Страница:
Сергей Наумов
Останься живым
* * *
По дороге в штаб Седой заглянул во двор госпиталя, который разместился в большом юнкерском доме. Заглянул просто так, из любопытства. А может, и потому, что услышал музыку. Кто-то хорошо играл на аккордеоне. Потом он услышал песню. Высокий мужской голос почти фальцетом пел:Слети к нам, тихий вечер,
На мирные поля...
Во дворе танцевали. Раненые в повязках с медсестрами.
Больничный сад благоухал устойчивым запахом весны. В бело-розовом цветении стояли яблони и черешни. Белыми были халаты сестер и бинты на раненых. От белого рябило в глазах. "Кончается война, – подумал Седой. – И первыми это чувствуют женщины".
Он и сам испытывал необъяснимое, ни с чем не сравнимое чувство – будто тебя подхватило сильное теплое течение и несет, несет в какую-то неизвестную блаженную даль. А там, в этой дали, кто-то ждет, ждет именно его, майора, которого никто ждать не должен, – всех родных убила война.
Пьянящее ощущение близкой победы и своей силы, ранняя весна – все это будоражило людей, притупляло чувство опасности.
Армия обошла Берлин с севера и тем самым завершила окружение германской столицы. Одна из дивизий устремилась навстречу союзникам, подходившим к Эльбе с запада. Гитлеровцы еще на что-то надеялись, отчаянно сопротивлялись. Они дрались буквально за каждый дом.
Шагая по улицам аккуратного немецкого городка, захваченного внезапным ударом с фланга и потому целехонького, если не считать выбитых в домах стекол, Седой думал о предстоящем разговоре с начальником разведотдела армии. Он знал полковника Букреева с первого месяца войны, был с ним дружен той скупой мужской дружбой, которая не терпит скучных объяснений, глупых недомолвок, пустячных обид.
Букреев встретил Седого на застекленной террасе, полуобняв, усадил в глубокое плетеное кресло, остро заглянул в глаза.
Террасу заливало жаркое весеннее солнце. С улицы доносилась веселая солдатская перекличка:
– Ты глянь... танки-то, танки где остановились! На самом виду. По "юнкерсам" соскучились?
– Нема у Гитлера "юнкерсов", Коля, скидай одежду – загорать будем...
– Все с ума посходили, – проворчал Букреев, тяжело опускаясь в кресло напротив Седого.
Пожилой седоусый полковник походил на усталого, вернувшегося с поля пахаря. Глубокий шрам пересекал его квадратное угрюмоватое лицо. Когда полковник говорил, шрам стягивал кожу на правой щеке, и тогда казалось, что начальник разведки смеется.
– Ты знаешь, что я сейчас вспомнил? – Букреев едва заметно усмехнулся: – Кленовую аллею в Тимирязевском парке... Такой же вот апрель и листочки, еще свернутые в дудочку. Черт знает почему...
– Может, женился ты той весной, Иван Савостьяныч? – насмешливо ответил Седой, вслушиваясь в разговоры на улице.
– Бирюк ты, – примирительно вздохнул полковник. – Я с тобой как с другом... Думал лирический разговор состряпать.
– Не обижайся, Иван Савостьяныч, – тихо проговорил Седой. – До логова дошли, обложили зверя, а я все нашу границу забыть не могу... Мы сидим в блокгаузах, патроны на исходе, а они – термитными снарядами. Конюшня загорелась... Лошади сбили ворота... Думаешь, пожалели они лошадей? Охоту устроили, сволочи. Из винтовок, как по мишеням. Один гнедой по кличке Кордон только и ушел в тыл...
Букреев смотрел на Седого, и боль сжимала его сердце. Четвертый год они воевали вместе. Полковник помнил тот день, когда у горевшего леса прямо к наспех отрытым окопам вышел человек в лейтенантской гимнастерке. Он был точно создан для боя. Сухощавый, неулыбчивый, с пронзительным взглядом узких, неуловимых темных глаз. Уголки его сильного рта были словно запечатаны по бокам глубокими морщинками. Серебро густо покрывало черные жесткие волосы. Пограничная форма сидела на нем плотно, будто сшитая по заказу.
Капитан Букреев тогда придирчиво рассматривал и документы лейтенанта-пограничника, и его самого, задымленного, запыленного так, что и лица-то разобрать невозможно.
Лейтенант был ранен в руку и в шею, видимо, сильно контужен. Он заикался и во время разговора прикрывал глаза ладонью, словно заслоняясь от чего-то жгучего, бьющего прямо в зрачки.
– За-заст-та-вы н-нет, я остался од-дин, – только и произнес пограничник, и было непонятно, как же он вырвался из окружения, прошел через горящий лес да еще принес с собой два немецких автомата.
Для бойцов батальона, которые еще не видели ни одного гитлеровца, человек с границы был героем. Букреев помнил, как они поодиночке и группами приходили в блиндаж посмотреть на спящего лейтенанта. Он постанывал во сне, тяжело, с присвистом дышал и крепко сжимал обеими руками трофейный автомат.
– Седой, – ласково сказал кто-то из бойцов, разглядывая не по годам суровое лицо спящего пограничника.
Так и прошел он с этим псевдонимом – Седой – по тылам вермахта. В разведотделе дивизии оценили отвагу и находчивость лейтенанта Долгинцова. Отличное знание немецкого языка помогло ему стать настоящим разведчиком.
– Не вижу карты, – внезапно сказал Седой.
– Я бы предпочел шахматы, Андрей, – угрюмо отозвался Букреев. – Война-то на исходе.
Полковник потянул за шнур портьеры, она сдвинулась и открыла мелкомасштабную карту Северной Германии.
– Городок в одиннадцать букв, без разбега не выговоришь, он нам нужен. Монтгомери спешит к Берлину, спешит и 12-я фашистская армия Венка. В Берлине надеются на то, что Венк со своей армией прорвется к столице. Но им важно и другое – не дать нам соединиться с англичанами и американцами. Выше города плотина...
Букреев теперь походил на школьного учителя. С указкой в руке он стоял у карты и негромко рассказывал, словно вел урок:
– В водохранилище собрано около семи миллионов кубометров воды. Если взорвать затворы шлюзов, вода хлынет в долину, затопит город. Погибнут люди. Кроме того, задержится наше наступление... Послать большую группу мы не можем, она будет слишком заметна: территория, по которой придется идти, нафарширована эсэсовскими частями. Службы абвера, СД тоже не спят.
– Что известно о подступах к плотине, ее охране? – спросил Седой, подходя к карте.
– Неизвестных в этом уравнении больше, чем хотелось бы.
Букреев тяжело опустился в кресло и негромко добавил:
– Охрана есть, но мы не знаем, сколько ее, местность на подходах к плотине открытая... Знаем, чтобы избежать случайностей, взрывное устройство спрятали в бункере. Они постараются взорвать затворы в последние минуты, когда наши войска войдут в город... В последнюю минуту... В этом все дело... В километре от плотины, в доме у семи сосен, живет старик немец Фридрих Гросс, он тебе должен помочь. Но нельзя исключать вероятность, что дом под наблюдением. Фотографию Гросса тебе покажет Сафонов. Пароль – "Трапезунд открыт для кораблей", ответ – "Со вчерашнего дня"... Как только начнется штурм города, в район плотины будет выброшен десант. Штурм начнется ровно в шесть часов утра – через сутки после твоего ухода...
– Полковник встал, тотчас заложил руки за спину. Седой знал этот жест – у Букреева была прострелена грудь. В комнате стало душно, несмотря на распахнутые окна, и полковнику тяжело дышалось.
– Ты ведь мечтал стать врачом? – вдруг спросил Букреев.
– Когда это было! Еще до пограничного училища, – усмехнулся Седой.
– Учился и ушел с третьего курса, – упрямо мотнул головой полковник. – Знаю, перевязки делать умеешь, латынь разбираешь, шприц от скальпеля отличить сможешь.
– Значит, под врача?..
– Значит, так. Маскируясь под врача, тебе легче будет передвигаться, путь неблизкий... Документы заготовлены. Пойдешь без оружия. Саквояж с инструментами у Сафонова. Он тебя будет провожать с ребятами. А там смешаешься с беженцами. И... нету нас с тобой времени, давай простимся здесь, сейчас.
Букреев шагнул вперед, обнял Седого за плечи, как и при встрече, остро заглянул в глаза.
– Об одном прошу тебя... – голос его дрогнул, – останься живым...
– Как выйдет, Савостьяныч, – тихо ответил Седой.
* * *
Небо желтело над дымящимися развалинами. И было трудно различить, где кончается щебень обвалившихся стен и где начинаются улицы. Дома зияли пустыми глазницами окон. Из поврежденных труб сочился газ и вместе с каменной пылью щекотал ноздри.И все же это был настоящий воздух, а не канализационный смрад. И это был вражеский тыл, в который Седого провели саперы по подземным коммуникациям города.
С той минуты, как он протиснулся в узкую горловину подземного колодца, прошло долгих пять часов. Правда, по коллектору шли в полный рост. Несколько раз поднимались наружу. Из-под крышки колодца, словно сквозь смотровую щель в танке, можно было наблюдать за улицей.
Больше всего боялись мин, поэтому двигались медленно, прощупывая каждый метр миноискателем.
Угрюмоватый сапер с забинтованной головой в самом начале пути протянул Седому укороченный щуп, надел на спину ящик с батареями, сунул в руки миноискатель. Наушники разведчик надел сам.
– Шукай осторожно. Щуп втыкай в эту грязюку, как палец в мед. Если что, хлопни меня по плечу и замри!
Сапер не знал, что Седой в многочисленных своих переходах через линию фронта научился находить и обезвреживать мины так же быстро и ловко, как это делали саперы-виртуозы из саперного батальона.
Теперь все позади. Сброшены резиновые сапоги. Ладонь правой руки побаливает от крепких прощальных рукопожатий. Он в немецком городе с документами берлинского врача Конрада Шмитца.
"Два часа, как кончился налет", – определил Седой, глядя на дымящиеся развалины.
Он опасался налетов. После них слишком много работы для людей его профессии. Да и возможность попасть под американские бомбы не радовала Седого – всегда есть шанс получить осколок. Нужно выбираться за город и ловить попутную машину. Должно же ему повезти.
Шоссе в этот час не было пустынным. В сторону фронта мчались тяжелые "бюссинги", полные солдат, катила артиллерия, двигались танки.
На запад, держась обочины, шли беженцы, толкая перед собой коляски со скарбом; то и дело в живом людском потоке мелькали навьюченные мешками велосипедисты. Седой шагал в этом потоке беженцев, ничем не выделяясь среди них.
Эсэсовский патруль он заметил издали – три мотоцикла с колясками на обочине. Шестеро в черных мундирах, с молниями в петлицах. Автоматы в руках, как топоры.
"Значит, не обошлось", – подумал Седой. Он не сомневался в надежности своих документов, но всякая проверка таила в себе опасность. Опасность быть мобилизованным в армию, на строительные работы, наконец, простое задержание для выяснения личности. Время. Оно шагало слишком быстро. Цена минуты подорожала на десятки, а может быть, на сотни жизней.
Седой протянул документы высокому худощавому офицеру с нашивками оберштурмфюрера. Тот мельком взглянул на Долгинцова и раскрыл паспорт. Голос офицера был рассеянным и еще более молодым, нежели его лицо:
– Берлинский врач... Конрад Шмитц... Бежите от русских... Давно из Берлина?
Седой опустил глаза – это меняло их выражение.
– Шесть дней, оберштурмфюрер, – ответил Седой, чувствуя, как наливаются тяжестью ноги и немеет правая рука, держащая саквояж.
– Поедете с нами, – коротко бросил офицер.
Седому пришлось ждать, пока не иссякнет поток беженцев. Он внешне спокойно стоял между эсэсовцами и ловил на себе жалостливые, полные сочувствия взгляды проходящих мимо людей. Эсэсовцы вызывали в них страх и отвращение.
"Если подвели документы, тогда последняя рукопашная", – думал Седой. У него мелькала уже мысль свалить внезапным ударом солдата слева, завладеть автоматом и расстрелять остальных в упор.
Он удивлялся тому, что его не обыскали. Это было не в обычаях войск СС, и Седой решил подождать с рукопашной.
Наконец поток людей иссяк. Офицер повернул к Седому равнодушное лицо усталого человека.
– Сядете в коляску, – коротко распорядился он и тут же окликнул одного из солдат: – Гельмут, возьми у доктора саквояж.
Старый немецкий замок, куда эсэсовцы доставили Седого, лежал на полпути к городу – цели разведчика. Проехали в глубину парка, и Седой увидел огромные воронки от бомб. Снесенные взрывной волной скульптуры валялись на клумбах, всюду виднелись следы пожара.
Седого провели в подвальное помещение. Офицер исчез, словно растворился в полутьме подземелья. Два эсэсовца остались за спиной – Седой чувствовал их дыхание.
"Они даже не открыли саквояж с инструментом. И вернули документы. Им нужен врач. Кто-то ранен, и не нашлось даже фельдшера. А если все не так?.."
Седой чувствовал, что ставит себе вопросы машинально. Его мысли кружились, как в водовороте, цепляясь одна за другую, чтобы пережить самое мучительное – ожидание.
Вернулся офицер и сделал знак, приглашая за собой.
Они прошли коридором, свернули в широкий, похожий на склеп проход. Провожатый толкнул единственную дверь. Яркий" обнажающий свет ослепил Седого. Он прикрыл веки. Было такое ощущение, словно тебя сейчас ударят... Глухая тишина и осколок солнца в колодце.
Глаза наконец-то привыкли к свету. Он увидел человека, лежащего на диване. На нем была форма штурмбаннфюрера войск СС. Длинное сухое лицо, пристальный, изучающий взгляд. Неумело забинтованная правая нога покоилась на подушке.
Кроме раненого в комнате находились два эсэсовца и человек в штатском.
– Частная практика? – голос звучал простуженно.
– Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, – быстро сказал Седой. Ему подумалось, что так будет лучше – сухой язык рапорта и чуточку лести – назвать эсэсовца рангом выше.
– Где жили в Берлине?
– Зейдлицштрассе, семнадцать...
– Русских видели?
– Танки...
Раненый шевельнул подбородком, легкая гримаса боли пробежала по его лицу.
– Наш полковой врач убит при бомбежке, – произнес он. – Вам придется осмотреть раненых. Начнете с меня... Вы, надеюсь, не спешите?
– Я в вашем распоряжении.
Седой быстро и умело размотал бинт, страшась увидеть закрытое ранение. Мелкий осколок прошил икровую ткань насквозь и даже не задел кость. "Руки, – вспомнил разведчик, – я не вымыл руки".
Он снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку кресла, засучил рукава рубашки и негромко потребовал:
– Воды.
Осмотр не занял и пяти минут. Седой ополоснул руки в тазике, который принес один из эсэсовцев, и склонился над раненым.
– Осколок прошел навылет. Задета кость... Нужно вычистить рану и наложить тугую повязку. Лучше это сделать в госпитале, – сказал Седой. Он надеялся на магическое слово "госпиталь".
– Приступайте!..
Теперь голос звучал с хрипотцой. Седой вздрогнул. С тех пор как его остановил патруль, он ни на минуту не почувствовал правдоподобности происходящего. Реальность как бы растворилась в хаосе мыслей, нахлынувших внезапно и властно. Происходящее казалось каким-то искусственным, как и немецкий язык, который он то вспоминал, то забывал.
Седой раскрыл саквояж с инструментами. Скальпель – вот что вернуло его к обычному состоянию: спокойному, ироническому отношению к жизни.
"Я должен прокипятить инструменты. Сейчас важно не допустить ошибки. Врачебной ошибки. И следить за руками – так, кажется, говорил профессор, читавший курс хирургии".
Он открыл флакон с йодом... И сразу вспомнил свою единственную встречу с океаном. Отец привез его, четырнадцатилетнего мальчишку, во Владивосток к дяде, военному моряку. Вышли в море на рыбачьем баркасе. Йодистый воздух с непривычки сильно щекотал ноздри. Когда это было? И было ли это?..
– Придется потерпеть, – пробормотал Седой, наклоняясь над раной, остро чувствуя присутствие человека в штатском за спиной, его молчаливую отчужденность.
Седой много раз за годы войны видел работу фронтовых хирургов, дважды лежал в госпитале сам и, как человек, некогда мечтавший стать врачом, живо интересовался военной медициной. Он многое умел, но в пределах того любительского умения, когда нужно оказать первую помощь. Сейчас он и окажет ее этому пожилому нацисту.
"Боится гангрены, – отметил про себя разведчик. – Ему все пятьдесят шесть, а может, и больше. Сколько людей отправил он на смерть одним словом или движением руки?.."
– У доктора, по-моему, дрожат руки?
Неприятный, скрипучий голос. Это штатский. Он стоит за спиной и дышит в затылок. Промолчать?..
– Я бы хотел, чтобы мне не мешали...
Фраза вырвалась сама собой. Раненый махнул рукой. Человек в штатском исчез бесшумно, только скрипнула дверь.
Раненый оказался терпеливым человеком. Он ни разу не застонал, не вскрикнул, пока Седой обрабатывал рану, только по расширенным зрачкам – разведчик однажды глянул в лицо эсэсовца – можно было догадаться, какой крик удерживал в себе пациент.
Тампон на рану. Тугая повязка. Кажется все. Седой распрямил затекшую спину. И заставил себя улыбнуться.
– Благодарю, – хрипло выдохнул эсэсовец. Разведчик сдержанно кивнул. – Еще трое... Вас проводят...
Седой почувствовал, как стучат часы на руке.
– Слушаюсь...
– Вы все-таки спешите, – насмешливо сказал штурмбаннфюрер. – Вас ждут родственники или жена?
– Дети... господин оберштурмбаннфюрер...
– Будущее Германии. Я понимаю вас... После осмотра раненых мои люди подбросят вас до шоссе.
В наскоро оборудованном подземном лазарете Седой снова увидел человека в штатском. Неприметное, трудно запоминающееся лицо фашистской ищейки. Абвер или гестапо?
Седой с особенной остротой ощущал присутствие этого человека. Весь мир был теперь отгорожен его широкой спиной.
* * *
Перед концом осмотра раненых человек в штатском покинул комнату-лазарет.Седой вышел из подземелья в сопровождении двух эсэсовцев. Человек-ищейка ждал его у машины.
– Мы попутчики, доктор. Садитесь вперед... Устали?
– Да.
На дворе сумерки переходили в ночь. Последний солнечный луч подсвечивал облака, чуть тронутые ветром. Вокруг все одевалось в графитовые тона, и полусвет, как пыль, падал на лица.
Машина рванула с места, оставив у ворот эсэсовцев, вытянувших руки в фашистском приветствии.
На смутном фоне полей и весенних деревьев мелькали фигуры одиноких людей, бредущих на запад. Машина обгоняла их и, все увеличивая скорость, неслась в ночь.
Человек-ищейка мелко и беззвучно смеялся. Седой видел его лицо в маленьком зеркальце над ветровым стеклом.
"Горсть табачной пыли – все мое оружие, – думал разведчик. – Я ему подозрителен... Чем? Он даже не смотрел мои документы... Тогда чем же? Презрение к интеллигенту, бегущему от русских?"
– Где вы так поседели, доктор? – лениво, с наигранным равнодушием спросил тот, кто сидел сзади.
– У меня погибла семья.
– И мамочка тоже?
"Он разговаривает со мной, как с обреченным... Но в машине стрелять не будет... Свернет с шоссе... Их двое. Пригоршня табачной пыли на двоих..."
Седой напряженно смотрел перед собой, ловя глазами столбики с указательными знаками. Он вспомнил карту и сверял ее по памяти с названиями населенных пунктов на указателях. Сейчас важно было сориентироваться.
Внезапно машина резко свернула на проселочную дорогу, и по сторонам вырос еще оголенный по-весеннему лес.
Проехав немного, машина стала.
– Птичке пора улетать... – многозначительно сказал человек-ищейка и, открыв дверцу, вышел из машины.
Шофер, рослый эсэсовец, не выключая мотора, толкнул Седого в плечо, давая понять, чтобы он покинул машину.
Седой разжал кулак, хранящий пригоршню табачной пыли, и резко бросил ее в лицо эсэсовца. Шофер коротко вскрикнул – пыль попала в глаза – и вытянул вперед руки, стараясь вслепую поймать разведчика за лацканы куртки. Ребром ладони Седой ударил эсэсовца по шее, там, где находилась сонная артерия, и включил скорость.
Новенький "опель" рванул с места. Сзади грохнул выстрел, второй. Седой слышал, как пули стегнули по металлу, и, навалившись на баранку грудью, еще сильнее надавил на педаль газа.
Отъехав с полкилометра, разведчик остановил машину и вытащил не приходящего в сознание шофера на обочину. Быстро обыскал его. Оружия не было...
Седой гнал "опель" по проселку, не включая фар, стремясь уйти от шоссе как можно дальше. Он выиграл минут двадцать. В том, что его будут преследовать, разведчик не сомневался. Машина таила в себе опасность. Ее неминуемо остановит военный патруль. И потом машина – это след. Его счастье, что ночь и туман поднимается из низин.
До плотины не больше двадцати километров, она слева от дороги. Значит, сворачивать нужно вправо и в первый же овраг спустить "опель"...
...Седой сделал несколько шагов от оврага и вышел на просеку. Лес роптал. Над беспокойными вершинами бежали облака, окрашенные бледным светом луны. Далеко за лесом возникало и пропадало серебристое зарево.
Росистое поле лежало перед разведчиком. Теплым сырым ветром обмывало ему лицо.
Седой прислонился к стволу. Кора была мокрой. Он посмотрел на соседние деревья. Они тоже поблескивали влагой. Дерево вздрогнуло. Капли с него упали за ворот куртки, и от этого холодно стало спине.
Седой поежился и, перешагивая через горбатые, выпирающие из земли корневища, пошел по просеке к полю. Вспаханный танками суглинок податливо расступился под его ногой. Все казалось нереальным – и это небо, серое и низкое, как во сне, и этот дрожащий мир, готовый в любую минуту рассеяться. Глаза Седого уже привыкли к окружающему, сознание же было еще привязано к схватке на дороге тысячами нитей. Но он никак не мог вспомнить лица человека-ищейки...
Седой шел строго на запад, ориентируясь по звездам, которые то открывались, как в колодце, то снова затягивались космами облаков.
С полуночи сильный туман стал мешать разведчику.
"Плотина близко, – подумал Седой, – это водоем породил туман".
Сосны выплыли из белесого сумрака внезапно, а вскоре разведчик разглядел и дом – приземистое кирпичное строение чуть поодаль от деревьев. В одном оконце сквозь маскировочную штору пробивался слабый свет.
Стучать Седой не решился. В доме могли жить другие люди. Он приник к окну и стал смотреть в щель между шторой и частью стены.
Пока его глаза напряженно всматривались в просвет, ухо ловило малейший шорох за спиной.
Наконец заскрипел стул, до слуха разведчика донесся хриплый, лающий кашель и в просвете показалась сгорбленная фигура в пижаме. Седой узнал старика, едва увидел его лицо с неправильными чертами, словно взятыми от разных людей.
Разведчик негромко постучал. Гросс обернулся к окну, резко приблизился. Чуть отодвинул штору, пытаясь рассмотреть ночного гостя. Свет косо упал на лицо Седого, он сдержанно улыбнулся старику, понимая, что тот видит его.
Через минуту проскрипел засов на дверях и хриплый голос спросил:
– Кто там?
– Трапезунд открыт для кораблей, – тихо, но внятно произнес Седой.
За дверью долго молчали. Наконец дверь отворилась, и разведчик шагнул в темноту.
Комната, куда старик привел его, была скудно освещена коптилкой и походила на блиндаж, обжитой и уютный, но без комфорта. Свет коптилки вырывал из сумрака только стол, на котором она стояла, два стула и край тяжелой деревянной кровати, застланной тонким грубошерстным одеялом. Что-то воспаленное было в этом скудном рассеянном свете, словно с догорающим фитилем уходила чья-то жизнь.
В непроветренном помещении держались запахи спиртного, дешевого табака, лука и той тоскливой затхлости, которая подсказывает, что в доме этом долгие годы не ступала нога женщины. На столе стояли початая бутылка вина с французской этикеткой и тяжелый, из литого стекла стакан.
Старик пристально разглядывал разведчика.
– Русский?
– Да.
Глаза, вспыхнувшие отсветом коптилки, померкли, ушли в тень подлобья.
– Я жду вас вторую ночь... А это... – он кивнул на бутылку, – помогает одиночеству.
– Французское перно, – заметил Седой, вслушиваясь в звуки на улице. – Откуда?
– У СС особое снабжение и... весь мир под ногами...
Гросс выпрямился, и на его по-старчески поджатых губах проглянул осколочный луч усмешки.
Но скоро сильный приступ кашля согнул его.
– Вы не сказали ответ на пароль, – напомнил Седой.
– Я его забыл, – пробормотал хозяин дома. – Карцеры Моабита могут заставить забыть, как зовут маму и фюрера... Там что-то было про вчерашний день... Я – старая ржавая мина и думал, что уже не пригожусь... – Он тяжело опустился на стул. Внезапно сказал: – Они убили Тельмана... Я знал его...
Седой пристально взглянул в лицо старика и уловил твердую потаенную мысль в глубине его темных зрачков.
– У нас мало временив, – мягко сказал он. – Меня интересует бункер.
– В бункер проникнуть невозможно, – устало и тихо сказал старик. – Двойные стальные двери, все подходы заминированы...
– В бункере никого нет?
– Никого. Они придут туда по звонку из города... Они всегда были дьявольски хитры, теперь же замуровали смерть. И они знают, когда ее выпустить.
Старик закашлялся. Его болезненный кашель походил на треск разрываемого брезента.
"У него туберкулез. Простуда обострила процесс. Знает ли он об этом?" – подумал Седой, вглядываясь в заострившиеся черты лица Гросса.
– Есть только один проход к бункеру, – наливая себе из бутылки, продолжал старик, когда кашель отпустил его. – Проход обозначен вешками... Чтобы добраться до него от моего дома, нужно пройти минное поле.
– Кабель от бункера?
У Седого шевельнулась надежда.