Страница:
7 июня 1982 г.
"Опять Боба сократили. Куда же его сунуть? Попробовать в счетоводы? Но молсдец, хоть посещает все репетиции, играет. Про Боба Лешка Хавкин сказал, что "балалайка у него и поет и разговаривает".
Наш болшевский струнный оркестр усиленно готовился к Всесоюзному конкурсу, и, говорят, у них есть щансы быть замеченными. Играют они действительно здорово! Слушать - одно удовольствие".
11 июня 1932 г.
"Удивил меня Боб. Вдруг заявил, что хочет обратно на обувную к своему станку фрезер-уреза. Надо же такое?! А я-то старался ему "умственную" работу достать. Опять закапризничал, что ли? Я так и спросил его:
- Новый каприз?
- Больше не буду тебя теребить: два дня думал - точка.
Подумал, говорю спокойно:
- Хорошо. Но имей в виду, если еще раз передумаешь - отказываюсь и умываю руки.
Боб сразу повеселел. Я замечаю, что многие из "бывших" (конечно, я воров имею в виду) - люди минуты, настроения, очень вспыльчивы и так же быстро из уныния впадают в радость, и йаоборот".
17 июня 1932 г.
"Сегодня Боб разоткровенничался. Из четырнадцатого корпуса я уходил поздно, он пошел меня провожать и вот тут-то по дороге разоткровенничался, хотя я его не расспрашивал и даже не задавал наводящих вопросов.
Оказывается, решение вернуться на обувную фабрику принял после разговора с Наташей. Значит, встречаются и Наташа делает то, что я ей посоветовал. С какой вот только целью делает? Нравится ей Боб, и она имеет серьезные виды или просто, чтобы помочь парню не утонуть з стакане? А если у нее нет ничего серьезного, то как бы Боб потом еще хуже не раскис.
Вернусь к тому, что он мне рассказал.
- Высмеяла меня Наташка. Высмеяла. "Ты что же, презираешь рабочий класс? Я вот рабочая, трикотажница. Может, плоха тебе?" Вот что загнула. Я ей, понятное дело: "Ничего подобного. Из-за тебя. Чтобы приметила". А она в глаза рассмеялась: "Промахнулся. УЖ если в интеллигенцию полез - учиться в техникуме надо". Понял? Все ей не так. "Я, - говорю, - в оркестре играю". Она тут согласилась, что этохорошо, но сказала, что теперь в самодеятельности рабочих полно.
- Верно, - перебил я Боба. - Профессию надо выбирать по душе.
- Попробую еще на фрезере-уреза. То, что я там оыл винтик, это верно, и одни и те же движения. Ну и плановиком не интересней: высчитывай да записывай, путайся с цифрами. Лучше уж на обувной.
На этом окончательно и порешили".
18 июня 1932 г.
"Встретил Наташу, разговаривал. Не пойму я ее:
молчит и смеется. Ладно, сами разберутся. Но девчонка она, видно, с головой и с характером. Разговоров о том, чтобы трепалась с ребятами, о ней нет. Да и Боб говорил, что она не из таких.А то ведь у нас имеются некоторые - горе луковое, хуже ребят.
В прошлом Наташа воровкой была. Кажется, старший брат у нее побежал по этой дорожке, втянул в шайку. Сидела она в Таганке, еще потом где-то. У нас в Болшеве второй год, по всем признакам прижилась.
Видимо, Боб ей обо всем рассказывал, мне она все больше верит, хотя и не раскрывается",
5 июля 1932 г.
"До конкурса оркестров народных инструментов остались считанные деньки. Все остальное у струнников отступило на задний план. Боб "взнуздал себя".
III
На этом у меня в дневнике провал: потерялась очередная тетрадь. Дальнейшие события записываю по памяти.
Предстоящее выступление нашего струнного оркестра в Москве на Всесоюзном конкурсе взбудоражило всю коммуну. Заранее тщательно были проверены репродукторы в клубе, на фабриках, в общежитиях. Концерт слушали все воспитанники, радовались аплодисментам в далеком Зеленом театре Парка культуры имени Горького. Нам он очень понравился, у слушателей то и дело вырывались восклицания: "Ну дают!"
"Жарь, ребята, жарь!" Мы-то были в восторге, а как оценит жюри?
В коммуну оркестр вернулся только к исходу дня; встречать его высыпало множество болельщиков, все нетерпеливо поглядывали на лесную дорогу, ведущую от Москвы. Наконец, запыленный красно-желтый автобус подкатил к четырнадцатому корпусу, его плотно окружили.
- Александр Сергеевич улыбается! - закричал кто-то, увидев за серым автобусным стеклом руководителя оркестра Чегодаева. - Значит, порядок!
В толпе я заметил Наташу Ключареву: на лице у нее было написано ожидание, радостная взволнованность.
"Пришла Боба встречать, - подумал я. - Хорошо".
А вот и он спрыгнул - тоже возбужденный, веселый и стал шарить глазами по толпе.
- Как успех? - спросил я.
Он молча выставил большой палец правой руки - здорово, мол, - и бросился к сосне, под которой стояла Наташа, делавшая вид, что и не смотрит на него.
Чегодаева густо окружили, расспрашивали. Чаще всего задавали один вопрос:
- Какое место занял оркестр?
- Это будет известно после того, как закончится весь конкурс, спокойно отвечал Чегодаев.
Небольшого роста, щуплый, с черными, сильно тронутыми сединой висками, он сейчас казался крупным, представительным, видным отовсюду. Даже его скромный костюм - гимнастерка без красных форменных петлиц, синие бриджи, сапоги - выглядел по осооому внушительно. У нас Чегодаева все любили. Он оыл учеником знаменитого композитора и создателя оркестра народных инструментов в России Василия Васильевича Андреева, изумительно играл на балалайке, и когда он выступал в клубе, для нас всегда был праздник.
Потянулось ожидание, коммуна никак не могла успокоиться и теперь осаждала помощника руководителя оркестра Костю Карелина - студента Московской консерватории:
- Ну, кончился конкурс? Жюри распределило места?
Так его каждый раз встречали из Москвы, с занятии.
Не помню уже, сколько прошло дней, когда однажды за полночь, когда я уже собирался ложиться спать, в квартире у меня раздался телефонный звонок. Говорил Богословский:
- Только что Александр Сергеевич сообщил из Москвы: наш струнный оркестр занял второе место на конкурсе. Ему предложено в ближайшие дни выступить по Всесоюзному радио. Поздравляю вас, Василии Андреич, и от моего имени поздоавъте музыкантов.
Конечно, ребятам новость эту сообщить можно было и завтра утром, но я не выдержал, наспех оделся и побежал в четырнадцатый корпус. Здесь уже все спали. Я разбудил старосту оркестра Вернадского и сообщил ему новость. Пять минут спустя все оркестранты - кто одетый, кто и прямо в трусах. уже собрались в комнате репетиций. Я им передал слова Богословского, и они трижды прокричали: "Ура! Ура! Ура!"
Угомониться они уже не могли и проговорили до рассвета. Разумеется, я был с ними в эту ночь и че выспался.
Зато как нас всех поздравляли на следующий день!
Торжествовала вся коммуна: знай наших!
* * *
В конце недели, уже после выступления нашего оркестра по Всесоюзному радио меня вызвал Богословский к сказал:
- Не хотите ль поехать в Крым?
Чего-чего, а такого вопроса я не ожидал. Едва переступил порог - и такая приятность.
- Охотно бы побывал. В Крыму я не был.
- Отлично. Час назад с Лубянки позвонил Островский... ну, знаете, конечно, начальник АХУ.ОГПУ, и сказал, что весь наш струнный оркестр премируют поездкой на месяц в санаторий им. Дзержинского в Кореизе, на берегу Черного моря, в бывший дворец князя Юсупова. Коллектив будете сопровождать вы и Александр Сергеич.
Вот это новость! Я опять бросился в четырнадцатый корпус.
Началась лихорадочная подготовка к отъезду в Крым. "Струнники" захлопотали о гардеробе: всем непременно хотелось приобрести белые брюки, белые ботинки, белые рубашки "апаш" - с короткими рукавами. Все это раздобыть в Москве и было поручено директору нашего коммукского кооператива.
Отъезжающие из всех сил "вкалывали" на производстве, каждому хотелось заработать на поездку побольше карманных денег. Управляющий Кузнецов отдал бухгалтерии распоряжение не удерживать из получки "струнников" деньги, отпущенные за курортную одежду: после рассчитаются.
В дальний вояж отправились с инструментом, заняли целый вагон. И Чегодаев и я тоже оделись "по сезону". Вид у всех был ке только праздничный, но и нарядный. Из Севастополя мы поехали автобусом.
Миновали Байдарские ворота, взяли круто в гору, взобрались на перевал и у всех дух захватило - море!
Гитарист Зудин, или в просторечии "Зуда", вытаращил глаза, заорал:
- Эх... и водищи ж!
Вот и Кореиз: море, кипарисы, позади горы. Нам отвели отдельный дом с большой открытой верандой на море. Столовались мы в главном здании санатория - бывшем дворце князя Юсупова. Здесь была великолепная библиотека, читальня. Тот же Зуда как-то с улыбкой сказал:
- Думал ли его сиятельство, что в его дворце будут отдыхать бывшие жулики?
По вечерам наши ребята несколько раз давали концерты отдыхающим и, надо сказать, пользовались огромным успехом.
Нечего говорить, что целые дни мы проводили на море: купались, загорали. Любимым местом нашим был берег в Мисхоре против скульптуры Русалки - мы всегда к ней подплывали.
Конечно, устраивали экскурсии в примечательные места Крыма. В Алупке осмотрели бывший дворец князя Воронцова, теперь превращенный в музей, посетили Ласточкино гнездо, Ботанический сад, поднимались на вершину Аи-Петри, где встретили восход солнца. Объездили санатории ОГПУ в Ялте и Симеизе, в каждом из которых дали концерт. Совершили морскую прогулку на катере, посетили музей Чехова.
После осмотра дома, когда все вышли во двор, я задержался и негромко сказал любезной хозяйке, сестре великого писателя:
- Вы можете, Мария Павловна, записать, в книгу посетителей музея, что сегодня у вас на экскурсии были бывшие воры, воспитанники Болшевской трудкоммуны... люди, подобные тем, судьбу которых Антон Павлович ездил изучать на Сахалин.
По глазам я увидел, что Мария Павловна недоверчиво отнеслась к моему сообщению. Я поблагодарил ее за внимание.
Что ж, тем больше чести для моих оркестрантов.
Надо сказать, что за все месячное пребывание в Крыму никто из них не совершил ни одного нарушения. Все вели себя отлично. Моя воспитательская работа свелась тут к одному простому наблюдению за подопечными. Чегодаев, человек деликатный, вообще редко делал замечания своим музыкантам. И когда мы простились с морем и отъезжали обратно в Севастополь, провожать нас высыпали чуть ли не все жители санатория.
Путешествие домой в Москву было вполне благополучным. Расскажу только один примечательный слу
чай. На какой-то узловой станции, кажется в Джанкое, я решил купить семье большой арбуз: крымский "гостинец". Помогать мне выбрать спелый арбуз пошли двое болшевцев. Стукали пальцами, надавливали возле уха: сторговали. Мельком я заметил, что возле нас крутился патлатый, замурзанный пацан лет двенадцати, но тут же о нем забыл.
Вернулись в свой вагон. Один из двух сопровождающих меня болшевцев, Леша Хавкин озабоченно спросил: Скажи-ка, Андреич, сколько минут осталось до отхода поезда?
Часики я носил в наружном кармашке брюк, возле пояса. Я вдруг заметил возле Хавкина патлатого пацана, что вертелся возле меня на арбузном базарчике, спросил:
- А он чего тут?
- Это мой "кореш", - ответил Хавкин. - Так скоро отходим?
- Сейчас, - ответил я, сунул пальцы в кармашек и обнаружил, что часов там нет. Сердце во мне так и упало: чувствую, что покраснел. И молча оглядел своих подопечных: может, из них кто шутил?
Леша Хавкин перевел с меня взгляд на патлатого пацана.
- Ну-ка, Вася, скажи ты.
Пацан вынул из кармана мои часы с ремешком и назвал точное время.
- Через две минуты отойдет.
В глазах стоявших вокруг болшевцев засветилось оживление. Хавкин пояснил:
- Когда ты, Андреич, арбуз выбирал, Вася поинтересовался временем. Ну часишек-то у него своих не было, он тогда на твои глянул. А положить обратно забыл. Рассеянный. Я сбоку стоял, все заметил и...
пригласил его в вагон. Видишь, он тебе отдает бочата [Бочата - часы], они ему больше не нужны.
Я взял свои часы, болшевцы вокруг смеялись.
На вокзале ударил третий звонок. Патлатый оеспризорник не проявил никакого волнения, из чего все поняли, что он не из Джанкоя. Так и оказалось: Вася, как и мы, возвращался с "курорта", да это было видно и по его загорелому, облупленному носу. Он уже совсем освоился, понимая, что бить его не будут, в милицию не сдадут.
- Едешь-то далеко? - с улыбкой спросил его Карелин.
- Куда-нибудь... В Россию.
- Видишь, как удачно: и мы туда ж. Шамать, небось, хочешь?
Пацан кивнул.
Ему дали белого хлеба, колбасы. Пацан тут же начал уплетать.
- Я еще на базарчике, в Джанкое хотел у него бочата забрать, - объяснил нам Леша Хавкин. - Говорю: "Ловко отстегнул. А теперь отдай мне". А Вася:
"Это почему ж тебе? Я на тебя не работаю и с тобой в долю не вхожу". Ага, думаю, тертый калач. Говорю опять: "Верно. Ну тогда сам отдашь. Хозяин часиковто мужик хороший, может огорчиться. Пошли, да не думай сплетовать". Ну, он видит, что я стучу по фене [Стучать по фене - говорить по-блатному] и не подумал нарезать.
- А вы кто будете? - стрельнул по коммунарам глазами Вася.
- Свои, - сказал Зуда. - Не дрейфь. Едем Мосторг грабить. Вот тут ты можешь войти с нами в долю.
Хохотал весь наш вагон, а в том числе и Вася. Васю устроили в одном из купе на верхней, вещевой полке, и он поехал с нами.
В тот же вечер в вагоне у меня произошел знаменательный разговор с Бобом Данковым. Боба прямо не узнать. Не то, чтобы его черноморский загар изменил, а как-то Боб выпрямился, лицо у него стало открытое и смотрит совсем по-другому, прямо в глаза, уверенно так. Вообще все наши болшевцы будто другими людьми возвращались "домой". Сколько мы ни ездили по Крыму, ни один курортник не заподозрил, что это бывшие воры, из которых каждый не один раз и не один год просидел в тюрьме. Недаром и Мария Павловна Чехова усомнилась. В Крыму мои воспитанники как бы увидели себя со стороны, поняли, что они теперь действительно другие люди - "как все советские граждане". Это же, видимо, почувствовал и Боб Данков. Он стал гораздо спокойнее, не "психовал"
и, что удивительно, ни разу не напился, хотя виноградного вина в Крыму хоть залейся. "Массандра" готовит и в бутылках и на розлив.
И вот, помню, совсем запоздно уже, когда мы миновали Мелитополь и ехали по Украине, я вышел из купе, остановился у открытого окошка покурить на сон грядущий. Ко мне подошел Боб, тоже с папиросой. Чиркнул спичкой, прикурил, дым выпустил в окно. о ___ - Вот же скажи, почему так, сам не пойму, вдруг заговорил Боб. - Работаю на том же фрезереуреза, а совсем по-другому. Ну?
Я курил и по-прежнему молчал.
- Помнишь, говорил тебе, что "винтиком" себя чувствую? Надоели одни и те же движения. И сторожем стоял на проходной, и планировщиком в третьем машинном цехе, и кладовщиком... куда бы меня кривая завезла. А? Наташка помогла очнуться, сам потом, конечно, понял: да чем же плохо за станком.
Интерес ведь всегда есть: больше выработать и получить. Каждое утро приходишь на обувную и думаешь, а нынче сколько дам? Вроде как все по-старому, как год назад, ан другое. Веришь, перед отъездом в Крым вызвал напарника на соревнование. - Он выпустил дым, еще раз затянулся, спросил в упор: - Думает, не получу красную книжечку ударника?
- Почему не получишь? - ответил я. - Вполне можешь.
Он еще раз затянулся, швырнул выкуренную папироску в окно, сказал очень спокойно:
- Я теперь все могу.
Я еще минуты две курил, не торопился и потом тоже выбросил свой "охнарь" в окошко. Оба мы не уходили.
- Помнишь, как я закачался? - вновь заговорил Боб. - То напьюсь, то прогул сделаю, с работы прогонят. В Москву все рвался. Признаюсь тебе задним числом: в шалман заходил. Звал знакомый домушник на дело, не пошел. А ширму раз взял, хоть не ширмач я, кожа сама в руки лезла [Кожа кошелек]. До чего ж подло было врать тебе без конца! Знаю, человек ты, как старший товарищ ко мне, а я извертелся весь, нахально заливаю в глаза. Думаю: даст мне по морде, выгонит, не обижусь, так и надо. Нет, идешь опять меня устраивать на новое место, а мне еще хуже оттого, потому как вижу: знаешь ведь, что мне цена копейка с дыркой. Помнишь, на "губу" меня посадил? Приехал на Лубянку с бумажкой, самоарестовался. И до того сидеть томительно! Что, думаю, за черт, ведь раньше, когда на Таганке отбывал, на три месяца в карцер загудел и хоть бы хны! Конечно, не совсем "хны", но легче было. Вот что значит вольной жизни хлебнул в Болшеве, человеком себя почуял. А? Понять это надо! Когда же поволокли меня в МУР насчет Верещагина, помнишь, ты со мной ездил? Зарекся носовой платочек чужой взять. Понял: коммуна - дом родной. Ну, а теперь меня уже с ног не собьешь. Не-е... никому не сбить.
Последние слова Боб произнес так спокойно, решительно, что я глянул на него внимательно. Верхний свет в коридоре вагона уже убавили, но видно было хорошо. До чего простое, мягкое и какое-то уверенное выражение было у Боба. "А ведь он парень красивый", - вдруг впервые подумал я. Боб смотрел в степь, не знаю, заметил ли, что я его разглядываю?
- Как у тебя с Наташей? - спросил я.
С минуту он не отвечал. Грохотал поезд, пробежал за окном какой-то украинский хутор, совсем темные беленые хаты, пирамидальные тополя, и опять степь да звезды, да гул колес. Боб повернулся ко мне лицом.
- Никак.
- Не встречаетесь, что ли?
Боб пожал плечами.
- Почему? Не разошлись, а... не верит она. Понимаешь? Давно еще, в апреле я ей предложил: выходи за меня. А она: "Очень нужно. Муж прогульщик... летун. Прямо мечтаю". Как по морде вдарила. Прошло сколько-то там, думал и здороваться перестанет. Нет, опять гуляем. "Надсмехается?" Это я так, себе. Тут подумал: а что, если кокетство? Беру под руку - не вырывает. Может, это намек: "А ну, возьми меня силой?" Обнял раз - так толканула в грудь, чуть с катушек не слетел. "Сперва человеком стань. Я семью хочу. На балалайке умеешь играть, а на станке слабо?
Труднее на станке?" Вот так и в Крым уехал.
В окно влетал свежий ночной ветер, колыхал кремовую занавесочку. Все наши спали. Мы закурили еще по одной, смотрели в темную ночь с яркими нависшими звездами.
- А когда наш оркестр вторую премию взял, - продолжал Боб, - вернулись мы из Москвы на автобусе, я заметил: ждала,. Гордилась. Подошел, а она сделала вид, будто просто так пришла. Все идут и она.
Боб долго курил, смотрел в окно, а потом сказал мне с тем же удивившим меня в этот вечер спокойствием :
- Все одно моя будет. Куда ей деться? Месяц буду ждать, год, а добьюсь. Теперь я знаю.
Мы докурили и пошли спать.
Опять выписываю из дневника.
29 августа 1932 г.
"Вот мы и в Болшеве, дома. Жизнь пошла вроде та же, а вроде и не та же. "Струнники" щеголяют крымским загаром, ходят гоголем, без конца хвастаются тем, как жили в санатории, встречали восход солнца на Ай-Петри, ныряли в море возле Русалки, осматривали домик-музей Чехова, давали концерты в Ялте и Симеизе. У всех белые рубахи, штаны и даже туфли порядком загрязнились, но я заметил, никто их не снимал, как бы подчеркивая великолепный черноморский загар и словно бы боясь, что снимут эту робу и еще болшевцы не поверят, что на Черном море были, отдыхали.
В Болшево с нами приехал и мой "дружок" патлатый Вася. Тут его постригли, он все время не отстает от Леши Хавкина. Богословский сказал, что определит его в Москве в детдом соответственно его возрасту".
2 сентября 1932 г.
"Снова втягиваюсь в работу. А хорошо отдохнуть на море! Теперь буду копить от зарплаты, чтобы на будущее лето поехать с семьей.
Васю отвезли в Москву. Повез Леша Хавкин. Спрашивает :
- Приедешь навещать?
Вася головой кивнул:
- Беспременно приеду. Вырасту, возьмете меня к себе?
Ему пообещали".
6 сентября 1932 г.
"Пришел Боб Данков и прямо с порога:
- Андреич, разрешишь жениться?
Глаза большие, в них и радость и тревога. У нас ни один коммунар не имеет права жениться, не получив на то согласие своего руководителя воспитательной частью. А уж потом утверждает аттестационная комиссия или общее собрание. Лишь после этого - в ЗАГС.
- Наташа согласилась?
Он кивнул со счастливым видом.
- Что ж, благословляю. Иконы у меня нет, но я и так.
Я шутливо перекрестил его.
Ушел Боб, не чуя ног под собой. Теперь еще мороки добавится: придется у Кузнецова и Богословского отбивать для новых "семейных" комнату. Наташа-то на хорошем счету, а вот Боб... Может, поверят, что изменился?"
IV
На этом и свои весьма беглые воспоминания, и дневниковые записи о Болшевской коммуне я заканчиваю. Повторяю, может, успею еще, несмотря на солидные годы, написать о ней книгу. Я пенсионер, время есть. Вкратце сообщу о том, как я расстался с Болшевом.
Матвей Самойлович Погребинский давно уже работал в Уфе - руководил там республиканским ОГПУ.
В дни XVII съезда ВКП(б) - с 26 января по 10 февраля 1934 года - он как делегат находился в Москве, заседал в Кремле. Квартира за ним так и оставалась на Комсомольском переулке возле Мясницкой, недалеко от Лубянки.
И вот в один из этих дней мнэ сообщили, что Погребинский хочет меня видеть. Я приехал к нему на московскую квартиру. Матвей Самойлович пригласил меня позавтракать, с интересом расспрашивал о делах в Болшевской коммуне, о воспитанниках, о заводе.
И вдруг неожиданно:
- А вы бы не хотели расстаться с коммуной и перейти на работу в Москву?
Я никак не ожидал такого вопроса и ответил на него тоже вопросом:
- Смотря на какую работу, Матвей Самойлович?
- Объясню, - кивнул Погребияский и заговорил, как всегда, коротко, энергично. - К сожалению, в стране у нас еще есть беспризорники... На ГУЛАГ ОГПУ возложена организация нескольких крупных колоний для детей. У вас есть опыт: работали и в системе Наркомпроеа в Новых Горках и вот в Болшеве... отзывы о вас положительные. Вот я и хочу рекомендовать вас начальнику ГУЛАГа Матвею Берману... слыхали про такого? Участник гражданской, воевал на Дальнем Востоке, один из первых получил два ордена Красного Знамени. Очень дельный. Берман просил подыскать ему знающего воспитательную работу.
Как? Не возражаете?
В одной руке у меня был большой кусок сахарарафинада, а в другой руке столовый нож, которым я его пытался расколоть. В стакане стыл чай.
- Затрудняюсь ответить, Матвей Самойлович. Если вы находите, что я могу быть полезен на организации детских колоний, то рекомендуйте меня.
- Ответ этот буду считать сашим согласием, - Погребинский допил свой сладкий чай, в который положил два куска отколотого сахара, встал из-за стола. - Пойду позвоню Берману.
Я допил свой несладкий чай и последовал за Погребинским в соседнюю комнату, где стоял телефон.
Через час я уже был в ГУЛАГе. В приемной мне сказали, что Берман уехал в Кремль на заседание партийного съезда, а мне велел оформляться.
Работать я стал в отделе, которым руководила старая большевичка Софья Николаевна Шимко, направленная в органы ВЧК - ОГПУ Центральным Комитетом партии. Шимко во многом помогла мне в организации колоний.
Две колонии в этом же 1934 году были созданы в Карелии из собранных с улиц беспризорников. В них обучалось и работало не менее четырех тысяч человек. В первой помощником начальника воспитательной части работал Тимофей Аксенов, во второй Михаил Марюхнич - оба бывшие воспитанники Болшевской трудкоммуны. Одной из колоний некоторое время руководил я.
В ГУЛАГе я проработал шесть лет, затем вплоть до Отечественной войны был директором оздоровительной школы в Москве. Летом того же грозного 1941 года я попал на фронт. Начал в пехоте солдатомминометчиком, затем командиром минометного батальона. Сражался на первом Белорусском фронте.
Последний бой наша 175-я стрелковая дивизия под командованием генерала Выдригана вела 7 мая 1945 года за Берлином на Эльбе.
Войну я закончил в звании майора. Имею правительственные награды: два ордена Отечественной войны I и II степени, орден Красной Звезды и медали.
"Опять Боба сократили. Куда же его сунуть? Попробовать в счетоводы? Но молсдец, хоть посещает все репетиции, играет. Про Боба Лешка Хавкин сказал, что "балалайка у него и поет и разговаривает".
Наш болшевский струнный оркестр усиленно готовился к Всесоюзному конкурсу, и, говорят, у них есть щансы быть замеченными. Играют они действительно здорово! Слушать - одно удовольствие".
11 июня 1932 г.
"Удивил меня Боб. Вдруг заявил, что хочет обратно на обувную к своему станку фрезер-уреза. Надо же такое?! А я-то старался ему "умственную" работу достать. Опять закапризничал, что ли? Я так и спросил его:
- Новый каприз?
- Больше не буду тебя теребить: два дня думал - точка.
Подумал, говорю спокойно:
- Хорошо. Но имей в виду, если еще раз передумаешь - отказываюсь и умываю руки.
Боб сразу повеселел. Я замечаю, что многие из "бывших" (конечно, я воров имею в виду) - люди минуты, настроения, очень вспыльчивы и так же быстро из уныния впадают в радость, и йаоборот".
17 июня 1932 г.
"Сегодня Боб разоткровенничался. Из четырнадцатого корпуса я уходил поздно, он пошел меня провожать и вот тут-то по дороге разоткровенничался, хотя я его не расспрашивал и даже не задавал наводящих вопросов.
Оказывается, решение вернуться на обувную фабрику принял после разговора с Наташей. Значит, встречаются и Наташа делает то, что я ей посоветовал. С какой вот только целью делает? Нравится ей Боб, и она имеет серьезные виды или просто, чтобы помочь парню не утонуть з стакане? А если у нее нет ничего серьезного, то как бы Боб потом еще хуже не раскис.
Вернусь к тому, что он мне рассказал.
- Высмеяла меня Наташка. Высмеяла. "Ты что же, презираешь рабочий класс? Я вот рабочая, трикотажница. Может, плоха тебе?" Вот что загнула. Я ей, понятное дело: "Ничего подобного. Из-за тебя. Чтобы приметила". А она в глаза рассмеялась: "Промахнулся. УЖ если в интеллигенцию полез - учиться в техникуме надо". Понял? Все ей не так. "Я, - говорю, - в оркестре играю". Она тут согласилась, что этохорошо, но сказала, что теперь в самодеятельности рабочих полно.
- Верно, - перебил я Боба. - Профессию надо выбирать по душе.
- Попробую еще на фрезере-уреза. То, что я там оыл винтик, это верно, и одни и те же движения. Ну и плановиком не интересней: высчитывай да записывай, путайся с цифрами. Лучше уж на обувной.
На этом окончательно и порешили".
18 июня 1932 г.
"Встретил Наташу, разговаривал. Не пойму я ее:
молчит и смеется. Ладно, сами разберутся. Но девчонка она, видно, с головой и с характером. Разговоров о том, чтобы трепалась с ребятами, о ней нет. Да и Боб говорил, что она не из таких.А то ведь у нас имеются некоторые - горе луковое, хуже ребят.
В прошлом Наташа воровкой была. Кажется, старший брат у нее побежал по этой дорожке, втянул в шайку. Сидела она в Таганке, еще потом где-то. У нас в Болшеве второй год, по всем признакам прижилась.
Видимо, Боб ей обо всем рассказывал, мне она все больше верит, хотя и не раскрывается",
5 июля 1932 г.
"До конкурса оркестров народных инструментов остались считанные деньки. Все остальное у струнников отступило на задний план. Боб "взнуздал себя".
III
На этом у меня в дневнике провал: потерялась очередная тетрадь. Дальнейшие события записываю по памяти.
Предстоящее выступление нашего струнного оркестра в Москве на Всесоюзном конкурсе взбудоражило всю коммуну. Заранее тщательно были проверены репродукторы в клубе, на фабриках, в общежитиях. Концерт слушали все воспитанники, радовались аплодисментам в далеком Зеленом театре Парка культуры имени Горького. Нам он очень понравился, у слушателей то и дело вырывались восклицания: "Ну дают!"
"Жарь, ребята, жарь!" Мы-то были в восторге, а как оценит жюри?
В коммуну оркестр вернулся только к исходу дня; встречать его высыпало множество болельщиков, все нетерпеливо поглядывали на лесную дорогу, ведущую от Москвы. Наконец, запыленный красно-желтый автобус подкатил к четырнадцатому корпусу, его плотно окружили.
- Александр Сергеевич улыбается! - закричал кто-то, увидев за серым автобусным стеклом руководителя оркестра Чегодаева. - Значит, порядок!
В толпе я заметил Наташу Ключареву: на лице у нее было написано ожидание, радостная взволнованность.
"Пришла Боба встречать, - подумал я. - Хорошо".
А вот и он спрыгнул - тоже возбужденный, веселый и стал шарить глазами по толпе.
- Как успех? - спросил я.
Он молча выставил большой палец правой руки - здорово, мол, - и бросился к сосне, под которой стояла Наташа, делавшая вид, что и не смотрит на него.
Чегодаева густо окружили, расспрашивали. Чаще всего задавали один вопрос:
- Какое место занял оркестр?
- Это будет известно после того, как закончится весь конкурс, спокойно отвечал Чегодаев.
Небольшого роста, щуплый, с черными, сильно тронутыми сединой висками, он сейчас казался крупным, представительным, видным отовсюду. Даже его скромный костюм - гимнастерка без красных форменных петлиц, синие бриджи, сапоги - выглядел по осооому внушительно. У нас Чегодаева все любили. Он оыл учеником знаменитого композитора и создателя оркестра народных инструментов в России Василия Васильевича Андреева, изумительно играл на балалайке, и когда он выступал в клубе, для нас всегда был праздник.
Потянулось ожидание, коммуна никак не могла успокоиться и теперь осаждала помощника руководителя оркестра Костю Карелина - студента Московской консерватории:
- Ну, кончился конкурс? Жюри распределило места?
Так его каждый раз встречали из Москвы, с занятии.
Не помню уже, сколько прошло дней, когда однажды за полночь, когда я уже собирался ложиться спать, в квартире у меня раздался телефонный звонок. Говорил Богословский:
- Только что Александр Сергеевич сообщил из Москвы: наш струнный оркестр занял второе место на конкурсе. Ему предложено в ближайшие дни выступить по Всесоюзному радио. Поздравляю вас, Василии Андреич, и от моего имени поздоавъте музыкантов.
Конечно, ребятам новость эту сообщить можно было и завтра утром, но я не выдержал, наспех оделся и побежал в четырнадцатый корпус. Здесь уже все спали. Я разбудил старосту оркестра Вернадского и сообщил ему новость. Пять минут спустя все оркестранты - кто одетый, кто и прямо в трусах. уже собрались в комнате репетиций. Я им передал слова Богословского, и они трижды прокричали: "Ура! Ура! Ура!"
Угомониться они уже не могли и проговорили до рассвета. Разумеется, я был с ними в эту ночь и че выспался.
Зато как нас всех поздравляли на следующий день!
Торжествовала вся коммуна: знай наших!
* * *
В конце недели, уже после выступления нашего оркестра по Всесоюзному радио меня вызвал Богословский к сказал:
- Не хотите ль поехать в Крым?
Чего-чего, а такого вопроса я не ожидал. Едва переступил порог - и такая приятность.
- Охотно бы побывал. В Крыму я не был.
- Отлично. Час назад с Лубянки позвонил Островский... ну, знаете, конечно, начальник АХУ.ОГПУ, и сказал, что весь наш струнный оркестр премируют поездкой на месяц в санаторий им. Дзержинского в Кореизе, на берегу Черного моря, в бывший дворец князя Юсупова. Коллектив будете сопровождать вы и Александр Сергеич.
Вот это новость! Я опять бросился в четырнадцатый корпус.
Началась лихорадочная подготовка к отъезду в Крым. "Струнники" захлопотали о гардеробе: всем непременно хотелось приобрести белые брюки, белые ботинки, белые рубашки "апаш" - с короткими рукавами. Все это раздобыть в Москве и было поручено директору нашего коммукского кооператива.
Отъезжающие из всех сил "вкалывали" на производстве, каждому хотелось заработать на поездку побольше карманных денег. Управляющий Кузнецов отдал бухгалтерии распоряжение не удерживать из получки "струнников" деньги, отпущенные за курортную одежду: после рассчитаются.
В дальний вояж отправились с инструментом, заняли целый вагон. И Чегодаев и я тоже оделись "по сезону". Вид у всех был ке только праздничный, но и нарядный. Из Севастополя мы поехали автобусом.
Миновали Байдарские ворота, взяли круто в гору, взобрались на перевал и у всех дух захватило - море!
Гитарист Зудин, или в просторечии "Зуда", вытаращил глаза, заорал:
- Эх... и водищи ж!
Вот и Кореиз: море, кипарисы, позади горы. Нам отвели отдельный дом с большой открытой верандой на море. Столовались мы в главном здании санатория - бывшем дворце князя Юсупова. Здесь была великолепная библиотека, читальня. Тот же Зуда как-то с улыбкой сказал:
- Думал ли его сиятельство, что в его дворце будут отдыхать бывшие жулики?
По вечерам наши ребята несколько раз давали концерты отдыхающим и, надо сказать, пользовались огромным успехом.
Нечего говорить, что целые дни мы проводили на море: купались, загорали. Любимым местом нашим был берег в Мисхоре против скульптуры Русалки - мы всегда к ней подплывали.
Конечно, устраивали экскурсии в примечательные места Крыма. В Алупке осмотрели бывший дворец князя Воронцова, теперь превращенный в музей, посетили Ласточкино гнездо, Ботанический сад, поднимались на вершину Аи-Петри, где встретили восход солнца. Объездили санатории ОГПУ в Ялте и Симеизе, в каждом из которых дали концерт. Совершили морскую прогулку на катере, посетили музей Чехова.
После осмотра дома, когда все вышли во двор, я задержался и негромко сказал любезной хозяйке, сестре великого писателя:
- Вы можете, Мария Павловна, записать, в книгу посетителей музея, что сегодня у вас на экскурсии были бывшие воры, воспитанники Болшевской трудкоммуны... люди, подобные тем, судьбу которых Антон Павлович ездил изучать на Сахалин.
По глазам я увидел, что Мария Павловна недоверчиво отнеслась к моему сообщению. Я поблагодарил ее за внимание.
Что ж, тем больше чести для моих оркестрантов.
Надо сказать, что за все месячное пребывание в Крыму никто из них не совершил ни одного нарушения. Все вели себя отлично. Моя воспитательская работа свелась тут к одному простому наблюдению за подопечными. Чегодаев, человек деликатный, вообще редко делал замечания своим музыкантам. И когда мы простились с морем и отъезжали обратно в Севастополь, провожать нас высыпали чуть ли не все жители санатория.
Путешествие домой в Москву было вполне благополучным. Расскажу только один примечательный слу
чай. На какой-то узловой станции, кажется в Джанкое, я решил купить семье большой арбуз: крымский "гостинец". Помогать мне выбрать спелый арбуз пошли двое болшевцев. Стукали пальцами, надавливали возле уха: сторговали. Мельком я заметил, что возле нас крутился патлатый, замурзанный пацан лет двенадцати, но тут же о нем забыл.
Вернулись в свой вагон. Один из двух сопровождающих меня болшевцев, Леша Хавкин озабоченно спросил: Скажи-ка, Андреич, сколько минут осталось до отхода поезда?
Часики я носил в наружном кармашке брюк, возле пояса. Я вдруг заметил возле Хавкина патлатого пацана, что вертелся возле меня на арбузном базарчике, спросил:
- А он чего тут?
- Это мой "кореш", - ответил Хавкин. - Так скоро отходим?
- Сейчас, - ответил я, сунул пальцы в кармашек и обнаружил, что часов там нет. Сердце во мне так и упало: чувствую, что покраснел. И молча оглядел своих подопечных: может, из них кто шутил?
Леша Хавкин перевел с меня взгляд на патлатого пацана.
- Ну-ка, Вася, скажи ты.
Пацан вынул из кармана мои часы с ремешком и назвал точное время.
- Через две минуты отойдет.
В глазах стоявших вокруг болшевцев засветилось оживление. Хавкин пояснил:
- Когда ты, Андреич, арбуз выбирал, Вася поинтересовался временем. Ну часишек-то у него своих не было, он тогда на твои глянул. А положить обратно забыл. Рассеянный. Я сбоку стоял, все заметил и...
пригласил его в вагон. Видишь, он тебе отдает бочата [Бочата - часы], они ему больше не нужны.
Я взял свои часы, болшевцы вокруг смеялись.
На вокзале ударил третий звонок. Патлатый оеспризорник не проявил никакого волнения, из чего все поняли, что он не из Джанкоя. Так и оказалось: Вася, как и мы, возвращался с "курорта", да это было видно и по его загорелому, облупленному носу. Он уже совсем освоился, понимая, что бить его не будут, в милицию не сдадут.
- Едешь-то далеко? - с улыбкой спросил его Карелин.
- Куда-нибудь... В Россию.
- Видишь, как удачно: и мы туда ж. Шамать, небось, хочешь?
Пацан кивнул.
Ему дали белого хлеба, колбасы. Пацан тут же начал уплетать.
- Я еще на базарчике, в Джанкое хотел у него бочата забрать, - объяснил нам Леша Хавкин. - Говорю: "Ловко отстегнул. А теперь отдай мне". А Вася:
"Это почему ж тебе? Я на тебя не работаю и с тобой в долю не вхожу". Ага, думаю, тертый калач. Говорю опять: "Верно. Ну тогда сам отдашь. Хозяин часиковто мужик хороший, может огорчиться. Пошли, да не думай сплетовать". Ну, он видит, что я стучу по фене [Стучать по фене - говорить по-блатному] и не подумал нарезать.
- А вы кто будете? - стрельнул по коммунарам глазами Вася.
- Свои, - сказал Зуда. - Не дрейфь. Едем Мосторг грабить. Вот тут ты можешь войти с нами в долю.
Хохотал весь наш вагон, а в том числе и Вася. Васю устроили в одном из купе на верхней, вещевой полке, и он поехал с нами.
В тот же вечер в вагоне у меня произошел знаменательный разговор с Бобом Данковым. Боба прямо не узнать. Не то, чтобы его черноморский загар изменил, а как-то Боб выпрямился, лицо у него стало открытое и смотрит совсем по-другому, прямо в глаза, уверенно так. Вообще все наши болшевцы будто другими людьми возвращались "домой". Сколько мы ни ездили по Крыму, ни один курортник не заподозрил, что это бывшие воры, из которых каждый не один раз и не один год просидел в тюрьме. Недаром и Мария Павловна Чехова усомнилась. В Крыму мои воспитанники как бы увидели себя со стороны, поняли, что они теперь действительно другие люди - "как все советские граждане". Это же, видимо, почувствовал и Боб Данков. Он стал гораздо спокойнее, не "психовал"
и, что удивительно, ни разу не напился, хотя виноградного вина в Крыму хоть залейся. "Массандра" готовит и в бутылках и на розлив.
И вот, помню, совсем запоздно уже, когда мы миновали Мелитополь и ехали по Украине, я вышел из купе, остановился у открытого окошка покурить на сон грядущий. Ко мне подошел Боб, тоже с папиросой. Чиркнул спичкой, прикурил, дым выпустил в окно. о ___ - Вот же скажи, почему так, сам не пойму, вдруг заговорил Боб. - Работаю на том же фрезереуреза, а совсем по-другому. Ну?
Я курил и по-прежнему молчал.
- Помнишь, говорил тебе, что "винтиком" себя чувствую? Надоели одни и те же движения. И сторожем стоял на проходной, и планировщиком в третьем машинном цехе, и кладовщиком... куда бы меня кривая завезла. А? Наташка помогла очнуться, сам потом, конечно, понял: да чем же плохо за станком.
Интерес ведь всегда есть: больше выработать и получить. Каждое утро приходишь на обувную и думаешь, а нынче сколько дам? Вроде как все по-старому, как год назад, ан другое. Веришь, перед отъездом в Крым вызвал напарника на соревнование. - Он выпустил дым, еще раз затянулся, спросил в упор: - Думает, не получу красную книжечку ударника?
- Почему не получишь? - ответил я. - Вполне можешь.
Он еще раз затянулся, швырнул выкуренную папироску в окно, сказал очень спокойно:
- Я теперь все могу.
Я еще минуты две курил, не торопился и потом тоже выбросил свой "охнарь" в окошко. Оба мы не уходили.
- Помнишь, как я закачался? - вновь заговорил Боб. - То напьюсь, то прогул сделаю, с работы прогонят. В Москву все рвался. Признаюсь тебе задним числом: в шалман заходил. Звал знакомый домушник на дело, не пошел. А ширму раз взял, хоть не ширмач я, кожа сама в руки лезла [Кожа кошелек]. До чего ж подло было врать тебе без конца! Знаю, человек ты, как старший товарищ ко мне, а я извертелся весь, нахально заливаю в глаза. Думаю: даст мне по морде, выгонит, не обижусь, так и надо. Нет, идешь опять меня устраивать на новое место, а мне еще хуже оттого, потому как вижу: знаешь ведь, что мне цена копейка с дыркой. Помнишь, на "губу" меня посадил? Приехал на Лубянку с бумажкой, самоарестовался. И до того сидеть томительно! Что, думаю, за черт, ведь раньше, когда на Таганке отбывал, на три месяца в карцер загудел и хоть бы хны! Конечно, не совсем "хны", но легче было. Вот что значит вольной жизни хлебнул в Болшеве, человеком себя почуял. А? Понять это надо! Когда же поволокли меня в МУР насчет Верещагина, помнишь, ты со мной ездил? Зарекся носовой платочек чужой взять. Понял: коммуна - дом родной. Ну, а теперь меня уже с ног не собьешь. Не-е... никому не сбить.
Последние слова Боб произнес так спокойно, решительно, что я глянул на него внимательно. Верхний свет в коридоре вагона уже убавили, но видно было хорошо. До чего простое, мягкое и какое-то уверенное выражение было у Боба. "А ведь он парень красивый", - вдруг впервые подумал я. Боб смотрел в степь, не знаю, заметил ли, что я его разглядываю?
- Как у тебя с Наташей? - спросил я.
С минуту он не отвечал. Грохотал поезд, пробежал за окном какой-то украинский хутор, совсем темные беленые хаты, пирамидальные тополя, и опять степь да звезды, да гул колес. Боб повернулся ко мне лицом.
- Никак.
- Не встречаетесь, что ли?
Боб пожал плечами.
- Почему? Не разошлись, а... не верит она. Понимаешь? Давно еще, в апреле я ей предложил: выходи за меня. А она: "Очень нужно. Муж прогульщик... летун. Прямо мечтаю". Как по морде вдарила. Прошло сколько-то там, думал и здороваться перестанет. Нет, опять гуляем. "Надсмехается?" Это я так, себе. Тут подумал: а что, если кокетство? Беру под руку - не вырывает. Может, это намек: "А ну, возьми меня силой?" Обнял раз - так толканула в грудь, чуть с катушек не слетел. "Сперва человеком стань. Я семью хочу. На балалайке умеешь играть, а на станке слабо?
Труднее на станке?" Вот так и в Крым уехал.
В окно влетал свежий ночной ветер, колыхал кремовую занавесочку. Все наши спали. Мы закурили еще по одной, смотрели в темную ночь с яркими нависшими звездами.
- А когда наш оркестр вторую премию взял, - продолжал Боб, - вернулись мы из Москвы на автобусе, я заметил: ждала,. Гордилась. Подошел, а она сделала вид, будто просто так пришла. Все идут и она.
Боб долго курил, смотрел в окно, а потом сказал мне с тем же удивившим меня в этот вечер спокойствием :
- Все одно моя будет. Куда ей деться? Месяц буду ждать, год, а добьюсь. Теперь я знаю.
Мы докурили и пошли спать.
Опять выписываю из дневника.
29 августа 1932 г.
"Вот мы и в Болшеве, дома. Жизнь пошла вроде та же, а вроде и не та же. "Струнники" щеголяют крымским загаром, ходят гоголем, без конца хвастаются тем, как жили в санатории, встречали восход солнца на Ай-Петри, ныряли в море возле Русалки, осматривали домик-музей Чехова, давали концерты в Ялте и Симеизе. У всех белые рубахи, штаны и даже туфли порядком загрязнились, но я заметил, никто их не снимал, как бы подчеркивая великолепный черноморский загар и словно бы боясь, что снимут эту робу и еще болшевцы не поверят, что на Черном море были, отдыхали.
В Болшево с нами приехал и мой "дружок" патлатый Вася. Тут его постригли, он все время не отстает от Леши Хавкина. Богословский сказал, что определит его в Москве в детдом соответственно его возрасту".
2 сентября 1932 г.
"Снова втягиваюсь в работу. А хорошо отдохнуть на море! Теперь буду копить от зарплаты, чтобы на будущее лето поехать с семьей.
Васю отвезли в Москву. Повез Леша Хавкин. Спрашивает :
- Приедешь навещать?
Вася головой кивнул:
- Беспременно приеду. Вырасту, возьмете меня к себе?
Ему пообещали".
6 сентября 1932 г.
"Пришел Боб Данков и прямо с порога:
- Андреич, разрешишь жениться?
Глаза большие, в них и радость и тревога. У нас ни один коммунар не имеет права жениться, не получив на то согласие своего руководителя воспитательной частью. А уж потом утверждает аттестационная комиссия или общее собрание. Лишь после этого - в ЗАГС.
- Наташа согласилась?
Он кивнул со счастливым видом.
- Что ж, благословляю. Иконы у меня нет, но я и так.
Я шутливо перекрестил его.
Ушел Боб, не чуя ног под собой. Теперь еще мороки добавится: придется у Кузнецова и Богословского отбивать для новых "семейных" комнату. Наташа-то на хорошем счету, а вот Боб... Может, поверят, что изменился?"
IV
На этом и свои весьма беглые воспоминания, и дневниковые записи о Болшевской коммуне я заканчиваю. Повторяю, может, успею еще, несмотря на солидные годы, написать о ней книгу. Я пенсионер, время есть. Вкратце сообщу о том, как я расстался с Болшевом.
Матвей Самойлович Погребинский давно уже работал в Уфе - руководил там республиканским ОГПУ.
В дни XVII съезда ВКП(б) - с 26 января по 10 февраля 1934 года - он как делегат находился в Москве, заседал в Кремле. Квартира за ним так и оставалась на Комсомольском переулке возле Мясницкой, недалеко от Лубянки.
И вот в один из этих дней мнэ сообщили, что Погребинский хочет меня видеть. Я приехал к нему на московскую квартиру. Матвей Самойлович пригласил меня позавтракать, с интересом расспрашивал о делах в Болшевской коммуне, о воспитанниках, о заводе.
И вдруг неожиданно:
- А вы бы не хотели расстаться с коммуной и перейти на работу в Москву?
Я никак не ожидал такого вопроса и ответил на него тоже вопросом:
- Смотря на какую работу, Матвей Самойлович?
- Объясню, - кивнул Погребияский и заговорил, как всегда, коротко, энергично. - К сожалению, в стране у нас еще есть беспризорники... На ГУЛАГ ОГПУ возложена организация нескольких крупных колоний для детей. У вас есть опыт: работали и в системе Наркомпроеа в Новых Горках и вот в Болшеве... отзывы о вас положительные. Вот я и хочу рекомендовать вас начальнику ГУЛАГа Матвею Берману... слыхали про такого? Участник гражданской, воевал на Дальнем Востоке, один из первых получил два ордена Красного Знамени. Очень дельный. Берман просил подыскать ему знающего воспитательную работу.
Как? Не возражаете?
В одной руке у меня был большой кусок сахарарафинада, а в другой руке столовый нож, которым я его пытался расколоть. В стакане стыл чай.
- Затрудняюсь ответить, Матвей Самойлович. Если вы находите, что я могу быть полезен на организации детских колоний, то рекомендуйте меня.
- Ответ этот буду считать сашим согласием, - Погребинский допил свой сладкий чай, в который положил два куска отколотого сахара, встал из-за стола. - Пойду позвоню Берману.
Я допил свой несладкий чай и последовал за Погребинским в соседнюю комнату, где стоял телефон.
Через час я уже был в ГУЛАГе. В приемной мне сказали, что Берман уехал в Кремль на заседание партийного съезда, а мне велел оформляться.
Работать я стал в отделе, которым руководила старая большевичка Софья Николаевна Шимко, направленная в органы ВЧК - ОГПУ Центральным Комитетом партии. Шимко во многом помогла мне в организации колоний.
Две колонии в этом же 1934 году были созданы в Карелии из собранных с улиц беспризорников. В них обучалось и работало не менее четырех тысяч человек. В первой помощником начальника воспитательной части работал Тимофей Аксенов, во второй Михаил Марюхнич - оба бывшие воспитанники Болшевской трудкоммуны. Одной из колоний некоторое время руководил я.
В ГУЛАГе я проработал шесть лет, затем вплоть до Отечественной войны был директором оздоровительной школы в Москве. Летом того же грозного 1941 года я попал на фронт. Начал в пехоте солдатомминометчиком, затем командиром минометного батальона. Сражался на первом Белорусском фронте.
Последний бой наша 175-я стрелковая дивизия под командованием генерала Выдригана вела 7 мая 1945 года за Берлином на Эльбе.
Войну я закончил в звании майора. Имею правительственные награды: два ордена Отечественной войны I и II степени, орден Красной Звезды и медали.