Страница:
– Нет, ЛТП все же не выход, – возразил Петр Андреевич. – Во времена СССР он показал свою полную неэффективность. Вылечить никого до конца не удалось, а трудотерапия в виде собирания табуреток… Вот, мы видим результаты. Должен быть какой-то другой выход. Насильственное лечение еще никого до добра не доводило.
– Да молчи уж, интеллигент недобитый, понимал бы ты чего в жизни! – наехал на него незлобно, как на ущербного, предыдущий оратор. – И ты, и я в одном месте в итоге находимся – под мостом. Хоть ты и кандидат наук, а я зато алкоголик и конченый элтэпэшник, чем и горжусь.
– Да что вы там разухарились, ей-богу! Все неплохо. Если около платформы «У Батфора» стоять, то можно нормально подзаработать! – не к месту вдруг включился в разговор хиленький, пьяненький татарин в шерстяном сером свитере. – Рядом крупный строительный магазин, там с утра до вечера строители из СНГ кучкуются, которые на любую работу согласны. Половина из них «кландестан» – вообще без документов. У клиентов особенно ценятся плиточники и маляры, они счастливые – их быстро разбирают! Разнорабочие хуже продаются. Я – разнорабочий…
– А ты сам откуда будешь, Тимофей? – поинтересовался наконец Гоша.
– Из Москвы.
– О, Москва, столица! – осклабился Гоша. – У вас там, в Москве, блондинки в шоколаде, а у нас в Париже – бомжи. В смысле, живется хорошо. Автостопом сюда прибыл или туристическим автобусом?
– Автостопом, из Германии, – соврал я. – Вот только добрался.
– Документы есть?
– Нет. Стырили в Берлине на улице. Но там виза все равно просроченная была.
Бомжи переглянулись и понимающе закивали:
– Дрянь твое дело, парень! Но не смертельно.
– Хочешь, пойдем с нами ужинать в бесплатную столовую. Время уже тик-так. Тут не совсем далеко, на рю Риволи.
– Пошли! – согласился я. – Но Риволи – это же самый центр! Неужели там есть столовка для бездомных?
– А то! Париж – город контрастов.
Минут через пятнадцать разношерстный табор довольно организованно поднялся, и мы двинулись в сторону шикарной улицы Риволи с ее ресторанами и бутиками. На противоположном берегу Сены зажглись огоньки, разноцветными фонариками засияли курсирующие по реке кораблики. Я понятия не имел, куда и с кем я на самом деле иду. На стреме в импровизированном лагере осталось несколько мужиков.
Это было одно из самых странных впечатлений в моей жизни: в толпе русскоязычных парижских нищих я медленно двигался по набережной, которая постепенно наполнялась беззаботными парижанами и гостями столицы. На нашу компанию все глазели, от нас шарахались. Мы тем временем, переговариваясь и покуривая, преспокойно шли вдоль сада Тюильри, дворцов, некогда бывшими резиденциями французских королей.
– Удивительное место, молодой человек, обратите внимание! – пристроился ко мне Петр Андреевич, обнаружив для себя новые, благодарные к тому же, уши. – В этом месте очень интересная архитектура, у домов замечательные аркады. А вот там, чуть дальше, в доме № 210 жил наш великий соотечественник, писатель Иван Тургенев. Позже по его рекомендации тут же поселился Лев Толстой.
– А это что за место? – указал я на шикарное кафе, вокруг которого парковались крутые лимузины.
– О, это одно из самых знаменитых кафе Парижа! – немного печально вздохнул Петр Андреевич. – «Анжелина». Кофе прижился во Франции еще в XVII веке. Сам Вольтер был кофейным маньяком: выпивал по семьдесят чашек кофе в день и это не помешало ему стать долгожителем. А это кафе основано австрийским кондитером в начале 20-х годов прошлого века, с тех пор почти все детали интерьера сохранились… Тут всегда варили замечательный кофе, а французы – заядлые кофеманы. Кто тут только не бывал! Коко Шанель, король Георг V, Марсель Пруст… Великие люди!
– Петр Андреевич, да вы просто энциклопедия ходячая! – восхитился я его познаниями. – Откуда вы все это знаете?
– До того как прибиться к Гоше и компании, я пробовал в одиночку выживать. Днем сидел в бесплатных публичных библиотеках, пробовал с детьми русским языком заниматься, только не получилось у меня ничего. Много бродил по Парижу. В мусорках часто журналы и книги хорошие находил, читал, старался не опуститься…
– Вам бы экскурсоводом тут работать! Не пробовали с агентствами разговаривать?
– Да кому я нужен! – грустно вздохнул тот. – Ни документов, ни вида на жительство. Кругом полно молодых и благополучных. Когда жена меня из дому выгнала, прописку потерял. Приехал во Францию нелегальным рабочим, овощи-фрукты, как говорили, собирать – жить-то как-то надо было. Фирма, которая визу мне оформляла, обещала еду и крышу над головой, у меня документы еще в аэропорту забрали. А потом – все пропали, телефоны не работают. Помыкался я, помыкался, да к соотечественникам на набережной и прибился. В итоге стал парижским бомжом. Вы видели фильмы Иоселиани? В них вся моя французская тоска, светлая и бессмысленная.
– Не видел. Но обязательно посмотрю! – пообещал я.
– Вообще-то киношников и журналистов в этой среде на дух не переносят… – вздохнул Петр Андреевич. – Местные бомжи – закрытое сообщество, оно старается не впускать в себя чужих, хотя некоторые, как Иоселиани, все равно становятся своими. И появляются потом такие замечательные, пронзительные фильмы…
Оказались мы в итоге минут через тридцать – сорок в каком-то социальном центре с большой столовой для бездомных. Там нам предложили принять душ, съесть по сосиске с картошкой, выпить горячего чая. Я наблюдал, как мои новые знакомые жадно поглощают незамысловатую еду и расслабляются, общаются между собой, довольные жизнью и ужином.
– Я не говорю по-французски! Я говорю по-русски! – с имперской гордостью в голосе сообщил официантке один из бомжей-синяков в ответ на ее робкую просьбу убрать за собой использованную тарелку.
Русских в социальном заведении оказалось довольно много, для них даже был выделен специальный уголок, где можно было присесть и пообщаться.
– Какие новости? Где вчера столовались? – деловито интересовались одни русскоязычные бомжи у других.
– Мы на площади Гамбета, туда «дармовка» приезжает, кормят неплохо. Но тут все равно получше будет. А вы?
– А мы с корешами на площади Шатле. Там тоже нормальную жратву дают. Можно пакеты с собой брать. Хотя очереди длинные. Мы изловчились, целую сумку продуктов натырили, всю ночь ели потом.
– Повезло!
Вместе с Гошей и компанией мы вновь шли мимо шикарных баров и бутиков, сытые и согревшиеся. Часа через полтора вернулись обратно на набережную Сены. Бомжи предложили выпить с ними еще бургундского. По кругу пошла большая, литровая, бутыль с остро пахнущей спиртом кислятиной.
Откуда-то появилась расстроенная гитара. Один из азюлянтов – грустноглазый татарин, съевший, по моим наблюдениям, как минимум, три порции еды в бесплатной столовой, – взял аккорд в непонятном мне ладу и заголосил печально и жалостливо:
Все остальные тоже задумались и пригорюнились.
– Вообще-то, это Есенин, – робко подал голос Петр Андреевич, – стихотворение из цикла «Москва кабацкая»… Там надо петь не «парижские улицы», а «московские».
– Молчи уж, знаток хренов! Вечно все испортишь, – пресек его Гоша. – Какая разница – парижские, московские? Главное – настроение, душа, чувства. Так написать только народ мог, который страдал, баржи по Волге тащил, в царских застенках сидел, из страны бежал вместе с белой армией…
– Эх, блин! – вздохнул еще кто-то. – Тут один красавец, говорят, в рояле жил. Нашел на помойке настоящий рояль. Не знал, что с ним делать. Выломал середину, превратил в постель. Мне бы сейчас рояль, я бы сбацал «Лунную сонату» для друзей, для души… Я музыкальную школу когда-то закончил.
Евробомжи ностальгировали, грустили, но продолжали при этом исправно пить. Через полчаса пошел дождь, к тому времени все мы уже были изрядно поддатыми. Под мостом было сыро и ветрено, натянутый тент не спасал от холода. Зябнущие скитальцы кутались в вонючее тряпье. Я уже пожалел, что не взял с собой нормальной толстовки. Уставший от впечатлений, я вместе с остальными замотался в некое подобие одеял и прилег на картонку, привычно уснув сном младенца.
Первое, что увидел, окончательно очнувшись, – потасовка между моими новыми знакомыми и странными мужиками. Некоторые бездомные бросились наутек, но их сразу стали преследовать. Что происходит?
– А черт! Опять какой-то идиот позвонил в «115»! – услышал я Гошин недовольный голос. Через мгновение он уже пропал из поля моего зрения, уведенный в ночь двумя крепкими незнакомцами.
Оказалось, я, как и мои новые знакомые, стал жертвой социальной службы. В эту ночь в Париже немного похолодало, к тому же шел дождь, и специальные автобусы ездили по Парижу, собирая оставшихся на улицах нищих. Сердобольные проезжающие и проходящие мимо граждане, замечая бездомных, звонили в «115», и за бродягами приезжали специально обученные люди.
В автобусе со мной оказалось несколько пьяных страшных мужиков. Вонь стояла такая, что я едва сознание не потерял на первых порах. Никого из знакомых по предыдущему вечеру рядом не было – видимо, их определили в какой-то другой автобус. Сон с меня мгновенно слетел. Стало любопытно, что происходит.
Более-менее связно выражаться мог только один из моих попутчиков, бомж по имени Клод. Он с отсутствующим видом сидел и смотрел, не моргая, прямо перед собой, что-то напевая на французском.
– Привет! – сказал я ему.
– Привет! – нехотя отозвался он, не глядя в мою сторону.
– Не знаешь, куда едем?
– Как обычно.
– А как – обычно? Я недавно в Париже, не знаю еще…
– В ночлежку везут! Чё, не видишь, дождь пошел, похолодало, – хмуро отозвался бомж. – Теперь не вывернуться. Придется ночевать там. А я собаку на набережной оставил, своего единственного друга. С ним в ночлежку не берут, сволочи. Как он там без меня будет? Ты знаешь, что такое единственный друг? Черт бы побрал эти социальные службы! Вечно они не вовремя лезут. Как будто просили их сегодня суетиться! Сплошная дискриминация, никакой свободы личности. Сейчас благодать – свежо, хорошо! А как зима наступит – не дозвонишься до них! Хоть замерзай на тротуаре.
– А женщин тоже собирают? Или только мужиков?
– По отдельности, конечно! – Бомж посмотрел на меня как на больного. – За бабами обычно из церковных приютов приезжают. Много чести!
Он еще немного поворчал, потом прикрыл глаза и задремал. Я был на стреме: мало ли что могло еще случиться! По пути к нам присоединились еще несколько бомжей, двое из которых оказались турками. Все они производили чудовищное впечатление и ни на йоту не отличались от тех бездомных и нищих, которых я встречал на бескрайних просторах нашей родины. Я еду с ними в ночлежку в Париже! Неожиданное, но занимательное приключение в духе Гюго – Гиляровского.
Привезли нас сначала в один социальный отель, там выгрузили из автобуса нескольких человек. Я прислушался к короткому диалогу.
– Переполнена! Сегодня много африканцев привезли, – услышал я, как обмениваются между собой сотрудники социальной службы. – Езжайте дальше.
Часа в три ночи наконец нашел свой приют и я. На входе по мне быстрым взглядом профессионала скользнул охранник, он же меня и ощупал:
– Оружие, ножи? Ценные вещи?
– Нет, ничего.
Парень посмотрел на меня с недоверием. Я видел, как передо мной он забирал у других привезенных несчастных какие-то предметы, вносил их в специальную опись.
– Отправляйтесь в душ!
– Да не хочу я. Холодно.
– Это обязательное правило. Вас проводят, выдадут мыло и полотенце.
Я был передан дальше другому дюжему парню, который проводил меня и еще нескольких бомжей до душевой кабины.
Мыться я в этом ночном заведении, честно говоря, побрезговал, ограничившись споласкиванием рук и лица. Кстати, я был не одинок в своем решении избежать принудительной помывки. Около душа со свирепыми лицами и полотенцами наперевес топтались несколько бомжей совсем уж отвязного вида, которым точно не помешало бы смыть с себя пугающий слой грязи. Но они не собирались лезть под воду, высокомерно поглядывая на тех, кто все же решил помыться.
– Не дождутся! – промычал один из них сквозь зубы, шумно почесываясь.
После «процедуры» меня и еще троих бомжей провели по полутемному коридору, раскидали по разным комнатам (чуть не сказал – камерам). Ассоциации с тюремными заведениями у меня усилились, когда на дверях комнаты со стороны коридора щелкнул замок. Вот те на!
Я сел на койку и огляделся по сторонам. Кругом храпели, сопели, пыхтели люди, всего человек пятнадцать, все мужчины. Кто-то стонал во сне. Запах в комнате был еще более крутым, чем в машине социальной помощи: к общей вони добавлялся еще и мерзкий больничный дух. Один мужик стоял на коленях у своей койки и мерно бился об пол головой. Ну и компания!
Я прилег поверх тонкого одеяла, даже не надеясь уснуть. У меня в принципе был опыт пребывания в российских ночлежках, бывал я в местах и похуже. Мне подумалось, что в парижской ночлежке все не так, как, к примеру, в Москве. На ми ни-вэнах в российскую ночлежку не доставляют, попробуй попади туда переночевать без документов – даже в самые лютые морозы… Для того чтобы переночевать в московской социальной гостинице или доме ночного пребывания, как это часто теперь называют, надо быть, как минимум, москвичом. Вмещают такие заведения обычно до тридцати человек. С виду совершенно режимные объекты – проходная, высокий забор…
Люди в России обычно не приходят в такие места ночевать, а живут какое-то, иногда довольно длительное время, по нескольку недель. Им оказывают посильную помощь, лечат, пытаются восстановить документы, по возможности трудоустроить. Некоторые бомжи не выдерживают, сами уходят. А у иных такой возможности изначально нет. Но если ты, например, бомж из ближнего зарубежья, то шансы попасть в московскую ночлежку у тебя нулевые, в лучшем случае в этот вечер тобой займется милиция. Правда, очередей туда я не видел, зато сколько бомжей без документов замерзает зимой на улицах!
В узеньком окошке сверху уже забрезжил рассвет, когда я забылся наконец рваным, беспокойным сном. Снились кошмары: грязные оборванные сирые, похожие на покойников, тянули ко мне руки, тащили куда-то за пятки. Я задыхался от запаха дезинфекции, раздирающего глотку и легкие.
Очнулся я за несколько секунд до официальной побудки от неприятного ощущения: у меня закоченели ноги. Я инстинктивно попытался засунуть их под одеяло и вздрогнул: ноги почему-то были босыми. Где мои носки? Я пружиной уселся на кровати и огляделся. Вокруг была мирная, почти идиллическая картинка: бомжи дрыхли, несколько человек уже встали и готовились к выходу, в мою сторону никто не смотрел. Я на всякий случай заглянул под койку. И под соседние тоже. След простыл не только моих носков, но и любимых кроссовок. Катастрофа!
В этот момент шумные шаги в коридоре, хлопающие двери и громкие объявления ознаменовали подъем. Снова на дверях щелкнул замок: на сей раз нас организованно выпускали на свободу. Бомжи проворно закопошились, стали подниматься, потянулись к дверям.
– Эй! – позвал я седого старика, бинтующего на ногах грязные портянки, которые он извлек из-под подобия подушки. – Ты не знаешь, куда делись мои носки и кроссовки?
Старик расхохотался противным гулким смехом и посмотрел на меня как на полного идиота.
– Сторожить лучше надо было – вот и не украли бы! – произнес он противным визгливым голосом.
– Украли? – обомлел я.
– Не дрейфь, дадут другие.
Между тем сотрудники учреждения торопили на выход.
– Быстрей, быстрей! У вас есть тридцать минут!
Я встал босиком на холодный пол и вышел в коридор, пытаясь сориентироваться, что делать дальше. Ко мне подошла усталая сотрудница заведения и печально посмотрела на мои ноги.
– Вы не можете идти так на улицу. Вы же замерзнете! Где ваша обувь?
– Понятия не имею. Наверно, стырили ночью соседи.
– Идите за мной! – Женщина покачала головой и быстро пошла по мрачноватому коридору и привела меня в не большую комнатенку, в которой тоже остро пахло дезинфекцией. – Вот. Подберите себе что-нибудь. Какой у вас размер?
Я склонился над наваленной в кучу обувью, вытащил из нее пару весьма сносных тяжелых ботинок армейского типа, на толстой подошве. В Москве в таких ходит особо продвинутая молодежь.
– Носки еще шерстяные возьмите! – строгим голосом сказала мне служащая. – И теплую куртку. Сегодня ночью похолодало. Можете выпить чаю на выходе.
Я зашнуровал ботинки, накинул выданную мне толстовку, на прощание поблагодарил строгую даму и вышел в коридор. Всего за ночь я весь пропах тяжелым кислоаммиачным запахом бездомности. Плюс мой новый наряд остро бил в нос запахом недавней дезинфекции. Мне кажется, смердить бомжом от меня должно было вперед на километр!
У туалета на этаже толпился пестрый сброд. В нескольких гражданах по стеклянному взгляду, устремленному в пространство, я заподозрил наркоманов.
На выходе мое внимание привлекли несколько более-менее вменяемых и относительно неплохо одетых ребят моего возраста. Один парень из этой компании, правда, выглядел странновато: его лицо утыкано кольцами и штангами для пирсинга, а глаза подведены растекшейся черной тушью. Кроме того, он был одет более чем причудливо: высокие сапоги, странного вида зеленые замшевые штаны и широкая, расшитая цветами хламида, поверх которой накинуто видавшее виды драповое пальто. Причесочка тоже будь здоров: разноцветные, топорщащиеся во все стороны перья. В общем, мутант с какой-то неизвестной науке планеты. Остальные выглядели скромненько, но весьма пристойно. Когда они вышли на порог ночлежки, к ним бросилась веснушчатая девушка лет двадцати семи, в короткой клетчатой юбочке и с двумя задорными хвостами.
– Здоро во! – обняла она пирсингованного мутанта. – Поль! Я так и подумала, что тебя опять привезли сюда. Мне позвонил Жан. Я сразу примчалась.
Заинтересованный, я подошел к милующейся парочке:
– Привет! Какими судьбами тут?
– Привет! – весело откликнулась веснушчатая девушка. – Да вот, не повезло сегодня: ночью с помойки моего парня увезли. Его друг сбежал, а Поль, Жак и Шарль не успели. Вот, пришла их поддержать.
– Да, хреновая выдалась ночка! – брезгливо отряхиваясь, хмыкнул парень. – Теперь опять, поди, лечись от какой-нибудь заразы после этой ночлежки.
– Ничего, отмоем тебя и отстираем! – отозвалась девчонка. – Это все социальные несовершенства. Они не имеют права забирать людей с улиц против их воли! Напишем жалобу в мэрию.
– А ты что, разве бомж, что тебя с помойки подобрали? – посмотрел я с подозрением на парня. – Не похож! И прикид у тебя классный!
– Нет, Поль и другие ребята тут за убеждения страдают! – расхохоталась девчонка. – Ошибочка вышла. Никакие мы не бомжи, мы – фриганы.
– В смысле, фрики? – попытался я оперативно сообразить, с кем имею дело, и внимательно поглядел на пирсингованного юношу.
– Нет, фрик среди нас один – это мой парень, Поль. Он к нам прошлой осенью прибился и ходит теперь с нами. Остальные – убежденные фриганы со стажем.
Я решил проявить свой полный кретинизм. За все время работы в журналистике никогда не сталкивался с фриганами!
– А кто такие фриганы? И чем они от фриков отличаются? Кроме одежды и пирсинга?
– Ну, ты даешь, совсем не продвинутый! – пробасил один из парней, Шарль. – Фриганы – это прогрессивная новая тема. Мы – санитары города. Конечно, без издержек ни одно благородное дело не обходится. Вот и мучаемся.
– Пойдем отсюда! Тут даже снаружи плохо пахнет. Чертова дезинфекция! В провинции такие дома гораздо симпатичнее.
– Согласна! Я тоже однажды случайно попала в одну женскую ночлежку в Шамбери, нормально ночь провела, даже выспалась, не то что тут! – весело сказала девчонка. – Меня зовут Мишель. Если хочешь, пошли с нами, по пути расскажем тебе про фриганов.
– С радостью!
Мы вышли из двора заведения и побрели по улице. Я даже не представлял, в каком районе Парижа мы находимся. Но явно – далеко от центра. По пути основная масса ребят от нас откололась, попрощавшись, и двинулась в сторону метро, а я остался наедине с Мишель и странным пирсингованным субъектом. Прохожие иногда оглядывались на нашу странную компанию и посмеивались.
Дойдя до небольшого парка, мы присели на лавочку. Картинка была почти идиллическая. После вчерашнего дождя едва начинавшая золотиться листва блестела на солнце. На клумбах перед нами цвели розы. На соседней скамеечке мирно сидел пожилой бомж. Он как раз собрался позавтракать: культурненько разложил на газетке какие-то припасы и налил себе вина в пластиковый стаканчик.
– Откуда ты приехал? – спросила меня Мишель.
– Из России.
– Ясно, – обреченно махнул рукой парень в странном одеянии и закурил. – Там у вас еще полное отсутствие свободы личности и возможностей самовыражения. Фриков-то в России мало, а фриганов и вовсе нет. Люди у вас зажатые, закомплексованные…
– Фрики, – подхватила Мишель, – это как Поль: они внутренне свободны и неподвластны моде и разным общественным влияниям. Они могут себе позволить выглядеть, как хотят. Искать себя, создавать любые образы.
Я снова посмотрел на Поля: да, этот парень действительно в поиске. А поиск, похоже, грозит надолго затянуться.
– А пирсинг зачем? Например, на губах? Или на языке? Неудобно же…
– Для того чтобы внимание привлекать! – сообщил мне Поль. – Надо показывать людям альтернативу их привычному образу жизни, способу мышления. Иногда используются преувеличения: так доходчивее. Пирсинг – знак того, что я свободен! У меня еще вся спина в татуировках. Хочешь, покажу?
– Нет, нет, не стоит… – уклонился я от такой чести на всякий случай.
– Просто фрики – это смелые и отвязные люди, бешеные, немного сумасшедшие, – продолжил Поль. – Даже западная культура, которая считается свободной, не всегда готова к восприятию людей такими, какие мы есть. Я не боюсь быть толстым, лохматым, красить глаза и ногти. Это все – выражение моей свободы. Меня вот выгнали с работы, когда я однажды пришел в офис в пижаме.
«Хорошо, хоть в дурдом не упекли!» – подумал я про себя и ехидно хмыкнул.
– Первый фрик, наша родоначальница и гордость – это Жорж Санд! – огорошил меня между тем Поль. – Она тоже свободно самовыражалась, одевалась, как хотела, спала, с кем считала нужным, вела себя независимо и этим шокировала высшее общество Парижа.
– То есть у фриков главное – свобода и в одежде и поведении? – уточнил я.
– В принципе да. Но из-за этого нас, честно говоря, часто путают с трансвеститами, что обидно. Но мы – не такие… Хотя и за свободу секса тоже выступаем. Просто мы можем позволить себе одеваться в секонд-хендах, на блошиных рынках, а не в бутиках на Елисейских Полях, быть оригинальными, непредсказуемыми, классно выглядеть! Никакие Готье и прочие жертвы моды от кутюр с фриками рядом не стояли. Тут пришьешь, там подрежешь – вот и новый кутюрный наряд готов! Просто отпад! Смотрят на нас люди – и настроение у них поднимается.
– Короче, – весело подытожила Мишель, болтая в воздухе ногами, – про фриков ты все уже понял. Посмотри на Поля, он – классный фрик! Только другие обычно веселые, перфомансы устраивают везде, а наш – особенный, задумчивый.
– Философ я просто, философ! – меланхолично отозвался Поль.
– Теперь про фриганов. Вот что ты, Тимоти, думаешь про западное общество потребления?
Такой серьезный вопрос, прозвучавший из уст этого симпатичного создания, поставил меня в абсолютный тупик. Я промычал нечто абсолютно невнятное.
– Вот и доказательство твоей низкой социальной сознательности и активности! – торжествующе сообщила Мишель, подняв вверх указательный палец. – Ты даже не думаешь о том, как, что и зачем ты потребляешь. И так же поступают еще сотни, тысячи, миллионы людей во всем мире. Просто бредут, как стадо баранов, в указанном им направлении. А между тем, ты знаешь, сколько производимого продовольствия оказывается потом на свалках?
– Да молчи уж, интеллигент недобитый, понимал бы ты чего в жизни! – наехал на него незлобно, как на ущербного, предыдущий оратор. – И ты, и я в одном месте в итоге находимся – под мостом. Хоть ты и кандидат наук, а я зато алкоголик и конченый элтэпэшник, чем и горжусь.
– Да что вы там разухарились, ей-богу! Все неплохо. Если около платформы «У Батфора» стоять, то можно нормально подзаработать! – не к месту вдруг включился в разговор хиленький, пьяненький татарин в шерстяном сером свитере. – Рядом крупный строительный магазин, там с утра до вечера строители из СНГ кучкуются, которые на любую работу согласны. Половина из них «кландестан» – вообще без документов. У клиентов особенно ценятся плиточники и маляры, они счастливые – их быстро разбирают! Разнорабочие хуже продаются. Я – разнорабочий…
– А ты сам откуда будешь, Тимофей? – поинтересовался наконец Гоша.
– Из Москвы.
– О, Москва, столица! – осклабился Гоша. – У вас там, в Москве, блондинки в шоколаде, а у нас в Париже – бомжи. В смысле, живется хорошо. Автостопом сюда прибыл или туристическим автобусом?
– Автостопом, из Германии, – соврал я. – Вот только добрался.
– Документы есть?
– Нет. Стырили в Берлине на улице. Но там виза все равно просроченная была.
Бомжи переглянулись и понимающе закивали:
– Дрянь твое дело, парень! Но не смертельно.
– Хочешь, пойдем с нами ужинать в бесплатную столовую. Время уже тик-так. Тут не совсем далеко, на рю Риволи.
– Пошли! – согласился я. – Но Риволи – это же самый центр! Неужели там есть столовка для бездомных?
– А то! Париж – город контрастов.
Минут через пятнадцать разношерстный табор довольно организованно поднялся, и мы двинулись в сторону шикарной улицы Риволи с ее ресторанами и бутиками. На противоположном берегу Сены зажглись огоньки, разноцветными фонариками засияли курсирующие по реке кораблики. Я понятия не имел, куда и с кем я на самом деле иду. На стреме в импровизированном лагере осталось несколько мужиков.
Это было одно из самых странных впечатлений в моей жизни: в толпе русскоязычных парижских нищих я медленно двигался по набережной, которая постепенно наполнялась беззаботными парижанами и гостями столицы. На нашу компанию все глазели, от нас шарахались. Мы тем временем, переговариваясь и покуривая, преспокойно шли вдоль сада Тюильри, дворцов, некогда бывшими резиденциями французских королей.
– Удивительное место, молодой человек, обратите внимание! – пристроился ко мне Петр Андреевич, обнаружив для себя новые, благодарные к тому же, уши. – В этом месте очень интересная архитектура, у домов замечательные аркады. А вот там, чуть дальше, в доме № 210 жил наш великий соотечественник, писатель Иван Тургенев. Позже по его рекомендации тут же поселился Лев Толстой.
– А это что за место? – указал я на шикарное кафе, вокруг которого парковались крутые лимузины.
– О, это одно из самых знаменитых кафе Парижа! – немного печально вздохнул Петр Андреевич. – «Анжелина». Кофе прижился во Франции еще в XVII веке. Сам Вольтер был кофейным маньяком: выпивал по семьдесят чашек кофе в день и это не помешало ему стать долгожителем. А это кафе основано австрийским кондитером в начале 20-х годов прошлого века, с тех пор почти все детали интерьера сохранились… Тут всегда варили замечательный кофе, а французы – заядлые кофеманы. Кто тут только не бывал! Коко Шанель, король Георг V, Марсель Пруст… Великие люди!
– Петр Андреевич, да вы просто энциклопедия ходячая! – восхитился я его познаниями. – Откуда вы все это знаете?
– До того как прибиться к Гоше и компании, я пробовал в одиночку выживать. Днем сидел в бесплатных публичных библиотеках, пробовал с детьми русским языком заниматься, только не получилось у меня ничего. Много бродил по Парижу. В мусорках часто журналы и книги хорошие находил, читал, старался не опуститься…
– Вам бы экскурсоводом тут работать! Не пробовали с агентствами разговаривать?
– Да кому я нужен! – грустно вздохнул тот. – Ни документов, ни вида на жительство. Кругом полно молодых и благополучных. Когда жена меня из дому выгнала, прописку потерял. Приехал во Францию нелегальным рабочим, овощи-фрукты, как говорили, собирать – жить-то как-то надо было. Фирма, которая визу мне оформляла, обещала еду и крышу над головой, у меня документы еще в аэропорту забрали. А потом – все пропали, телефоны не работают. Помыкался я, помыкался, да к соотечественникам на набережной и прибился. В итоге стал парижским бомжом. Вы видели фильмы Иоселиани? В них вся моя французская тоска, светлая и бессмысленная.
– Не видел. Но обязательно посмотрю! – пообещал я.
– Вообще-то киношников и журналистов в этой среде на дух не переносят… – вздохнул Петр Андреевич. – Местные бомжи – закрытое сообщество, оно старается не впускать в себя чужих, хотя некоторые, как Иоселиани, все равно становятся своими. И появляются потом такие замечательные, пронзительные фильмы…
Оказались мы в итоге минут через тридцать – сорок в каком-то социальном центре с большой столовой для бездомных. Там нам предложили принять душ, съесть по сосиске с картошкой, выпить горячего чая. Я наблюдал, как мои новые знакомые жадно поглощают незамысловатую еду и расслабляются, общаются между собой, довольные жизнью и ужином.
– Я не говорю по-французски! Я говорю по-русски! – с имперской гордостью в голосе сообщил официантке один из бомжей-синяков в ответ на ее робкую просьбу убрать за собой использованную тарелку.
Русских в социальном заведении оказалось довольно много, для них даже был выделен специальный уголок, где можно было присесть и пообщаться.
– Какие новости? Где вчера столовались? – деловито интересовались одни русскоязычные бомжи у других.
– Мы на площади Гамбета, туда «дармовка» приезжает, кормят неплохо. Но тут все равно получше будет. А вы?
– А мы с корешами на площади Шатле. Там тоже нормальную жратву дают. Можно пакеты с собой брать. Хотя очереди длинные. Мы изловчились, целую сумку продуктов натырили, всю ночь ели потом.
– Повезло!
Вместе с Гошей и компанией мы вновь шли мимо шикарных баров и бутиков, сытые и согревшиеся. Часа через полтора вернулись обратно на набережную Сены. Бомжи предложили выпить с ними еще бургундского. По кругу пошла большая, литровая, бутыль с остро пахнущей спиртом кислятиной.
Откуда-то появилась расстроенная гитара. Один из азюлянтов – грустноглазый татарин, съевший, по моим наблюдениям, как минимум, три порции еды в бесплатной столовой, – взял аккорд в непонятном мне ладу и заголосил печально и жалостливо:
– Классная песня, задушевная! – смахнул Гоша скупую мужскую слезу. – Настоящая народная! Люблю такие.
Низкий дом мой давно ссутулился,
Старый пес мой давно издох.
На парижских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог…
Все остальные тоже задумались и пригорюнились.
– Вообще-то, это Есенин, – робко подал голос Петр Андреевич, – стихотворение из цикла «Москва кабацкая»… Там надо петь не «парижские улицы», а «московские».
– Молчи уж, знаток хренов! Вечно все испортишь, – пресек его Гоша. – Какая разница – парижские, московские? Главное – настроение, душа, чувства. Так написать только народ мог, который страдал, баржи по Волге тащил, в царских застенках сидел, из страны бежал вместе с белой армией…
– Эх, блин! – вздохнул еще кто-то. – Тут один красавец, говорят, в рояле жил. Нашел на помойке настоящий рояль. Не знал, что с ним делать. Выломал середину, превратил в постель. Мне бы сейчас рояль, я бы сбацал «Лунную сонату» для друзей, для души… Я музыкальную школу когда-то закончил.
Евробомжи ностальгировали, грустили, но продолжали при этом исправно пить. Через полчаса пошел дождь, к тому времени все мы уже были изрядно поддатыми. Под мостом было сыро и ветрено, натянутый тент не спасал от холода. Зябнущие скитальцы кутались в вонючее тряпье. Я уже пожалел, что не взял с собой нормальной толстовки. Уставший от впечатлений, я вместе с остальными замотался в некое подобие одеял и прилег на картонку, привычно уснув сном младенца.
* * *
Разбудили меня какие-то дюжие мужики в комбинезонах, которые поднимали меня, заставляли идти куда-то и в конце концов затолкнули в машину. Я слышал издалека женские визги, детский плач, но в себя окончательно прийти не мог.Первое, что увидел, окончательно очнувшись, – потасовка между моими новыми знакомыми и странными мужиками. Некоторые бездомные бросились наутек, но их сразу стали преследовать. Что происходит?
– А черт! Опять какой-то идиот позвонил в «115»! – услышал я Гошин недовольный голос. Через мгновение он уже пропал из поля моего зрения, уведенный в ночь двумя крепкими незнакомцами.
Оказалось, я, как и мои новые знакомые, стал жертвой социальной службы. В эту ночь в Париже немного похолодало, к тому же шел дождь, и специальные автобусы ездили по Парижу, собирая оставшихся на улицах нищих. Сердобольные проезжающие и проходящие мимо граждане, замечая бездомных, звонили в «115», и за бродягами приезжали специально обученные люди.
В автобусе со мной оказалось несколько пьяных страшных мужиков. Вонь стояла такая, что я едва сознание не потерял на первых порах. Никого из знакомых по предыдущему вечеру рядом не было – видимо, их определили в какой-то другой автобус. Сон с меня мгновенно слетел. Стало любопытно, что происходит.
Более-менее связно выражаться мог только один из моих попутчиков, бомж по имени Клод. Он с отсутствующим видом сидел и смотрел, не моргая, прямо перед собой, что-то напевая на французском.
– Привет! – сказал я ему.
– Привет! – нехотя отозвался он, не глядя в мою сторону.
– Не знаешь, куда едем?
– Как обычно.
– А как – обычно? Я недавно в Париже, не знаю еще…
– В ночлежку везут! Чё, не видишь, дождь пошел, похолодало, – хмуро отозвался бомж. – Теперь не вывернуться. Придется ночевать там. А я собаку на набережной оставил, своего единственного друга. С ним в ночлежку не берут, сволочи. Как он там без меня будет? Ты знаешь, что такое единственный друг? Черт бы побрал эти социальные службы! Вечно они не вовремя лезут. Как будто просили их сегодня суетиться! Сплошная дискриминация, никакой свободы личности. Сейчас благодать – свежо, хорошо! А как зима наступит – не дозвонишься до них! Хоть замерзай на тротуаре.
– А женщин тоже собирают? Или только мужиков?
– По отдельности, конечно! – Бомж посмотрел на меня как на больного. – За бабами обычно из церковных приютов приезжают. Много чести!
Он еще немного поворчал, потом прикрыл глаза и задремал. Я был на стреме: мало ли что могло еще случиться! По пути к нам присоединились еще несколько бомжей, двое из которых оказались турками. Все они производили чудовищное впечатление и ни на йоту не отличались от тех бездомных и нищих, которых я встречал на бескрайних просторах нашей родины. Я еду с ними в ночлежку в Париже! Неожиданное, но занимательное приключение в духе Гюго – Гиляровского.
Привезли нас сначала в один социальный отель, там выгрузили из автобуса нескольких человек. Я прислушался к короткому диалогу.
– Переполнена! Сегодня много африканцев привезли, – услышал я, как обмениваются между собой сотрудники социальной службы. – Езжайте дальше.
Часа в три ночи наконец нашел свой приют и я. На входе по мне быстрым взглядом профессионала скользнул охранник, он же меня и ощупал:
– Оружие, ножи? Ценные вещи?
– Нет, ничего.
Парень посмотрел на меня с недоверием. Я видел, как передо мной он забирал у других привезенных несчастных какие-то предметы, вносил их в специальную опись.
– Отправляйтесь в душ!
– Да не хочу я. Холодно.
– Это обязательное правило. Вас проводят, выдадут мыло и полотенце.
Я был передан дальше другому дюжему парню, который проводил меня и еще нескольких бомжей до душевой кабины.
Мыться я в этом ночном заведении, честно говоря, побрезговал, ограничившись споласкиванием рук и лица. Кстати, я был не одинок в своем решении избежать принудительной помывки. Около душа со свирепыми лицами и полотенцами наперевес топтались несколько бомжей совсем уж отвязного вида, которым точно не помешало бы смыть с себя пугающий слой грязи. Но они не собирались лезть под воду, высокомерно поглядывая на тех, кто все же решил помыться.
– Не дождутся! – промычал один из них сквозь зубы, шумно почесываясь.
После «процедуры» меня и еще троих бомжей провели по полутемному коридору, раскидали по разным комнатам (чуть не сказал – камерам). Ассоциации с тюремными заведениями у меня усилились, когда на дверях комнаты со стороны коридора щелкнул замок. Вот те на!
Я сел на койку и огляделся по сторонам. Кругом храпели, сопели, пыхтели люди, всего человек пятнадцать, все мужчины. Кто-то стонал во сне. Запах в комнате был еще более крутым, чем в машине социальной помощи: к общей вони добавлялся еще и мерзкий больничный дух. Один мужик стоял на коленях у своей койки и мерно бился об пол головой. Ну и компания!
Я прилег поверх тонкого одеяла, даже не надеясь уснуть. У меня в принципе был опыт пребывания в российских ночлежках, бывал я в местах и похуже. Мне подумалось, что в парижской ночлежке все не так, как, к примеру, в Москве. На ми ни-вэнах в российскую ночлежку не доставляют, попробуй попади туда переночевать без документов – даже в самые лютые морозы… Для того чтобы переночевать в московской социальной гостинице или доме ночного пребывания, как это часто теперь называют, надо быть, как минимум, москвичом. Вмещают такие заведения обычно до тридцати человек. С виду совершенно режимные объекты – проходная, высокий забор…
Люди в России обычно не приходят в такие места ночевать, а живут какое-то, иногда довольно длительное время, по нескольку недель. Им оказывают посильную помощь, лечат, пытаются восстановить документы, по возможности трудоустроить. Некоторые бомжи не выдерживают, сами уходят. А у иных такой возможности изначально нет. Но если ты, например, бомж из ближнего зарубежья, то шансы попасть в московскую ночлежку у тебя нулевые, в лучшем случае в этот вечер тобой займется милиция. Правда, очередей туда я не видел, зато сколько бомжей без документов замерзает зимой на улицах!
В узеньком окошке сверху уже забрезжил рассвет, когда я забылся наконец рваным, беспокойным сном. Снились кошмары: грязные оборванные сирые, похожие на покойников, тянули ко мне руки, тащили куда-то за пятки. Я задыхался от запаха дезинфекции, раздирающего глотку и легкие.
Очнулся я за несколько секунд до официальной побудки от неприятного ощущения: у меня закоченели ноги. Я инстинктивно попытался засунуть их под одеяло и вздрогнул: ноги почему-то были босыми. Где мои носки? Я пружиной уселся на кровати и огляделся. Вокруг была мирная, почти идиллическая картинка: бомжи дрыхли, несколько человек уже встали и готовились к выходу, в мою сторону никто не смотрел. Я на всякий случай заглянул под койку. И под соседние тоже. След простыл не только моих носков, но и любимых кроссовок. Катастрофа!
В этот момент шумные шаги в коридоре, хлопающие двери и громкие объявления ознаменовали подъем. Снова на дверях щелкнул замок: на сей раз нас организованно выпускали на свободу. Бомжи проворно закопошились, стали подниматься, потянулись к дверям.
– Эй! – позвал я седого старика, бинтующего на ногах грязные портянки, которые он извлек из-под подобия подушки. – Ты не знаешь, куда делись мои носки и кроссовки?
Старик расхохотался противным гулким смехом и посмотрел на меня как на полного идиота.
– Сторожить лучше надо было – вот и не украли бы! – произнес он противным визгливым голосом.
– Украли? – обомлел я.
– Не дрейфь, дадут другие.
Между тем сотрудники учреждения торопили на выход.
– Быстрей, быстрей! У вас есть тридцать минут!
Я встал босиком на холодный пол и вышел в коридор, пытаясь сориентироваться, что делать дальше. Ко мне подошла усталая сотрудница заведения и печально посмотрела на мои ноги.
– Вы не можете идти так на улицу. Вы же замерзнете! Где ваша обувь?
– Понятия не имею. Наверно, стырили ночью соседи.
– Идите за мной! – Женщина покачала головой и быстро пошла по мрачноватому коридору и привела меня в не большую комнатенку, в которой тоже остро пахло дезинфекцией. – Вот. Подберите себе что-нибудь. Какой у вас размер?
Я склонился над наваленной в кучу обувью, вытащил из нее пару весьма сносных тяжелых ботинок армейского типа, на толстой подошве. В Москве в таких ходит особо продвинутая молодежь.
– Носки еще шерстяные возьмите! – строгим голосом сказала мне служащая. – И теплую куртку. Сегодня ночью похолодало. Можете выпить чаю на выходе.
Я зашнуровал ботинки, накинул выданную мне толстовку, на прощание поблагодарил строгую даму и вышел в коридор. Всего за ночь я весь пропах тяжелым кислоаммиачным запахом бездомности. Плюс мой новый наряд остро бил в нос запахом недавней дезинфекции. Мне кажется, смердить бомжом от меня должно было вперед на километр!
У туалета на этаже толпился пестрый сброд. В нескольких гражданах по стеклянному взгляду, устремленному в пространство, я заподозрил наркоманов.
На выходе мое внимание привлекли несколько более-менее вменяемых и относительно неплохо одетых ребят моего возраста. Один парень из этой компании, правда, выглядел странновато: его лицо утыкано кольцами и штангами для пирсинга, а глаза подведены растекшейся черной тушью. Кроме того, он был одет более чем причудливо: высокие сапоги, странного вида зеленые замшевые штаны и широкая, расшитая цветами хламида, поверх которой накинуто видавшее виды драповое пальто. Причесочка тоже будь здоров: разноцветные, топорщащиеся во все стороны перья. В общем, мутант с какой-то неизвестной науке планеты. Остальные выглядели скромненько, но весьма пристойно. Когда они вышли на порог ночлежки, к ним бросилась веснушчатая девушка лет двадцати семи, в короткой клетчатой юбочке и с двумя задорными хвостами.
– Здоро во! – обняла она пирсингованного мутанта. – Поль! Я так и подумала, что тебя опять привезли сюда. Мне позвонил Жан. Я сразу примчалась.
Заинтересованный, я подошел к милующейся парочке:
– Привет! Какими судьбами тут?
– Привет! – весело откликнулась веснушчатая девушка. – Да вот, не повезло сегодня: ночью с помойки моего парня увезли. Его друг сбежал, а Поль, Жак и Шарль не успели. Вот, пришла их поддержать.
– Да, хреновая выдалась ночка! – брезгливо отряхиваясь, хмыкнул парень. – Теперь опять, поди, лечись от какой-нибудь заразы после этой ночлежки.
– Ничего, отмоем тебя и отстираем! – отозвалась девчонка. – Это все социальные несовершенства. Они не имеют права забирать людей с улиц против их воли! Напишем жалобу в мэрию.
– А ты что, разве бомж, что тебя с помойки подобрали? – посмотрел я с подозрением на парня. – Не похож! И прикид у тебя классный!
– Нет, Поль и другие ребята тут за убеждения страдают! – расхохоталась девчонка. – Ошибочка вышла. Никакие мы не бомжи, мы – фриганы.
– В смысле, фрики? – попытался я оперативно сообразить, с кем имею дело, и внимательно поглядел на пирсингованного юношу.
– Нет, фрик среди нас один – это мой парень, Поль. Он к нам прошлой осенью прибился и ходит теперь с нами. Остальные – убежденные фриганы со стажем.
Я решил проявить свой полный кретинизм. За все время работы в журналистике никогда не сталкивался с фриганами!
– А кто такие фриганы? И чем они от фриков отличаются? Кроме одежды и пирсинга?
– Ну, ты даешь, совсем не продвинутый! – пробасил один из парней, Шарль. – Фриганы – это прогрессивная новая тема. Мы – санитары города. Конечно, без издержек ни одно благородное дело не обходится. Вот и мучаемся.
– Пойдем отсюда! Тут даже снаружи плохо пахнет. Чертова дезинфекция! В провинции такие дома гораздо симпатичнее.
– Согласна! Я тоже однажды случайно попала в одну женскую ночлежку в Шамбери, нормально ночь провела, даже выспалась, не то что тут! – весело сказала девчонка. – Меня зовут Мишель. Если хочешь, пошли с нами, по пути расскажем тебе про фриганов.
– С радостью!
Мы вышли из двора заведения и побрели по улице. Я даже не представлял, в каком районе Парижа мы находимся. Но явно – далеко от центра. По пути основная масса ребят от нас откололась, попрощавшись, и двинулась в сторону метро, а я остался наедине с Мишель и странным пирсингованным субъектом. Прохожие иногда оглядывались на нашу странную компанию и посмеивались.
Дойдя до небольшого парка, мы присели на лавочку. Картинка была почти идиллическая. После вчерашнего дождя едва начинавшая золотиться листва блестела на солнце. На клумбах перед нами цвели розы. На соседней скамеечке мирно сидел пожилой бомж. Он как раз собрался позавтракать: культурненько разложил на газетке какие-то припасы и налил себе вина в пластиковый стаканчик.
– Откуда ты приехал? – спросила меня Мишель.
– Из России.
– Ясно, – обреченно махнул рукой парень в странном одеянии и закурил. – Там у вас еще полное отсутствие свободы личности и возможностей самовыражения. Фриков-то в России мало, а фриганов и вовсе нет. Люди у вас зажатые, закомплексованные…
– Фрики, – подхватила Мишель, – это как Поль: они внутренне свободны и неподвластны моде и разным общественным влияниям. Они могут себе позволить выглядеть, как хотят. Искать себя, создавать любые образы.
Я снова посмотрел на Поля: да, этот парень действительно в поиске. А поиск, похоже, грозит надолго затянуться.
– А пирсинг зачем? Например, на губах? Или на языке? Неудобно же…
– Для того чтобы внимание привлекать! – сообщил мне Поль. – Надо показывать людям альтернативу их привычному образу жизни, способу мышления. Иногда используются преувеличения: так доходчивее. Пирсинг – знак того, что я свободен! У меня еще вся спина в татуировках. Хочешь, покажу?
– Нет, нет, не стоит… – уклонился я от такой чести на всякий случай.
– Просто фрики – это смелые и отвязные люди, бешеные, немного сумасшедшие, – продолжил Поль. – Даже западная культура, которая считается свободной, не всегда готова к восприятию людей такими, какие мы есть. Я не боюсь быть толстым, лохматым, красить глаза и ногти. Это все – выражение моей свободы. Меня вот выгнали с работы, когда я однажды пришел в офис в пижаме.
«Хорошо, хоть в дурдом не упекли!» – подумал я про себя и ехидно хмыкнул.
– Первый фрик, наша родоначальница и гордость – это Жорж Санд! – огорошил меня между тем Поль. – Она тоже свободно самовыражалась, одевалась, как хотела, спала, с кем считала нужным, вела себя независимо и этим шокировала высшее общество Парижа.
– То есть у фриков главное – свобода и в одежде и поведении? – уточнил я.
– В принципе да. Но из-за этого нас, честно говоря, часто путают с трансвеститами, что обидно. Но мы – не такие… Хотя и за свободу секса тоже выступаем. Просто мы можем позволить себе одеваться в секонд-хендах, на блошиных рынках, а не в бутиках на Елисейских Полях, быть оригинальными, непредсказуемыми, классно выглядеть! Никакие Готье и прочие жертвы моды от кутюр с фриками рядом не стояли. Тут пришьешь, там подрежешь – вот и новый кутюрный наряд готов! Просто отпад! Смотрят на нас люди – и настроение у них поднимается.
– Короче, – весело подытожила Мишель, болтая в воздухе ногами, – про фриков ты все уже понял. Посмотри на Поля, он – классный фрик! Только другие обычно веселые, перфомансы устраивают везде, а наш – особенный, задумчивый.
– Философ я просто, философ! – меланхолично отозвался Поль.
– Теперь про фриганов. Вот что ты, Тимоти, думаешь про западное общество потребления?
Такой серьезный вопрос, прозвучавший из уст этого симпатичного создания, поставил меня в абсолютный тупик. Я промычал нечто абсолютно невнятное.
– Вот и доказательство твоей низкой социальной сознательности и активности! – торжествующе сообщила Мишель, подняв вверх указательный палец. – Ты даже не думаешь о том, как, что и зачем ты потребляешь. И так же поступают еще сотни, тысячи, миллионы людей во всем мире. Просто бредут, как стадо баранов, в указанном им направлении. А между тем, ты знаешь, сколько производимого продовольствия оказывается потом на свалках?