Вот почему для меня Сарайджук оказался просто благословенным оазисом в пустыне жирной грязи. В Сарайджуке обнаружилась баня! Она была построена подальше от самого города, вода стекала в большую канаву и в песок, чтобы не осквернять реку, носить саму воду нужно было издалека, но я готова на все. Услышав от Карима, что можно помыться в бане (последний раз мылась в Сарае, там тоже бани были, а потом неделю пылилась в дороге и лишь размазывала грязь по лицу парой пригоршней воды из кувшина), я даже не сразу поверила:
– Иди ты!
– Куда, в баню? Может, сначала ты? Я знаю, ты мыться любишь.
Стало смешно, но как объяснить Кариму смысл фраз, который получился?
Посещение бани, пусть и не слишком хорошей, примирило меня с Сарайджуком, больше того, я готова была пожить здесь, хотя прекрасно понимала, что это невозможно…
В Сарайджуке мы провели несколько дней, продали своих лошадей, купили верблюдов, договорились с караван-баши (это вроде начальника каравана), закупили необходимое в дальнюю дорогу.
Странно вел себя Карим, он явно собрался куда-то слинять. Это что еще за сопровождение, за которым нужен глаз да глаз? Я тихонько выскользнула следом. Так и есть, мой толмач юркнул за угол, и дальше началась игра в прятки-догонялки.
Он явно стремился к той части городка, где уже стояли глинобитные дома за заборами. Заборы небольшие, видно для защиты от верблюдов или ослов, оставленных без надежной привязи безалаберными хозяевами, но похожие один на другой, как две капли воды. Попав вслед за Каримом туда, я очень быстро вспомнила незадачливого Кешу из «Бриллиантовой руки», когда он метался в узких улочках Стамбула.
После нескольких поворотов мой толмач словно сквозь землю провалился, а я, оглянувшись, поняла, что понятия не имею, в какую сторону возвращаться. Вокруг никого, но даже если бы и был, как спросить, что мне нужно к караван-сараю, если я не знаю ни где он, ни как называется? Тоска…
Заборы, их, кажется, называли дувалами, были невысоки, но чтобы увидеть что-то во дворе, лично для меня в обличье Насти нужно подпрыгнуть, сколько ни тянулась на цыпочках, ничего разглядеть не удавалось, как и вспомнить, сколько раз мы поворачивали. И вдруг…
Я замерла, прислушиваясь, показалось, что где-то недалеко голос Карима. Теперь мне уже было наплевать на то, что подумает толмач, если начнет возмущаться слежкой, пусть сначала объяснит, чего он тут сам делал. Мелькнула мысль, что это может оказаться последним объяснением, которое я услышу в своей жизни, но выхода-то все равно не было, и я толкнула какую-то дверь, ведущую во двор.
Небольшой двор был пуст. Пара хилых деревьев, глинобитный домик, небольшая арба (тележка) с задранными вверх оглоблями, подальше ослик, привязанный к столбу, никакого Карима там не наблюдалось. Оставалось только уйти, но не тут-то было! Услышав какое-то движение справа, я обернулась и обомлела.
Здоровенный пес на цепи толще моей руки (я даже зачем-то внимательно посмотрела на руку, чтобы в этом убедиться), с обрезанным хвостом оскалил совершенно зверские клыки, но молчал, отчего выглядел еще страшнее. Я почему-то вспомнила, где видела такую цепь: в порту, там на них якоря спускают и корабли держат.
– Хозяева!
Нормально, мало того, что выдала свое присутствие, так еще и по-русски! Но что делать, не показывать же псине свой тыл, вцепится ведь, зараза. Медленно отступая к калитке, я прикидывала, что даже если мне удастся сигануть за нее и подпереть снаружи собственным задом, волкодав с легкостью преодолеет столь невысокое препятствие, как этот забор, и последует за мной. Оставалось уповать на то, что хозяева дома…
Но надежда, что близкого знакомства с черной пастью волосатого монстра удастся избежать, испарилась окончательно, когда я увидела, кто вышел на мой зов. Я едва не взвыла, мол, а взрослых что, дома нет?! Но появившаяся фигурка принадлежала не ребенку, а щуплому старичку. Он как-то цыкнул псу, и тот, вильнув обрубком хвоста, мигом оказался у самой стены дома, якорная цепь грохотала по земле. Во вышколенность! Монстрило, способное одним рыком уложить на землю роту солдат, покорно выполняло едва слышные команды старика.
Тот с интересом оглядел меня, по-прежнему стоявшую столбом, и сделал приглашающий жест. Отреагировать я не успела, в калитке за моей спиной возник Карим, который тоже замер, добавив красок в немую картину.
Дедок рассмеялся дробным смехом, снова что-то цыкнул псу, и тот вообще скромно удалился за угол дома, но я прекрасно видела, что его налитые кровью глаза внимательно следят за каждым нашим движением и оттуда, а обрезанные уши слушают. Вот так подойдем, а старичок цыкнет и… прости-прощай, молодая жизнь.
Карим принялся витиевато объяснять старику, что я просто заблудилась и случайно заглянула во двор, разыскивая его. Он просил прощения за беспокойство, кланялся, одновременно подталкивая меня к калитке.
Дедок снова рассмеялся, крикнув нам, чтобы не боялись собаку, она, мол, не тронет. Ага, слышала я все эти сказочки для наивных, еще дома, в Москве, слышала. Собака без поводка и намордника всегда представляет опасность для окружающих! Хотя… покосившись на здоровенную ряху, с раскрытой пасти которой капала слюна, я поняла, что ни поводок, ни намордник тут не спасут, первое он порвет, как тонкую нитку, а второе сжует и не подавится.
Тут я сообразила глянуть на цепь, вернее, то, к чему она прикреплена, и поняла, что опасения небезосновательны. Один конец вполне логично крепился к ошейнику, который подошел бы на шею быку-трехлетке (я помнила, что быков водят за кольца в носу, потому что иначе не удержать), а второй был скромненько так прикреплен к какой-то скобочке, вбитой в стену мазанки. Если эта псина рванет с места, целясь в наши бренные тела, то стена рухнет наверняка. Но дед уверенно стоял на месте, значит, завалов не предполагалось.
Видно, поняв, что заманить в дом нас не удастся никакими уверениями в беззубости этой твари, старик со смехом махнул рукой, мол, идите. Мы пошли, сначала робко пятясь задом и вымученно улыбаясь, а потом сиганули так, что догнать можно было только вскачь. Улепетывая, я все же прислушивалась, нет, металл цепи сзади не грохотал, монстрило со своей привязи не рвалось.
– Ты чего туда полезла?
– Показалось, что твой голос из-за дувала.
– Даже если мой, то стояла бы и ждала или окликнула.
На «стояла и ждала» я обиделась, вот еще!
– Надо было мечом этого бугая поддеть, небось и про цепь забыл бы.
Карим внимательно посмотрел мне в лицо:
– Тебя бы даже похоронить не дали. Убить собаку во дворе дома – страшное оскорбление. Лучше не лезь никуда, это же тебе не караван-сарай.
– Карим, ты что там делал?
– Могла бы и не следить за мной, спросила, я бы сам рассказал.
– Ну?
– У меня сестра замужем за местным, неподалеку живет, ходил проведать.
Врет и не краснеет!
– Почему это надо было делать тайно?
– Никто не знает, что она здесь.
– И что здесь тайного?
– Настя, Маман ее выкрал, она должна была стать женой хана…
– Батыя?! – невольно ахнула я.
Карим весело рассмеялся:
– Что, без Батыя ханов мало, что ли? Нет, у кыргызов. Ее давно сосватали, а Маман выкрал и увез далеко-далеко, сколько ни искали, найти не могли. А я случайно в Сарайджуке встретил. Сначала думал, что убью его, потом понял, что сестра счастлива. К чему убивать тогда? Она первое время много плакала, потом привыкла, полюбила, Маман добрый, не обижает… А сестра сильно изменилась, была словно горная козочка с блестящими глазами, а стала толстая, глупая клуша… Но он все равно не обижает. Четверо сыновей, две дочки. Бываю в Сарайджуке – стараюсь племянников навестить.
Стало смешно, вот средневековый детектив, девушка вышла замуж за другого и уже столько лет вынуждена прятаться!
– А ты почему не женился?
– Чтобы жена все время мучилась, дожидаясь, вернусь ли?
– Сиди дома.
– Ты сидишь? Нет, кто хоть раз отведал этого риска – далеких странствий, тот дома не усидит.
– Много ездишь?
– А что еще делать? Я другого не умею, только толмачить и по свету мотаться.
– Карим, сколько тебе лет?
– Тридцать. Много, но я ни о чем не жалею. Интересно посмотреть, как другие люди живут, что в чужих землях иначе.
– Что лучше, а что хуже?
– Нет, не бывает лучше или хуже, бывает просто иначе. Что для одних кажется хорошо, то для других плохо, и наоборот. – Он чуть помолчал и снова покачал головой. – Как понять, лучше или хуже?
Философ, однако…
Мне все больше действовала на нервы Анюта, я очень жалела о той минуте, когда согласилась взять ее с собой в виде служанки, лучше уж никого, чем эта вечно чем-то недовольная обуза.
Отправить Анюту обратно на Русь или хотя бы оставить ее в Сарайджуке не удалось, девушка вцепилась в меня мертвой хваткой, оторвать можно было как бульдога, только пристрелив. Стрелять не стали, я махнула рукой: пусть идет, хотя уже прекрасно понимала, что проблем не оберешься.
Пришло время выходить из Сарайджука. Лошадей пришлось продать, дальше шли только верблюды и ослики. Карим обещал, что в Самарканде мы купим новых лошадей, а пока предложил перебраться в повозку, которую тащила верблюдица. Я не захотела, решила ехать верхом, Анюта выбрала повозку.
Карим честно предупредил, что в ближайшие недели человеческих условий не предвидится.
Не обманул. Переправившись по лодочному мосту через этот самый Жайык, который для меня просто Урал, почти сразу попали на какую-то белесую равнину. То, что это соль, я поняла, как только ветерок поднял в воздух пыль, взрыхленную копытами верблюдов. Солончак, да какой огромный! Карим успокоил:
– Это солончак Тенсяксор, ничего, его пройдем быстро, а там урочище Беляули и до Сагыза недалеко.
– Что такое Сагыз?
Все равно не запомню, спросила просто чтобы не молчать.
– Река. Речка.
Уже легче, хоть смыть эту соль. Нет, соль не лежала на одежде или коже сплошным слоем, она покрывала поверхность земли тоненькой коркой, словно въевшись в нее. Но почему-то показалось, что сам воздух пропитан солью. Верблюды и ослы быстро перемесили эту корку, и след каравана был виден далеко-далеко. Если кому-то понадобится нас догнать, проблем не будет.
Тянуться позади мерно колышущихся верблюдов надоело, попыталась свернуть чуть в сторону, все равно видимость, как говорят в авиации, «миллион на миллион», не потеряешься, да я не сбиралась прокладывать свой путь, всего лишь чуть съехать со всеобщего. На место меня мгновенно вернул окрик проводника. И без знания монгольского (кстати, кричали на вовсе не знакомом мне языке) было ясно, что требуют вернуться в строй. Вот, блин, дисциплинка! Почему здесь-то нельзя ехать как хочу, степь да степь кругом же!
Карим объяснил:
– Здесь много миев, провалиться можно, не успеют вытащить.
– Чего много?
– Миев. Это такой бугорок, под которым вода.
– А говорил, что воды не будет.
– Это не та вода, Настя. Здесь грязная соленая жижа, глубоко, даже верблюды тонут. Это как болото, только под коркой песка.
Стало не по себе.
– А мы не можем туда нырнуть?
– Потому и едем по тропе, чтобы не угодить в мий. Лучше не рисковать. А тропу животные натоптали, они умней людей, мии знают.
Во как! Тут на пути, кроме песков, еще какие-то мии.
– И много их?
– Чего, миев? Никто не считал. Как посчитать, столько холмиков в степи?
– Но, значит, ходить опасно?
– На тропах такого нет, потому тебе и сказали, чтобы не сходила с караванной тропы.
Ой, ма-а… Вот уж не думала, что посреди степи можно наткнуться на неприятность бо́льшую, чем сильный ветер, отсутствие воды или смертная скука. Слава богу, по солончакам шли не очень долго.
Караванными путями…
Они напали неожиданно…
Погонщики хорошо знали, что впереди балка, в которой можно спрятаться, но уже столько раз караваны спокойно проходили мимо, что на сей раз кто-то проглядел. Когда вдруг засвистели стрелы, кося одного за другим зазевавшихся охранников, пришлось приникнуть к самому горбу верблюда. Но нападавшие были ловки, тугой волосяной аркан мгновенно обхватил верблюжью шею, животное рванулось, от его рывка удержаться в сидячем положении не удалось… Кустик верблюжьей колючки на земле приблизился настолько неожиданно, что даже лицо не удалось отвернуть, поцарапало. А дальше темнота, видно, удар головой был слишком сильным, меркнущее сознание успело выхватить только обжигающую боль в верхней части ноги (верблюд не лошадь, перепрыгивать через упавшего человека не станет, видно, задел ногой) и понимание, что вольной жизни конец, если не вообще всякой…
Вокруг кричали раненые и нападавшие, каждый свое, нельзя сказать, чтобы охрана не отбивалась, но четверо против десятка, да еще и расстрелянные издали, – это не в счет. Остальные быстро либо оказались тоже убиты, либо попали под аркан. Нападавшим не нужны люди, потому, перебив охрану и сильных мужчин, стегнули верблюдов, подгоняя в свою сторону.
Разбойники налетели, как степной вихрь, и унеслись с награбленным, оставив лежать на земле восьмерых и еще троих раненых, стучавших зубами. А еще двух ослов, которых вскачь не погонишь. И это в половине дневного перехода от большого караван-сарая – знаменитого Белеули! Такого давно не помнили караванщики.
Но долго страдать нельзя, мало ли что, дотемна им надо куда-то добраться. Оставшиеся в живых принялись осматривать остальных, пытаясь найти еще кого-то выжившего. Напрасно, никто не подавал признаков жизни. И похоронить, как положено, не удастся, нет никакой возможности, у них только два осла и никакой поклажи. Купцы видели в жизни всякое, они понимали, что могут быть и ограблены, и убиты, а потому только сложили погибших рядом, прочитали над ними молитвы и, взгромоздясь по одному на двух ослов, махнули рукой третьему выжившему – своему слуге, чтобы поторопился.
До ночи они сумели добраться до Белеули, правда, слуга упал замертво, а двое купцов выжили. Трясясь и проклиная все на свете, они рассказывали о нападении, стуча зубами, жадно пили воду и умоляли дать им верблюдов, чтобы ехать домой, доставали трясущимися руками из поясов зашитые туда золотые монеты для оплаты. Хозяин караван-сарая мог сделать это, но куда же ехать без охраны? Пришлось ждать несколько дней, пока не пройдет караван, к которому можно присоединиться. На их счастье, такой появился через три дня, совсем скоро осень и за ней зима, потому караван-баши торопились, пора ранней осени, когда, как и весной, самое время проходить Устюрт, не так длинна, караваны шли один за другим.
Хозяин караван-сарая подробно расспрашивал, не остался ли там кто раненый, хорошо ли смотрели. Купцы мотали головами и убеждали, что смотрели хорошо, никого выжившего не было. Если честно, то они не были в этом уверены, но не возвращаться же обратно ради какого-то охранника или погонщика, при одной мысли о том страшном месте купцам становилось не по себе.
Солнце пекло нещадно, и это в начале осени, а что было бы летом? Но размышлять об этом было невозможно из-за сильной боли и жажды.
Погонщики хорошо знали, что впереди балка, в которой можно спрятаться, но уже столько раз караваны спокойно проходили мимо, что на сей раз кто-то проглядел. Когда вдруг засвистели стрелы, кося одного за другим зазевавшихся охранников, пришлось приникнуть к самому горбу верблюда. Но нападавшие были ловки, тугой волосяной аркан мгновенно обхватил верблюжью шею, животное рванулось, от его рывка удержаться в сидячем положении не удалось… Кустик верблюжьей колючки на земле приблизился настолько неожиданно, что даже лицо не удалось отвернуть, поцарапало. А дальше темнота, видно, удар головой был слишком сильным, меркнущее сознание успело выхватить только обжигающую боль в верхней части ноги (верблюд не лошадь, перепрыгивать через упавшего человека не станет, видно, задел ногой) и понимание, что вольной жизни конец, если не вообще всякой…
Вокруг кричали раненые и нападавшие, каждый свое, нельзя сказать, чтобы охрана не отбивалась, но четверо против десятка, да еще и расстрелянные издали, – это не в счет. Остальные быстро либо оказались тоже убиты, либо попали под аркан. Нападавшим не нужны люди, потому, перебив охрану и сильных мужчин, стегнули верблюдов, подгоняя в свою сторону.
Разбойники налетели, как степной вихрь, и унеслись с награбленным, оставив лежать на земле восьмерых и еще троих раненых, стучавших зубами. А еще двух ослов, которых вскачь не погонишь. И это в половине дневного перехода от большого караван-сарая – знаменитого Белеули! Такого давно не помнили караванщики.
Но долго страдать нельзя, мало ли что, дотемна им надо куда-то добраться. Оставшиеся в живых принялись осматривать остальных, пытаясь найти еще кого-то выжившего. Напрасно, никто не подавал признаков жизни. И похоронить, как положено, не удастся, нет никакой возможности, у них только два осла и никакой поклажи. Купцы видели в жизни всякое, они понимали, что могут быть и ограблены, и убиты, а потому только сложили погибших рядом, прочитали над ними молитвы и, взгромоздясь по одному на двух ослов, махнули рукой третьему выжившему – своему слуге, чтобы поторопился.
До ночи они сумели добраться до Белеули, правда, слуга упал замертво, а двое купцов выжили. Трясясь и проклиная все на свете, они рассказывали о нападении, стуча зубами, жадно пили воду и умоляли дать им верблюдов, чтобы ехать домой, доставали трясущимися руками из поясов зашитые туда золотые монеты для оплаты. Хозяин караван-сарая мог сделать это, но куда же ехать без охраны? Пришлось ждать несколько дней, пока не пройдет караван, к которому можно присоединиться. На их счастье, такой появился через три дня, совсем скоро осень и за ней зима, потому караван-баши торопились, пора ранней осени, когда, как и весной, самое время проходить Устюрт, не так длинна, караваны шли один за другим.
Хозяин караван-сарая подробно расспрашивал, не остался ли там кто раненый, хорошо ли смотрели. Купцы мотали головами и убеждали, что смотрели хорошо, никого выжившего не было. Если честно, то они не были в этом уверены, но не возвращаться же обратно ради какого-то охранника или погонщика, при одной мысли о том страшном месте купцам становилось не по себе.
Солнце пекло нещадно, и это в начале осени, а что было бы летом? Но размышлять об этом было невозможно из-за сильной боли и жажды.