Страница:
Очнулся Сирко на третий день, глядит вокруг, не поймет куда попал. В землянке вроде, а люди чужие и речь тоже. Но тепло, да и дух хороший, едой пахнет. Попробовал встать, боль захлестнула голову так, что застонал. Над ним наклонился бородатый мужик. Сирко сквозь туман в глазах пытался разглядеть все вокруг, мужик что-то спросил, да только Сирко почти не слышал, хотел сам сказать, что он не тать, что его убить хотели, да просто в воду сбросили, но голос не слушался, только сиплое мычание шло из горла. Понял Сирко, что это его спаситель, сжал тому руку, хотел слегка, чтоб поблагодарить, да получилось сильно, рванул мужик у него из пальцев свою ладонь, заругался. Хоть и не очень понимал ладожанин речь, а что ругается, сразу понял. Попробовал подняться, но плыли перед глазами мелкие мошки, свет застилали, хотел рукой отогнать, руки не слушаются, так и остался лежать бревном. Мужик головой покачал, что-то выпить дал, да тряпицу мокрую ко лбу приложил. Вроде полегчало, прохладное на голове приятно, голова-то в жару, горло свело так, что не продохнуть, и грудь сдавило. Сирко снова в сон впал, поплыло все перед глазами, и как провалился куда.
Когда глаза открыл, уже голова не болит, только горло раскаленным обручем стянуто и тело крутит. Огляделся, у огня, что в углу землянки, женщина сидит, делает что-то, за спиной не видно что, напевает. Голос приятный, молодой. Напротив у стены тоже полати, там тряпье какое-то набросано, выход шкурами завешен, от огня тепло идет. Кашлянул Сирко, а то вроде получается, что подглядывает. Вскинулась женщина, к нему подошла. И правда, молодая, глаза блестят из-под плата, говорит что-то, да не понять при быстрой речи Сирку. Помотал головой, что не понимает, женщина еще раз повторила медленнее. Теперь уж понял, вепсинский говор-то немного знаком. Спрашивала, не хочет ли пить. Сирко головой закивал, пробует сказать в ответ, а голос не слушается. Женщина чашу с водой к его губам поднесла да палец к своим прижимает, чтоб молчал. А почему молчать должен? Выпил Сирко горячего, хотел было спросить, почему нельзя говорить, а женщина на его горло показывает, потом на свое и головой качает:
– Нельзя говорить, горло болит.
Согласен Сирко, болит проклятое, и горячее питье не помогает. Кивнул только, хочется спросить, где это он, а никак. Женщина снова попробовала объяснить, что пока молчать нужно, не то совсем голос потеряет. Тут в землянку двое мужчин зашли, снаружи холодом пахнуло, да шум дождя слышен стал. Вепсинка им про Сирка сказала, подошел один к больному, посмотрел на него, покивал, тоже велел пока молчать.
– Потом про себя расскажешь. Видели мы, что тебя с лодьи столкнули, течением к берегу несло, иначе не выплыл бы. Сейчас лежи, лечить будем.
Лечили хорошо, отварами все поили да грудь растирали жиром барсучьим и медвежьим. Шею перемотали тряпьем, в отваре намоченном. Помогло, стал Сирко быстро поправляться, только все запрещали говорить ему. Зато рассказали сами и как нашли, и как сначала к костру своему тащили, потом в землянку. А теперь вот на огнище дале по берегу надо, как на ноги поднимется, так и пойдут, итак уж задержались против всяких сроков. Сирко руками показывает, что идти готов. Сомневаются рыбаки. Тогда ладожанин подхватил одного из них, легко поднял в воздух да на новое место поставил. Охнул сначала вепсин, потом захохотал, по плечам Сирко хлопает, силу хвалит. Решили завтра и идти поутру. Не спросил Сирко, куда пойдут, все одно в Ладогу теперь нельзя, а так, с хорошими людьми хоть куда.
Застучали в Ладоге топоры, ставят новые дома для конунга и его семьи, а уж крепость пусть сам ставит, на то он и защитник. Приплыли от Ильменя те, кто уходил на зиму, тоже топорами застучали, если под охраной, то можно Ладогу восстанавливать. И торжище новое нужно, и причалы хорошие.
В доме Радоги еще с зимы поселился Олекса со своей семьей, негде им было больше. Радога твердила, что Сирко был бы не против. Зиму пережили хорошо, Олекса брал с собой Зореня в лес, женщины занимались своими делами, все сыты, согреты… Радога в тяжести оказалась от Сирка, получалось, что с двумя детьми да без отцов будет. Но дети всегда радость, хоть и тяжело их вырастить. Олекса с Талицей обещали помочь.
Глава 13
Глава 14
Когда глаза открыл, уже голова не болит, только горло раскаленным обручем стянуто и тело крутит. Огляделся, у огня, что в углу землянки, женщина сидит, делает что-то, за спиной не видно что, напевает. Голос приятный, молодой. Напротив у стены тоже полати, там тряпье какое-то набросано, выход шкурами завешен, от огня тепло идет. Кашлянул Сирко, а то вроде получается, что подглядывает. Вскинулась женщина, к нему подошла. И правда, молодая, глаза блестят из-под плата, говорит что-то, да не понять при быстрой речи Сирку. Помотал головой, что не понимает, женщина еще раз повторила медленнее. Теперь уж понял, вепсинский говор-то немного знаком. Спрашивала, не хочет ли пить. Сирко головой закивал, пробует сказать в ответ, а голос не слушается. Женщина чашу с водой к его губам поднесла да палец к своим прижимает, чтоб молчал. А почему молчать должен? Выпил Сирко горячего, хотел было спросить, почему нельзя говорить, а женщина на его горло показывает, потом на свое и головой качает:
– Нельзя говорить, горло болит.
Согласен Сирко, болит проклятое, и горячее питье не помогает. Кивнул только, хочется спросить, где это он, а никак. Женщина снова попробовала объяснить, что пока молчать нужно, не то совсем голос потеряет. Тут в землянку двое мужчин зашли, снаружи холодом пахнуло, да шум дождя слышен стал. Вепсинка им про Сирка сказала, подошел один к больному, посмотрел на него, покивал, тоже велел пока молчать.
– Потом про себя расскажешь. Видели мы, что тебя с лодьи столкнули, течением к берегу несло, иначе не выплыл бы. Сейчас лежи, лечить будем.
Лечили хорошо, отварами все поили да грудь растирали жиром барсучьим и медвежьим. Шею перемотали тряпьем, в отваре намоченном. Помогло, стал Сирко быстро поправляться, только все запрещали говорить ему. Зато рассказали сами и как нашли, и как сначала к костру своему тащили, потом в землянку. А теперь вот на огнище дале по берегу надо, как на ноги поднимется, так и пойдут, итак уж задержались против всяких сроков. Сирко руками показывает, что идти готов. Сомневаются рыбаки. Тогда ладожанин подхватил одного из них, легко поднял в воздух да на новое место поставил. Охнул сначала вепсин, потом захохотал, по плечам Сирко хлопает, силу хвалит. Решили завтра и идти поутру. Не спросил Сирко, куда пойдут, все одно в Ладогу теперь нельзя, а так, с хорошими людьми хоть куда.
Застучали в Ладоге топоры, ставят новые дома для конунга и его семьи, а уж крепость пусть сам ставит, на то он и защитник. Приплыли от Ильменя те, кто уходил на зиму, тоже топорами застучали, если под охраной, то можно Ладогу восстанавливать. И торжище новое нужно, и причалы хорошие.
В доме Радоги еще с зимы поселился Олекса со своей семьей, негде им было больше. Радога твердила, что Сирко был бы не против. Зиму пережили хорошо, Олекса брал с собой Зореня в лес, женщины занимались своими делами, все сыты, согреты… Радога в тяжести оказалась от Сирка, получалось, что с двумя детьми да без отцов будет. Но дети всегда радость, хоть и тяжело их вырастить. Олекса с Талицей обещали помочь.
Глава 13
Зиму Хорень вместе с Раголдом невольно провел в Киеве.
За зиму Хорень окончательно извелся, он чем только ни пытался заниматься… Помогал хозяину в его каждодневных делах, учился у его брата шить порошни, даже мял кожи на дальнем дворе со знакомым усмарем. Только мечники да лучники чужака к себе не подпускали. Хорень даже обиделся: очень надо! Варяги не могли понять, чего ему неймется. Отдыхал бы себе, ведь весной начнется тяжелая работа, еще намашется веслом на руме лодьи. Раголд, напротив, был всю зиму занят. Как он находил себе друзей и просто собеседников, для всех оставалось загадкой, но где бы ни появлялся свей, вокруг него тут же как грибы после дождя вырастали люди, желавшие рассказать что-то интересное про дальние земли. Хорень дивился: не купец, а ходячий короб со знаниями!
Наконец в воздухе запахло весной, сосульки под солнечными лучами вовсю капали днем, но за ночь снова застывали. Лед на Днепре побурел, как-то просел, сразу и на реке, и на берегу стали хорошо видны следы зимнего пребывания людей – брошенные или оброненные кем-то вещи, конский навоз в местах, где переправлялись по льду, грязь и всякий мусор. Киевлян это не беспокоило, скоро вскроется река, вешняя вода смоет, унесет любые следы. Первыми прилетели грачи, они важно расхаживали по малым еще проталинам, выискивая опрометчиво вылезших на солнце червячков и жучков. Люди радовались – если прилетели грачи, значит, скоро и совсем теплые деньки.
Ночью киевлян разбудил страшный треск и грохот. Раголд с Хоренем подскочили, спросонья не в силах понять, что происходит. Гугня успокоил:
– Река пошла…
Глядя на хозяина, зевнувшего и отвернувшегося досыпать, гости немного успокоились. Но треск, доносившийся с Днепра, уснуть не дал. С первым светом они не сговариваясь отправились на Подол. Река и впрямь пошла, за ночь вода сломала лед и теперь несла все вперемежку: огромные льдины, несколько вывернутых где-то деревьев, чей-то труп, показались лошади, колесо от телеги…
Но купцы радовались: сойдет лед, и можно двигаться в путь. Тронулся и Раголд со своими. И до самой середины лета пропадали они в дальних землях, то торгуя, то меняя товар на товар…
К грекам они не пошли, Раголда больше интересовали славянские земли, а его варягов сами славянки. Не вспомни Хорень давнего разговора про разведку, дивился бы Раголду, а сейчас понимал, что купец больше смотрит, чем товар предлагает. Даже персидского купца не про его родину расспрашивал, сам там бывал и многое знал, а про походы по градам и весям славянским. Пожимал плечами персид, но рассказывал. Он много раз по Днепру и Итилю ходил, много раз и в сторону сворачивал, тоже говорил, что там много людей, какие в торговле не нуждаются, сами все для себя делают и в кабалу лезть не хотят. С теми трудно торговать. Все персид знал, все видел. Маленький, юркий, шустрый, круглый год в одном своем цветастом халате, и в жару, и в мороз, словно и не брало его ничего. Знал и сколько соли дают за какую шкурку, и на сколько кадей зерна меняют кусок багряного бархата, и где лучше торговать мечами да кольчугами, а где мехами да конями. И снова удивлял его Раголд, меньше слушал о товарах да торжищах, больше спрашивал о людях, на разных землях живущих.
Весь тот день парило нещадно, словно солнце собралось весь запас тепла враз отдать земле. По всему горизонту дрожал перегретый воздух, не спасала даже близость воды. Лодья Раголда шла по Днепру как по вязкому киселю, без ветра паруса беспомощно висели, и их решили убрать. На веслах сидели изнемогающие от жары и духоты варяги, не привыкшие к такой погоде. Возле самого ветрила персид сложил горшки со своим зельем. Рунар посмеялся:
– Что за дрянь ты везешь? Даже Спасене не понравилось!
Но купец, не обращая внимания, тревожно вглядывался в горизонт. Варяги не могли понять, что его беспокоит. Степняки? Пусть попробуют, это не славяне плывут, которых обидеть можно, варяги отпор дадут кому угодно. Но купец показывал не на степь, широко раскинувшуюся вокруг, а на узкую полоску облаков на горизонте. Сколько ни вглядывался Хорень, ничего, кроме самих облаков, не видел. Купец так же тревожно проговорил:
– Гроза будет…
– Ну и хорошо, – вздохнул Раголд. – Хоть чуть полегчает…
Купец покачал головой:
– Гроза в степи и на воде очень опасна.
Раголд, вспомнив грозы и бури, которые перенес в море, усмехнулся:
– А в море легче разве?
– Опасно, – снова возразил купец.
Гуннар расхохотался:
– Раголд, если боится, пусть сойдет, а мы дальше поплывем. И сундуки его повезем. Скажи. Пусть сойдет!
Вслед за ним расхохотались все, кто слышал. Остальные просто поддержали, и через некоторое время смеялись уже все варяги, которых оставалось на драккаре совсем немного. В Ладогу Раголд пришел с двумя сменами гребцов, а сейчас и одной полной не осталось. Тяжел ты, путь купеческий, опасен. Хотя не все погибли в бою, даже наоборот, почти все либо перепившись, либо в глупых стычках, которых можно было легко избежать. На веслах сидели всего шесть человек, и те изнемогали. Грозе были даже рады, она принесла бы прохладу, остудила потные, обгоревшие на жарком солнце тела.
Наконец гряда облаков стала сплошной. Казалось, все кончится разгульной, оглушительной грозой с ливнем, который прогонит липкое удушье этого дня. Но, так и не пролившись, облака отошли вдаль, к курганам на горизонте. К вечеру там уже погрохатывало, варяги с завистью смотрели в ту сторону, где небо разрывалось огромными молниями. Но это было слишком далеко, чтобы принести прохладу, вокруг воздух стоял, плотный и горячий даже ночью.
Персид все твердил, что будет сильный ветер, который принесет грозу. Спросили его, откуда, мол, ведает? Тот напомнил, что ежели стукнуть по лодке шестом, то эхо отзовется с той стороны, откуда ветра ждать. Стукнули, и правда показало туда, где гроза уже громыхала.
Драккар встал у берега, и измученные люди свалились со стоном, где сидели. Теплая вода не помогала утолять жажду, в желудке у каждого переливалось и булькало при любом движении, но пить все равно хотелось. Тогда Раголд сделал ошибку, дорого стоившую всем, он разрешил открыть последний бочонок вина, надеясь, что кислое вино утолит жажду. Вино начало бродить на жаре, и вместо утоления жажды варяги просто по привычке напились. Трезвыми оставались только сам Раголд, Хорень, который не признавал такой напиток, и персидский купец, уже давно пожалевший, что связался с неразумными воителями.
Хорень тихонько спросил купца, почему тот боится грозы.
– Бог грозы, вы его зовете Перуном, мечет свои стрелы в самые высокие деревья, какие стоят.
– Ну и что? Это я знаю, не вставай под деревом в грозу, не то прибьет.
– Ветрило нашего корабля высоко, а вокруг степь. Если будет гром, то он обязательно попадет в корабль… – Похоже, купец был перепуган не на шутку. Хорень подумал, что тот прав.
– И что же делать?
– Молить Аллаха, чтоб грозу пронесло мимо.
– Вот еще, мы и так задыхаемся.
– Я тоже, – вздохнул купец. – Мне еще тяжелее, я не могу вынести духоту, болен. Если будет гроза, то я умру.
– Тьфу на тебя! – выругался на него Хорень. – Накаркаешь.
Но купец оказался прав, во всем прав. Во-первых, он не дожил не только до окончания грозы, но даже и до ее начала. Привалился как-то к ветрилу и стал хватать ртом воздух, рвать на себе одежду, открывая шею. Пока Хорень сообразил хотя бы побрызгать на него водичкой, тот дернулся несколько раз и затих, странно расширив и без того круглые черные глаза.
Хорень окликнул Раголда, который воевал с варягами, пытаясь отобрать у тех остатки вина из бочки:
– Слышь, кажись, купец-то помер…
– Чего? – не понял Раголд. Ему было сейчас совсем не до проблем персидского купца, напившиеся гребцы спали вповалку, а еще державшийся на ногах Свеллум допивал забродившее зелье, высоко задирая бочонок, чтобы в горло лились остатки жидкости из него. Варяги были совершенно ни на что не годны, эти люди, так стойко державшиеся в тяжелых штормах, раскисли в жару и просто заснули от забродившего вина. Появись враги, и защищать драккар некому, да и отплыть невозможно, гребцы спали беспробудным сном, теперь их каленым железом не поднимешь.
– Слышь, Раголд, купец-то, говорю, помер, – снова затеребил своего хозяина Хорень. Ему не очень хотелось ночевать в лодье рядом с трупом.
Раголд наконец понял, что говорит Хорень, дернулся к купцу, заругался по-свейски.
– Давай отнесем его на берег, пусть там пока полежит. Не знаешь, как у них хоронят?
Хорень отказался:
– Откуда мне знать, я там не бывал.
– Я тоже, – вздохнул Раголд. – Плохо, если не похороним по обычаю.
Тем временем гроза обкладывала степь широкой громыхающей подковой. Небо вдалеке вдруг вспыхивало вполгоризонта, становились видны аспидово-черные тучи, которые пронзала ветвистая смертельно бледная молния, похожая на огромное перевернутое вверх ногами дерево. Даже на расстоянии был слышен треск, а затем громыхало. Спавшие варяги ворчали в тяжелом забытьи. Хорень вспомнил рассказы о том, что у Перуна молнии бывают двух видов – одни черно-синие, смертельные, вторые – бело-желтые, те, после которых вслед за грозой дышится легко, которые землю поят. То ли они далече заплыли, то ли Перун нынче злой был, только молнии метал одни черные. Арабский купец прав был, таких молний бояться надо.
По степи внезапно пронесся горячий, но уже смешанный с брызгами дождя ветер. Раголд с Хоренем заторопились. Они действительно снесли тело купца на берег, завернули его в плащ, взятый у одного из спящих варягов, и оставили до утра. К тому времени, когда вернулись на ладью, гроза уже добралась до реки. Громыхало совсем рядом, но без дождя, гроза шла страшная, сухая. Из туч летели только брызги, зато молнии сверкали так, словно все метили именно в драккар. В черной утробе тучи вдруг возникало огромное перевернутое вверх ногами ветвистое дерево, секунду висело так с сухим треском. Потом пропадало, а взамен слышался оглушительный грохот. Спящие варяги наверняка видели во сне жестокий бой, но ни один из них не очнулся. Зато Спасена бросилась на берег и теперь отчаянно лаяла, словно зовя людей за собой. Она металась по кромке воды, но громыхавшее небо перекрывало слабый голос псины.
Раголда радовало отсутствие дождя, который залил бы драккар, а вычерпывать воду некому. А Хорень вдруг отчетливо вспомнил предупреждение умершего купца, тот словно предвидел, что произойдет. Неожиданно для самого себя Хорень потащил Раголда на берег, торопя изо всех сил. Грохотало уже совсем рядом. Тот сопротивлялся, но Хорень упрямо тянул его с драккара, что-то крича про мачту и ярость Перуна. В ответ Раголд, путая норманнские и уже знакомые славянские слова, кричал про горшки, которые надо снести на берег. Хорень возмутился:
– Какие горшки?! Сейчас вдарит – костей не соберешь!
Купец орал сквозь громовые раскаты про какой-то огонь…
– Будет тебе огонь, сейчас и будет…
Едва они успели отойти от кромки воды, как небо разверзлось с такой силой, что оба от испуга присели, огромная молния пронзила небо и степь и… врезалась в стоящий у берега драккар. Вмиг на нем полыхнуло все – палуба, спящие на ней варяги, сложенные вещи. Одновременно с оглушительным грохотом послышался нечеловеческий вопль. Но ни Раголд, ни Хорень не смогли даже броситься на помощь товарищам, вторая молния ударила неподалеку, и они оба упали на траву, закрыв головы руками. Грохотало со страшной силой, когда все-таки удалось открыть глаза, драккар Раголда пылал, как погребальный костер. Сам оглушенный Раголд лежал без признаков жизни, Хорень сначала решил, что и его поразил гневный Перун, но варяг дышал. Ладожанин попытался пробиться к горящему драккару, на котором почему-то полыхало почти все, горела даже вода вокруг ладьи. Такого Хорень никогда не видывал. Ветер усилился, пламя оглушительно ревело, унося со своими искрами и души отошедших в мир иной варягов. Хорень упал на землю и сидел, бессмысленно уставившись на горящую ладью. Захваченный сумасшедшей стихией пламени, он даже не думал, что они с Раголдом остались одни посреди степи.
Наконец начался ливень, но он уже не мог помочь погибшим, зато привел в чувство Раголда. Тот приподнялся, а увидев, что осталось от его драккара и его людей, снова рухнул. Когда через какое-то время Раголд смог добраться до безучастно сидевшего на берегу Хореня, ливень уже потушил остатки драккара, но, несмотря на потоки воды, нестерпимо воняло паленой шерстью и костями. Для Раголда это был привычный запах, варягов провожают в последний путь погребальным костром. Да и славян тоже. Только на сей раз погребальный костер сложила сама природа.
Они не помнили, сколько просидели так, на востоке уже занимался рассвет, когда Раголд, не выдержав, снова упал лицом вниз в мокрую траву.
Отшумела гроза, большая темная туча, волоча за собой хвост дождя, уползла за лес, на горизонте выглянуло солнце, бросило в разрывы облаков сноп ярких лучей, взорвало вокруг тысячи маленьких ослепительных брызг – над рекой выгнула дугу многоцветная красавица радуга. Мост с одного берега реки на другой вышел загляденье, застыл Хорень от такой красоты. Потом ткнул в бок Раголда:
– Гляди! Вот красотища-то!
Ослабший от ночного кошмара и продрогший купец спал, зарывшись лицом в свой плащ. Но когда Хорень его толкнул, сразу вскинулся испуганно:
– А?!
– Экой ты пугливый! Смотри, радуга какая!
– Тьфу ты! – Дальше купец уже ругался на Хореня по-своему, по-свейски. Почему-то ладожанину стало от этого смешно, в другое время не простил бы обиды. Но сейчас он понимал Раголда, тот ведь за грозу лишился всего враз. Остался гол, как и сам Хорень.
Сел Раголд, уставился, только не на радугу, а на остатки своей ладьи, что у берега так и болтала вода. Посидел чуть и вдруг рванул к ним, точно кого живого увидал. Хорень за ним, побоялся, что рехнулся купец. Нет, глаза нормальные, только лицо все грязное да измученное. Когда к берегу подбежали, Хорень понял, о чем тот подумал. Сундуки, что на дне стояли, хоть и промокли, а уцелели. Огонь их почти не попортил! И про то, что в сундуках, Хорень тоже вспомнил, там самые дорогие вещи лежали – серебро, да злато, да стекло заморское. Вдвоем они таскали тяжеленные сундуки на берег, стараясь убрать подале от воды. Четыре сундука уцелели, не нищий теперь Раголд, да только как их открыть, добро куда деть?
Оба обессиленные, привалились спинами к пузатым бокам, обхваченным вокруг железными полосами, тяжело дышали от непосильного труда, все же вдвоем тащили то, что четверо варягов с трудом поднимали. Посидели, посопели молча, потянулся Раголд к замку, открыть бы да проверить, цело ли что там. Только и замок на славу сделан, не разобьешь его. Тут услышал Хорень, как Раголд хохочет! Пригляделся к купцу, никак все же рехнулся? Нет, веселится от души!
– Мы с тобой, Хорень, богатые, здесь не только мое злато, но и персида того. У него много больше моего было.
Нахмурился Хорень, что им сейчас то злато, ежели они одни в чистом поле? Налетит кто, и не посмотрят чье оно, самих в полон заберут, а сундуки размечут и злато себе возьмут. А Раголд продолжает:
– Только что мы на него сейчас купить сможем? А? И с собой не унесешь никуда…
Понял Хорень, что за смех у норманна, тоже усмехнулся:
– Нам сейчас самое время думать, как бы самим добычей не стать. Пусть себе злато берут, лишь бы не в рабство, а то нам и голова не понадобится, не то что дорогие вещи…
– И я про это, – вздохнул Раголд.
Забрали их купцы, проплывавшие мимо. Раголд обещал им за спасение половину спасенного добра. Конечно, запросто могли и их отправить рыбом на прокорм, и сундуки просто так себе взять, но ничего дурного не случилось.
На Ильмене Раголд, не скупясь, отдал Нереву с товарищами два сундука из четырех, какие сами выбрали, что там, не сказал, отговорился, что ключи-то утеряны. Мол, потом разобьете, а лучше ключи подберете и откроете. Те выбрали сундуки побогаче видом да побольше весом. Знал Хорень, что ошибаются купцы, в тех сундуках как раз Раголдово было, а в двух других – персидское. Восточный купец хитер, не стал серебром свои короба оковывать, видать, не впервой разбою подвергался, скромные у него сундуки были, да и весили не так чтоб очень.
Как расплатились, встал вопрос, куда самим-то деваться, не ночевать же на коробах посреди торжища. Хорень вспомнил про родича, что на дальнем конце жил, можно бы к нему, да только живой ли, на месте ли? А как тащить добро? Раголд усмехнулся, достал из-за пазухи кошель, что спрятать умудрился, дал мужикам на пристани две монеты серебряных, те доперли короба к дому. Повезло, родич оказался там, согласился приютить на нужное время.
Уже у Ильменя задал Хорень давно интересовавший его вопрос. Даже при Перуновом гневе никогда он не видел, чтоб вот так загоралось, как на реке, ведь даже вода горела! Перед глазами Хореня всплывала картина лодьи, объятой пламенем, мечущегося варяга, на котором полыхала одежда, и огонь, почему-то потоком стекающий с досок палубы вниз… Иногда даже ночью просыпался в холодном поту от такого видения. Решил спросить у Раголда, не видел ли тот этот ужас, хотя и сомневался, что тот вообще что-то видел.
В ответ купец повел себя странно, едва ли не зажал рот приятелю:
– Тс-с! Не болтай про то никому.
– Почему? – удивился Хорень. – Знаешь что?
Раголд кивнул:
– На ладье были горшки с греческим огнем.
– С чем?
– Есть у греков хитрость такая, горит даже в воде. Мы с этим персидом тайно вывезли через хазар четыре горшка. Они лежали у мачты в корзине, словно бы с персидскими снадобьями.
– Ну и что? – все-таки не понял Хорень. – Что за огонь, говори ты толком.
– Горит даже в воде, нет от него спасения. Греки не один корабль с его помощью сожгли. А в ветрило Перунова стрела попала, от которой и так все загорается… – со вздохом добавил купец.
Озадаченный услышанным Хорень уставился на приятеля, потом поскреб затылок и хмыкнул:
– А из чего он, этот огонь, знаешь?
– Если б знал… Тайно везли, хотели дома разобраться.
– Жаль, – покачал головой славянин. – Хорошее оружие.
– А то, – согласился норманн, – греки им пользуются, только в великой тайне держат.
– Как же вы украли-то?
Раголд возмутился:
– Кто крал?! Ты что говоришь?!
Хорень даже отступил от такого наскока, понятно, обидел честного купца, тот никогда в краже замечен не был, но возразил:
– А что, греки сами дали, что ли?
– Почему дали? – Раголд слегка смущенно пожал плечами. – Продали. За большие деньги.
– Вот тебе и секрет! – расхохотался Хорень. – А Перун рассердился и всю ладью сжег!
Раголд нахмурился, но ничего не ответил. Немного погодя ладожанин вздохнул:
– А жаль, что сгорело… Ежели поджечь да в кого кинуть, это ж какой урон нанести врагу можно…
Купец все равно промолчал. Чего жалеть о том, что уже случилось, прошедшего не вернешь… Недолго горевал и Хорень, он не умел переживать, жизнь своего требовала.
За зиму Хорень окончательно извелся, он чем только ни пытался заниматься… Помогал хозяину в его каждодневных делах, учился у его брата шить порошни, даже мял кожи на дальнем дворе со знакомым усмарем. Только мечники да лучники чужака к себе не подпускали. Хорень даже обиделся: очень надо! Варяги не могли понять, чего ему неймется. Отдыхал бы себе, ведь весной начнется тяжелая работа, еще намашется веслом на руме лодьи. Раголд, напротив, был всю зиму занят. Как он находил себе друзей и просто собеседников, для всех оставалось загадкой, но где бы ни появлялся свей, вокруг него тут же как грибы после дождя вырастали люди, желавшие рассказать что-то интересное про дальние земли. Хорень дивился: не купец, а ходячий короб со знаниями!
Наконец в воздухе запахло весной, сосульки под солнечными лучами вовсю капали днем, но за ночь снова застывали. Лед на Днепре побурел, как-то просел, сразу и на реке, и на берегу стали хорошо видны следы зимнего пребывания людей – брошенные или оброненные кем-то вещи, конский навоз в местах, где переправлялись по льду, грязь и всякий мусор. Киевлян это не беспокоило, скоро вскроется река, вешняя вода смоет, унесет любые следы. Первыми прилетели грачи, они важно расхаживали по малым еще проталинам, выискивая опрометчиво вылезших на солнце червячков и жучков. Люди радовались – если прилетели грачи, значит, скоро и совсем теплые деньки.
Ночью киевлян разбудил страшный треск и грохот. Раголд с Хоренем подскочили, спросонья не в силах понять, что происходит. Гугня успокоил:
– Река пошла…
Глядя на хозяина, зевнувшего и отвернувшегося досыпать, гости немного успокоились. Но треск, доносившийся с Днепра, уснуть не дал. С первым светом они не сговариваясь отправились на Подол. Река и впрямь пошла, за ночь вода сломала лед и теперь несла все вперемежку: огромные льдины, несколько вывернутых где-то деревьев, чей-то труп, показались лошади, колесо от телеги…
Но купцы радовались: сойдет лед, и можно двигаться в путь. Тронулся и Раголд со своими. И до самой середины лета пропадали они в дальних землях, то торгуя, то меняя товар на товар…
К грекам они не пошли, Раголда больше интересовали славянские земли, а его варягов сами славянки. Не вспомни Хорень давнего разговора про разведку, дивился бы Раголду, а сейчас понимал, что купец больше смотрит, чем товар предлагает. Даже персидского купца не про его родину расспрашивал, сам там бывал и многое знал, а про походы по градам и весям славянским. Пожимал плечами персид, но рассказывал. Он много раз по Днепру и Итилю ходил, много раз и в сторону сворачивал, тоже говорил, что там много людей, какие в торговле не нуждаются, сами все для себя делают и в кабалу лезть не хотят. С теми трудно торговать. Все персид знал, все видел. Маленький, юркий, шустрый, круглый год в одном своем цветастом халате, и в жару, и в мороз, словно и не брало его ничего. Знал и сколько соли дают за какую шкурку, и на сколько кадей зерна меняют кусок багряного бархата, и где лучше торговать мечами да кольчугами, а где мехами да конями. И снова удивлял его Раголд, меньше слушал о товарах да торжищах, больше спрашивал о людях, на разных землях живущих.
Весь тот день парило нещадно, словно солнце собралось весь запас тепла враз отдать земле. По всему горизонту дрожал перегретый воздух, не спасала даже близость воды. Лодья Раголда шла по Днепру как по вязкому киселю, без ветра паруса беспомощно висели, и их решили убрать. На веслах сидели изнемогающие от жары и духоты варяги, не привыкшие к такой погоде. Возле самого ветрила персид сложил горшки со своим зельем. Рунар посмеялся:
– Что за дрянь ты везешь? Даже Спасене не понравилось!
Но купец, не обращая внимания, тревожно вглядывался в горизонт. Варяги не могли понять, что его беспокоит. Степняки? Пусть попробуют, это не славяне плывут, которых обидеть можно, варяги отпор дадут кому угодно. Но купец показывал не на степь, широко раскинувшуюся вокруг, а на узкую полоску облаков на горизонте. Сколько ни вглядывался Хорень, ничего, кроме самих облаков, не видел. Купец так же тревожно проговорил:
– Гроза будет…
– Ну и хорошо, – вздохнул Раголд. – Хоть чуть полегчает…
Купец покачал головой:
– Гроза в степи и на воде очень опасна.
Раголд, вспомнив грозы и бури, которые перенес в море, усмехнулся:
– А в море легче разве?
– Опасно, – снова возразил купец.
Гуннар расхохотался:
– Раголд, если боится, пусть сойдет, а мы дальше поплывем. И сундуки его повезем. Скажи. Пусть сойдет!
Вслед за ним расхохотались все, кто слышал. Остальные просто поддержали, и через некоторое время смеялись уже все варяги, которых оставалось на драккаре совсем немного. В Ладогу Раголд пришел с двумя сменами гребцов, а сейчас и одной полной не осталось. Тяжел ты, путь купеческий, опасен. Хотя не все погибли в бою, даже наоборот, почти все либо перепившись, либо в глупых стычках, которых можно было легко избежать. На веслах сидели всего шесть человек, и те изнемогали. Грозе были даже рады, она принесла бы прохладу, остудила потные, обгоревшие на жарком солнце тела.
Наконец гряда облаков стала сплошной. Казалось, все кончится разгульной, оглушительной грозой с ливнем, который прогонит липкое удушье этого дня. Но, так и не пролившись, облака отошли вдаль, к курганам на горизонте. К вечеру там уже погрохатывало, варяги с завистью смотрели в ту сторону, где небо разрывалось огромными молниями. Но это было слишком далеко, чтобы принести прохладу, вокруг воздух стоял, плотный и горячий даже ночью.
Персид все твердил, что будет сильный ветер, который принесет грозу. Спросили его, откуда, мол, ведает? Тот напомнил, что ежели стукнуть по лодке шестом, то эхо отзовется с той стороны, откуда ветра ждать. Стукнули, и правда показало туда, где гроза уже громыхала.
Драккар встал у берега, и измученные люди свалились со стоном, где сидели. Теплая вода не помогала утолять жажду, в желудке у каждого переливалось и булькало при любом движении, но пить все равно хотелось. Тогда Раголд сделал ошибку, дорого стоившую всем, он разрешил открыть последний бочонок вина, надеясь, что кислое вино утолит жажду. Вино начало бродить на жаре, и вместо утоления жажды варяги просто по привычке напились. Трезвыми оставались только сам Раголд, Хорень, который не признавал такой напиток, и персидский купец, уже давно пожалевший, что связался с неразумными воителями.
Хорень тихонько спросил купца, почему тот боится грозы.
– Бог грозы, вы его зовете Перуном, мечет свои стрелы в самые высокие деревья, какие стоят.
– Ну и что? Это я знаю, не вставай под деревом в грозу, не то прибьет.
– Ветрило нашего корабля высоко, а вокруг степь. Если будет гром, то он обязательно попадет в корабль… – Похоже, купец был перепуган не на шутку. Хорень подумал, что тот прав.
– И что же делать?
– Молить Аллаха, чтоб грозу пронесло мимо.
– Вот еще, мы и так задыхаемся.
– Я тоже, – вздохнул купец. – Мне еще тяжелее, я не могу вынести духоту, болен. Если будет гроза, то я умру.
– Тьфу на тебя! – выругался на него Хорень. – Накаркаешь.
Но купец оказался прав, во всем прав. Во-первых, он не дожил не только до окончания грозы, но даже и до ее начала. Привалился как-то к ветрилу и стал хватать ртом воздух, рвать на себе одежду, открывая шею. Пока Хорень сообразил хотя бы побрызгать на него водичкой, тот дернулся несколько раз и затих, странно расширив и без того круглые черные глаза.
Хорень окликнул Раголда, который воевал с варягами, пытаясь отобрать у тех остатки вина из бочки:
– Слышь, кажись, купец-то помер…
– Чего? – не понял Раголд. Ему было сейчас совсем не до проблем персидского купца, напившиеся гребцы спали вповалку, а еще державшийся на ногах Свеллум допивал забродившее зелье, высоко задирая бочонок, чтобы в горло лились остатки жидкости из него. Варяги были совершенно ни на что не годны, эти люди, так стойко державшиеся в тяжелых штормах, раскисли в жару и просто заснули от забродившего вина. Появись враги, и защищать драккар некому, да и отплыть невозможно, гребцы спали беспробудным сном, теперь их каленым железом не поднимешь.
– Слышь, Раголд, купец-то, говорю, помер, – снова затеребил своего хозяина Хорень. Ему не очень хотелось ночевать в лодье рядом с трупом.
Раголд наконец понял, что говорит Хорень, дернулся к купцу, заругался по-свейски.
– Давай отнесем его на берег, пусть там пока полежит. Не знаешь, как у них хоронят?
Хорень отказался:
– Откуда мне знать, я там не бывал.
– Я тоже, – вздохнул Раголд. – Плохо, если не похороним по обычаю.
Тем временем гроза обкладывала степь широкой громыхающей подковой. Небо вдалеке вдруг вспыхивало вполгоризонта, становились видны аспидово-черные тучи, которые пронзала ветвистая смертельно бледная молния, похожая на огромное перевернутое вверх ногами дерево. Даже на расстоянии был слышен треск, а затем громыхало. Спавшие варяги ворчали в тяжелом забытьи. Хорень вспомнил рассказы о том, что у Перуна молнии бывают двух видов – одни черно-синие, смертельные, вторые – бело-желтые, те, после которых вслед за грозой дышится легко, которые землю поят. То ли они далече заплыли, то ли Перун нынче злой был, только молнии метал одни черные. Арабский купец прав был, таких молний бояться надо.
По степи внезапно пронесся горячий, но уже смешанный с брызгами дождя ветер. Раголд с Хоренем заторопились. Они действительно снесли тело купца на берег, завернули его в плащ, взятый у одного из спящих варягов, и оставили до утра. К тому времени, когда вернулись на ладью, гроза уже добралась до реки. Громыхало совсем рядом, но без дождя, гроза шла страшная, сухая. Из туч летели только брызги, зато молнии сверкали так, словно все метили именно в драккар. В черной утробе тучи вдруг возникало огромное перевернутое вверх ногами ветвистое дерево, секунду висело так с сухим треском. Потом пропадало, а взамен слышался оглушительный грохот. Спящие варяги наверняка видели во сне жестокий бой, но ни один из них не очнулся. Зато Спасена бросилась на берег и теперь отчаянно лаяла, словно зовя людей за собой. Она металась по кромке воды, но громыхавшее небо перекрывало слабый голос псины.
Раголда радовало отсутствие дождя, который залил бы драккар, а вычерпывать воду некому. А Хорень вдруг отчетливо вспомнил предупреждение умершего купца, тот словно предвидел, что произойдет. Неожиданно для самого себя Хорень потащил Раголда на берег, торопя изо всех сил. Грохотало уже совсем рядом. Тот сопротивлялся, но Хорень упрямо тянул его с драккара, что-то крича про мачту и ярость Перуна. В ответ Раголд, путая норманнские и уже знакомые славянские слова, кричал про горшки, которые надо снести на берег. Хорень возмутился:
– Какие горшки?! Сейчас вдарит – костей не соберешь!
Купец орал сквозь громовые раскаты про какой-то огонь…
– Будет тебе огонь, сейчас и будет…
Едва они успели отойти от кромки воды, как небо разверзлось с такой силой, что оба от испуга присели, огромная молния пронзила небо и степь и… врезалась в стоящий у берега драккар. Вмиг на нем полыхнуло все – палуба, спящие на ней варяги, сложенные вещи. Одновременно с оглушительным грохотом послышался нечеловеческий вопль. Но ни Раголд, ни Хорень не смогли даже броситься на помощь товарищам, вторая молния ударила неподалеку, и они оба упали на траву, закрыв головы руками. Грохотало со страшной силой, когда все-таки удалось открыть глаза, драккар Раголда пылал, как погребальный костер. Сам оглушенный Раголд лежал без признаков жизни, Хорень сначала решил, что и его поразил гневный Перун, но варяг дышал. Ладожанин попытался пробиться к горящему драккару, на котором почему-то полыхало почти все, горела даже вода вокруг ладьи. Такого Хорень никогда не видывал. Ветер усилился, пламя оглушительно ревело, унося со своими искрами и души отошедших в мир иной варягов. Хорень упал на землю и сидел, бессмысленно уставившись на горящую ладью. Захваченный сумасшедшей стихией пламени, он даже не думал, что они с Раголдом остались одни посреди степи.
Наконец начался ливень, но он уже не мог помочь погибшим, зато привел в чувство Раголда. Тот приподнялся, а увидев, что осталось от его драккара и его людей, снова рухнул. Когда через какое-то время Раголд смог добраться до безучастно сидевшего на берегу Хореня, ливень уже потушил остатки драккара, но, несмотря на потоки воды, нестерпимо воняло паленой шерстью и костями. Для Раголда это был привычный запах, варягов провожают в последний путь погребальным костром. Да и славян тоже. Только на сей раз погребальный костер сложила сама природа.
Они не помнили, сколько просидели так, на востоке уже занимался рассвет, когда Раголд, не выдержав, снова упал лицом вниз в мокрую траву.
Отшумела гроза, большая темная туча, волоча за собой хвост дождя, уползла за лес, на горизонте выглянуло солнце, бросило в разрывы облаков сноп ярких лучей, взорвало вокруг тысячи маленьких ослепительных брызг – над рекой выгнула дугу многоцветная красавица радуга. Мост с одного берега реки на другой вышел загляденье, застыл Хорень от такой красоты. Потом ткнул в бок Раголда:
– Гляди! Вот красотища-то!
Ослабший от ночного кошмара и продрогший купец спал, зарывшись лицом в свой плащ. Но когда Хорень его толкнул, сразу вскинулся испуганно:
– А?!
– Экой ты пугливый! Смотри, радуга какая!
– Тьфу ты! – Дальше купец уже ругался на Хореня по-своему, по-свейски. Почему-то ладожанину стало от этого смешно, в другое время не простил бы обиды. Но сейчас он понимал Раголда, тот ведь за грозу лишился всего враз. Остался гол, как и сам Хорень.
Сел Раголд, уставился, только не на радугу, а на остатки своей ладьи, что у берега так и болтала вода. Посидел чуть и вдруг рванул к ним, точно кого живого увидал. Хорень за ним, побоялся, что рехнулся купец. Нет, глаза нормальные, только лицо все грязное да измученное. Когда к берегу подбежали, Хорень понял, о чем тот подумал. Сундуки, что на дне стояли, хоть и промокли, а уцелели. Огонь их почти не попортил! И про то, что в сундуках, Хорень тоже вспомнил, там самые дорогие вещи лежали – серебро, да злато, да стекло заморское. Вдвоем они таскали тяжеленные сундуки на берег, стараясь убрать подале от воды. Четыре сундука уцелели, не нищий теперь Раголд, да только как их открыть, добро куда деть?
Оба обессиленные, привалились спинами к пузатым бокам, обхваченным вокруг железными полосами, тяжело дышали от непосильного труда, все же вдвоем тащили то, что четверо варягов с трудом поднимали. Посидели, посопели молча, потянулся Раголд к замку, открыть бы да проверить, цело ли что там. Только и замок на славу сделан, не разобьешь его. Тут услышал Хорень, как Раголд хохочет! Пригляделся к купцу, никак все же рехнулся? Нет, веселится от души!
– Мы с тобой, Хорень, богатые, здесь не только мое злато, но и персида того. У него много больше моего было.
Нахмурился Хорень, что им сейчас то злато, ежели они одни в чистом поле? Налетит кто, и не посмотрят чье оно, самих в полон заберут, а сундуки размечут и злато себе возьмут. А Раголд продолжает:
– Только что мы на него сейчас купить сможем? А? И с собой не унесешь никуда…
Понял Хорень, что за смех у норманна, тоже усмехнулся:
– Нам сейчас самое время думать, как бы самим добычей не стать. Пусть себе злато берут, лишь бы не в рабство, а то нам и голова не понадобится, не то что дорогие вещи…
– И я про это, – вздохнул Раголд.
Забрали их купцы, проплывавшие мимо. Раголд обещал им за спасение половину спасенного добра. Конечно, запросто могли и их отправить рыбом на прокорм, и сундуки просто так себе взять, но ничего дурного не случилось.
На Ильмене Раголд, не скупясь, отдал Нереву с товарищами два сундука из четырех, какие сами выбрали, что там, не сказал, отговорился, что ключи-то утеряны. Мол, потом разобьете, а лучше ключи подберете и откроете. Те выбрали сундуки побогаче видом да побольше весом. Знал Хорень, что ошибаются купцы, в тех сундуках как раз Раголдово было, а в двух других – персидское. Восточный купец хитер, не стал серебром свои короба оковывать, видать, не впервой разбою подвергался, скромные у него сундуки были, да и весили не так чтоб очень.
Как расплатились, встал вопрос, куда самим-то деваться, не ночевать же на коробах посреди торжища. Хорень вспомнил про родича, что на дальнем конце жил, можно бы к нему, да только живой ли, на месте ли? А как тащить добро? Раголд усмехнулся, достал из-за пазухи кошель, что спрятать умудрился, дал мужикам на пристани две монеты серебряных, те доперли короба к дому. Повезло, родич оказался там, согласился приютить на нужное время.
Уже у Ильменя задал Хорень давно интересовавший его вопрос. Даже при Перуновом гневе никогда он не видел, чтоб вот так загоралось, как на реке, ведь даже вода горела! Перед глазами Хореня всплывала картина лодьи, объятой пламенем, мечущегося варяга, на котором полыхала одежда, и огонь, почему-то потоком стекающий с досок палубы вниз… Иногда даже ночью просыпался в холодном поту от такого видения. Решил спросить у Раголда, не видел ли тот этот ужас, хотя и сомневался, что тот вообще что-то видел.
В ответ купец повел себя странно, едва ли не зажал рот приятелю:
– Тс-с! Не болтай про то никому.
– Почему? – удивился Хорень. – Знаешь что?
Раголд кивнул:
– На ладье были горшки с греческим огнем.
– С чем?
– Есть у греков хитрость такая, горит даже в воде. Мы с этим персидом тайно вывезли через хазар четыре горшка. Они лежали у мачты в корзине, словно бы с персидскими снадобьями.
– Ну и что? – все-таки не понял Хорень. – Что за огонь, говори ты толком.
– Горит даже в воде, нет от него спасения. Греки не один корабль с его помощью сожгли. А в ветрило Перунова стрела попала, от которой и так все загорается… – со вздохом добавил купец.
Озадаченный услышанным Хорень уставился на приятеля, потом поскреб затылок и хмыкнул:
– А из чего он, этот огонь, знаешь?
– Если б знал… Тайно везли, хотели дома разобраться.
– Жаль, – покачал головой славянин. – Хорошее оружие.
– А то, – согласился норманн, – греки им пользуются, только в великой тайне держат.
– Как же вы украли-то?
Раголд возмутился:
– Кто крал?! Ты что говоришь?!
Хорень даже отступил от такого наскока, понятно, обидел честного купца, тот никогда в краже замечен не был, но возразил:
– А что, греки сами дали, что ли?
– Почему дали? – Раголд слегка смущенно пожал плечами. – Продали. За большие деньги.
– Вот тебе и секрет! – расхохотался Хорень. – А Перун рассердился и всю ладью сжег!
Раголд нахмурился, но ничего не ответил. Немного погодя ладожанин вздохнул:
– А жаль, что сгорело… Ежели поджечь да в кого кинуть, это ж какой урон нанести врагу можно…
Купец все равно промолчал. Чего жалеть о том, что уже случилось, прошедшего не вернешь… Недолго горевал и Хорень, он не умел переживать, жизнь своего требовала.
Глава 14
На Волхове показались лодьи, не ильменские – норманнские. Тревожно встрепенулась Ладога, чего ждать от гостей? Кто-то даже крякнул, мол, эх, не успел князь защитить! Разорят? А чего разорять-то? Еще и поставить не успели ничего. Одна за другой выплывали из-за поворота, показывая высоко загнутые носы, украшенные невиданными чудищами, но как приблизились, Сорок первым облегченно вздохнул:
– То Рюрик со своей дружиной.
Обрадовались и остальные, защита плывет, не разор!
Приставали к берегу лодьи, вытягивали их варяги на сушу да сбирались вместе. Настороженно глядели на них ладожане, хотя сами звали, а теперь страшно стало. Как-то дело повернется?
На берег спрыгнул варяг в дорогом одеянии, к нему тут же метнулся Охрима, который как раз в Ладоге был со своими лодьями. Приветствовал, голову склонил. Смотрел конунг строго, сначала на самого Охриму, потом вокруг. Спросил что-то, остальным не слышно было, рукой повел по берегу. Поняли ладожане, что про пожар спрашивает, тоже огляделись. И словно впервые увидели свое село после той беды, ужаснулись. Одни головешки от бывшего торжища, да и дома не везде встали. Варяги, которые не раз бывали в Ладоге, тоже дивятся, что с ней пожар сделал. Нахмурил князь брови, строго выговаривать стал, словно в том огне Охрима виноват, и купец хмурится, а делать нечего. Показал на новые дома, для князя и дружины поставленные. Строили по свейскому обычаю, с окошками, какие себе не всегда делают. Князь дома разглядывает, а ладожане князя. Особенно женщины, каких в Ладоге мало осталось.
Радога усмехнулась, не виден князь-то, глаза круглые, черные, как уголья, лицо узкое, бороды нет, только длинные усы вниз в разные стороны торчат. Все лицо какое-то выпуклое, а взгляд действительно соколиный. Недаром прозвище у него Рюрик – Сокол значит. А еще нос, как у хищной птицы клюв. С лодьи спрыгнул молодо, а так видно, что уж не юноша, и то, дед его Гостомысл давненько дочку замуж к норманнам отдал. Мужики другое примечают, какой меч у князя да какое оружие у остальных. И чего смотрят, ежели тем оружием защищать станут, то успеется привыкнуть, а ежели грабить, то поздно, стоят ладожане безоружные перед варягами. Набычились мужики, не добро беспомощными себя чувствовать, одно дело оказалось на вече кричать, чтоб князя позвали, а другое – его перед собой с боевой дружиной видеть.
– То Рюрик со своей дружиной.
Обрадовались и остальные, защита плывет, не разор!
Приставали к берегу лодьи, вытягивали их варяги на сушу да сбирались вместе. Настороженно глядели на них ладожане, хотя сами звали, а теперь страшно стало. Как-то дело повернется?
На берег спрыгнул варяг в дорогом одеянии, к нему тут же метнулся Охрима, который как раз в Ладоге был со своими лодьями. Приветствовал, голову склонил. Смотрел конунг строго, сначала на самого Охриму, потом вокруг. Спросил что-то, остальным не слышно было, рукой повел по берегу. Поняли ладожане, что про пожар спрашивает, тоже огляделись. И словно впервые увидели свое село после той беды, ужаснулись. Одни головешки от бывшего торжища, да и дома не везде встали. Варяги, которые не раз бывали в Ладоге, тоже дивятся, что с ней пожар сделал. Нахмурил князь брови, строго выговаривать стал, словно в том огне Охрима виноват, и купец хмурится, а делать нечего. Показал на новые дома, для князя и дружины поставленные. Строили по свейскому обычаю, с окошками, какие себе не всегда делают. Князь дома разглядывает, а ладожане князя. Особенно женщины, каких в Ладоге мало осталось.
Радога усмехнулась, не виден князь-то, глаза круглые, черные, как уголья, лицо узкое, бороды нет, только длинные усы вниз в разные стороны торчат. Все лицо какое-то выпуклое, а взгляд действительно соколиный. Недаром прозвище у него Рюрик – Сокол значит. А еще нос, как у хищной птицы клюв. С лодьи спрыгнул молодо, а так видно, что уж не юноша, и то, дед его Гостомысл давненько дочку замуж к норманнам отдал. Мужики другое примечают, какой меч у князя да какое оружие у остальных. И чего смотрят, ежели тем оружием защищать станут, то успеется привыкнуть, а ежели грабить, то поздно, стоят ладожане безоружные перед варягами. Набычились мужики, не добро беспомощными себя чувствовать, одно дело оказалось на вече кричать, чтоб князя позвали, а другое – его перед собой с боевой дружиной видеть.