Страница:
Молодая комсомолка в синей юбочке короткой едет на велосипеде по рабочему кварталу…
Но это я злобствую, конечно, ничего отталкивающего в ее внешности нет, и я представляю, что когда-то пятнадцать лет назад В. без памяти в нее влюбился, гладил по кудрявой голове, заглядывал в темные глаза, называл малышкой.
«У нее светлая голова», – постоянно твердил он, восхищался ее умом, образованностью, а мне хотелось по-дикарски подпрыгнуть к ней на одной ножке, высунуть язык и сварливо проорать: «Умная! Умная! У себя под носом ни фига не видишь, умная! А еще очки надела!» Очков, кстати, у нее – нету.
Жена В. – отдельный разговор, доктор, и у меня расплавляются внутренности, когда я ее (случайно, ха-ха!) наблюдаю раз в неделю в ИХ скверике, а я это все равно делаю. Жалкая. Жалкая. Я про себя.
…Надо сейчас же перестать об этом, вот сейчас взять и сменить тему! Все, все.
02.15
Выплыл из спальни сонный Олаф, заботливо поинтересовался, какого хера надо платить сумасшедшие деньги врачу-психотерапЭвту, если я как болталась по ночам, так и болтаюсь? Муж мой, классический любимчик дам всех типоразмеров, и еще я все время забываю, какой он красивый.
Вообще он молодец, Олаф. Даже и не подглядел, что я тут тюкаю себе по клавишам, а ведь ему интересно, знаю. Вот это и называется у Человечества: самообладание. Наверное, твердо подозревает – хорошо сказано: твердо подозревает – что я описываю ЭТУ МОЮ ИСТОРИЮ с В. А я пока и не начала. Ни словом, не…
Недавно перечитывала Каледина «Коридор», там стих. Вернее, не в «Коридоре», а в небольшом рассказе «Ку-Ку», и я очень, очень люблю его:
«И нальют вина, и без капли вины поднимут круглые кружки выше за тех, кто выжил, за тех, кто вышел сухим из воды и живым из войны… За тех, кто ни разу не был убитым, за кем война не захлопнула пасть, за тех, кому не случилось пасть смертью храбрых на поле битвы… На поле битвы, на битом поле с прибитым овсом и подбитыми танками, где вороны трудятся над останками, а трупы тихо хохочут от боли… Выпьют за бомбы, что не упали, за неразорвавшиеся мины, за осколки, прошелестевшие мимо, за пули, которые не попали… За тех, кто пережил, выжил, ожил, за тех, кто не спит замогильными снами, за тех, кто вынес из боя знамя из собственной продырявленной кожи…»
Я нагло думаю, что это про меня. Из собственной продырявленной кожи…
«Как ты думаешь, я не умру?»
Вот и я не знаю.
02.30
Для успеха терапии все-таки буду писать, бессовестно лицемерю сейчас, потому что хочу на самом деле это вспоминать, обожаю загонять себе иголки под ногти, ходить по лезвиям, вечно трогать больной зуб, прыгать на больной мозоли, посыпать раны солью, ну сумасшедшая, доктор, а другие к Вам не ходят.
03.00
Со Снежаны Константиновны все началось.
Действие первое: «Снежана Константиновна как она есть и ее временная потеря нетрудоспособности».
Подруга моя Снежана Константиновна (девиз «Никто не обидит меня безнаказанно») – очень подвижная – стремительно выбегает из подъезда, забывает дома дочь с ранцем, возвращается за дочерью, бежит к машине, вспоминает, что не выключила телевизор, плюет на телевизор, мчит в школу, препирается с вахтершей насчет сменной обуви, мчит на работу, набирает мой номер и ругается, что я ей не перезвонила вчера вечером, а я не перезвонила потому, что озверевший от многочасовой трепотни муж связал меня телефонным проводом.
И вот два с половиной года назад Снежана Константиновна внезапно и сразу почувствовала себя неизлечимо больной – нашли у нее на очередной диспансеризации какую-то мелкую ерундовину, «фигню подкожную» – так много лет назад моя тетка, врач-терапевт с многолетним опытом работы, после детального осмотра назвала фурункул на спине своего мужа.
Так вот, фигня подкожная Снежану Константиновну очень взволновала, она буквально перестала есть, ругаться с коллегами, воспитывать меня, пить текилу с лимоном и солью и зависать на социальных сайтах.
– Мне надо исключить Самое Страшное, – звенящим по-пионерски голосом заявила она, – и ты поедешь вместе со мной!
Голос-то у нее звенел неслучайно, потому что все школьное красногалстучное детство она была главной по пионерским стихам, словам, делам и поверкам (не помню, что это вообще такое: пионерская поверка, разве пойти у Снежаны Константиновны спросить?).
Я не смогла отказать подруге, да и кто бы мне позволил отказать подруге, и мы поехали в больницу насчет «исключения самого страшного», была зима, средняя температура приблизительно минус сорок пять по Цельсию, берусь утверждать, что это абсолютный нуль, прекрасная погода, не правда ли?
Кабинет, в котором ждали подругу, имел какой-то невероятный номер типа 4478, реально, мы его искали часов пять, все попытки у кого-то что-то уточнить проваливались. Я спросил у тополя. Я спросил у ясеня. Я спросил у месяца. Люди бежали нас. Кругом были только бесконечные коридоры, переходы, холлы, еще коридоры и всякое такое – ну очень Странное Место. Плюс еще я очень хотела в туалет, но… Снежана Константиновна не позволяла мне покинуть ее ни на минуту, требуя поддержки своего изнуренного болезнью тела в режиме нон-стоп.
Каким-то чудом нужную комнату № 4478 мы все-таки обнаружили. Со счастьем рухнули на уютные дерматиновые стульчата, привинченные к полу, я заозиралась в поисках все-таки сортира, потому что уже очень-очень соскучилась по нему, нашла.
Действие второе: «Те же и В.»?
Ну, в общем, да.
Вернувшись к подруге, обнаружила ее испуганно (редкий случай) беседующей с явным доктором – высоким, с взъерошенными светлыми волосами, в зеленом таком специальном одеянии, черных кроссовках «Найк» (а еще уверял, что не смотрит «Хауса»), и с грудой малообъяснимого железа в руках. Это и был В., а я доживала последние минуты Старой Жизни. И если бы кто-то меня спросил, откуда я знала, что через тридцать минут этот чужой мужчина будет целовать мои распухшие губы, разрисованные глаза и пылающее лицо, я бы не ответила. Просто знала.
В общем, подруга моя Снежана Константиновна разговаривала с В., он выражал сдержанное негодование чем-то, тихо кипятился: «По идее, они не имеют никакого права выписывать направление, то-сё…» – на меня посмотрел из-под бровей – недовольно и безо всякого интереса. И тут – опа! – из груды железок отъединилась одна, самая неприятная на вид, и с грохотом упала на плиточный пол, в одном миллиметре от моего замшевого сапога в синей бахиле.
В. сразу приобрел более-менее человеческий вид, присел на корточки и стал с пристрастием осматривать мою ногу. В замшевом сапоге. И синей бахиле. Наши лица установились примерно на одинаковом уровне. И он увидел. И я увидела. Его зрачки прилипли к моим расширенным зрачкам, у меня всегда расширенные, плохое зрение, так вот, прилипли, как локатор к ракете типа земля—земля, как муха к желтой и противной ленте, как набойка каблука в жару к битуму в трещине асфальта, а потом – зрачки немного съехали, симметрично, к носу.
У меня и у него.
Было Слишком Близко.
Такими съехавшими глазами мы еще немного посмотрели друг на друга, пока Снежана Константиновна в раздражении не пихнула меня ногой, требуя внимания. Пнуть В. ей показалось не совсем удобным.
– Это кронштейн для телевизора, – объяснил мне В. происхождение упавшей хреновины, – хочу в ординаторскую перевесить…
– Так мне можно проходить? – спросила подружка, нетерпеливо подергивая хорошенькими ножками. Тоже в синих бахилах.
– Минуточку, вас сейчас Алла Юрьевна, наверное, примет…
Снежана Константиновна скрылась за дверью с номером 4478, бросив на меня мученический и неодобрительный взгляд, а В. сел рядом. Потрогал меня пальцем. Осторожно. Руку рукой. («Бедный Олаф, – подумала я, – бедный Олаф…»)
Вот у Вас так не бывает, доктор? Так, что вдруг мгновенно все-все знаешь – вот Этот Человек. И у вас все-все будет: свидания-расставания, беглые поцелуи, лихорадочные снимания одежд в прихожих и на лестницах, болезненные разрывы «навсегда», великолепные примирения (когда «все понятно без слов»), позиционные и окопные войны, классические заморочки: приблизить-отдалить, жгучие обиды, бесконечные ссоры сроком на сутки, мольбы о прощении, страстные признания, приступы ревности и еще раз приступы ревности, прощальные письма, ответы на прощальные письма, дикий секс, и еще раз дикий секс, и еще много раз – дикий секс?
Вы не ответите на этот вопрос…
В дальнейшем нашем с В. разговоре, пожалуй самом важном за прошлые лет десять и определившем (так получилось), что вообще будет со мной дальше, я была удивительно кратка и произнесла два слова. Причем сомнительных.
– А меня В. зовут, – сказал он.
– Я здесь работаю, – сказал он.
– Хирургом, – сказал он.
– Прием займет минимум сорок минут, – сказал он, – а то и больше.
– Может быть, чаю? – сказал он.
– На фиг чай! – сказала я.
– Да! Да! – оживился он. – Тогда в туалет для инвалидов – он пустой!..
03.30
«Тааак, эти окна я домыла, сейчас вот в ванной, и сегодня больше не буду…» – это фрагмент моей оживленной беседы с собой. Вслух.
Привет, дорогая моя, ну как ты? НУКАКТЫ? ЧЕМ ЗАНИМАЕШЬСЯ В РЕДКИЕ МИНУТЫ ДОСУГА? МУЗЫКОЙ, ЖИВОПИСЬЮ, ХОРОВЫМ, БЛЯДЬ, ПЕНИЕМ?[3] (с)
Моя прекрасная дочь Лиза, читая обязательное по программе «Преступление и наказание», на днях задумчиво сообщила, что родная мать ей напоминает студента Раскольникова: «Тоже вечно бормочешь что-то себе под нос…»
«Я не вечно бормочу!» – возмутилась я.
Не то чтобы я не видела собеседников, достойных меня, наоборот, наоборот, люди меня интересуют как-то даже слишком, но почему-то с кем бы я ни вступала в диалог, диалога не получается (а жаль!). А что получается, а получаются два монолога: каждый о своем, о своем, и каждый об одном и том же.
Как непересекающиеся множества мы, курс математики. Аккуратные такие кружочки, и ничего внутри. Посмотри на него, а потом сотри[4] (с).
Временами я хочу, чтобы «в моем» не было пусто хотя бы. Тогда я укореняю там деревья, в формате «через четыре года здесь будет город-сад». Но для города-сада надо работать, ухаживать, унавоживать, белить стволы известкой, бороться с вредителями, прививать какие-то побеги, а мне это скучно, скучно. И вскоре мои лесопосадки погибают, и я облегченно вздыхаю. Потому что баба с возу.
Один из моих начальников, бывший военный и Настоящий Полковник, любит пожаловаться: «Куда солдата ни целуй, у него везде – задница».
Что-то трудно ухватить главную мысль, да вру, специально ее не хватаю, потому что думать об одиночестве без именно В. – настолько жутко, что я готова отвлекаться на что угодно: на непересекающиеся множества и лесопосадки, на цитаты от шефа, на мытье окон, хоть вот с пользой для домашнего хозяйства.
Может, думать и не надо, тоже мне, мыслительница года, а привыкать – придется. И ты привыкнешь, дорогая моя. Это к холоду невозможно, а новые, хорошие привычки возникают через двадцать восемь дней.
А вот вредные привычки возникают сразззззу жжжже. Наверное, потому, что они такие приятные? В. – моя вредная привычка.
Я до сих пор разговариваю с ним. Иногда мне кажется, что он меня слышит.
Заткнуться на двадцать восемь дней, а потом с радостным криком «невидима и свободна» полетать немного на метле.
Да, Вера, замечательные твои мечты.
Море оптимизма.
«Это мне грустно, потому что», – доходчиво объясняю я.
Но грусть-тоска, этот снулый морок – достаточно конструктивные чувства, из них потом что-то вырастает.
Это даже хорошо (что он зеленый и плоский), когда много всего намешано внутри, – в моей кружке получается «не пусто», а как в утробе у пятнистой акулы: старший зародыш пожирает младших, эмбриональный каннибализм – так и у меня – что-нибудь наиболее дееспособное пожрет остальную муть, и будет мне счастье.
– Ты меня совсем не любишь, – говорит «Имя Розы» писателю Умберто Эко, печально роняя бумажные кружевные листы. – Вот если бы ты меня любил, то не написал бы после меня «Маятник Фуко» и прочую ерунду, с которой меня постоянно сравнивают, сравнивают! Это невыносимо уже, я в глубочайшей депрессии, утром не могу заставить себя проснуться, начать новый день, кому, спрашивается, он нужен, страницы мои не просыхают от слез, не нахожу себе места, терзаюсь, распадаюсь на составляющие, рвусь. Пыталась найти облегчение в пылкой молитве, но никак, никак… Наложила бы на себя руки, но не могу себе этого позволить, как шедевр и жемчужина мировой литературы… а потом, у меня же нет рук. Избавь меня, пожалуйста, от этих мучений, откажись ото всех остальных романов, я должна быть единственной, меня не научили по-другому…
– Девочка моя, – усмехается в элегантную бороду ученый с лицом кинонегодяя, – девочка моя, никаких более романов, ты же знаешь – в свободное время я играю в гольф…
20 марта
21 марта
Но это я злобствую, конечно, ничего отталкивающего в ее внешности нет, и я представляю, что когда-то пятнадцать лет назад В. без памяти в нее влюбился, гладил по кудрявой голове, заглядывал в темные глаза, называл малышкой.
«У нее светлая голова», – постоянно твердил он, восхищался ее умом, образованностью, а мне хотелось по-дикарски подпрыгнуть к ней на одной ножке, высунуть язык и сварливо проорать: «Умная! Умная! У себя под носом ни фига не видишь, умная! А еще очки надела!» Очков, кстати, у нее – нету.
Жена В. – отдельный разговор, доктор, и у меня расплавляются внутренности, когда я ее (случайно, ха-ха!) наблюдаю раз в неделю в ИХ скверике, а я это все равно делаю. Жалкая. Жалкая. Я про себя.
…Надо сейчас же перестать об этом, вот сейчас взять и сменить тему! Все, все.
02.15
Выплыл из спальни сонный Олаф, заботливо поинтересовался, какого хера надо платить сумасшедшие деньги врачу-психотерапЭвту, если я как болталась по ночам, так и болтаюсь? Муж мой, классический любимчик дам всех типоразмеров, и еще я все время забываю, какой он красивый.
Вообще он молодец, Олаф. Даже и не подглядел, что я тут тюкаю себе по клавишам, а ведь ему интересно, знаю. Вот это и называется у Человечества: самообладание. Наверное, твердо подозревает – хорошо сказано: твердо подозревает – что я описываю ЭТУ МОЮ ИСТОРИЮ с В. А я пока и не начала. Ни словом, не…
Недавно перечитывала Каледина «Коридор», там стих. Вернее, не в «Коридоре», а в небольшом рассказе «Ку-Ку», и я очень, очень люблю его:
«И нальют вина, и без капли вины поднимут круглые кружки выше за тех, кто выжил, за тех, кто вышел сухим из воды и живым из войны… За тех, кто ни разу не был убитым, за кем война не захлопнула пасть, за тех, кому не случилось пасть смертью храбрых на поле битвы… На поле битвы, на битом поле с прибитым овсом и подбитыми танками, где вороны трудятся над останками, а трупы тихо хохочут от боли… Выпьют за бомбы, что не упали, за неразорвавшиеся мины, за осколки, прошелестевшие мимо, за пули, которые не попали… За тех, кто пережил, выжил, ожил, за тех, кто не спит замогильными снами, за тех, кто вынес из боя знамя из собственной продырявленной кожи…»
Я нагло думаю, что это про меня. Из собственной продырявленной кожи…
«Как ты думаешь, я не умру?»
Вот и я не знаю.
02.30
Для успеха терапии все-таки буду писать, бессовестно лицемерю сейчас, потому что хочу на самом деле это вспоминать, обожаю загонять себе иголки под ногти, ходить по лезвиям, вечно трогать больной зуб, прыгать на больной мозоли, посыпать раны солью, ну сумасшедшая, доктор, а другие к Вам не ходят.
03.00
Со Снежаны Константиновны все началось.
Действие первое: «Снежана Константиновна как она есть и ее временная потеря нетрудоспособности».
Подруга моя Снежана Константиновна (девиз «Никто не обидит меня безнаказанно») – очень подвижная – стремительно выбегает из подъезда, забывает дома дочь с ранцем, возвращается за дочерью, бежит к машине, вспоминает, что не выключила телевизор, плюет на телевизор, мчит в школу, препирается с вахтершей насчет сменной обуви, мчит на работу, набирает мой номер и ругается, что я ей не перезвонила вчера вечером, а я не перезвонила потому, что озверевший от многочасовой трепотни муж связал меня телефонным проводом.
И вот два с половиной года назад Снежана Константиновна внезапно и сразу почувствовала себя неизлечимо больной – нашли у нее на очередной диспансеризации какую-то мелкую ерундовину, «фигню подкожную» – так много лет назад моя тетка, врач-терапевт с многолетним опытом работы, после детального осмотра назвала фурункул на спине своего мужа.
Так вот, фигня подкожная Снежану Константиновну очень взволновала, она буквально перестала есть, ругаться с коллегами, воспитывать меня, пить текилу с лимоном и солью и зависать на социальных сайтах.
– Мне надо исключить Самое Страшное, – звенящим по-пионерски голосом заявила она, – и ты поедешь вместе со мной!
Голос-то у нее звенел неслучайно, потому что все школьное красногалстучное детство она была главной по пионерским стихам, словам, делам и поверкам (не помню, что это вообще такое: пионерская поверка, разве пойти у Снежаны Константиновны спросить?).
Я не смогла отказать подруге, да и кто бы мне позволил отказать подруге, и мы поехали в больницу насчет «исключения самого страшного», была зима, средняя температура приблизительно минус сорок пять по Цельсию, берусь утверждать, что это абсолютный нуль, прекрасная погода, не правда ли?
Кабинет, в котором ждали подругу, имел какой-то невероятный номер типа 4478, реально, мы его искали часов пять, все попытки у кого-то что-то уточнить проваливались. Я спросил у тополя. Я спросил у ясеня. Я спросил у месяца. Люди бежали нас. Кругом были только бесконечные коридоры, переходы, холлы, еще коридоры и всякое такое – ну очень Странное Место. Плюс еще я очень хотела в туалет, но… Снежана Константиновна не позволяла мне покинуть ее ни на минуту, требуя поддержки своего изнуренного болезнью тела в режиме нон-стоп.
Каким-то чудом нужную комнату № 4478 мы все-таки обнаружили. Со счастьем рухнули на уютные дерматиновые стульчата, привинченные к полу, я заозиралась в поисках все-таки сортира, потому что уже очень-очень соскучилась по нему, нашла.
Действие второе: «Те же и В.»?
Ну, в общем, да.
Вернувшись к подруге, обнаружила ее испуганно (редкий случай) беседующей с явным доктором – высоким, с взъерошенными светлыми волосами, в зеленом таком специальном одеянии, черных кроссовках «Найк» (а еще уверял, что не смотрит «Хауса»), и с грудой малообъяснимого железа в руках. Это и был В., а я доживала последние минуты Старой Жизни. И если бы кто-то меня спросил, откуда я знала, что через тридцать минут этот чужой мужчина будет целовать мои распухшие губы, разрисованные глаза и пылающее лицо, я бы не ответила. Просто знала.
В общем, подруга моя Снежана Константиновна разговаривала с В., он выражал сдержанное негодование чем-то, тихо кипятился: «По идее, они не имеют никакого права выписывать направление, то-сё…» – на меня посмотрел из-под бровей – недовольно и безо всякого интереса. И тут – опа! – из груды железок отъединилась одна, самая неприятная на вид, и с грохотом упала на плиточный пол, в одном миллиметре от моего замшевого сапога в синей бахиле.
В. сразу приобрел более-менее человеческий вид, присел на корточки и стал с пристрастием осматривать мою ногу. В замшевом сапоге. И синей бахиле. Наши лица установились примерно на одинаковом уровне. И он увидел. И я увидела. Его зрачки прилипли к моим расширенным зрачкам, у меня всегда расширенные, плохое зрение, так вот, прилипли, как локатор к ракете типа земля—земля, как муха к желтой и противной ленте, как набойка каблука в жару к битуму в трещине асфальта, а потом – зрачки немного съехали, симметрично, к носу.
У меня и у него.
Было Слишком Близко.
Такими съехавшими глазами мы еще немного посмотрели друг на друга, пока Снежана Константиновна в раздражении не пихнула меня ногой, требуя внимания. Пнуть В. ей показалось не совсем удобным.
– Это кронштейн для телевизора, – объяснил мне В. происхождение упавшей хреновины, – хочу в ординаторскую перевесить…
– Так мне можно проходить? – спросила подружка, нетерпеливо подергивая хорошенькими ножками. Тоже в синих бахилах.
– Минуточку, вас сейчас Алла Юрьевна, наверное, примет…
Снежана Константиновна скрылась за дверью с номером 4478, бросив на меня мученический и неодобрительный взгляд, а В. сел рядом. Потрогал меня пальцем. Осторожно. Руку рукой. («Бедный Олаф, – подумала я, – бедный Олаф…»)
Вот у Вас так не бывает, доктор? Так, что вдруг мгновенно все-все знаешь – вот Этот Человек. И у вас все-все будет: свидания-расставания, беглые поцелуи, лихорадочные снимания одежд в прихожих и на лестницах, болезненные разрывы «навсегда», великолепные примирения (когда «все понятно без слов»), позиционные и окопные войны, классические заморочки: приблизить-отдалить, жгучие обиды, бесконечные ссоры сроком на сутки, мольбы о прощении, страстные признания, приступы ревности и еще раз приступы ревности, прощальные письма, ответы на прощальные письма, дикий секс, и еще раз дикий секс, и еще много раз – дикий секс?
Вы не ответите на этот вопрос…
В дальнейшем нашем с В. разговоре, пожалуй самом важном за прошлые лет десять и определившем (так получилось), что вообще будет со мной дальше, я была удивительно кратка и произнесла два слова. Причем сомнительных.
– А меня В. зовут, – сказал он.
– Я здесь работаю, – сказал он.
– Хирургом, – сказал он.
– Прием займет минимум сорок минут, – сказал он, – а то и больше.
– Может быть, чаю? – сказал он.
– На фиг чай! – сказала я.
– Да! Да! – оживился он. – Тогда в туалет для инвалидов – он пустой!..
03.30
«Тааак, эти окна я домыла, сейчас вот в ванной, и сегодня больше не буду…» – это фрагмент моей оживленной беседы с собой. Вслух.
Привет, дорогая моя, ну как ты? НУКАКТЫ? ЧЕМ ЗАНИМАЕШЬСЯ В РЕДКИЕ МИНУТЫ ДОСУГА? МУЗЫКОЙ, ЖИВОПИСЬЮ, ХОРОВЫМ, БЛЯДЬ, ПЕНИЕМ?[3] (с)
Моя прекрасная дочь Лиза, читая обязательное по программе «Преступление и наказание», на днях задумчиво сообщила, что родная мать ей напоминает студента Раскольникова: «Тоже вечно бормочешь что-то себе под нос…»
«Я не вечно бормочу!» – возмутилась я.
Не то чтобы я не видела собеседников, достойных меня, наоборот, наоборот, люди меня интересуют как-то даже слишком, но почему-то с кем бы я ни вступала в диалог, диалога не получается (а жаль!). А что получается, а получаются два монолога: каждый о своем, о своем, и каждый об одном и том же.
Как непересекающиеся множества мы, курс математики. Аккуратные такие кружочки, и ничего внутри. Посмотри на него, а потом сотри[4] (с).
Временами я хочу, чтобы «в моем» не было пусто хотя бы. Тогда я укореняю там деревья, в формате «через четыре года здесь будет город-сад». Но для города-сада надо работать, ухаживать, унавоживать, белить стволы известкой, бороться с вредителями, прививать какие-то побеги, а мне это скучно, скучно. И вскоре мои лесопосадки погибают, и я облегченно вздыхаю. Потому что баба с возу.
Один из моих начальников, бывший военный и Настоящий Полковник, любит пожаловаться: «Куда солдата ни целуй, у него везде – задница».
Что-то трудно ухватить главную мысль, да вру, специально ее не хватаю, потому что думать об одиночестве без именно В. – настолько жутко, что я готова отвлекаться на что угодно: на непересекающиеся множества и лесопосадки, на цитаты от шефа, на мытье окон, хоть вот с пользой для домашнего хозяйства.
Может, думать и не надо, тоже мне, мыслительница года, а привыкать – придется. И ты привыкнешь, дорогая моя. Это к холоду невозможно, а новые, хорошие привычки возникают через двадцать восемь дней.
А вот вредные привычки возникают сразззззу жжжже. Наверное, потому, что они такие приятные? В. – моя вредная привычка.
Я до сих пор разговариваю с ним. Иногда мне кажется, что он меня слышит.
Заткнуться на двадцать восемь дней, а потом с радостным криком «невидима и свободна» полетать немного на метле.
Да, Вера, замечательные твои мечты.
Море оптимизма.
«Это мне грустно, потому что», – доходчиво объясняю я.
Но грусть-тоска, этот снулый морок – достаточно конструктивные чувства, из них потом что-то вырастает.
Это даже хорошо (что он зеленый и плоский), когда много всего намешано внутри, – в моей кружке получается «не пусто», а как в утробе у пятнистой акулы: старший зародыш пожирает младших, эмбриональный каннибализм – так и у меня – что-нибудь наиболее дееспособное пожрет остальную муть, и будет мне счастье.
– Ты меня совсем не любишь, – говорит «Имя Розы» писателю Умберто Эко, печально роняя бумажные кружевные листы. – Вот если бы ты меня любил, то не написал бы после меня «Маятник Фуко» и прочую ерунду, с которой меня постоянно сравнивают, сравнивают! Это невыносимо уже, я в глубочайшей депрессии, утром не могу заставить себя проснуться, начать новый день, кому, спрашивается, он нужен, страницы мои не просыхают от слез, не нахожу себе места, терзаюсь, распадаюсь на составляющие, рвусь. Пыталась найти облегчение в пылкой молитве, но никак, никак… Наложила бы на себя руки, но не могу себе этого позволить, как шедевр и жемчужина мировой литературы… а потом, у меня же нет рук. Избавь меня, пожалуйста, от этих мучений, откажись ото всех остальных романов, я должна быть единственной, меня не научили по-другому…
– Девочка моя, – усмехается в элегантную бороду ученый с лицом кинонегодяя, – девочка моя, никаких более романов, ты же знаешь – в свободное время я играю в гольф…
20 марта
00.20
Днем загадочно позвонила мама, потребовала, чтобы я встретилась с ней «через сорок минут на углу», в ответ на взволнованные вопросы положила трубку. «Что такое, – недоумевала я, – что?» Мама никогда не встречается со мной «на углу», мама всегда встречается со мной у меня дома, приезжает нагруженная «гостинчиками» для детей, моет мою микроволновку изнутри, чистит и жарит картошку «по-бабушкински» и уезжает с набором книг для прочтения, мы с ней на пару «пытливые читатели», и куда только не дотянулось наше любопытное око, в самом деле.
Ожидая мою маму, а нашу Бабушку с Большой Буквы Лэ, я передумала многое. Завидев знакомый малиновый плащ (мой бывший, достался маме по наследству), просто в два прыжка оказалась рядом. Мама была немногословна. Она сказала:
– Дорогая дочь, должна сообщить тебе некоторые важные новости. Правда, может быть, для тебя уже они совсем и не важные, и ни капли не интересные, потому что на прошлой неделе ты мне не звонила весь четверг, а в выходные позвонила всего два раза. Два раза за целые выходные ты позвонила родной матери! Но я все равно скажу, пусть тебе и все равно, но так уж я воспитана: мы с Петром Алексеевичем уезжаем в Таиланд, придется тебе научиться обходиться без меня. Да! – Мамин голос высоко взлетел, а подбородок подозрительно задрожал.
– Мам, в смысле «уезжаем в Таиланд»? Надолго? Ты решила покинуть страну? Эмигрировать с Петром Алексеевичем?
– Дочь, ты абсолютно не прислушиваешься к словам матери. Мы едем на пятнадцать дней, отдохнуть… развеятьсяааа. – И мама просто зарыдала у меня на черном пальтовом плече, я ее долго успокаивала, уверяя, что две недели пролетят незаметно, поводов для беспокойств за нас у нее нет. – Материнскому сердцу не нужны какие-то поводы! – воскликнула она.
Моя мама – просто идеальная бабушка, иногда мне кажется, что вся ее жизнь до рождения внуков была ответственной подготовкой к бабушкинскому дебюту. Малютку Лизу, например, она с первого дня нашего пребывания дома (мы тогда жили все вместе на Клинической) уложила к себе в комнату и прыгала вокруг нее по ночам, чтобы я высыпалась и не страдала детская еда в виде молока, хотя молока у меня не было с самого начала.
Дети ее обожают. Недавно Павлик целый вечер посвятил обучению бабушки Лэ компьютерной грамотности – ей на работе установили компьютер, и теперь мама вовсю шарится в Интернете. Объясняя ей разницу между операционными системами «LUnix» и «Windows», мальчонка проговорил: «Понимаешь, баб, ну это, если бы ты сравнивала автомат Калашникова и М-16… во всех отношениях».
Бабушка Лэ испуганно согласилась.
01.25
В восемь была уже дома, хорошо, обнаружила на кухне следы жизнедеятельности дочери, а именно: полную раковину грязной посуды и облако гари. Называется «республика Чад» – ребенок Лиза поджаривала омлет. Способная к кулинарии девочка, определенно.
Купила новую книгу Стогова, «Апокалипсис сегодня», читаю.
«Умные ламы смирились: надеются на то, что мир лишь иллюзия, и все есть – пустота. Ламы способны кому угодно объяснить: настоящая жизнь – это смерть еще при жизни. Чтобы жить счастливыми, нужно ничего не желать, ни на что не надеяться, никого не любить. Но тибетские крестьяне таких тонкостей не понимают. Они надеются».
Поняла, что до лам мне далеко.
Еще поздно вечером нарисовался Ше, звонил, как-то разговор у него несколько съехал с традиционных рельсов: 1) Мировой Финансовый Кризис и его влияние на личную докторскую з/пл Ше (в части ее уменьшения, разумеется), 2) чувства Ше ко мне (романтические), 3) перспективы всего вышеизложенного (неясные).
А сегодня он мне с упоением (при слове УПОЕНИЕ или там УПОИТЕЛЬНЫЙ ржу, как стоялая лошадь, вспоминая строки известного автора детективов: «Он положил в рот УПОИТЕЛЬНУЮ телятину Ирочкиного приготовления») рассказывал, что мне надо бросить Олафа, немедленно, по ряду причин (приводились), и пожить какое-то время одной-одной.
С Ше мы познакомились лет несколько назад, каким-то кружным и непростым путем – он был подчиненный бывшего увлечения нашего друга Чернова, в ту пору еще практикующего врача-психиатра. Практиковал Чернов, разумеется, в психбольнице на Нагорной, а его бывшее увлечение заведовал там одним из отделений. Так.
Получается, что Ше – тоже работал в психбольнице? Какого хрена реаниматологу делать с буйнопомешанными, отливать их ледяной водой после шоковой терапии? Спросить.
На самом деле я думаю:
1) пожить «одной-одной» в его представлении – это значит без других мужчин, кроме него;
2) он хочет ко мне приезжать после напряженного трудового дня, плюс еда, плюс секс, плюс УПОИТЕЛЬНЫЕ разговоры, плюс – клянусь! – через малое время он стопудово захочет «стать близкими по-настоящему», оооооо.
Это в себя включает: а) просыпаться, блин, вместе и б) предметно разговаривать друг с другом через туалетную дверь.
Непонятно, почему это так прикалывает взрослых мужчин, я вот, доктор, такая прекрасная, такая прекрасная – небольшие и сугубо локальные промежутки времени, с 9 до 12 или с 19 до 21, а вот пробудившись, я не люблю ни себя, ни мужчин, ни мужчин в себе, ни себя в мужчинах, как-то так, уффф.
А внятно разговаривать я вообще способна после кружки кофе, лучше – двух.
Олаф еще куда ни шло – я практически стала ему родной матерью, или наоборот.
Утешаю его бывшую любовницу по телефону. Зовут Работница-Крестьянка. Простая Рабочая Девушка, на старости лет Олафа потянуло к пролетариату. Вера, оставь свой снобизм, ты смешна. Пытаюсь. Получается не очень.
Такие высокие у нас в семье отношения, на высочайшей ступени социума, блин. Что бы ни означало это выражение.
Не понимаю вообще, почему со мной хотят дружить а) прошедшая Работница-Крестьянка и б) действующая жена Ше – Алусик.
Подозреваю, что просто они видят во мне Дуньку-С-Мыльного-Завода, а не роковую, допустим, женщину, la femme fatale, опасную соперницу, инфернальную сумрачную красавицу / К такой бы наверняка не сунулась Работница-Крестьянка со своими пожеланиями и предложениями о том, как лучше лечить Олафа от бронхита, стоматита, аллергии и отита.
Алусик, кстати? – врач-гигиенист, боюсь даже представить, чем она занимается на этой своей работе.
В начальной школе была такая почетная должность среди членов звездочки, о господи, называлась: «санитарка». В обязанности входило проверять чистоту ногтей и рук перед началом уроков, а также были «цветовод» и «командир», более не помню, а ведь еще два места осталось? Ладно, Вера, черт с этой звездочкой, неважно это, неважно.
Ше впервые притащил Алусика к нам в дом играть в покер, осенью, мы по субботам играем в покер с семейством Це, причем Алусик ни минуты не скрывала, что играть не умеет, карты презирает, учиться не считает нужным, и вообще.
Это был тот самый раз, когда я решила поразить всех своим кулинарным искусством и наделала чертову уйму горячих бутербродов по специальной книге, названия поражали: крок-мадам и крок-месье и «яйца сверху», честно говоря, не помню, про что эта вся еда. Поручусь только за яйца – точно, в виде таких мелких яичниц-глазуний.
02.00
Не совсем поняла, что Вы имели в виду, доктор, спросив меня, как я решаю, что записывать в свой «терапевтический дневничок девушки», а что – нет.
Хотя, наверное, все-таки поняла, а сейчас специально вру, чтобы было легче – ну, как обычно. Если бы я ВООБЩЕ не регулировала свои мысли, они бы только и были заняты В. и всем около «В-шным». Пусть мы и не виделись полтора года. А мне – пофиг. Оказывается.
Я все-таки мать детей, ответственный работник (КомИнтерна). И все такое.
Вовремя ты вспомнила, дорогая.
02.15
Сходила, укрыла ребенка Павлика. Погладила его ножку. Очень удобно, что в данный момент времени у нас у троих (я, ребенок Павел и ребенок Лиза) одинаковый (тридцать пятый) размер ноги. Хотя, с другой стороны, ничего хорошего в том, что у меня постоянно крадут носки, нет. Дети очень любят именно мои носки, хотят их всегда носить, удивительно.
Сегодня заставляю своего сына причесаться перед уходом в школу. Вечная проблема. Ненавидит умываться, причесываться. Капризничает. Настаиваю. Вздыхает, неохотно и кое-как орудуя расческой:
– Эх, трудно с вами, с женщинами.
– И много у тебя женщин, дорогой сын?
– Ну, ты же женщина. Раз. И Лизка. Два.
– Хорошо, а еще? Две – это немного.
– Мам, ну мне же всего десять лет. А как представлю себе всю жизнь…
02.30
Раньше примерно в это «темное время суток», или чуть раньше, мы перезванивались с В.
Было удобно – все спали, а мы шептались, сдавленно и тайно смеялись или молчали подолгу, я здесь, а он там – через километры грязного городского воздуха, пустынных улиц, кирпичных стен, бетонных стен, линий электропередач и оптико-волоконных кабелей – и никогда не было скучно молчать.
Говорили же абсолютную ерунду, со стороны определенно показалось бы, что беседуют о своем два имбецила, но смысл общения был не в смысловой нагрузке, а в повторяющемся по кругу диалоге, из двух фраз:
– Это ты? – Да, это я.
– Это ты? – Да, это я.
После нашего спорного со всех точек зрения знакомства в больнице он прислал смс, на следующий день. В восемь утра, я ехала на работу, пыталась угреться в маршрутке, слушала музыку в телефоне, через наушники. Знала, что он сейчас объявится. Просто уже покатилось колесо, а остановиться оно не может, такое отношенческое колесо.
В двух шуточных смс-ках В. сообщил, что занимается в данный момент изготовлением мемориальной доски на инвалидский туалет, но я поняла, что чувствует он себя неловко, и быстро ответила, что надо не мемориальную доску, а надгробную плиту для моей супружеской верности.
Потому что так оно и было.
Это с В. я пропала, упала, улетела в черную дыру белого кролика, стукнулась молнией, поразилась электричеством, маленькие злые токи в каждой клетке перенастроились, создавая мне новое тело, новые мысли, новую жизнь, новую землю и новое небо.
Ничего более, ничего более, а просто вдохнуть – В., и выдохнуть – В. И не дышать – В.
3.00
Все это время сидела как дурочка, мечтательно уставившись в темное окно. Вера. Полтора года прошло.
«А хули толку», – ответила Вера.
Надо подумать, например, о том, что завтра – суббота, холодильник абсолютно пуст, а все захотят, по крайней мере, завтракать.
А многие еще и обедать. Я уж молчу про ужин. Ребенок Лиза предпочитает поздние трапезы.
Чем сидеть и страдать фигней, пошла бы, напекла оладий, что ли, мамаша (Кураж!). Или достала курицу из морозилки. Запечешь детям, они любят.
Фаршированную сыром и булкой.
«Дорогая редакция, любовь это или дружба?» – писали мы в далеком детстве в задорную газету «Пионерская правда».
3.30 – поздненько-то как уже…
Вышла неожиданно дочь, испить водички, можно соку, а шоколадки нет? По пути мне кратко и сбивчиво обрисовала ситуацию со своим «бывшим» Данилой (мастером) – Данила «прикииинь, зашел ко мне в аську с неизвестной аськи, типа он Воин Света, типа Джедай, а я с ним такая общаюсь, как с Воином Света, типа Джедаем, и он мне такой говорит: «давай встречаться». А это ж не Данила был … То есть это – Данила, но я-то думала – Воин Света, типа Джедай… Жеееесть вообще, да?»
Внимательно прослушала. Хотела быть полезной дочери, может быть, посоветовать что-то. Материнское. Не смогла. Овца Жужа, белой масти.
Я про себя часто думаю, что изменяю ребенкам, усаживаясь за работу. Изменяю им, не отдавая все свое время, а они-то как раз имеют право на все мое время. Если я положу руку тебе на ладонь, это измена? А если не на ладонь? А если это не я? А если не тебе? Бред бредовый. Также у нас в семье считается, что я изменяю Олафу, болтая с подругами о всякой фигне вечерами по телефону. Им считается. А мной считается, что я изменяю ему, не отправляя тебе это письмо. Договоримся о терминах, не путаясь в теоремах, измену полезному с нужным, измену любимому с мужем не считать за измену… Это Вера Павлова. Это стихи…
Днем загадочно позвонила мама, потребовала, чтобы я встретилась с ней «через сорок минут на углу», в ответ на взволнованные вопросы положила трубку. «Что такое, – недоумевала я, – что?» Мама никогда не встречается со мной «на углу», мама всегда встречается со мной у меня дома, приезжает нагруженная «гостинчиками» для детей, моет мою микроволновку изнутри, чистит и жарит картошку «по-бабушкински» и уезжает с набором книг для прочтения, мы с ней на пару «пытливые читатели», и куда только не дотянулось наше любопытное око, в самом деле.
Ожидая мою маму, а нашу Бабушку с Большой Буквы Лэ, я передумала многое. Завидев знакомый малиновый плащ (мой бывший, достался маме по наследству), просто в два прыжка оказалась рядом. Мама была немногословна. Она сказала:
– Дорогая дочь, должна сообщить тебе некоторые важные новости. Правда, может быть, для тебя уже они совсем и не важные, и ни капли не интересные, потому что на прошлой неделе ты мне не звонила весь четверг, а в выходные позвонила всего два раза. Два раза за целые выходные ты позвонила родной матери! Но я все равно скажу, пусть тебе и все равно, но так уж я воспитана: мы с Петром Алексеевичем уезжаем в Таиланд, придется тебе научиться обходиться без меня. Да! – Мамин голос высоко взлетел, а подбородок подозрительно задрожал.
– Мам, в смысле «уезжаем в Таиланд»? Надолго? Ты решила покинуть страну? Эмигрировать с Петром Алексеевичем?
– Дочь, ты абсолютно не прислушиваешься к словам матери. Мы едем на пятнадцать дней, отдохнуть… развеятьсяааа. – И мама просто зарыдала у меня на черном пальтовом плече, я ее долго успокаивала, уверяя, что две недели пролетят незаметно, поводов для беспокойств за нас у нее нет. – Материнскому сердцу не нужны какие-то поводы! – воскликнула она.
Моя мама – просто идеальная бабушка, иногда мне кажется, что вся ее жизнь до рождения внуков была ответственной подготовкой к бабушкинскому дебюту. Малютку Лизу, например, она с первого дня нашего пребывания дома (мы тогда жили все вместе на Клинической) уложила к себе в комнату и прыгала вокруг нее по ночам, чтобы я высыпалась и не страдала детская еда в виде молока, хотя молока у меня не было с самого начала.
Дети ее обожают. Недавно Павлик целый вечер посвятил обучению бабушки Лэ компьютерной грамотности – ей на работе установили компьютер, и теперь мама вовсю шарится в Интернете. Объясняя ей разницу между операционными системами «LUnix» и «Windows», мальчонка проговорил: «Понимаешь, баб, ну это, если бы ты сравнивала автомат Калашникова и М-16… во всех отношениях».
Бабушка Лэ испуганно согласилась.
01.25
В восемь была уже дома, хорошо, обнаружила на кухне следы жизнедеятельности дочери, а именно: полную раковину грязной посуды и облако гари. Называется «республика Чад» – ребенок Лиза поджаривала омлет. Способная к кулинарии девочка, определенно.
Купила новую книгу Стогова, «Апокалипсис сегодня», читаю.
«Умные ламы смирились: надеются на то, что мир лишь иллюзия, и все есть – пустота. Ламы способны кому угодно объяснить: настоящая жизнь – это смерть еще при жизни. Чтобы жить счастливыми, нужно ничего не желать, ни на что не надеяться, никого не любить. Но тибетские крестьяне таких тонкостей не понимают. Они надеются».
Поняла, что до лам мне далеко.
Еще поздно вечером нарисовался Ше, звонил, как-то разговор у него несколько съехал с традиционных рельсов: 1) Мировой Финансовый Кризис и его влияние на личную докторскую з/пл Ше (в части ее уменьшения, разумеется), 2) чувства Ше ко мне (романтические), 3) перспективы всего вышеизложенного (неясные).
А сегодня он мне с упоением (при слове УПОЕНИЕ или там УПОИТЕЛЬНЫЙ ржу, как стоялая лошадь, вспоминая строки известного автора детективов: «Он положил в рот УПОИТЕЛЬНУЮ телятину Ирочкиного приготовления») рассказывал, что мне надо бросить Олафа, немедленно, по ряду причин (приводились), и пожить какое-то время одной-одной.
С Ше мы познакомились лет несколько назад, каким-то кружным и непростым путем – он был подчиненный бывшего увлечения нашего друга Чернова, в ту пору еще практикующего врача-психиатра. Практиковал Чернов, разумеется, в психбольнице на Нагорной, а его бывшее увлечение заведовал там одним из отделений. Так.
Получается, что Ше – тоже работал в психбольнице? Какого хрена реаниматологу делать с буйнопомешанными, отливать их ледяной водой после шоковой терапии? Спросить.
На самом деле я думаю:
1) пожить «одной-одной» в его представлении – это значит без других мужчин, кроме него;
2) он хочет ко мне приезжать после напряженного трудового дня, плюс еда, плюс секс, плюс УПОИТЕЛЬНЫЕ разговоры, плюс – клянусь! – через малое время он стопудово захочет «стать близкими по-настоящему», оооооо.
Это в себя включает: а) просыпаться, блин, вместе и б) предметно разговаривать друг с другом через туалетную дверь.
Непонятно, почему это так прикалывает взрослых мужчин, я вот, доктор, такая прекрасная, такая прекрасная – небольшие и сугубо локальные промежутки времени, с 9 до 12 или с 19 до 21, а вот пробудившись, я не люблю ни себя, ни мужчин, ни мужчин в себе, ни себя в мужчинах, как-то так, уффф.
А внятно разговаривать я вообще способна после кружки кофе, лучше – двух.
Олаф еще куда ни шло – я практически стала ему родной матерью, или наоборот.
Утешаю его бывшую любовницу по телефону. Зовут Работница-Крестьянка. Простая Рабочая Девушка, на старости лет Олафа потянуло к пролетариату. Вера, оставь свой снобизм, ты смешна. Пытаюсь. Получается не очень.
Такие высокие у нас в семье отношения, на высочайшей ступени социума, блин. Что бы ни означало это выражение.
Не понимаю вообще, почему со мной хотят дружить а) прошедшая Работница-Крестьянка и б) действующая жена Ше – Алусик.
Подозреваю, что просто они видят во мне Дуньку-С-Мыльного-Завода, а не роковую, допустим, женщину, la femme fatale, опасную соперницу, инфернальную сумрачную красавицу / К такой бы наверняка не сунулась Работница-Крестьянка со своими пожеланиями и предложениями о том, как лучше лечить Олафа от бронхита, стоматита, аллергии и отита.
Алусик, кстати? – врач-гигиенист, боюсь даже представить, чем она занимается на этой своей работе.
В начальной школе была такая почетная должность среди членов звездочки, о господи, называлась: «санитарка». В обязанности входило проверять чистоту ногтей и рук перед началом уроков, а также были «цветовод» и «командир», более не помню, а ведь еще два места осталось? Ладно, Вера, черт с этой звездочкой, неважно это, неважно.
Ше впервые притащил Алусика к нам в дом играть в покер, осенью, мы по субботам играем в покер с семейством Це, причем Алусик ни минуты не скрывала, что играть не умеет, карты презирает, учиться не считает нужным, и вообще.
Это был тот самый раз, когда я решила поразить всех своим кулинарным искусством и наделала чертову уйму горячих бутербродов по специальной книге, названия поражали: крок-мадам и крок-месье и «яйца сверху», честно говоря, не помню, про что эта вся еда. Поручусь только за яйца – точно, в виде таких мелких яичниц-глазуний.
02.00
Не совсем поняла, что Вы имели в виду, доктор, спросив меня, как я решаю, что записывать в свой «терапевтический дневничок девушки», а что – нет.
Хотя, наверное, все-таки поняла, а сейчас специально вру, чтобы было легче – ну, как обычно. Если бы я ВООБЩЕ не регулировала свои мысли, они бы только и были заняты В. и всем около «В-шным». Пусть мы и не виделись полтора года. А мне – пофиг. Оказывается.
Я все-таки мать детей, ответственный работник (КомИнтерна). И все такое.
Вовремя ты вспомнила, дорогая.
02.15
Сходила, укрыла ребенка Павлика. Погладила его ножку. Очень удобно, что в данный момент времени у нас у троих (я, ребенок Павел и ребенок Лиза) одинаковый (тридцать пятый) размер ноги. Хотя, с другой стороны, ничего хорошего в том, что у меня постоянно крадут носки, нет. Дети очень любят именно мои носки, хотят их всегда носить, удивительно.
Сегодня заставляю своего сына причесаться перед уходом в школу. Вечная проблема. Ненавидит умываться, причесываться. Капризничает. Настаиваю. Вздыхает, неохотно и кое-как орудуя расческой:
– Эх, трудно с вами, с женщинами.
– И много у тебя женщин, дорогой сын?
– Ну, ты же женщина. Раз. И Лизка. Два.
– Хорошо, а еще? Две – это немного.
– Мам, ну мне же всего десять лет. А как представлю себе всю жизнь…
02.30
Раньше примерно в это «темное время суток», или чуть раньше, мы перезванивались с В.
Было удобно – все спали, а мы шептались, сдавленно и тайно смеялись или молчали подолгу, я здесь, а он там – через километры грязного городского воздуха, пустынных улиц, кирпичных стен, бетонных стен, линий электропередач и оптико-волоконных кабелей – и никогда не было скучно молчать.
Говорили же абсолютную ерунду, со стороны определенно показалось бы, что беседуют о своем два имбецила, но смысл общения был не в смысловой нагрузке, а в повторяющемся по кругу диалоге, из двух фраз:
– Это ты? – Да, это я.
– Это ты? – Да, это я.
После нашего спорного со всех точек зрения знакомства в больнице он прислал смс, на следующий день. В восемь утра, я ехала на работу, пыталась угреться в маршрутке, слушала музыку в телефоне, через наушники. Знала, что он сейчас объявится. Просто уже покатилось колесо, а остановиться оно не может, такое отношенческое колесо.
В двух шуточных смс-ках В. сообщил, что занимается в данный момент изготовлением мемориальной доски на инвалидский туалет, но я поняла, что чувствует он себя неловко, и быстро ответила, что надо не мемориальную доску, а надгробную плиту для моей супружеской верности.
Потому что так оно и было.
Это с В. я пропала, упала, улетела в черную дыру белого кролика, стукнулась молнией, поразилась электричеством, маленькие злые токи в каждой клетке перенастроились, создавая мне новое тело, новые мысли, новую жизнь, новую землю и новое небо.
Ничего более, ничего более, а просто вдохнуть – В., и выдохнуть – В. И не дышать – В.
3.00
Все это время сидела как дурочка, мечтательно уставившись в темное окно. Вера. Полтора года прошло.
«А хули толку», – ответила Вера.
Надо подумать, например, о том, что завтра – суббота, холодильник абсолютно пуст, а все захотят, по крайней мере, завтракать.
А многие еще и обедать. Я уж молчу про ужин. Ребенок Лиза предпочитает поздние трапезы.
Чем сидеть и страдать фигней, пошла бы, напекла оладий, что ли, мамаша (Кураж!). Или достала курицу из морозилки. Запечешь детям, они любят.
Фаршированную сыром и булкой.
«Дорогая редакция, любовь это или дружба?» – писали мы в далеком детстве в задорную газету «Пионерская правда».
3.30 – поздненько-то как уже…
Вышла неожиданно дочь, испить водички, можно соку, а шоколадки нет? По пути мне кратко и сбивчиво обрисовала ситуацию со своим «бывшим» Данилой (мастером) – Данила «прикииинь, зашел ко мне в аську с неизвестной аськи, типа он Воин Света, типа Джедай, а я с ним такая общаюсь, как с Воином Света, типа Джедаем, и он мне такой говорит: «давай встречаться». А это ж не Данила был … То есть это – Данила, но я-то думала – Воин Света, типа Джедай… Жеееесть вообще, да?»
Внимательно прослушала. Хотела быть полезной дочери, может быть, посоветовать что-то. Материнское. Не смогла. Овца Жужа, белой масти.
Я про себя часто думаю, что изменяю ребенкам, усаживаясь за работу. Изменяю им, не отдавая все свое время, а они-то как раз имеют право на все мое время. Если я положу руку тебе на ладонь, это измена? А если не на ладонь? А если это не я? А если не тебе? Бред бредовый. Также у нас в семье считается, что я изменяю Олафу, болтая с подругами о всякой фигне вечерами по телефону. Им считается. А мной считается, что я изменяю ему, не отправляя тебе это письмо. Договоримся о терминах, не путаясь в теоремах, измену полезному с нужным, измену любимому с мужем не считать за измену… Это Вера Павлова. Это стихи…
21 марта
00.10
Суббота закончена.
Слава тебе, господи. Ужасный сегодня день, худший день за последний месяц, наверное.
Утром на фиг разругались с мужем. Выглядело примерно так:
Суббота закончена.
Слава тебе, господи. Ужасный сегодня день, худший день за последний месяц, наверное.
Утром на фиг разругались с мужем. Выглядело примерно так: