Наташа Апрелева. У каждого в шкафу

   «Опять будет просить поменяться дежурством, – догадалась она, – сейчас наврет что-нибудь про внука. А и пусть. Не хочу сегодня домой. Закажу роллы „Калифорния“ в ординаторскую, буду ковыряться в них палочками и радоваться жизни, а глупые ежики пусть как хотят…»
   – Ой, Юлечка Александровна, и не говорите! Я очень подавлена. Когда же я буду иметь такое счастье выйти на пенсию и сделать своему внуку хорошего? Юлия Александровна, возьмите мое дежурство сегодня. Пожалуйста. Сын позвонил, Антошка, приедут сегодня, хотят у нас ночевать, с Кирюшенькой. У сватьев-то тараканов поморили, такое дело, вся полностью квартира в насекомьих телах и пахнет, простите, химическим говном. А Кирюшеньке это нехорошо, химическое говно. Да и невестке тоже. Она грудью кормит. Не то что эти, современные, – хвастливо закончила Зоя Дмитриевна.
   – Хорошо, – Юля с надеждой заглянула в пустую чашку, – хорошо…
   «Угадала», – подумала Юля.
   «Кофе-то как хочется», – подумала Юля.
   «А нету кофе», – вспомнила Юля.
 
   от кого: [e-mail]
   кому: [e-mail]
   тема: Тайный дневничок графомана
 
   Представляю, как я тебя сегодня утомил. Ведь я дописываю тебе уже пятое письмо.
   Предлагаю тебе следующее: прочитывать мои письма скопом, например, в восемь вечера.
   Когда нам с Таней было по десять лет, бабушка уехала в Трускавец лечить больную печень, за нами присматривала соседка тетя Тамара, все ее называли Царица, а мы не понимали почему – обычная полнеющая сорокалетняя женщина с вытравленными пергидролем прямыми волосами. А вернулась бабушка из Трускавца с Капитаном – бодрым старичком, густые седины, пушистые усы, внимательный взгляд, и объявила, что они женятся, и они быстро женились. Капитан веселил нас морскими рассказами, пел громко матерные частушки, доедал ненавистный гороховый суп и всегда спрашивал, не кончились ли у нас карманные деньги. Замечательный был человек, редкий, нянчился с двумя невыносимыми, чужими ему подростками. Приглашал нас в ресторан. Был такой, название «Нептун». Выходили из дому мы в восемь вечера, всегда в восемь. Морской закон, говорил Капитан. Думаю, именно тогда мы и полюбили эту цифру. И я, и сестра.
   Рыбная кухня там была, в «Нептуне». Особо мы там не прожигали жизнь, заказывали какие-нибудь щучьи биточки с зеленым горошком и лимонад «Золотой ключик». Но было волшебно.
   Я первый раз задумался именно на похоронах Капитана: что же это все так накидываются на его тело с поцелуями, россыпью красных цветов, плачем? Его ведь уже нет. Ни в скромном сосновом гробу, обитом синим, ни на кладбище у дубового креста – нигде.
   Когда умерла Таня, все недоумевали, отчего я не рядом, где шатаюсь-болтаюсь, почему не участвую в бдениях над гробом. Только ты не удивлялся, ты все про меня понимал. Спасибо. Что бы я без тебя.
   Я просто знал, что Тани нет в гробу. Вот только не мог никак уловить, где же она есть.
   Может быть, я себя обманываю, и она не во мне?
   Вот что самое главное, вот что самое страшное, а мой рецидив и кожа цвета шафран – это ерунда, и это – пройдет.
   Ну или не пройдет, неважно.
 
   от кого: [e-mail]
   кому: [e-mail]
   тема: Re: Тайный дневничок графомана
 
   Кто из знакомых мне Харькоффф обещал не загоняться по своим закрытым дверям, пока валяется в больнице? Честно принимать питательные клистиры и оборачивания в холодную простыню?^[3] Не помнишь, кто именно? Куриные приветы тебе.
 
   от кого: [e-mail]
   кому: [e-mail]
   тема: Re: Re: Тайный дневничок графомана
 
   Договоримся о терминах! Я обещал не изображать детектива. Что и выполняю. Твой дикий Хорек.

* * *

   «Да ччччерт!.. – Маша прыгала на одной ноге, пытаясь натянуть узкие джинсы. – Черт, черт, черт!!!» Мокрая после душа нога отказывалась всовываться в штанину, а еще надо было в ворохе барахла найти что-то типа носков. Ворох Барахла – давно уже стал почетной штатной единицей в большой, царственно захламленной квартире и располагался на угловом гостевом диванчике. Раньше там часто заночевывала нянька сына, слегка аутичного подростка Дмитрия, а в последнее время – его неожиданно повзрослевшие друзья, вповалку, путая длинные ноги, разномастные волосы, хвостики ноутбуков и зарядки мобильников. Блузка на Маше уже была надета, бледно-розовая, в сомнительный розовый же цветочек и с отсутствующей одной пуговицей, но выбирать было не из чего. «Чтобы что-то постирать и погладить, – оправдала себя Маша по-быстрому, – сначала надо найти это что-то, а хрена моржового здесь что-нибудь найдешь!»
   Вечерний и, судя по всему, необязательный вызов нервной мамочкой к хворающему чаду в больницу был совершенно некстати. Маша собиралась именно сегодня вечером приготовить нечто наподобие ужина, чем и порадовать «мрачного мужа», состояние которого опытная Машина мама точно определяла как «мужик на исходе». Мама знала, о чем говорила…

   А человек, хорошо читающий по-русски, сейчас узнает немногое о Машином детстве, или, скорее – отрочестве.
   – Мама, – тревожится Маша-подросток, – а вот лично тебя никак не трогает, что отец третью неделю отказывается вставать с постели?
   – У него кризис среднего возраста, – без всякого выражения отвечает мать, третьим слоем выкрашивая короткие прямые ресницы, – переоценка ценностей. Оставь его.
   Маша, имея в виду дочерний долг, заходит в родительскую спальню, где в позе зародыша лицом к стене скрючился отец. Под шерстяным одеялом без пододеяльника.
   – Папа, – зовет Маша-подросток.
   – Я неудачник, дочь, – неразборчиво бубнит он, кусая стену, – гребаный неудачник, и жизнь моя не стоит, если разобраться, ничего. У меня не было даже и минуты славы, обещанной этим идиотом с раскрашенными рожами… Как его?! – неожиданно сердится отец. – Как?!
   – Энди Уорхолл, папа, – успокаивает грамотная Маша, – Энди Уорхолл, а ты, к примеру, завтракал?
   – Ненавижу завтрак, – убежденно отвечает отец.
   – Яйцо всмятку? – продолжает соблазнять Маша, зная о его необъяснимом пристрастии к яйцам всмятку.
   – Ннну не зна-а-аю, – капризно тянет он из-под шерстяного одеяла, – нне знаю… Трудно приготовить яйцо всмятку так, как положено… Сомневаюсь… Сможешь ли ты… Бездарная кулинарка…

   «Прошла чертова уйма времени, – усмехнулась Маша, – одно остается неизменным – моя бездарность в кулинарии». Кроме приготовления пищи, требовали ответа электронные письма, не помешало бы пропылесосить для смеха огромные квартирные площади, а то и покуситься на пыль, а еще – Маша с отвращением поправила прическу – покрасить чертовы патлы, неделю лежит чертова краска, и нет чертовых тридцати минут… Или сорока? Уточнить на упаковке краски…
   Из зеркала на Машу насуплено смотрела недовольная взлохмаченная рыжеволосая ведьма, в черных джинсах и босиком.
   «Корова, – без эмоций оценила себя Маша, вслух немузыкально пропела: – А я жирная свинья, просто жирная свинья, я в грязной луже лежу, но ты не трогай меня, ведь эта лужа моя!..^[4]», – и отправилась на поиски носков.
   Носки, мелкая трикотажная гадость, не находились. В отчаянии даже заглянула в сынов бельевой ящик, удивленно обнаружила там отстегивающийся капюшон от куртки-сноубордки, пять рублей россыпью и свежий детектив Вэл Макдермид «Последний соблазн».
   «Вот ведь что он здесь делает, собака? С ног сбилась… искала… прочитала две страницы… надо взять с собой, в такси, может, успею…» – Приятно увесистая светло-серая книжка отправилась в объемистую сумку, носков же так и не нашлось.
   Маша независимо натянула кроссовки на голые ноги.
   Нужно было бежать, таксист внизу уже бил копытом, по-видимому.

   Маша ждет зиму. Именно зимой, выходя из дому без шапки, в нетеплом густо-фиолетовом пальто, безо всяких жлобских шарфов, Маша чувствует себя хорошо. Если она постоит без движения чуть подольше, то в уголках глаз у нее начнет блестеть иней – это не слезы, пальцы рук и ног приятно занемеют и можно будет заставить себя поверить, что все худшее позади.

Из дневника мертвой девочки

   Его лицо я вижу гораздо чаще своего лица, зеркало рядом случается не всегда, что хорошо. Его лицо я знаю гораздо лучше своего, оно красивее, тоньше, ярче и нравится людям.
   Нам по полтора года, в одинаковых пальто ковыляем по парку, заваленному листьями, мое пальто – желтое в серую клеточку, его пальто – серое в желтую клеточку, а шапки одинаковые, ярко-синие, и шарфы тоже. За концы шарфов, перекрещенные на спине, держится бабушка, быстро переступает легкими ногами, скоро мы вернемся домой, узкая улица с рядами смотрящих друг на друга деревянных избушек, наша – чуть в глубине, за смешным палисадником, в палисаднике мальвы, золотые шары и капризные анютины глазки.
   Нам уже три года, по дороге из детского сада куплено редкое московское мороженое с красивым названием «Бородино», бабушка немного переживает из-за утерянных мною полосатых носочков, вполголоса ворчит что-то такое: не напасешься, не напасешься…
   Когда вечером раздастся привычно-раздраженный крик кого-нибудь из соседей: «Вашу мамку ведут!» – она уже успокоится и покорно примет в объятия дочь, не держащуюся на ногах.

* * *

   – Поверить не могу, что тебя когда-то называли умником Петровым, – с отвращением говорит любимая женщина. – Умный человек никогда не попал бы в такие сети, такие ловушки. А ты искусно ставишь капканы на себя самого, ловко набрасываешь на собственную элегантную шею лассо, с готовностью стремишься в лично сконструированные силки…
   – Да дело даже не в твоем хваленом уме – с отвращением говорит любимая женщина, – дело в простейшей вещи. Всем известная и штампованная фраза. Но очень точная. Когда хотят – находят причины, когда не хотят – ищут поводы. Ты менять ничего не хочешь.
   – А я хочу, – говорит любимая женщина и отводит взгляд в сторону, – и я поменяю. Мне многое стало ясно, когда ты, как кролик, улепетывал от своего однокашника. Как ты испугался! О, как ты испугался! Оказался застигнутым на месте преступления – прогуливал дочь в скверике… Что может быть постыднее!..
   Умник Петров не говорит ничего. Смотрит на любимую женщину. Когда она сердится, ровные брови черной молнией сходятся на тонкой переносице, а на щеках разгорается румянец цвета малины. Это красиво, понимает Петров. Он расстроен.
   Рассматривает свой расстегнутый манжет, поправляет круглые очки, качает немного нервно ногой, на нем клешеные синие джинсы – как всегда. Такое уж это дело – собственный стиль – думает Петров, ему остаешься верен всю жизнь.

   …В редкие минуты рефлексии он, совершенно не склонный к самокопанию, неохотно отдает себе отчет, что любимая женщина дополнительно дорога ему по одной странной причине. Любимую женщину он отбил у другого мужчины и расценивал как военный трофей. Познакомились они на скучном протокольном мероприятии – корпоративном банкете по случаю защиты диссертации одним из коллег, вертлявым суетливым подхалимом, никаким ученым, никаким врачом. Диссертация была никакой и банкет тоже – никаким, пока в паузе между двумя энергичными музыкальными композициями в зал не вошла она.
   Иногда так выкорчевывает металлические коронки из окровавленных ртов незадачливых пациентов, упакованных в недра капсулы для магнитного резонанса. Мощным рывком его швырнуло к ней, задушило длинными черными волосами, припечатало к прямым плечам с глубокими заводями ключиц, к темно-красным губам с чуть приподнятыми уголками. Из ее фиолетовых глаз плеснуло водой, думал, обожжет – нет, вода была холодна. Как подарок, она преподнесла ему свое имя – редкое имя. Глупея, он так и сказал: «Необычное и неожиданное имя, очень редкое». Проявив себя с совершенно новой стороны, он в кратчайшие сроки собрал информацию, проанализировал. Послушный трудовой ум, готовый к любого вида работе, выдал последовательность целей и задач.
   Через пару дней он уже стоял у дверей квартиры – ее квартиры, отыскивая дополнительные смыслы в номере «66». Нажимал коричневую кнопку звонка и был готов ко всему. Любимая женщина открыла дверь, в полумраке прихожей ее кожа казалась источником света, а более он ничего и не видел, сделал шаг и сказал: «А я тебя нашел, привет».
   Гулко захлопнулась за спиной дверь, разделяя жизнь на четкие сектора «до» и «после», а что случайно этой дверью оказались прихлопнуты чьи-то руки-ноги-может-и-головы, тем хуже для их владельцев.

   Тому почти десять лет, уточняет сам себе Петров. Оглядывает большую комнату, два окна, пощечиной всем интерьерным глянцам – два письменных стола, на каждом по монитору, системные блоки непритязательно стоят на полу. Книги, книги везде: на столах, на подоконниках, на разложенном грязно-желтом диване, в пакете для мусора, около пакета для мусора. Петров берет в руки. «Perl. Библиотека программиста. Т. Кристиансен и Н. Торкингтон». Между окнами гигантская стойка для дисков, на колесиках, ее удобно перемещать за собой, чтобы все необходимое было под рукой. На незастеленной детской кровати – выключенный черно-желтый ноутбук, мобильный телефон и ваза с яблоками.
   Старый шкаф, с пузатыми смешными дверцами, одна постоянно вываливается, слетает с петель, надо бы сделать. Надо бы.
   Три разноцветные сетки с игрушками, пианино Беккер в ореховом корпусе, клавиши слоновой кости, чудесный звук, настройщик, как заведенный, приходит раз в месяц. Стеллажи с нотами, шесть высоких полок, ноты никогда не выбрасывают. На одной из полок крупная клетка, с жердочки на жердочку перепрыгивает канарейка Настя, очень молчаливая.
   Настя любит квашеную капусту и чтобы играли на пианино.
   На стене – большущий рекламный плакат с несчастным заблудившимся человечком и забавным стишком: «По белому-белому полю я шел, проклиная весь свет, я думал: скорей бы на волю, в наш офис, где есть Интернет!»
   Умник Петров не говорит ничего.

   Петров любит коктейль Мохито. Он соблюдает все правила приготовления, отыскивает все нужные ингредиенты: именно лайм, именно мята, не лимон, не душица и не листья черной смородины. Петров в душе педант и верен своим предпочтениям, он потягивает Мохито через полосатую трубочку, слушая двойной альбом «Битлз».

   Он мог бы, конечно, для известной разрядки напряженной атмосферы рассказать любимой женщине, что песню «Yesterday» сочинил Пол Маккартни и назвал ее «Scrambled Eggs», то есть яичница, поскольку напевал мотив с первыми пришедшими на ум словами: «Scrambled eggs, oh, my baby, how I love your legs…» («Яичница, о моя крошка, как я люблю твои ножки…»).
   Но ему кажется, что это лишнее. Ему кажется, что любимая женщина не замурлыкает умиротворенно божественную мелодию, а развернет его затылком к себе и неторопливо снимет скальп.
   Поэтому Петров предпочитает помолчать.
   Он знает, что сейчас уйдет, а она – заплачет. Потом успокоится. Умоет лицо. Увяжет длинные волосы в один из вариантов тяжелого узла. Поведет дочку в музыкальную школу для одаренных детей, будет терпеливо ожидать ее в прохладном темноватом холле, читая какого-нибудь невозможного Бьерна Страуструпа «Язык программирования С++», или распахнет для работы ноутбук.
   Черт возьми, музыкальной одаренности в его семействе не было никогда, не то чтобы в Малых Вяльцах не видали рояля… Хотя, может быть, и не видали.
   Его поводы – очень серьезные поводы. Любимая женщина знает. Но как она сейчас говорила: о, как ты испугался! Да – он испугался.
 
   от кого: [e-mail]
   кому: [e-mail]
   тема: Внешний раздражитель
 
   Твоя передачка, или как там называется по законам жанра посылка хромому, убогому и гнойному, – это просто НЕЧТО! Дорогая Курица, замечательный набор из зеленого «Джека Даниэля», шоколадного набора и винограда не может быть мною использован еще долго, очень долго. К сожалению. Так что забирай обратно, курья твоя голова. Без обид. Знаю, знаю, ты хотел меня порадовать, и тебе это удалось. Смеялся я долго. Сейчас получаю удовольствие просто разглядывая нарядную бутылку.
   Ярко представляю себе обжигающий виски, и как мы его пили – изо рта в рот, или надо сказать «вкушали»? или тебе больше понравится «из уст в уста»? – нет, это чужие слова, чужая речь; в первом классе на празднике букваря я представлял «Родную речь», а Таня – букву «О», а всего неделю назад я отхлебывал виски из твоего рта, зеленого «Джека Даниэля», он дружески L обволакивал десны, обнимая каждый зуб, ужом проскальзывал в горло, настойчивым портновским сантиметром обхватывал грудь, и только потом – успокаивался и отдыхал.
   Вкус запретного поцелуя, тайного удовольствия, мелкое, выковыренное вязальной спицей отверстие в монументальной стене, отделяющей нас от их рая.
   Это лишнее уже, прости меня, я страшный болтун – если с тобой.
   Испытал сегодня чувство легкого ужаса. Когда я вышел в больничный коридор – с четкой целью отыскать в отделении холодильник – остановился полюбопытствовать на местную стенную газету. Увидел знакомое женское лицо. Причем я же знал, идиот… Но как заколотилось сердце.
   Реверс в прошлое – непростая штука, даже ожидаемый, даже собственноручно организованный, особенно – в страшное прошлое.
   Как моя любимая, бессердечная Наташа? Тысяча хорьковых поцелуев – и тебе, и ей.

* * *

   Ночь – кошачье время, а кошка – ночное животное, успокаивающий кивок в сторону симметрии, что может быть лучше.
   Наташа любила обниматься с темнотой, темнота всегда нежна к кошкам.
   Часто приходилось слышать абсолютно неуместные сравнения того или иного человека с кошкой или котом. Наташа возмущенно стукнула хвостом. Межзвездные расстояния пролегают между ними, и никто из человеческих представителей не может быть отождествлен с кошачьим.

Из дневника мертвой девочки

   Бессонница – своеобразная плата за богатое воображение. Немного похрапывает у себя бабушка, разложив аккуратно по подушке нетугую ночную косу, стонет и ругается сквозь зубы мама – если она ночует дома, конечно. Ты давно спишь, из-под одеяла не торчит даже носа, любишь укрываться с головой. А я лежу, хлопаю ресницами, считаю сначала надоевших овец, потом ноги у надоевших овец, потом завитки шерсти у надоевших овец, потом овцы надоедают мне окончательно, и я начинаю считать что-нибудь другое. Букетики на бумажных обоях – их восемьдесят семь на одной стене, сто двадцать пять – на другой, а у третьей стоит огромный шифоньер. Вспышки света на потолке – иногда за полчаса не дождешься ни одной, пальцев на руках у меня десять, на ногах десять, пупок один, и я очень рано соображаю, что руку можно положить ниже пупка, медленно опускать ее еще ниже, пробраться под ситцевые цветочки смешных трусов и надолго забыть про овец.
   Со временем я начинаю любить свои ночи без сна, иногда это самое лучшее, что случается за день, точнее – за сутки. Лучше, чем блинчики с изюмом на завтрак, лучше, чем веселая беготня на переменах, лучше, чем «отлично» по специальности, чем клубничная жвачка в дар от состоятельной одноклассницы. Лучше, чем долгожданное «Вокруг смеха» на 1 апреля, лучше, чем подарки на Новый год, лучше, чем новая книжка «Трое в лодке не считая собаки», взятая в библиотеке на пять дней.
   Со временем я привношу некоторые новшества в ритуалы бессонницы, по-латыни insomnia, например, додумываюсь сопровождать движения собственных рук видеорядом. Фантазирую, фантазирую.

* * *

   В сыром больничном холле со стертым линолеумом уже неразличимого, но безобразного рисунка, в окружении плакатов с бодрыми стишками: «Перенесшим операцию на желудке / питаться надо пять раз в сутки» и бесконечной клятвой Гиппократа, синей на белом фоне, встретились три женщины. Два врача. И одна не-врач.
   Маша уставилась на Юлю. Юля уставилась на Машу. «Это ты?!» – только что проговорили они хором и не ответили друг другу.
   «Конечно, это Машка, – думала Юля, – прекрасно выглядит, такая свеженькая, какая-то тугая, наливное яблочко, хочется глупо восклицать: кровь с молоком! кровь с молоком! Хотя, если разобраться, вздор полнейший… Кровь-то с молоком… Гадкая смесь. Сколько же мы не виделись… Посчитать. Лет семнадцать, что ли, или пятнадцать. Ба-ра-бан-ной дробью какой-то… простучали эти самые сколько-то лет».
   «Мамочки, это же Юлька, – Маша почесала напудренный нос наманикюренным острым мизинцем, – вот уж не думала, что здесь может кто-то работать из людей. Тошнотворное место. Всегда терпеть не могла инфекции, госссподи, как вспомню ушные и горловые… Нет, ужасно тут. Гетто какое-то…» – Представления Маши о гетто были весьма расплывчаты. В основном из детской литературы.
   Худая и нервная мамаша (женщина-не-врач) в «Адидасе» цвета пламени покашляла специальным кашлем. Кашель говорил: «Ну какого члена! Я тут главная. Йа-а! Опомнились. И. Быстро все занялись мною. А не то опять начну орать. О-о-о-ора-а-а-ать! И успокоить меня будет о-о-оччччень трудно… Йа предупредила!»
   – Я вас прекрасно понимаю, – с жаром начала Маша, она носом чуяла намечающиеся истерики клиентов. Вернее, их заботливых матерей, что обычно оказывалось многим хуже, – я прекрасно вас понимаю, – Маша заглянула в блокнотик, – Евгения Борисовна, дорогая. Вы приняли единственно верное решение – позвонить мне. Единственно верное. Для этого я и существую, как ваш доктор и как ваш друг. – Голос Маши изобразил плавное легато. – Но я должна вам подтвердить, Евгения Борисовна, что ваш сын получает стопроцентно адекватное лечение, по протоколу, одобренному педиатрами и инфекционистами Европы и Америки, и вы можете себе позволить немного расслабиться, вам необходимо прежде всего хорошенько отдохнуть, Евгения Борисовна, ведь ребенку будет нужна бодрая, полная сил, энергии и оптимизма мамочка…
   Юля не слушала. Машины успокаивающие слова мерно возникали и пропадали где-то неподалеку, гладкими морскими камушками неторопливо и с приятным стуком перекатывались, чуть-чуть касаясь ее своими нагретыми солнцем боками.
   «Машка… – думала она, – Машка… Какими же невозможными дурами мы были…»

А вот тут человек, неплохо читающий по-русски,

вправе ожидать очередного экскурса в прошлое,

ну что же – очередной экскурс в прошлое,

до гайдаровских реформ остается пара лет,

макаронные изделия по талонам, водка тоже,

а пресловутой колбасы нет в принципе.

Один взгляд назад. Зима 1989 года

   Комната в общежитии. Никто никогда не говорит «общежитие», это – общага. Общага, знаковое слово – для тех, кто понимает. Белая голова понимает, давно поняла, сидит на аккуратно заправленной кровати – простыня, одеяло, подушка взбита, сверху ворсистый и клетчатый плед, явно не тутошнего происхождения. Разумеется, у белой головы отдельная квартира, отдельная комната, отдельная и арабская кровать, но здесь – Бобка, значит, надо быть здесь.
   Напротив – еще одна кровать, кокетливо убранная вязаным одеялом в технике «пэчворк», плодом многомесячного монотонного труда мастериц какой-то семьи, может быть, вот этот колючий кусочек вывязывала старушка в инвалидном кресле и очках с толстыми линзами, а может быть, вот эти кривые фрагменты – дело рук самых маленьких племянниц, гордых от причастности к настоящему искусству женщин.
   У окна – письменный стол, одна тумба, три ящика, полированная светлая столешница в меру ободрана, исчеркана кривыми и дугами, местами залита черной тушью. Два расшатанных стула.
   На столе – несколько разновеликих гор учебников, тетрадей, просто листы бумаги, местами исписанные, раскрытая косметичка, вытарчивает черный карандаш «Искусство 2 м-4м», используемый для рисования глазок, расческа раз, расческа два, почему-то щетка для обуви, будильник в розово-желтом пластмассовом корпусе, вместо звонка у него петушиный крик, а при нажатии на продолговатую кнопочку он с готовностью скажет: «Двадцать часов пять минут».
   На гвоздях, косо набитых в стену, висят юбки – две штуки, блузы – две штуки, теплые шерстяные брюки в рубчик, отдельно белые халаты, пальто и дубленка, внизу аккуратно сложены туфли в родных картонных коробках и сапоги – без.
   На окне опять стопки книг, больших форматов, анатомический атлас, граненый стакан с кефиром или чем-то таким, похожим на бариевую взвесь в рентгенкабинете, алюминиевая ложка, вилка с перекрученной ручкой, полхлеба в полиэтиленовом пакете, неожиданная изящная китайская пепельница с разноцветной эмалью, что-то неопределенное бугрится в матерчатой цветастой сумке за окном – все. Весь быт здесь.
   На стене афиша, конкурс молодых скрипачей в Риге трехлетней давности, участвовала средне-русая, заняла второе место, она талантливая во всем, и даже ненавистные кости черепа запоминает столбцами с первого раза, от чего сама немного пугается, шумно захлопывая учебник.
   Хозяек нету дома, средне-русая голова подрабатывает медсестрой в травмпункте и сегодня дежурит, черная голова отправилась в душ и вот уже приходит, замотанная полотенцем, розовая и довольная.
   – Ну что ты, что как долго! – обижается белая. – Я уже затрахалась здесь одна. Дядя Федор приходил, передал тебе лекции по химии и шоколадку… И Таньке шоколадку. Таньке – две.
   – О! – Черная голова даже радостно подпрыгивает на месте. – Хочу шоколадку, хочу шоколадку!