- Да,- глухо отозвалась Полина.- Не было бы только дождя...
Полина работала расчетчиком заработной платы в бухгалтерии завода и была очень хорошо знакома со многими из тех, кто проходил мимо процессии по тротуару; проходившие, заметив среди людей, следующих за гробом знакомую, оглядывались на машину, пытались прочитать издали на памятнике фамилию умершего и догадаться, кем приходится он Полине.
- Поля, кого вы хороните?- негромко и почтительно окликнула ее с тротуара круглолицая невысокая женщина с венком в руках, шедшая с молодой девушкой на кладбище.
- Отца,- негромко, в тон ей, ответила Полина и поджала губы, давая этим понять, что это все другие могут позволить себе сегодня так беспечно идти по тротуару, а у нее забот - невпроворот.
Возле небольшого, на три окошка, симпатичного домика процессия ненадолго остановилась и затем тронулась дальше. Здесь старики Харины прожили десять лет, прежде чем получили квартиру.
Сашка припомнил, как они долго ходили сюда зимой с матерью, выторговывая у прежних хозяев этот дом, куда Полина уговаривала своих родителей переехать к ней из деревни, вспомнил он серого щенка восточно-европейской овчарки, которого отец купил у охранников завода, чтобы он сторожил этот дом, и из него вырос потом огромный пес, вспомнил, как было жалко ему этого кобеля, когда он узнал, что дед Андрей без всякой видимой причины отвел его в лес и повесил.
- Странно, помнится, бабка говорила, что дед был трезвым. Чем ему овчарка помешала? Я же его спрашивал об этом - он отмалчивался. И как только ему удалось справиться с таким волкодавом одной рукой? Мы с отцом и не подозревали до того, что дед собак не выносит, и в деревне никогда их с самой войны не держал...
С горки предстало взору в отдалении за городом обширное кладбище. Оно состояло из трех сопредельных частей: самая большая, русская часть кладбища была обнесена ветхою деревянной оградкою, которая уже кое-где поверглась наземь, там росли тополя, березы, кусты сирени и сосенки; татарское кладбище было обведено добротным высоким забором из горбыля, над которым выставлялись вершины елей и пихт; маленький уголок кладбища был огорожен невысоким, по пояс, новым штакетником, голая, без единого памятника, без всяких насаждений, неровная земля на нем поросла дерном - здесь были похоронены в братских могилах в Отечественную войну человек двести военнопленных немцев, из числа тех, кому нужно было зачем-то повалить Россию и которые сюда с такой страшной силой шли.
На русском кладбище сегодня сидели на скамейках перед могилками, пили водку, прикручивали проволокой венки к памятникам, клали на могилы конфеты и рассыпали крупу, ходили по кладбищу, отыскивая на памятниках знакомые имена, огромное количество русского народу. Среди рассеянной по кладбищу толпы в одном месте стало видно, как в гуще памятников между деревьями движется высоко поднятая за древко церковная хоругвь и молодой дьячок из городской церкви в церковном облачении обходит кладбище и окуривает его ладаном.
Из небольшой серой тучки над кладбищем выпрыснулся бисер теплых дождинок, они едва окропили Андрея Петровича, тут же и опять улетучились, нагретые майскими лучами.
- Вот, и облачко всплакнуло об отце,- находясь в лирическом настроении заметила по этому случаю Ирка.
Процессия прошла по дороге, миновав кладбище, повернула за ним налево и по дороге вдоль татарской половины стала продвигаться наизволок в горку. Через мелькающие при ходьбе щели забора стали заметны татарские памятники: преимущественно, такие же, как у русских, но не с крестами, а с полумесяцами, приделанными на штырьках над ними.
За немецким уголком еще раз повернули налево и пошли по уезженной полевой дороге. С этой стороны, по склону холма, в поле, разрасталось русское кладбище. Здесь не было никакого забора и тут в крайнем ряду была выкопана глубокая гладкая могила для Харина.
Те же самые, приехавшие на автобусе, мужики снесли гроб с платформы автомобиля и аккуратно поставили его на доски, уложенные поперек разрытой могилы. Снова все стали подходить прощаться к покойному. Простились и уже собирались закрывать гроб, но к нему приблизился дьячок, плавно помахивая в такт шагу дымящейся ладанкой и следомый городским - не то чудаком, не то слегка тронутым, с хоругвью в руках,- мужичком с просветленным лицом и двумя никому неизвестными маленькими старушками.
- Как имя почившего?- спросил дьячок, обратясь к Ирке.
- Андрей,- отозвалась она, с любопытством глядя заплаканными глазами на молодого худенького дьячка и прикрывая носовым платком губы и покрасневший нос.
Дьячок резкими встряхиваниями руки стал раскачивать над Андреем Петровичем курящуюся серой ниточкой дыма ладанку и речитативом затянул:
- Прими, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея-я... Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный - помилу-уй его-о...
Свежий тенорок дьячка казался негромким и бесцветным, затериваясь в пустом поле.
- Мамка-то как будет рада!- окликнула Ирка Полину, счастливо сияя мокрыми глазами.
Полина кивнула головой, соглашаясь, что никому, кроме их отца, не удавалось быть похороненому здесь под отпевание священника, она внимательно оглядела покрасневшими глазами, так же как Ирка, прижимая платок к губам, толпу провожающих, окружившую могилу и убедилась, что все совершается как следует и все хорошо.
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа,- благоговейно произнес дьячек, широко перекрестил покойного, и затем продолжил обходить кладбище, сопровождаемый своею странной свитой.
Полина нагнулась к отцу, покрыла ему лицо белою простынью и поверх ее багровою пеленой. Принесли и на гроб установили крышку, приколотили ее к гробу гвоздями. Юрчик, Вовка и шесть человек мужиков опустили гроб на веревках в могилу. Ирка опять заплакала, у Полины от подступающих слез стало нестерпимо резать в глазах. Вытянули из могилы веревки, Юрчик с Вовкой достали из автобуса для мужиков и для себя лопаты и они все стали
забрасывать яму грунтом.
Когда Ирка перестала плакать, к ней прибрел, шабаркая подошвами по траве Федор Андреевский, тронул ее слегка пальцем за руку и хриплым басом спросил: "Дьячок-то за отпевание сколько денег взял?"
- Нисколько, бесплатно отпел,- шмыгнув носом, ответила Ирка, прикрывая платком нос и щеку.
- Ну-у ?!.- удовлетворенно прогудел Федор.- Это правильно. Папка ваш заслужил... он жил по-божески...
Ирка удивилась до такой степени, что отняла руку с платком от красного лица, пристально стала смотреть на Андреевского и спросила:
- Он? как по-божески?
- Да, по-божески,- гулко произнес, нагнувшись к самому Иркиному уху Федор.- Он был верующий, он бога помнил - как-то мы с ним разговаривали об этом.- И таинственно гудя ей в ухо, Федор пояснил: Но мы верили с ним не в того бога, как вот этот мальчишка-дьячок, или Тимка-блажной с хоругвью... Нет... Когда в прошлом годе церкву начали восстанавливать в городе, я приехал туда и спросил у этого дьячка: Где, дескать, ты бога-то своего видел? Он мне отвечает: "Бог - это добро!"- "И все?"- спрашиваю у него.
Говорит: "И все".- Слышал, слышал,- говорю,- про это: бог - это добро, бог - это любовь... Ну, как сказка для маленьких ребятишек - это сойдет: в раю - бог, в аду - черт, в лесу - леший, в пруду - водяной, в душе добро... Но плохо, говорю, то, что когда взрослеют, в сказки и в поговорки перестают верить. Бог - это добро! надо же! Впрочем, для дьячка и Тимки этого хватит - у них жизнь простая, прозрачная, а так же это очень удобно для разного жулья: которые напаскудят, а потом кричат: их не тронь, а то это не по-божески. Сам-то, может быть, уж как гадок, а хочется ему, чтобы его лишь по головке все время гладили, то есть божеский завет исполняли, а жить почестнее, чтобы его на самом деле захотелось погладить - даже не попытаются за всю свою жизнь ни разу. К тому же, вопрос этот темный, что такое добро? Сколько я ни спрашивал у людей, а ни от кого вразумительного ответа на него не услышал: вот ты посуди...- Федор Андреевский ткнул Ирку пальцем в руку, но тут же опомнился и поглядел на свою жену: Тамара, чем сильнее старела, тем больше становилась ревнивее: Предположим, мне попался в руки убийца и маньяк Чикотило... С этими словами Андреевский протянул в сторону свою большую руку с растопыренными длинными пальцами, напоминающую из себя крестьянские вилы и сделал жест, как будто он сгреб Чикотило за ворот.Должен ли я его сдать в милицию, зная что его там осудят и обязательно расстреляют, и я таким образом сделаю ему зло, а не добро - и нарушу, значит, христианскую заповедь; или мне его по-христиански любя и жалея, следует отпустить, рискуя, что он опять кого-нибудь прикончит - и я, окажется, принесу не добро, а зло уже этому убитому им, и ни в чем неповинному человеку? А? что скажешь?
Ирка не отвечала ему ничего. Она удивленно глядела на старика, не понимая, что он к ней привязался в такой момент с этими вопросами и так противно бубенит теперь в самое ухо?
- Ты, может быть, думаешь, что с Чикотило все просто: что его, конечно, надо судить и расстрелять, что хотя ему одному от этого будет плохо, но зато всем остальным, обществу значит, это принесет пользу - и в общей сложности, выходит, это будет добро? Так? Так? Так рассуждая двоих, кажется, арестовали по ошибке и расстреляли вместо Чикотило, пока его искали... А если и этот - тоже не тот? А с теми-то двумя как же быть?..
Ирке страстно захотелось упереться руками в Андреевского и оттолкнуть его от себя что есть силы, но исполинский старик, согнувшись перед ней, стоял и буровил ее взглядом из-под мохров бровей так отчего-то печально, что она ничего не сделала и не сказала, а лишь снова закрыла платком себе нос.
- Вот я сейчас старый, значит - я могу рассуждать, потому что надо мной начальников нет, но если ты солдат, например, и над тобой командир лает: "Исполняй приказ!" А ты сомневаешься... а начальство побеспокоится да покажет тебе статью и параграф и растолкует, что опять же, в сумме для народа все выкупается добром, хотя ты кому-то и сделаешь, может быть, плохо. А после вдруг оказывается, что и параграф этот и статью вычеркнули - нет ее больше, будто и не было никогда; командир этот уши прижал, хвост между ног пропустил, куда-то убрался и голоса не подает,- и ты получилось не добро людям делал, как думал, а зло... И останешься ты сам с собою один на один: ты и совесть твоя, и поймешь, что запутался... Путаный вопрос - это добро!... Я говорю дьячку: "Я помню, было добро - в детстве: от матери, от людей,.. а вот чем старее становлюсь, тем меньше к себе встречаю от людей добра - значит, спрашиваю.- бог-то что, слабее разве становится?" Он молчит. А потом у меня спросил: "Ну, а вы бога каким в себе ощутили?" Я отвечаю: Наш бог - это совесть, да еще перед людьми стыд, и чем дольше живешь, тем сильней их в себе чувствуешь и с ними так легко обмануться было б нельзя и через них только поймешь, что такое - добро...
Наконец могилу зарыли, установили памятник, повесили на него венки с черными лентами и все присутствующие на похоронах пошли садиться в машины. Первым поехал с кладбища, прыгая по колдобинам дороги маленький "Запорожец", в котором, с какой стороны на него ни посмотри, был виден, в основном, один Федор Андреевский в парадном, с медалями, пиджаке.
Еще некоторое время возле автобуса было заметно, как Юрчик с глуповатой улыбкой, прильнувшей к его добродушному лицу, исполнял разбередившее его фантазию поручение супруги: наклонялся к большому раскрытому сидору, лежащему на земле у его ног, вынимал из него водку и раздавал, раздавал ее шоферам автобуса и грузовика и шестерым мужикам: по две бутылки на человека - и провожал ее глазами.
Полина оглядела могилу, поправила ленты у венков, убедилась, что все хорошо и последней ушла в автобус; вот и автобус покатил, поднимая легкую пыль, увозя народ в город на поминки по Андрею Петровичу, заказанные в столовой на площади.
В поле стало тихо, послышалось, как от теплого веяния шумит сухой прошлогодний бурьян у дороги и слегка шелестят зеленые искусственные листочки на венках. Между ними виднелась на памятнике фотография Андрея Петровича, с которой он, смотрел, скосив удивленные глаза чуть вправо и застенчиво улыбался сомкнутыми губами.
Перед глазами у него было ровное, не засеваемое второй год совхозное поле, уходящее за изгиб холма, туда, где он знал, были совхозные теплицы, в которых он когда-то работал сторожем, и из которых однажды его вытащили ночью пьяные совхозные хулиганы и избили.
Казалось, улыбался он с могильного памятника тому, что отсюда достать его, или, по крайней мере, больно избить уже никому не удастся.
Глаза его смотрели удивленно, как будто, от думы о том, что теперь на этот склон холма, в поле, ему предстоит очень долго неподвижно глядеть, что он стал неотделимой частью этого поля, этой Земли, и с ней вместе ему будет надо миллионы лет лететь и лететь в такие дали, от мысли о которых действительно перехватывает дух.
5.
После поминок в столовой - собрался народ в квартире у Хариных посидеть со старухой, которая в столовую не ездила. В комнате был Ольгою приготовлен большой раскладной стол, уставленный охлажденною водкой и закусками. За ним устроились, сев на табуреты и на диван человек пятнадцать: сама Полина Игнатьевна (вдова), все шестеро человек ее детей, внуки: Сашка, Ольга, и Наташка - Иркина старшая дочь, длинноногая красивая блондинка, похожая на куклу Барби. Правнуки Сашка и Пашка залезли на колени к своим бабушкам. Кроме того, около Полины Игнатьевны притулились на табуретах две ее соседки по подъезду, крохотные старушенции, которые, склонившись к столу, бесшумно орудовали ложками в тарелках, провалившимися ртами жевали кутью и бросали острые придирчивые взгляды по сторонам. Последним в этой компании был тот самый седенький старичок в синем костюме, у которого был такой тонкий голос и который сюда неизвестно зачем пришел следом за всеми.
Пьяненький Аркашка налил в стопку водки и протянул ее матери:
- Мама, давай помянем отца: на, выпей,- долго выговаривал он слова, особенно сильно теперь заикаясь.
Старуха поняла, что он от нее требует и воскликнула: "Нет, не стану я пить!.. Сколько я терпела от него всю жизнь из-за этой проклятой водки - и чтобы я его стала чичас поминать водкой?!.
Старушки уставили на нее колючие взгляды.
- Нет, не буду пить. Может, хоть это и грех, но, все равно, не буду,громко повторила Полина Игнатьевна, улыбаясь, все же виновато.
- Ладно, ты не переживай, мама: если это - грех, то мы ее сейчас выпьем,- нашелся чем успокоить мать добрый Аркашка.- Сережка, ну-ка, подымай свой стакан.
Все мужики, сидевшие за столом подняли полные стопки и выпили.
- Да, дед выпить любил,- сказал Сережка, понюхав свое запястье, и крикнул на кухню: Юрка, вы пьете там?
- Пьем, пьем,- отозвались с кухни зятья Юрчик и Вовка, которым места за столом не хватило.
- Ведь сколько ребята мои нагляделись на пьяного отца... ой!.. кажется: не должны даже смотреть на эту водку, а они, все равно, все ее пьют,сказала смущенно Полина Игнатьевна одной из старушек.
Старичок, проглотив водку, долго вытирал платочком прошибшие его слезы, мусолил во рту срезтик огурца и девичьим осипшим голосом произнес:
- А ведь, он добровольцем ушел на войну, Андрей-то Петрович, 23-го июня, да...- и он тронул Полину за рукав.
Полина, которая все это время сидела задумчиво, не ворохнувшись, наклонилась туловищем мимо внука Пашки к столу, в сторону своей матери и громко ей крикнула невпопад:
- Спрашивает, отец добровольцем, мол, ушел на войну?
- Да, ушел, ушел... убежал. Такой дурной. А что было бежать: все равно ведь забрали бы. Правда? Всех же мужиков забирали. Обоих его братьев забрали: сколь были ребята хорошие, непьющие - и оба погибли, а он вот, непутевый, вернулся... Что было бежать? Только две недели после свадьбы с ним и пожили перед войной... Не пускала я его, да он котомку тайком сложил, договорился с Ванькой Долгушевым,- и они с ним вдвоем побежали в военкомат в Ваничи, мне записку оставил... еле в поле его догнала...
Полина Игнатьевна видела мысленным взором то, что никто другой, кроме нее видеть больше не мог.
Стройный и молоденький Андрей Харин, выдернув от нее руку, уходит от нее, поправив движением плеча приуз котомки, и уже собирается бежать по тропинке догонять Ваньку Долгушева, ушедшего далеко вперед в поле.
- Андрюша!- навзрыд крикнула она ему, приподымаясь с земли, на которую упала, когда запнулась.
Он перестал идти и оглянулся: Ну, чего тебе?!.- голос его тоже отдавался плачем.
Она уже не побежала за ним, а только села на земле, опираясь на руку, размазала на лице слезы и грязь и, всхлипывая, спросила: Скажи, как хоть ребеночка назвать, если будет?..
Он задумался на одно мгновение и отозвался: "Давай, чтобы мне там не гадать: если будет сын - назови его Андреем, а если будет дочь, то Полиной".
После этого он побежал, поддерживая мешок рукой, и уже не оглядывался...
Полина Игнатьевна повернула голову от стола и посмотрела на фотографию мужа, стоявшую на прежнем месте, на телевизоре - точно такую же, какая была сделана на памятнике. Перед фотографией вместо стакана со свечей теперь была стопка с водкой, прикрытая ломтем черного хлеба. Водка в стакашке, конечно, не уменьшалась.
- Не пьет,- почему-то подумала старуха и громко объявила: Вчерась Ирка сон видела, что будто мы вот так все сидим за столом: я и все ребята, и откуда-то подходит отец, просит ему налить водки: выпить - говорит - страх как хочется. Ирка ему отвечает: "Иди, садись возле Тольки, он тебе подаст". А отец так грустно-грустно прошел мимо Тольки и куда-то ушел от стола. Значит - вот, хочется выпить - а уже, видимо, нельзя,- проговорила Полина Игнатьевна, особенно умиляясь этому обстоятельству загробной жизни, и даже слегка прослезилась: Как хорошо...
- Да, все хорошо,- задумчиво откликнулась с другого конца стола Полина.- Проводили отца, на местечке он теперь... Все исполнили как надо...и к чему-то она прибавила: А он тогда не смог меня как следует проводить...
На нее все посмотрели и она, поняв, что она что-то не то сказала, пояснила: "Когда он меня провожал из деревни в город, в 15 лет... Денег ему тогда в колхозе не дали: за то, что он лошадь загнал зимой,- и мне пришлось ехать одной почти без денег в чужой город. А тут - ни кола, ни двора, на работу никуда не берут: боятся, потому что еще мала, и не на что комнатку снять. Кое-как устроилась пикировать рассаду в совхоз... И не ехать тоже было нельзя: исполнится 16 лет, выдадут паспорт - и из колхоза уже не выпустят. Идем с ним на станцию в Ваничи, отец несет чемодан, да нет-нет и сядет на него, ко мне спиной повернется, делает вид, что курит, а у самого плечи вздрагивают - плачет..."
И она видит то же самое поле, которое видела только что ее мать, но не летнее, а осеннее, сжатое, с торчащею щетиной срезанных колосков, видит отца, но он - худее, чем видела его мать, сутулится он и хуже одет...
- Да,- расслышав, подхватила вдова,- такой всегда был ревун. Чуть что Ы-ы, Ы-ы...
Ирка начала рассказывать дочери: "Я тогда была маленькая. Зимой, слышу, забегали все ночью по дому: отец пропал на лошади, сбился с дороги. А лошади в колхозе все слабые были: их одной соломой кормили. Помню, я лежу на печи, стекло в окне почему-то разбито и подушкой заткнуто, какие-то люди все заходят в дверь - и каждый раз перед ними белые клубы воздуха влетают в избу и растекаются по полу. А я на печи все боюсь, что мы угореем, потому что думаю, этот пар такой же, как в бане. Надо же, думаю, сколько пару набздовали, сейчас будет жарко...
На другой стороне стола Сашка, подвыпив, принялся рассказывать Тольке:
- Да, дед часто плакал, особенно когда вспоминал про войну. Он служил под Мурманском в войну, в бригаде морского десанта. Однажды послали - он говорил - бригаду девять тысяч человек куда-то - я не знаю - в бой, а через неделю возвращались обратно в строю только три тысячи солдат,- и плачет дед, плачет... А однажды ему пришлось в боях командовать ротой: все командиры погибли - и деду, рядовому, велели принять роту. Он всегда очень этим гордился... В юности я насмотрелся фильмов про Штирлица и затеял после десятого класса поступать в Высшую школу КГБ в Москве - Родине послужить. А тогда было интересно, перед олимпиадой в 80-м году,- прибалтов разных... в общем, нерусских, в эту школу еще даже уговаривали поступать и присылали в Москву на экзамены всех, кто лишь изъявил желание туда ехать, а на весь Уральский военный округ выделялось в год всего 2-3 направления. В том году дали - мне и двоим суворовцам. И вот, я поехал. Специальность называлась "радисты",- а что за радисты, и чем потом заниматься придется никто из нас не
знал. Было четыре экзамена и конкурс был довольно приличный, но после первого же экзамена всех лишних почему-то сразу отсеяли. А остальным объявили: считайте, что вы уже поступили. Дальше все будет просто. Меня оставили, и помню, что я тогда очень этому радовался... А на следующий день со мной как будто что-то случилось: хандра какая-то,.. страшная тоска такая напала. Пролежал на кровати два дня, и мысль в голове только одна: домой, домой, скорее восвоясье отсюда...
Экзамен этот второй я решил завалить, и как назло вопросы такие попались простенькие. Офицер, капитан этот экзамен принимал, он мне говорит: "Ну, рассказывайте". Я отвечаю: "Ничего я не знаю..." Он спрашивает: "Как это можно не знать, ведь у тебя средний балл в школьном аттестате - пять баллов? Сядь на место, подумай еще". Я говорю: "Нет, я ничего не знаю и больше не буду думать". Он посмотрел на меня, поставил мне двойку и отправили меня через два часа на автобусе на железнодорожный вокзал. Еду я домой, и мне стыдно,- что мне мать скажет? Первая была эта двойка за экзамены в моей жизни. Думал, скажет: "Опозорил ты меня, провалился..." Захожу домой - мать говорит: "Ну, слава богу, вернулся!.. Бабка хотя бы теперь отдохнет..." - Я удивился, спрашиваю, что такое?
- Да, как ты уехал в Москву, бабка стала каждый день ездить в райцентр в церковь, молится там, чтобы ты не поступил, на экзаменах чтобы провалился. Говорит: "Хватит с нас одного энкэвэдэшника."
Я чуть на пол не сел, говорю: "Как, чтобы не поступил? Какого энкэвэдэшника?"
- Деда Андрея... он ведь в морском десанте во взводе НКВД служил и после войны - до 48-го года тоже где-то в НКВД был, пока не демобилизовали...
Поступил я через месяц учиться в УПИ на физтех, все экзамены сдал на пять: бабка, видимо, не молилась, а надо было я теперь так понимаю, помолиться - никому физики оказались не нужны... Обсуждали, помнится, столько лет, что лучше: физики, или лирики, а выясняется, что напрасно себя беспокоили, что опасаться надо было не тех и не других, а слюнтявых жадных мальчиков-бухгалтеров, которые теперь себя называют банкирами, а на самом деле они - просто ростовщики...
Все мужики за столом выпили еще по одной, и Сережка въедчиво спросил у Сашки:
- Не получилось из тебя, значит, "белого воротничка"? Не расстраивайся. Нам образование ни к чему: вот я из школы вынес только одно полезное знание, что обои надо приклеивать начиная от окна - это с урока труда,- и ничего, живу... Я ведь всегда говорил Полинке: "Брось, не надейся, не пробиться ему, такой же будет работяга, как мы..." Позовет она нас, помню: приходите, помогите копать огород. Выйдем на грядки: мы с Аркашкой, Юрчик. Говорим: "Зови Сашку - что он дома сидит, такой лоб?" Полинка сразу заполошится: "Я буду сама с вами копать, я сама: ему надо уроки учить..."
Произнеся это, Сережка налил племяннику водки, чтобы он не огорчался, и они с ним вдвоем выпили.
Сашка, выпив, решил досказать Тольке про деда: И вот, сколько я его потом ни просил, чтобы рассказал, что он в НКВД делал - ни пьяный, ни трезвый - ничего не сказал. Лишь: "Нельзя рассказывать", или: "Ничего не делал, водку пил", или снова: "Нельзя..."
Я ему говорю: "Чего нельзя? Сколько лет прошло - что за секреты? Все уже умерли, чьи это были секреты. Расскажи." - "Нет, нельзя."
Старичок, слышавший, что говорит Сашка, встрял в беседу: Я тоже Андрея Петровича спрашивал,- ласково сказал он.- Ты, мол, наверное, писал у себя там во взводе донесения в НКВД? Он отвечает: нет, не писал: я солдатиков жалел...
Во главе стола одна из старушек прошамкала на ухо Полине Игнатьевне:
- Так значит, у вас сыновей-то больше, чем дочерей...
Полина Игнатьевна громко сказала: Да, больше. У меня ведь была еще одна дочь, после Польки,- Валя. Отец-то как уж ее любил. Полька ведь без него выросла, в войну, дичилась отца, а эта - все время была у него на руках, не слезала с него. Сколь разумная была девочкя... Два годика ей было, когда Ванька родился. Принесли его из роддома, ей говорим: "Ну, вылезай из колыбели, Валя, на печь - теперь Ваня здесь будет спать". Она не захныкала, не сказала ничего, а вылезла - и больше никогда в колыбель не ложилась: это Ванина. Ванька заплачет, она к нему бежит, кричит: "Не плачь, Ваня, к тебе нянька идет!.." Болела она спайкой кишечника. Говорят, теперь это лечат легко, а тогда, видимо, не умели; все время ей ставили клизмы и больше ничего. Дожила она у нас до двух с половиной лет... И вот, видимо, чувствовала она что-то. Еще задолго до смерти играла так: ляжет на пол, ручки раскинет, говорит: "Смотри, папа, я умерла". Он заплачет, встанет около нее на колени: "Валечка, что ты, что ты говоришь! это я должен умереть, а не ты..."
И вот, когда она умерла - он больше ни к единому из детей и не подходил, в руки не бирывал: как не его они, или как ровно боялся прикоснуться что ли... И пить принялся... Другой кто если и пьет - то ему ничего: коли знает еще, с кем надо выпить,- то он так пойдет в гору, что и рукой не достанешь его, а наш - пил безбожно, по черному, на начальство внимания не обращал, хоть его забранись. "А, пойдите вы,- закричит.- все к чертовой матери!.." Я ему говорю: "Пожарники меньше воды на пожар льют, чем ты в себя этой водки вылил..." Выгнали отовсюду его, конечно. Потом уже даже в колхозные пастухи его брать не стали...
Полина Игнатьевна задумалась, затем посмотрела на разговаривающих за столом своих детей и почему-то решила, что они все ругают отца и ей в такой день это показалось обидно. Поэтому она вдруг громко произнесла, чтобы все услышали: Что это мы все про отца только плохое-то говорим, а? Ведь и хорошее было же? ведь было?.. вот ребят каких шестерых вырастили: ни про одного из них мне никто никогда дурного слова не сказал - все честно работают, кто как может... никто никому вреда не сделал и ничего не украл...
- Было и хорошее, было,- откликнулась Ирка.- Как хорошему не быть... Отца ведь на работе любили. Он мог по целым дням работать, как заводной. Два раза про него даже в газете писали.
И она начала рассказывать дочери: "У него телята в стаде давали очень хороший привес. Помню, что я вырезала одну статью про отца и весь учебный год носила ее с собой в портфеле. Она интересно так начиналась: "Мы находимся в неоглядном вятском поле, навстречу к нам идет по стерни худощавый, невысокого роста человек и улыбается. Он в мокром дождевике, в сапогах, за плечо у него перекинут длинный пастушеский хлыст..."
Ирка задумалась, вспоминая, и умиленно сказала: "Да, папка животных любил. Особенно - лошадей, а все деревенские ребятишки его любили: бегут к нему ребятишки со всей школы на конный двор, когда он там работал: "Дядя Андрей, запряги нам саней покататься!" Он им смеется в ответ, шутит: "Запрягу, запрягу - приходите ребята 30 февраля!.." Нравилось ему молодых коней объезжать. А бывало: лошадь взбрыкнет, подымется на дыбы - он как с нее упадет, да на спину!.. Думаешь: ой! папка убился! А он встанет на ноги, узда у него от лошади на руку намотана, он снова на лошадь вскочит - и дальше ее объезжает. Один раз у него были так вот на руку поводья запутаны - и лошадь его через всю деревню по земле волоком протащила...
Полине нужно было поговорить с братьями, поэтому она не стала слушать, что вспоминает Ирка, а начала говорить так:
- Уговаривала я мать ко мне в дом переехать, уговаривала,- а она ни в какую не соглашается. Ей ведь у меня будет удобнее. Сделали бы ей поручни могла бы выезжать за ворота на лавочку - поболтать со старухами: здесь же вот она сидит как в клетке, во втором этаже: кроме нас с Иркой, когда сюда на минуту забежим, по целым дням не с кем переброситься словом... И мне, конечно, так бы было удобнее: не нужно было б сюда бежать через весь город каждый день - три года так ведь уже отбегали, дома у себя все дела запустили - нет, не хочет старуха. Говорит: "Не поеду - и все, пока жива стану сидеть в этой комнате..." Как будто не понимает ничего. Сюда бы Ольга переехала жить, а она - к нам: кто ее там обидит? Толька, ты хоть бы ей сказал, что так лучше.
Толька растерянно посмотрел на братьев и хотел что-то ответить, но вместо этого поперхнулся и начал кашлять.
- Ой, боговый, подавился не в то горлышко крошка попала!- воскликнула Полина, ссадила с коленей Пашку и, приподнявшись на табурете, начала стукать своей сухой твердой ладонью Тольку по крепкой спине...
- И чего было бежать?...- неожиданно проговорила в раздумье Полина Игнатьевна, следуя каким-то своим мыслям.- Все равно бы потом забрали: всех ведь мужиков забирали...
С фотографии на телевизоре смотрел и застенчиво усмехался Андрей Петрович Харин: как будто рад он был, что все, что должно было совершиться с ним - уже совершилось, что жизнь его, такая трудная, непонятная и длинная, которой как полю, казалось долго и конца все не будет - наконец подошла к концу; да так, впрочем, и неизвестно осталось ему, зачем была она ему дана, эта жизнь, в которой он шел куда-то по земле в мокром дождевике и улыбался?
Быть может, был он доволен еще и тем, что сегодня он выполнил как следует до конца последнюю свою обязанность, что природа всплакнула о нем, что собрались сюда все их дети: две дочери и четверо сыновей, и что старшая дочь Полька сумела проводить его лучше, чем он когда-то - ее...
Глаза же его смотрели все вправо - мимо стакана с водкой - на Полину Игнатьевну. Они смотрели так, словно удивительно было ему узнать, что эта толстая большая старуха на деревянной лошаде до сих пор жалеет, что когда-то, полвека тому назад, он оставил ее в их медовый месяц, не успев даже придумать как следует имя для первенца, и ушел от нее терзать себе тело и душу, чтобы выигрывать тот самый настоящий суперприз, за который один только и стоит бороться - свою Родину.
Полина работала расчетчиком заработной платы в бухгалтерии завода и была очень хорошо знакома со многими из тех, кто проходил мимо процессии по тротуару; проходившие, заметив среди людей, следующих за гробом знакомую, оглядывались на машину, пытались прочитать издали на памятнике фамилию умершего и догадаться, кем приходится он Полине.
- Поля, кого вы хороните?- негромко и почтительно окликнула ее с тротуара круглолицая невысокая женщина с венком в руках, шедшая с молодой девушкой на кладбище.
- Отца,- негромко, в тон ей, ответила Полина и поджала губы, давая этим понять, что это все другие могут позволить себе сегодня так беспечно идти по тротуару, а у нее забот - невпроворот.
Возле небольшого, на три окошка, симпатичного домика процессия ненадолго остановилась и затем тронулась дальше. Здесь старики Харины прожили десять лет, прежде чем получили квартиру.
Сашка припомнил, как они долго ходили сюда зимой с матерью, выторговывая у прежних хозяев этот дом, куда Полина уговаривала своих родителей переехать к ней из деревни, вспомнил он серого щенка восточно-европейской овчарки, которого отец купил у охранников завода, чтобы он сторожил этот дом, и из него вырос потом огромный пес, вспомнил, как было жалко ему этого кобеля, когда он узнал, что дед Андрей без всякой видимой причины отвел его в лес и повесил.
- Странно, помнится, бабка говорила, что дед был трезвым. Чем ему овчарка помешала? Я же его спрашивал об этом - он отмалчивался. И как только ему удалось справиться с таким волкодавом одной рукой? Мы с отцом и не подозревали до того, что дед собак не выносит, и в деревне никогда их с самой войны не держал...
С горки предстало взору в отдалении за городом обширное кладбище. Оно состояло из трех сопредельных частей: самая большая, русская часть кладбища была обнесена ветхою деревянной оградкою, которая уже кое-где поверглась наземь, там росли тополя, березы, кусты сирени и сосенки; татарское кладбище было обведено добротным высоким забором из горбыля, над которым выставлялись вершины елей и пихт; маленький уголок кладбища был огорожен невысоким, по пояс, новым штакетником, голая, без единого памятника, без всяких насаждений, неровная земля на нем поросла дерном - здесь были похоронены в братских могилах в Отечественную войну человек двести военнопленных немцев, из числа тех, кому нужно было зачем-то повалить Россию и которые сюда с такой страшной силой шли.
На русском кладбище сегодня сидели на скамейках перед могилками, пили водку, прикручивали проволокой венки к памятникам, клали на могилы конфеты и рассыпали крупу, ходили по кладбищу, отыскивая на памятниках знакомые имена, огромное количество русского народу. Среди рассеянной по кладбищу толпы в одном месте стало видно, как в гуще памятников между деревьями движется высоко поднятая за древко церковная хоругвь и молодой дьячок из городской церкви в церковном облачении обходит кладбище и окуривает его ладаном.
Из небольшой серой тучки над кладбищем выпрыснулся бисер теплых дождинок, они едва окропили Андрея Петровича, тут же и опять улетучились, нагретые майскими лучами.
- Вот, и облачко всплакнуло об отце,- находясь в лирическом настроении заметила по этому случаю Ирка.
Процессия прошла по дороге, миновав кладбище, повернула за ним налево и по дороге вдоль татарской половины стала продвигаться наизволок в горку. Через мелькающие при ходьбе щели забора стали заметны татарские памятники: преимущественно, такие же, как у русских, но не с крестами, а с полумесяцами, приделанными на штырьках над ними.
За немецким уголком еще раз повернули налево и пошли по уезженной полевой дороге. С этой стороны, по склону холма, в поле, разрасталось русское кладбище. Здесь не было никакого забора и тут в крайнем ряду была выкопана глубокая гладкая могила для Харина.
Те же самые, приехавшие на автобусе, мужики снесли гроб с платформы автомобиля и аккуратно поставили его на доски, уложенные поперек разрытой могилы. Снова все стали подходить прощаться к покойному. Простились и уже собирались закрывать гроб, но к нему приблизился дьячок, плавно помахивая в такт шагу дымящейся ладанкой и следомый городским - не то чудаком, не то слегка тронутым, с хоругвью в руках,- мужичком с просветленным лицом и двумя никому неизвестными маленькими старушками.
- Как имя почившего?- спросил дьячок, обратясь к Ирке.
- Андрей,- отозвалась она, с любопытством глядя заплаканными глазами на молодого худенького дьячка и прикрывая носовым платком губы и покрасневший нос.
Дьячок резкими встряхиваниями руки стал раскачивать над Андреем Петровичем курящуюся серой ниточкой дыма ладанку и речитативом затянул:
- Прими, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея-я... Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный - помилу-уй его-о...
Свежий тенорок дьячка казался негромким и бесцветным, затериваясь в пустом поле.
- Мамка-то как будет рада!- окликнула Ирка Полину, счастливо сияя мокрыми глазами.
Полина кивнула головой, соглашаясь, что никому, кроме их отца, не удавалось быть похороненому здесь под отпевание священника, она внимательно оглядела покрасневшими глазами, так же как Ирка, прижимая платок к губам, толпу провожающих, окружившую могилу и убедилась, что все совершается как следует и все хорошо.
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа,- благоговейно произнес дьячек, широко перекрестил покойного, и затем продолжил обходить кладбище, сопровождаемый своею странной свитой.
Полина нагнулась к отцу, покрыла ему лицо белою простынью и поверх ее багровою пеленой. Принесли и на гроб установили крышку, приколотили ее к гробу гвоздями. Юрчик, Вовка и шесть человек мужиков опустили гроб на веревках в могилу. Ирка опять заплакала, у Полины от подступающих слез стало нестерпимо резать в глазах. Вытянули из могилы веревки, Юрчик с Вовкой достали из автобуса для мужиков и для себя лопаты и они все стали
забрасывать яму грунтом.
Когда Ирка перестала плакать, к ней прибрел, шабаркая подошвами по траве Федор Андреевский, тронул ее слегка пальцем за руку и хриплым басом спросил: "Дьячок-то за отпевание сколько денег взял?"
- Нисколько, бесплатно отпел,- шмыгнув носом, ответила Ирка, прикрывая платком нос и щеку.
- Ну-у ?!.- удовлетворенно прогудел Федор.- Это правильно. Папка ваш заслужил... он жил по-божески...
Ирка удивилась до такой степени, что отняла руку с платком от красного лица, пристально стала смотреть на Андреевского и спросила:
- Он? как по-божески?
- Да, по-божески,- гулко произнес, нагнувшись к самому Иркиному уху Федор.- Он был верующий, он бога помнил - как-то мы с ним разговаривали об этом.- И таинственно гудя ей в ухо, Федор пояснил: Но мы верили с ним не в того бога, как вот этот мальчишка-дьячок, или Тимка-блажной с хоругвью... Нет... Когда в прошлом годе церкву начали восстанавливать в городе, я приехал туда и спросил у этого дьячка: Где, дескать, ты бога-то своего видел? Он мне отвечает: "Бог - это добро!"- "И все?"- спрашиваю у него.
Говорит: "И все".- Слышал, слышал,- говорю,- про это: бог - это добро, бог - это любовь... Ну, как сказка для маленьких ребятишек - это сойдет: в раю - бог, в аду - черт, в лесу - леший, в пруду - водяной, в душе добро... Но плохо, говорю, то, что когда взрослеют, в сказки и в поговорки перестают верить. Бог - это добро! надо же! Впрочем, для дьячка и Тимки этого хватит - у них жизнь простая, прозрачная, а так же это очень удобно для разного жулья: которые напаскудят, а потом кричат: их не тронь, а то это не по-божески. Сам-то, может быть, уж как гадок, а хочется ему, чтобы его лишь по головке все время гладили, то есть божеский завет исполняли, а жить почестнее, чтобы его на самом деле захотелось погладить - даже не попытаются за всю свою жизнь ни разу. К тому же, вопрос этот темный, что такое добро? Сколько я ни спрашивал у людей, а ни от кого вразумительного ответа на него не услышал: вот ты посуди...- Федор Андреевский ткнул Ирку пальцем в руку, но тут же опомнился и поглядел на свою жену: Тамара, чем сильнее старела, тем больше становилась ревнивее: Предположим, мне попался в руки убийца и маньяк Чикотило... С этими словами Андреевский протянул в сторону свою большую руку с растопыренными длинными пальцами, напоминающую из себя крестьянские вилы и сделал жест, как будто он сгреб Чикотило за ворот.Должен ли я его сдать в милицию, зная что его там осудят и обязательно расстреляют, и я таким образом сделаю ему зло, а не добро - и нарушу, значит, христианскую заповедь; или мне его по-христиански любя и жалея, следует отпустить, рискуя, что он опять кого-нибудь прикончит - и я, окажется, принесу не добро, а зло уже этому убитому им, и ни в чем неповинному человеку? А? что скажешь?
Ирка не отвечала ему ничего. Она удивленно глядела на старика, не понимая, что он к ней привязался в такой момент с этими вопросами и так противно бубенит теперь в самое ухо?
- Ты, может быть, думаешь, что с Чикотило все просто: что его, конечно, надо судить и расстрелять, что хотя ему одному от этого будет плохо, но зато всем остальным, обществу значит, это принесет пользу - и в общей сложности, выходит, это будет добро? Так? Так? Так рассуждая двоих, кажется, арестовали по ошибке и расстреляли вместо Чикотило, пока его искали... А если и этот - тоже не тот? А с теми-то двумя как же быть?..
Ирке страстно захотелось упереться руками в Андреевского и оттолкнуть его от себя что есть силы, но исполинский старик, согнувшись перед ней, стоял и буровил ее взглядом из-под мохров бровей так отчего-то печально, что она ничего не сделала и не сказала, а лишь снова закрыла платком себе нос.
- Вот я сейчас старый, значит - я могу рассуждать, потому что надо мной начальников нет, но если ты солдат, например, и над тобой командир лает: "Исполняй приказ!" А ты сомневаешься... а начальство побеспокоится да покажет тебе статью и параграф и растолкует, что опять же, в сумме для народа все выкупается добром, хотя ты кому-то и сделаешь, может быть, плохо. А после вдруг оказывается, что и параграф этот и статью вычеркнули - нет ее больше, будто и не было никогда; командир этот уши прижал, хвост между ног пропустил, куда-то убрался и голоса не подает,- и ты получилось не добро людям делал, как думал, а зло... И останешься ты сам с собою один на один: ты и совесть твоя, и поймешь, что запутался... Путаный вопрос - это добро!... Я говорю дьячку: "Я помню, было добро - в детстве: от матери, от людей,.. а вот чем старее становлюсь, тем меньше к себе встречаю от людей добра - значит, спрашиваю.- бог-то что, слабее разве становится?" Он молчит. А потом у меня спросил: "Ну, а вы бога каким в себе ощутили?" Я отвечаю: Наш бог - это совесть, да еще перед людьми стыд, и чем дольше живешь, тем сильней их в себе чувствуешь и с ними так легко обмануться было б нельзя и через них только поймешь, что такое - добро...
Наконец могилу зарыли, установили памятник, повесили на него венки с черными лентами и все присутствующие на похоронах пошли садиться в машины. Первым поехал с кладбища, прыгая по колдобинам дороги маленький "Запорожец", в котором, с какой стороны на него ни посмотри, был виден, в основном, один Федор Андреевский в парадном, с медалями, пиджаке.
Еще некоторое время возле автобуса было заметно, как Юрчик с глуповатой улыбкой, прильнувшей к его добродушному лицу, исполнял разбередившее его фантазию поручение супруги: наклонялся к большому раскрытому сидору, лежащему на земле у его ног, вынимал из него водку и раздавал, раздавал ее шоферам автобуса и грузовика и шестерым мужикам: по две бутылки на человека - и провожал ее глазами.
Полина оглядела могилу, поправила ленты у венков, убедилась, что все хорошо и последней ушла в автобус; вот и автобус покатил, поднимая легкую пыль, увозя народ в город на поминки по Андрею Петровичу, заказанные в столовой на площади.
В поле стало тихо, послышалось, как от теплого веяния шумит сухой прошлогодний бурьян у дороги и слегка шелестят зеленые искусственные листочки на венках. Между ними виднелась на памятнике фотография Андрея Петровича, с которой он, смотрел, скосив удивленные глаза чуть вправо и застенчиво улыбался сомкнутыми губами.
Перед глазами у него было ровное, не засеваемое второй год совхозное поле, уходящее за изгиб холма, туда, где он знал, были совхозные теплицы, в которых он когда-то работал сторожем, и из которых однажды его вытащили ночью пьяные совхозные хулиганы и избили.
Казалось, улыбался он с могильного памятника тому, что отсюда достать его, или, по крайней мере, больно избить уже никому не удастся.
Глаза его смотрели удивленно, как будто, от думы о том, что теперь на этот склон холма, в поле, ему предстоит очень долго неподвижно глядеть, что он стал неотделимой частью этого поля, этой Земли, и с ней вместе ему будет надо миллионы лет лететь и лететь в такие дали, от мысли о которых действительно перехватывает дух.
5.
После поминок в столовой - собрался народ в квартире у Хариных посидеть со старухой, которая в столовую не ездила. В комнате был Ольгою приготовлен большой раскладной стол, уставленный охлажденною водкой и закусками. За ним устроились, сев на табуреты и на диван человек пятнадцать: сама Полина Игнатьевна (вдова), все шестеро человек ее детей, внуки: Сашка, Ольга, и Наташка - Иркина старшая дочь, длинноногая красивая блондинка, похожая на куклу Барби. Правнуки Сашка и Пашка залезли на колени к своим бабушкам. Кроме того, около Полины Игнатьевны притулились на табуретах две ее соседки по подъезду, крохотные старушенции, которые, склонившись к столу, бесшумно орудовали ложками в тарелках, провалившимися ртами жевали кутью и бросали острые придирчивые взгляды по сторонам. Последним в этой компании был тот самый седенький старичок в синем костюме, у которого был такой тонкий голос и который сюда неизвестно зачем пришел следом за всеми.
Пьяненький Аркашка налил в стопку водки и протянул ее матери:
- Мама, давай помянем отца: на, выпей,- долго выговаривал он слова, особенно сильно теперь заикаясь.
Старуха поняла, что он от нее требует и воскликнула: "Нет, не стану я пить!.. Сколько я терпела от него всю жизнь из-за этой проклятой водки - и чтобы я его стала чичас поминать водкой?!.
Старушки уставили на нее колючие взгляды.
- Нет, не буду пить. Может, хоть это и грех, но, все равно, не буду,громко повторила Полина Игнатьевна, улыбаясь, все же виновато.
- Ладно, ты не переживай, мама: если это - грех, то мы ее сейчас выпьем,- нашелся чем успокоить мать добрый Аркашка.- Сережка, ну-ка, подымай свой стакан.
Все мужики, сидевшие за столом подняли полные стопки и выпили.
- Да, дед выпить любил,- сказал Сережка, понюхав свое запястье, и крикнул на кухню: Юрка, вы пьете там?
- Пьем, пьем,- отозвались с кухни зятья Юрчик и Вовка, которым места за столом не хватило.
- Ведь сколько ребята мои нагляделись на пьяного отца... ой!.. кажется: не должны даже смотреть на эту водку, а они, все равно, все ее пьют,сказала смущенно Полина Игнатьевна одной из старушек.
Старичок, проглотив водку, долго вытирал платочком прошибшие его слезы, мусолил во рту срезтик огурца и девичьим осипшим голосом произнес:
- А ведь, он добровольцем ушел на войну, Андрей-то Петрович, 23-го июня, да...- и он тронул Полину за рукав.
Полина, которая все это время сидела задумчиво, не ворохнувшись, наклонилась туловищем мимо внука Пашки к столу, в сторону своей матери и громко ей крикнула невпопад:
- Спрашивает, отец добровольцем, мол, ушел на войну?
- Да, ушел, ушел... убежал. Такой дурной. А что было бежать: все равно ведь забрали бы. Правда? Всех же мужиков забирали. Обоих его братьев забрали: сколь были ребята хорошие, непьющие - и оба погибли, а он вот, непутевый, вернулся... Что было бежать? Только две недели после свадьбы с ним и пожили перед войной... Не пускала я его, да он котомку тайком сложил, договорился с Ванькой Долгушевым,- и они с ним вдвоем побежали в военкомат в Ваничи, мне записку оставил... еле в поле его догнала...
Полина Игнатьевна видела мысленным взором то, что никто другой, кроме нее видеть больше не мог.
Стройный и молоденький Андрей Харин, выдернув от нее руку, уходит от нее, поправив движением плеча приуз котомки, и уже собирается бежать по тропинке догонять Ваньку Долгушева, ушедшего далеко вперед в поле.
- Андрюша!- навзрыд крикнула она ему, приподымаясь с земли, на которую упала, когда запнулась.
Он перестал идти и оглянулся: Ну, чего тебе?!.- голос его тоже отдавался плачем.
Она уже не побежала за ним, а только села на земле, опираясь на руку, размазала на лице слезы и грязь и, всхлипывая, спросила: Скажи, как хоть ребеночка назвать, если будет?..
Он задумался на одно мгновение и отозвался: "Давай, чтобы мне там не гадать: если будет сын - назови его Андреем, а если будет дочь, то Полиной".
После этого он побежал, поддерживая мешок рукой, и уже не оглядывался...
Полина Игнатьевна повернула голову от стола и посмотрела на фотографию мужа, стоявшую на прежнем месте, на телевизоре - точно такую же, какая была сделана на памятнике. Перед фотографией вместо стакана со свечей теперь была стопка с водкой, прикрытая ломтем черного хлеба. Водка в стакашке, конечно, не уменьшалась.
- Не пьет,- почему-то подумала старуха и громко объявила: Вчерась Ирка сон видела, что будто мы вот так все сидим за столом: я и все ребята, и откуда-то подходит отец, просит ему налить водки: выпить - говорит - страх как хочется. Ирка ему отвечает: "Иди, садись возле Тольки, он тебе подаст". А отец так грустно-грустно прошел мимо Тольки и куда-то ушел от стола. Значит - вот, хочется выпить - а уже, видимо, нельзя,- проговорила Полина Игнатьевна, особенно умиляясь этому обстоятельству загробной жизни, и даже слегка прослезилась: Как хорошо...
- Да, все хорошо,- задумчиво откликнулась с другого конца стола Полина.- Проводили отца, на местечке он теперь... Все исполнили как надо...и к чему-то она прибавила: А он тогда не смог меня как следует проводить...
На нее все посмотрели и она, поняв, что она что-то не то сказала, пояснила: "Когда он меня провожал из деревни в город, в 15 лет... Денег ему тогда в колхозе не дали: за то, что он лошадь загнал зимой,- и мне пришлось ехать одной почти без денег в чужой город. А тут - ни кола, ни двора, на работу никуда не берут: боятся, потому что еще мала, и не на что комнатку снять. Кое-как устроилась пикировать рассаду в совхоз... И не ехать тоже было нельзя: исполнится 16 лет, выдадут паспорт - и из колхоза уже не выпустят. Идем с ним на станцию в Ваничи, отец несет чемодан, да нет-нет и сядет на него, ко мне спиной повернется, делает вид, что курит, а у самого плечи вздрагивают - плачет..."
И она видит то же самое поле, которое видела только что ее мать, но не летнее, а осеннее, сжатое, с торчащею щетиной срезанных колосков, видит отца, но он - худее, чем видела его мать, сутулится он и хуже одет...
- Да,- расслышав, подхватила вдова,- такой всегда был ревун. Чуть что Ы-ы, Ы-ы...
Ирка начала рассказывать дочери: "Я тогда была маленькая. Зимой, слышу, забегали все ночью по дому: отец пропал на лошади, сбился с дороги. А лошади в колхозе все слабые были: их одной соломой кормили. Помню, я лежу на печи, стекло в окне почему-то разбито и подушкой заткнуто, какие-то люди все заходят в дверь - и каждый раз перед ними белые клубы воздуха влетают в избу и растекаются по полу. А я на печи все боюсь, что мы угореем, потому что думаю, этот пар такой же, как в бане. Надо же, думаю, сколько пару набздовали, сейчас будет жарко...
На другой стороне стола Сашка, подвыпив, принялся рассказывать Тольке:
- Да, дед часто плакал, особенно когда вспоминал про войну. Он служил под Мурманском в войну, в бригаде морского десанта. Однажды послали - он говорил - бригаду девять тысяч человек куда-то - я не знаю - в бой, а через неделю возвращались обратно в строю только три тысячи солдат,- и плачет дед, плачет... А однажды ему пришлось в боях командовать ротой: все командиры погибли - и деду, рядовому, велели принять роту. Он всегда очень этим гордился... В юности я насмотрелся фильмов про Штирлица и затеял после десятого класса поступать в Высшую школу КГБ в Москве - Родине послужить. А тогда было интересно, перед олимпиадой в 80-м году,- прибалтов разных... в общем, нерусских, в эту школу еще даже уговаривали поступать и присылали в Москву на экзамены всех, кто лишь изъявил желание туда ехать, а на весь Уральский военный округ выделялось в год всего 2-3 направления. В том году дали - мне и двоим суворовцам. И вот, я поехал. Специальность называлась "радисты",- а что за радисты, и чем потом заниматься придется никто из нас не
знал. Было четыре экзамена и конкурс был довольно приличный, но после первого же экзамена всех лишних почему-то сразу отсеяли. А остальным объявили: считайте, что вы уже поступили. Дальше все будет просто. Меня оставили, и помню, что я тогда очень этому радовался... А на следующий день со мной как будто что-то случилось: хандра какая-то,.. страшная тоска такая напала. Пролежал на кровати два дня, и мысль в голове только одна: домой, домой, скорее восвоясье отсюда...
Экзамен этот второй я решил завалить, и как назло вопросы такие попались простенькие. Офицер, капитан этот экзамен принимал, он мне говорит: "Ну, рассказывайте". Я отвечаю: "Ничего я не знаю..." Он спрашивает: "Как это можно не знать, ведь у тебя средний балл в школьном аттестате - пять баллов? Сядь на место, подумай еще". Я говорю: "Нет, я ничего не знаю и больше не буду думать". Он посмотрел на меня, поставил мне двойку и отправили меня через два часа на автобусе на железнодорожный вокзал. Еду я домой, и мне стыдно,- что мне мать скажет? Первая была эта двойка за экзамены в моей жизни. Думал, скажет: "Опозорил ты меня, провалился..." Захожу домой - мать говорит: "Ну, слава богу, вернулся!.. Бабка хотя бы теперь отдохнет..." - Я удивился, спрашиваю, что такое?
- Да, как ты уехал в Москву, бабка стала каждый день ездить в райцентр в церковь, молится там, чтобы ты не поступил, на экзаменах чтобы провалился. Говорит: "Хватит с нас одного энкэвэдэшника."
Я чуть на пол не сел, говорю: "Как, чтобы не поступил? Какого энкэвэдэшника?"
- Деда Андрея... он ведь в морском десанте во взводе НКВД служил и после войны - до 48-го года тоже где-то в НКВД был, пока не демобилизовали...
Поступил я через месяц учиться в УПИ на физтех, все экзамены сдал на пять: бабка, видимо, не молилась, а надо было я теперь так понимаю, помолиться - никому физики оказались не нужны... Обсуждали, помнится, столько лет, что лучше: физики, или лирики, а выясняется, что напрасно себя беспокоили, что опасаться надо было не тех и не других, а слюнтявых жадных мальчиков-бухгалтеров, которые теперь себя называют банкирами, а на самом деле они - просто ростовщики...
Все мужики за столом выпили еще по одной, и Сережка въедчиво спросил у Сашки:
- Не получилось из тебя, значит, "белого воротничка"? Не расстраивайся. Нам образование ни к чему: вот я из школы вынес только одно полезное знание, что обои надо приклеивать начиная от окна - это с урока труда,- и ничего, живу... Я ведь всегда говорил Полинке: "Брось, не надейся, не пробиться ему, такой же будет работяга, как мы..." Позовет она нас, помню: приходите, помогите копать огород. Выйдем на грядки: мы с Аркашкой, Юрчик. Говорим: "Зови Сашку - что он дома сидит, такой лоб?" Полинка сразу заполошится: "Я буду сама с вами копать, я сама: ему надо уроки учить..."
Произнеся это, Сережка налил племяннику водки, чтобы он не огорчался, и они с ним вдвоем выпили.
Сашка, выпив, решил досказать Тольке про деда: И вот, сколько я его потом ни просил, чтобы рассказал, что он в НКВД делал - ни пьяный, ни трезвый - ничего не сказал. Лишь: "Нельзя рассказывать", или: "Ничего не делал, водку пил", или снова: "Нельзя..."
Я ему говорю: "Чего нельзя? Сколько лет прошло - что за секреты? Все уже умерли, чьи это были секреты. Расскажи." - "Нет, нельзя."
Старичок, слышавший, что говорит Сашка, встрял в беседу: Я тоже Андрея Петровича спрашивал,- ласково сказал он.- Ты, мол, наверное, писал у себя там во взводе донесения в НКВД? Он отвечает: нет, не писал: я солдатиков жалел...
Во главе стола одна из старушек прошамкала на ухо Полине Игнатьевне:
- Так значит, у вас сыновей-то больше, чем дочерей...
Полина Игнатьевна громко сказала: Да, больше. У меня ведь была еще одна дочь, после Польки,- Валя. Отец-то как уж ее любил. Полька ведь без него выросла, в войну, дичилась отца, а эта - все время была у него на руках, не слезала с него. Сколь разумная была девочкя... Два годика ей было, когда Ванька родился. Принесли его из роддома, ей говорим: "Ну, вылезай из колыбели, Валя, на печь - теперь Ваня здесь будет спать". Она не захныкала, не сказала ничего, а вылезла - и больше никогда в колыбель не ложилась: это Ванина. Ванька заплачет, она к нему бежит, кричит: "Не плачь, Ваня, к тебе нянька идет!.." Болела она спайкой кишечника. Говорят, теперь это лечат легко, а тогда, видимо, не умели; все время ей ставили клизмы и больше ничего. Дожила она у нас до двух с половиной лет... И вот, видимо, чувствовала она что-то. Еще задолго до смерти играла так: ляжет на пол, ручки раскинет, говорит: "Смотри, папа, я умерла". Он заплачет, встанет около нее на колени: "Валечка, что ты, что ты говоришь! это я должен умереть, а не ты..."
И вот, когда она умерла - он больше ни к единому из детей и не подходил, в руки не бирывал: как не его они, или как ровно боялся прикоснуться что ли... И пить принялся... Другой кто если и пьет - то ему ничего: коли знает еще, с кем надо выпить,- то он так пойдет в гору, что и рукой не достанешь его, а наш - пил безбожно, по черному, на начальство внимания не обращал, хоть его забранись. "А, пойдите вы,- закричит.- все к чертовой матери!.." Я ему говорю: "Пожарники меньше воды на пожар льют, чем ты в себя этой водки вылил..." Выгнали отовсюду его, конечно. Потом уже даже в колхозные пастухи его брать не стали...
Полина Игнатьевна задумалась, затем посмотрела на разговаривающих за столом своих детей и почему-то решила, что они все ругают отца и ей в такой день это показалось обидно. Поэтому она вдруг громко произнесла, чтобы все услышали: Что это мы все про отца только плохое-то говорим, а? Ведь и хорошее было же? ведь было?.. вот ребят каких шестерых вырастили: ни про одного из них мне никто никогда дурного слова не сказал - все честно работают, кто как может... никто никому вреда не сделал и ничего не украл...
- Было и хорошее, было,- откликнулась Ирка.- Как хорошему не быть... Отца ведь на работе любили. Он мог по целым дням работать, как заводной. Два раза про него даже в газете писали.
И она начала рассказывать дочери: "У него телята в стаде давали очень хороший привес. Помню, что я вырезала одну статью про отца и весь учебный год носила ее с собой в портфеле. Она интересно так начиналась: "Мы находимся в неоглядном вятском поле, навстречу к нам идет по стерни худощавый, невысокого роста человек и улыбается. Он в мокром дождевике, в сапогах, за плечо у него перекинут длинный пастушеский хлыст..."
Ирка задумалась, вспоминая, и умиленно сказала: "Да, папка животных любил. Особенно - лошадей, а все деревенские ребятишки его любили: бегут к нему ребятишки со всей школы на конный двор, когда он там работал: "Дядя Андрей, запряги нам саней покататься!" Он им смеется в ответ, шутит: "Запрягу, запрягу - приходите ребята 30 февраля!.." Нравилось ему молодых коней объезжать. А бывало: лошадь взбрыкнет, подымется на дыбы - он как с нее упадет, да на спину!.. Думаешь: ой! папка убился! А он встанет на ноги, узда у него от лошади на руку намотана, он снова на лошадь вскочит - и дальше ее объезжает. Один раз у него были так вот на руку поводья запутаны - и лошадь его через всю деревню по земле волоком протащила...
Полине нужно было поговорить с братьями, поэтому она не стала слушать, что вспоминает Ирка, а начала говорить так:
- Уговаривала я мать ко мне в дом переехать, уговаривала,- а она ни в какую не соглашается. Ей ведь у меня будет удобнее. Сделали бы ей поручни могла бы выезжать за ворота на лавочку - поболтать со старухами: здесь же вот она сидит как в клетке, во втором этаже: кроме нас с Иркой, когда сюда на минуту забежим, по целым дням не с кем переброситься словом... И мне, конечно, так бы было удобнее: не нужно было б сюда бежать через весь город каждый день - три года так ведь уже отбегали, дома у себя все дела запустили - нет, не хочет старуха. Говорит: "Не поеду - и все, пока жива стану сидеть в этой комнате..." Как будто не понимает ничего. Сюда бы Ольга переехала жить, а она - к нам: кто ее там обидит? Толька, ты хоть бы ей сказал, что так лучше.
Толька растерянно посмотрел на братьев и хотел что-то ответить, но вместо этого поперхнулся и начал кашлять.
- Ой, боговый, подавился не в то горлышко крошка попала!- воскликнула Полина, ссадила с коленей Пашку и, приподнявшись на табурете, начала стукать своей сухой твердой ладонью Тольку по крепкой спине...
- И чего было бежать?...- неожиданно проговорила в раздумье Полина Игнатьевна, следуя каким-то своим мыслям.- Все равно бы потом забрали: всех ведь мужиков забирали...
С фотографии на телевизоре смотрел и застенчиво усмехался Андрей Петрович Харин: как будто рад он был, что все, что должно было совершиться с ним - уже совершилось, что жизнь его, такая трудная, непонятная и длинная, которой как полю, казалось долго и конца все не будет - наконец подошла к концу; да так, впрочем, и неизвестно осталось ему, зачем была она ему дана, эта жизнь, в которой он шел куда-то по земле в мокром дождевике и улыбался?
Быть может, был он доволен еще и тем, что сегодня он выполнил как следует до конца последнюю свою обязанность, что природа всплакнула о нем, что собрались сюда все их дети: две дочери и четверо сыновей, и что старшая дочь Полька сумела проводить его лучше, чем он когда-то - ее...
Глаза же его смотрели все вправо - мимо стакана с водкой - на Полину Игнатьевну. Они смотрели так, словно удивительно было ему узнать, что эта толстая большая старуха на деревянной лошаде до сих пор жалеет, что когда-то, полвека тому назад, он оставил ее в их медовый месяц, не успев даже придумать как следует имя для первенца, и ушел от нее терзать себе тело и душу, чтобы выигрывать тот самый настоящий суперприз, за который один только и стоит бороться - свою Родину.