Страница:
Пан то сидел, сцепив руки и уставившись в одну точку, то принимался ходить у борта, нарочно не глядя на воду. Гоша безнадежно прощупывал биноклем горизонт. Толя как заведенный методично включал и выключал по очереди тумблеры аппаратуры — уже не вслушиваясь, а просто чтобы что-то делать. Остальные занимались чем попало, а часы все выстукивали нудные пятиминутки. Только эти щелчки и нарушали тягучую тишину.
И тут до Карагодского стала доходить вся серьезность происходящего. Вспышка энтузиазма быстро угасала. Он чувствовал себя как пешеход, застигнутый красным огнем на переходе. Бежать вперед или благоразумно вернуться назад?
Конечно, все это очень мило и оригинально — искать родственную цивилизацию по всей Вселенной, выкликать ее радиосигналами, нащупывать все удлиняющимися маршрутами космических кораблей и обнаружить… у себя дома, на Земле. Но какая польза будет человечеству от такого открытия? Надо думать, никакой.
До сих пор энтузиасты «братских контактов» соблазняли людей возможностью позаимствовать без отдачи у «иного Разума» какой-либо неизвестный вид энергии, невиданную машину на худой конец. А что возьмешь с дельфинов? Они не взрывают горы, не строят городов и не покоряют другие планеты: мирно плавают по синю морю в чем мать родила, едят сыру рыбу и сочиняют музыку. И ничего им, главное, от людей не нужно, никакой помощи, ни моральной, ни материальной. Они и без людей хорошо устроились в Мировом океане. Так что в роли «благодетеля» тоже не выступишь.
Так на кой же дьявол нужен такой «контакт»? Стоит ли из-за него лезть на рожон?
Академик исподлобья посмотрел на Пана. Тот выглядел сильно встревоженным, но отнюдь не отчаявшимся. Казалось, он знал нечто Карагодскому неизвестное. Может быть, у них была какая-то договоренность с этой девчонкой?
Надо подождать. Иначе можно попасть впросак.
Кришан тихо перебирал клавиши электрооргана и напевал — негромко, одним дыханьем — замысловатую и щемящую мелодию. Она звучала как ветер в покинутых древних руинах:
Тебе дано законом Братства бессменно жить, и умирать, и возрождаться, и плыть, и плыть, среди кругов такого Круга найти кольцо, где можно и врага и друга узнать в лицо…
Карагодский перебирал в уме трофеи своих ночных «раскопок». Теперь они казались ему вздорными. Возможно, Пану они и пригодились бы. А ему самому? Не возиться же главному дельфинологу Д-центра с фаянсовыми плитками!
— Плавник…
Гоша произнес это слово негромко, но его услышали. Все повскакали с мест, разом зашумели, а Пан схватился за Гошин бинокль, чуть ли не вырывая.
— Да нет же… — Гоша вежливо, но решительно отвел руку Пана. — Это не Уисс. Это плавник акулы.
Люди замерли и смолкли, и вновь наступившая тишина сгущалась с каждой секундой, пока не стала почти осязаемой.
Теперь акула была видна без бинокля. Высокий плавник упрямо чертил прямую, и прямая эта упиралась в белое пятно надувной лодки.
Матрос в лодке тоже увидел акулу. В его руке полыхнула синяя молния, и до корабля долетел сухой треск разрядившегося импульс-пистолета. Плавник исчез.
— Промазал, — шепотом констатировал Толя. — Ушла в глубину, хищница.
Шли минуты, но акула не появлялась.
— Тертая. — Гоша опустил бинокль. — Теперь не выплывет.
— Может, уйдет?
— Вряд ли. Если она явилась на глаза, значит, что-то почуяла. Попусту эти обжоры к людям не подплывают. Боятся. А если уж почуяла, то будет кружить в глубине хоть сутки.
— Может, взять акваланг да поискать ее? — предложил Толя. — Всыпать ей тройной заряд, чтобы брюхо кверху. Я смотаюсь, а?
— Бесполезно. Легче найти иголку в стоге сена. Да и опасно. Они, правда, редко нападают первыми, но если Алик задел ее выстрелом, то у нее порядком испорчено настроение…
— Что значит — опасно, черт подери? А если…
Он не договорил того, что вертелось у него на языке, и с немой просьбой посмотрел на Пана. Пан болезненно поморщился и отвернулся.
— Нет, Толя, я не разрешаю. Довольно сумасбродства на сегодня. Если Уисс с Ниной, им не страшны никакие акулы. А если нет… В конце концов, у Нины тоже есть импульс-пистолет.
— А если нет?
— Глупости. И довольно об этом. Будем ждать. Ничего другого не остается.
Небо заметно поголубело, потом к голубизне примешался прозрачный тон янтаря. Восток горел, и растущий пожар окрасил воду в цвет свежего среза меди.
Когда из-за острова наискось ударили солнечные лучи, стало как-то менее тревожно. Хотелось надеяться, что солнце рассеет ночные страхи вместе с промозглым туманом.
И действительно, минут через десять с лодки раздался крик. Все бросились к борту.
После долгожданного Гошиного «все в порядке» — без бинокля трудно было разглядеть, что происходит в лодке, — многочасовое напряжение разрядилось бестолковой суетой. Все говорили враз, не слушая друг друга, и говорили без умолку.
Карагодский, прищурясь, смотрел на приближающуюся лодку и молчал. Благополучный исход не менял дела. Можно рисковать свой головой, но рисковать жизнью подчиненных непозволительно даже Пану. Ведь Нина рисковала собой ради Пана, ради доказательства его идей. И Пан потакал ей, хотя и делал вид, что возмущен.
Мертвая акула всплыла немного позже, прямо перед носом лодки. Видно было, как Нина закрыла лицо руками, а матрос оглянулся на тушу чудовища и уважительно покачал головой.
И тут грянул гром.
Грохочущий раскат тряхнул корабль и поплыл дальше басовой дрожью замирающего гигантского камертона. У самого горизонта, в полукилометре к северу от острова, возник фонтан, странно напоминающий гриб, только гриб этот был небольшой и совершенно белый, без единой вспышки огня.
— Смотрите!
На Толин возглас никто не обратил внимания — все и так смотрели на белый опадающий фонтан во все глаза.
— Да оглянитесь же!
Толя смотрел назад, в глубь лаборатории. Там что-то наливалось алым свечением. Вначале показалось, что вспыхнули предупредительным огнем индикаторы радиоактивности. Но когда глаза привыкли к полумраку, по площадке пронесся легкий вздох.
Маковый венок, который надевала Нина вчера во время пента-сеанса и который за сутки превратился в горсть дожелта увядших, ссохшихся лепестков, воскресал на крышке включенного электрооргана. Неведомая сила возрождала погибшие клетки, расправляла и делала упругими стенки капилляров, гнала по ним животворные соки, возвращая кучке гнили красоту только что сорванных цветов…
Карагодский нервничал. Остаться пешеходом посреди перекрестка больше было нельзя. Надо было действовать. А он еще не знал, как себя повести — броситься навстречу приближающейся лодке или демонстративно покинуть площадку. Хитрить было невозможно, да и стыдно: подойти к лодке — значило окончательно сложить оружие, окончательно попасть под гипнотическую власть Пана (или его идей, какая разница!) и выступить с ним против тех, кому всякое новое поперек горла, кого можно презирать, но сбрасывать со счетов нельзя.
Карагодский попятился к дверям. И когда вдруг появился радист с традиционным «Вениамин Лазаревич, вас вызывает Москва», Карагодский бросился к нему как к неожиданному спасителю.
Никто не заметил его ухода.
11. ВЕЧНЫЙ СОВЕТ
И тут до Карагодского стала доходить вся серьезность происходящего. Вспышка энтузиазма быстро угасала. Он чувствовал себя как пешеход, застигнутый красным огнем на переходе. Бежать вперед или благоразумно вернуться назад?
Конечно, все это очень мило и оригинально — искать родственную цивилизацию по всей Вселенной, выкликать ее радиосигналами, нащупывать все удлиняющимися маршрутами космических кораблей и обнаружить… у себя дома, на Земле. Но какая польза будет человечеству от такого открытия? Надо думать, никакой.
До сих пор энтузиасты «братских контактов» соблазняли людей возможностью позаимствовать без отдачи у «иного Разума» какой-либо неизвестный вид энергии, невиданную машину на худой конец. А что возьмешь с дельфинов? Они не взрывают горы, не строят городов и не покоряют другие планеты: мирно плавают по синю морю в чем мать родила, едят сыру рыбу и сочиняют музыку. И ничего им, главное, от людей не нужно, никакой помощи, ни моральной, ни материальной. Они и без людей хорошо устроились в Мировом океане. Так что в роли «благодетеля» тоже не выступишь.
Так на кой же дьявол нужен такой «контакт»? Стоит ли из-за него лезть на рожон?
Академик исподлобья посмотрел на Пана. Тот выглядел сильно встревоженным, но отнюдь не отчаявшимся. Казалось, он знал нечто Карагодскому неизвестное. Может быть, у них была какая-то договоренность с этой девчонкой?
Надо подождать. Иначе можно попасть впросак.
Кришан тихо перебирал клавиши электрооргана и напевал — негромко, одним дыханьем — замысловатую и щемящую мелодию. Она звучала как ветер в покинутых древних руинах:
Тебе дано законом Братства бессменно жить, и умирать, и возрождаться, и плыть, и плыть, среди кругов такого Круга найти кольцо, где можно и врага и друга узнать в лицо…
Карагодский перебирал в уме трофеи своих ночных «раскопок». Теперь они казались ему вздорными. Возможно, Пану они и пригодились бы. А ему самому? Не возиться же главному дельфинологу Д-центра с фаянсовыми плитками!
— Плавник…
Гоша произнес это слово негромко, но его услышали. Все повскакали с мест, разом зашумели, а Пан схватился за Гошин бинокль, чуть ли не вырывая.
— Да нет же… — Гоша вежливо, но решительно отвел руку Пана. — Это не Уисс. Это плавник акулы.
Люди замерли и смолкли, и вновь наступившая тишина сгущалась с каждой секундой, пока не стала почти осязаемой.
Теперь акула была видна без бинокля. Высокий плавник упрямо чертил прямую, и прямая эта упиралась в белое пятно надувной лодки.
Матрос в лодке тоже увидел акулу. В его руке полыхнула синяя молния, и до корабля долетел сухой треск разрядившегося импульс-пистолета. Плавник исчез.
— Промазал, — шепотом констатировал Толя. — Ушла в глубину, хищница.
Шли минуты, но акула не появлялась.
— Тертая. — Гоша опустил бинокль. — Теперь не выплывет.
— Может, уйдет?
— Вряд ли. Если она явилась на глаза, значит, что-то почуяла. Попусту эти обжоры к людям не подплывают. Боятся. А если уж почуяла, то будет кружить в глубине хоть сутки.
— Может, взять акваланг да поискать ее? — предложил Толя. — Всыпать ей тройной заряд, чтобы брюхо кверху. Я смотаюсь, а?
— Бесполезно. Легче найти иголку в стоге сена. Да и опасно. Они, правда, редко нападают первыми, но если Алик задел ее выстрелом, то у нее порядком испорчено настроение…
— Что значит — опасно, черт подери? А если…
Он не договорил того, что вертелось у него на языке, и с немой просьбой посмотрел на Пана. Пан болезненно поморщился и отвернулся.
— Нет, Толя, я не разрешаю. Довольно сумасбродства на сегодня. Если Уисс с Ниной, им не страшны никакие акулы. А если нет… В конце концов, у Нины тоже есть импульс-пистолет.
— А если нет?
— Глупости. И довольно об этом. Будем ждать. Ничего другого не остается.
Небо заметно поголубело, потом к голубизне примешался прозрачный тон янтаря. Восток горел, и растущий пожар окрасил воду в цвет свежего среза меди.
Когда из-за острова наискось ударили солнечные лучи, стало как-то менее тревожно. Хотелось надеяться, что солнце рассеет ночные страхи вместе с промозглым туманом.
И действительно, минут через десять с лодки раздался крик. Все бросились к борту.
После долгожданного Гошиного «все в порядке» — без бинокля трудно было разглядеть, что происходит в лодке, — многочасовое напряжение разрядилось бестолковой суетой. Все говорили враз, не слушая друг друга, и говорили без умолку.
Карагодский, прищурясь, смотрел на приближающуюся лодку и молчал. Благополучный исход не менял дела. Можно рисковать свой головой, но рисковать жизнью подчиненных непозволительно даже Пану. Ведь Нина рисковала собой ради Пана, ради доказательства его идей. И Пан потакал ей, хотя и делал вид, что возмущен.
Мертвая акула всплыла немного позже, прямо перед носом лодки. Видно было, как Нина закрыла лицо руками, а матрос оглянулся на тушу чудовища и уважительно покачал головой.
И тут грянул гром.
Грохочущий раскат тряхнул корабль и поплыл дальше басовой дрожью замирающего гигантского камертона. У самого горизонта, в полукилометре к северу от острова, возник фонтан, странно напоминающий гриб, только гриб этот был небольшой и совершенно белый, без единой вспышки огня.
— Смотрите!
На Толин возглас никто не обратил внимания — все и так смотрели на белый опадающий фонтан во все глаза.
— Да оглянитесь же!
Толя смотрел назад, в глубь лаборатории. Там что-то наливалось алым свечением. Вначале показалось, что вспыхнули предупредительным огнем индикаторы радиоактивности. Но когда глаза привыкли к полумраку, по площадке пронесся легкий вздох.
Маковый венок, который надевала Нина вчера во время пента-сеанса и который за сутки превратился в горсть дожелта увядших, ссохшихся лепестков, воскресал на крышке включенного электрооргана. Неведомая сила возрождала погибшие клетки, расправляла и делала упругими стенки капилляров, гнала по ним животворные соки, возвращая кучке гнили красоту только что сорванных цветов…
Карагодский нервничал. Остаться пешеходом посреди перекрестка больше было нельзя. Надо было действовать. А он еще не знал, как себя повести — броситься навстречу приближающейся лодке или демонстративно покинуть площадку. Хитрить было невозможно, да и стыдно: подойти к лодке — значило окончательно сложить оружие, окончательно попасть под гипнотическую власть Пана (или его идей, какая разница!) и выступить с ним против тех, кому всякое новое поперек горла, кого можно презирать, но сбрасывать со счетов нельзя.
Карагодский попятился к дверям. И когда вдруг появился радист с традиционным «Вениамин Лазаревич, вас вызывает Москва», Карагодский бросился к нему как к неожиданному спасителю.
Никто не заметил его ухода.
11. ВЕЧНЫЙ СОВЕТ
Пан полусидел, полулежал, откинувшись на подушки, и терпеливо ждал. Обычно после двойной дозы стимулятора все приходило в норму, но сегодня приступ длился дольше обычного. Словно тонкая дрель все глубже и глубже входила под левую лопатку, глухой болью отдавая в плечо. Боль давила виски, скапливалась где-то у надбровий, и тогда перед глазами порхали черные снежинки. Ноги лежали тяжелыми каменными колодами, в кончиках пальцев противно покалывало, точно они отходили после мороза.
— Ну не дури, не дури, старое, — уговаривал Пан свое сердце. — Перестань капризничать. Вернемся — пойдем к врачу, честное слово. Отдохнем хорошенько, поваляешься в больнице… А сейчас нельзя, понимаешь? Никак нельзя.
Сердце стучало с натугой, то припускало дробной рысью, то вдруг замирало на полном скаку, словно прислушиваясь, и тогда все внутри холодело и обрывалось, подступая к горлу.
— Ну, ну, потише, — бормотал Пан. — Ты меня на испуг не бери. Знаем мы эти фокусы. Аритмия — это, брат, для слабонервных. А я с тобой еще повоюю…
Пан воевал со своим сердцем уже давно и пока успешно. Вся трудность состояла в том, чтобы утаить «войну» от окружающих. До сих пор это удавалось, даже близкие друзья не знали, что делает знаменитый профессор, закрывшись и отключив видеофон. Посмеиваясь, рассказывали анекдоты — одни о том, как Пан летает верхом на помеле, другие о том, как Пан учит говорить дрессированного микроба, а он лежал, откинувшись на подушки, скорчившийся, маленький, сухонький, и бормотал, облизывая сохнущие губы:
— Ну, старое, ну еще немножко, поднатужься, пожалуйста, вот вернемся — пойдем к врачу, честное слово. А сейчас нельзя, понимаешь? Некогда нам с тобой дурить…
И сердце послушно поднатуживалось, тянуло, хлопая изношенными клапанами, с горем пополам проталкивая в суженные спазмой артерии очередные порции крови, чтобы не задохнулся, не померк этот настырный, требовательный мозг, и Пан появлялся снова, энергичный, неуемный, и старички сверстники завистливо шепелявили ему вслед: «Надо же, его и годы не берут, никакая хворь не привязывается, счастливчик…»
Но сегодня сердце заартачилось. Оно уже не хотело верить обещаниям — ему нужны были отдых и покой. А трое последних суток и молодого укатали бы…
Пан проглотил еще одну таблетку и закрыл глаза.
На Нину он не сердился. Он вообще не умел долго сердиться, а на Нину тем более. Честно говоря, он очень удивился бы, поступи Нина иначе. Потому что сам в подобной ситуации бросился бы за Уиссом очертя голову. И даже записки не оставил бы.
Просто он сильно переволновался. За другого всегда почему-то волнуешься больше, чем за себя. Особенно за молодежь. Они сначала сделают, а потом подумают. Взять хотя бы это пижонство с импульс-пистолетом.
А Нина все-таки молодец. Из нее выйдет толк. Едва поднялась на борт — и сразу в слезу: «Акула видео проглотила…» То, что ее саму акула чуть не скушала, — это не в счет. Главное, что запись пропала…
Насчет записи, конечно, вышло плохо. Не поняли сразу, что к чему. А когда поняли, поздно было…
Пан поморщился, потер ладонью грудь. Боль отпускала понемногу, но не так быстро, как хотелось бы. Повернув голову, профессор посмотрел на себя в зеркальную ширму. На него глянуло измученное, заострившееся по-птичьи лицо. Набрякшие веки, потухшие глаза.
Стареешь ты, Пан. Недоверчивость — первый признак старости.
Нина убеждена, что все случившееся с ней — реальность от начала до конца. А вот он не уверен. Конечно, что-то было на самом деле. Но как отделить действительное от внушенного, внушенное от невольно придуманного? Что научный факт, а что художественный вымысел?
Разумеется, ничего принципиально невозможного в ее рассказе нет. Просто… Просто все это слишком хорошо укладывается в его собственные гипотезы. А полная ясность в науке — вещь коварная. Она может обернуться голой предвзятостью — когда ученый видит в явлении только то, что хочет видеть. Взять хотя бы этот храм… Ребята облазили весь остров и все дно вокруг — никаких намеков на окна и подводный ход нет. Не хочется пока говорить об этом Нине, но похоже, что храм ей примерещился.
С другой стороны, совсем уже невероятные «чудеса» с белым фонтаном и ожившими маками произошли у него на глазах, а никакого правдоподобного объяснения этому нет.
И Уисса нет. Если Нина ничего не напутала, Пану уже вряд ли придется беседовать с дельфинами.
Но сдаваться рано. Надо все еще раз проверить, надо как можно чище отмыть золото от песка, чтобы другим не пришлось начинать с нуля. Даже эта неудавшаяся экспедиция дала много — пусть пока не открытий, а только направлений поиска — для самых разных наук: историкам — об истоках религиозных культов Крита и Киклад, психобиологам — о возможностях гармонии, физиологам — о проблеме звуковидения…
А если бы экспедиция удалась полностью?
Пан встал с тахты. Голова еще немного кружилась, под лопаткой покалывало, но приступ прошел. Можно снова работать. Надо работать.
Сейчас самое главное — разобраться вот в этой пленке. Вчера Нина сняла в лазарете энцелокинограмму зрительной памяти. Это, к сожалению, не лента видеомагнитофона, но все-таки документ, из которого можно вытрясти крупицы истины, если хорошо повозиться. Не очень удобно копаться в чужих воспоминаниях и снах, но что поделаешь. Нина сама настояла на съемке. А для такой съемки нужно не только мужество, но и чистая совесть человека, которому нечего скрывать от других.
Пан сел было за проектор, но над дверью заливисто залопотал звонок.
Карагодский вошел, сияя очками, торжественный и суровый.
— Извините, Иван Сергеевич, за вторжение, но нам необходимо побеседовать совершенно конфиденциально. Обстоятельства складываются так, что я вынужден принять кое-какие меры. Я хотел бы предварительно согласовать их с вами. Хотя бы для того, чтобы у нас не возникло никаких недоразумений.
Пан сузил глаза. В последнее время он начал испытывать к академику если не расположение, то уважение. Из-под маски всезнающего метра снова выглянул любопытный Венька, а молодость не возвращается зря. Академик стал задумываться и примечать: любопытная мыслишка о связи точек для иглоукалывания с пента-волной…
Но сейчас Карагодский ему не понравился.
— Я вас слушаю, Вениамин Лазаревич.
— Вы смотрели энцелокинограмму Нины Васильевны?
— Да, смотрел.
— И что вы скажете по этому поводу?
Пан пожал плечами, слегка удивленный:
— Пока, наверное, ничего не скажу. Ее надо расшифровать. И, разумеется, с помощью самой Нины. Во всяком случае, это очень ценный документ.
— Ценный документ? Пожалуй, вы правы. — Карагодский хмыкнул. — Только расшифровывать там нечего. Я только что просмотрел все с начала до конца. Нина Васильевна тяжело больна.
— Что, что?
— Да. Я смею утверждать, что вся эта пленка — запись типичного параноического бреда, вызванного глубоким психическим потрясением и постоянной близостью дельфина. Именно вы, Иван Сергеевич, довели ее до такого состояния — вашими сумасбродными теориями, всякими пента-сеансами и прочей чепухой. Вы толкнули ее на опрометчивый поступок, едва не закончившийся трагедией, и даже сейчас, после всего, вы продолжаете потакать ее галлюцинациям вместо необходимого лечения, чем усугубляете и без того тяжелое состояние…
— Послушайте, что за чушь вы несете?
— Чушь?!
Карагодский медленно залился краской, сунул руку в карман и, потрясая бумагой перед лицом Пана, закричал неожиданным фальцетом:
— Данной мне властью я запрещаю вам продолжать опыты! Слышите? Запрещаю!
— Простите. — Пан пружинисто встал перед Карагодским. — Простите, Вениамин Лазаревич, я вас не понимаю. Вы говорите не на том языке. Вы говорите на языке давно умершем и, как я думаю, давно позабытом. Этот язык изобрели мелкие хищники, которые пытались превратить науку в услужливую домработницу. Нет этих хищников, они давно вымерли, их трупы сгнили на мусорной свалке истории — только вот язык нет-нет да и оживет. «Данной мне властью…» Какой властью? Кто вам ее дал?
— Я говорил с Москвой. Я описал цель и направление вашей работы, суть и значение ваших «экспериментов» — с ваших же собственных слов. Вот радиограмма… «В связи с чрезвычайными обстоятельствами… временно прервать исследования по программе профессора Панфилова… научно-исследовательское судно „Дельфин“, аппаратуру и подопытного дельфина по кличке Уисс передать в распоряжение академика Карагодского… всем научным работникам всемерно помогать выполнению программы академика Карагодского…»
— Ясно. Сдавать, значит, по инвентарной описи: «Кресла мягкие — две штуки, дельфин по кличке Уисс — одна штука, профессор Панфилов — один…» А что за чрезвычайные обстоятельства, можно поинтересоваться?
— Можно. Дельфины в последние дни повсеместно отказываются загонять рыбу, покидают ШОДы в массовом порядке. Дельфиньи стада уходят от берегов в открытое море. Государственный план по отлову морской и океанической рыбы под угрозой срыва. На ноги поднят весь аппарат Д-центра. Это результат ваших экспериментов, — добавил Карагодский, значительно понизив голос. — Моя задача — как можно скорее принять конкретные меры…
А Пан забыл о споре, гнев слетел с него, как шелуха: он замаячил по привычному маршруту между тахтой, столом и дверью, бормоча:
— Даже так… Это уже серьезно… Хотя и следовало предполагать…
— Я жду, Иван Сергеевич, — процедил Карагодский, поджав губы.
— Чего? Чего вы ждете? Объяснения причин? Да они перед вами как на ладони, причины эти, вы их только не хотите принимать. Представьте на минуту себя дельфином в вашем собственном ШОДе, где вас, академика, какие-то существа учат гонять рыбу, и только. Сначала вам будет даже забавно, а потом, потом захочется настоящего дела. И еще поройтесь в памяти, не произошло ли за прошлые дни чего-либо из ряда вон выходящего?
— Это в Атлантике?
— Когда надо, вы удивительно догадливы. Что вы будете делать на месте дельфина, если вдруг выясните, что сотрудничество с человеком не только скучно, но и опасно?
— Довольно. Надо действовать, и незамедлительно. От нас ждут реальной помощи. Я Пришел поставить вас в известность, что с сегодняшнего дня я вступаю в права руководителя экспедиции… Если вы не согласны…
— Согласен. Вступайте. Передаю вам корабль, аппаратуру, себя, своих сотрудников… Одна тут закавыка… Не знаю, под каким номером числится этот предмет в вашей инвентарной книге — «дельфин по кличке Уисс», — так вот, вышеназванный дельфин исчез. В неизвестном направлении. И, судя по всему, вряд ли сюда возвратится.
— Вы… вы это серьезно?
— Вполне.
Карагодскому стало жарко, несмотря на открытые иллюминаторы. Он почувствовал, что воротник рубашки слишком туго стягивает шею.
— Вы… вы ответите за это. Это все ваши штучки. Вы подучили Уисса, всех этих клейменых атаманов… поднять бунт… против ШОДов, против ДЭСПа, против моего дела… Вы ответите…
— Да. Я отвечу. Отвечу громко и внятно на все вопросы, которые мне зададут. Потому что у меня есть на них ответы… А вот вам отвечать будет нечего. Вы заблудились, Карагодский. Вы так часто прикрывали важными словами свои личные выгоды, что сами поверили в свою незаменимость и всемогущество. Вы представляли хорошие отчеты и победные рапорты, хотя дела шли отнюдь не блестяще. И делали вы это не по глупости или ограниченности: это еще можно простить. Нет, вы видели и чувствовали нарастание тревожных симптомов, но, оберегая свой авторитет и опять же личные выгоды, пытались решить проблему тайно, кустарно, в кулуарах, без огласки. Вы и сейчас готовы на все, лишь бы выгородить себя. И закатываете истерики по поводу «краха» экономики. Будет вам. Не на одних дельфинах стоит она. Собственного краха боитесь вы, вот чего…
За трое суток до этого разговора, пролетая над Саргассовым морем, пилот рыборазведчика «Флайфиш-131» Фрэнк Хаксли услышал сильный удар грома. Он удивленно посмотрел вверх, в ослепительно чистое, дочерна отлакированное ночное небо, увешанное пышными гроздьями южных звезд, и спросил через плечо радиста:
— Бэк, ты слышал? Что это могло быть?
— Не знаю. Метеор, наверное, глянь вниз…
Они летели низко, и Хаксли хорошо разглядел подчеркнуто-белый на черной воде опадающий фонтан светящегося пара.
— Запиши в журнал координаты. Надо сообщить в Службу Информации. Может быть, какому-нибудь доке пригодится…
— А, не стоит, — зевнул радист. — Мало ли всякой всячины с неба падает. Все записывать — бумаги не хватит…
— Тоже верно, — согласился Фрэнк. — Вот если бы хороший косяк скумбрии попался — это другое дело.
— А тунца не хочешь больше? — сострил Бэк.
Оба расхохотались.
«Флайфиш» развернулся и взял курс на Базу.
Воронка крутящейся тьмы затягивала в свою пасть все — живое и неживое. Слепые ураганы и смрадные смерчи клокотали вокруг. Но оттуда, из этого клокочущего ада, тянулась ввысь хрупкая светящаяся лестница, и одинокие, отчаянно смелые зумы с неистовыми глазами, борясь с ветром и собственным бессилием, скользя и падая на дрожащих ступенях, поднимались по ней. Их жизни хватало на одну-две ступеньки, но они упорно ползли вверх, и их становилось все больше. Они протягивали друг другу руки и переставали быть одиночками, и слитному движению уже не могли помешать ураганы, и все тверже становилась поступь…
Алая молния ударила в глаза — это взвилось над зумами полотнище цвета огня. Еще клокотала темная бездна, еще ревели ураганы, еще метались смерчи, но пылающий флаг надежды зажигал звезды, созвездия, галактики, и в последнем торжествующем многоголосом аккорде вспыхнула вся вселенная…
Уисс кончил рассказ. Каждый нерв его тела дрожал, заново пережив мощь, тоску и радость цветомузыкальной поэмы зумов. Уисс старался воспроизвести ее возможно точнее, во всем богатстве необычных оттенков и странности чуждых образов и рисовал этот неожиданный параллельный мир таким, каким он предстал перед ним в ту счастливую ночь озарения в акватории.
И он, кажется, достиг того, чего хотел, — Бессмертные молчали, погруженные в увиденное и пораженные им. Уисс не торопил. Он знал на собственном опыте, как нелегко все понять и принять.
Они лежали на густо-синей поверхности Саргассова моря в традиционной символической позе Вечного Совета — соединив клювы и разбросав лучами точеные длинные тела, так что казались сверху большой звездой.
Уисс давно уже не был здесь, в Центре Мира, где рождается и откуда начинает раскручиваться колоссальная спираль теплых течений. Отсюда дэлоны управляли Равновесием, отсюда при необходимости замедляли или ускоряли вековые биологические ритмы Мирового океана, устраняли нежелательные возмущения в биоценозах — достаточно было заложить нужный молекулярный шифр в генетическую память саргассов, и бурые клубки, как живые мины, уплывали по тайным дорогам течений туда, откуда пришел сигнал опасности, и через рассчитанный ряд поколений Равновесие восстанавливалось.
Бессмертные молчали, но Уисс умел ждать. Он оглядывал горизонт световым зрением, пока звуковая сетчатка отдыхала, — привычка, полученная от двухлетнего контакта с зумами.
Солнце стояло точно в зените и обрушивало на море золотой ток тропического зноя. Вода была прозрачна до невидимости и воспринималась только как плотная прохлада. В ее толще неторопливо поворачивалось, покачивалось, всплывало буйное разнообразие саргассовых водорослей — от небольших бурых шаров, щедро инкрустированных серебряными пузырьками воздуха, до многометровых островов зеленовато-коричневой волокнистой массы, над которыми радужными бабочками вспыхивали летучие рыбы.
Наконец Сасоис произнес древнюю формулу начала:
— Готовы ли все быть Одним, ставшим после Двух?
Синие знаки были ему ответом.
Меланхоличный Асоу долго поскрипывал и ворочался, прежде чем начать. Наконец заговорил, осуждающе посвечивая в резкие глаза Уисса:
— Я, Асоу, говорю от имени Созерцания. Я был против, когда ты уходил к зумам, Уисс. Я был против, но меня не послушали, и ты ушел. И вот ты вернулся, и я оказался прав.
— В чем ты прав, белозвездный?
— Ты болен, Уисс. Ты слишком долго был у зумов, и они заразили тебя. Я знаю твою болезнь. Эту болезнь называли когда-то безумием суши. Когда дэлон заболевает этой болезнью, его тянет к земле. Он выбрасывается на камни и погибает.
— Почему ты решил, что я болен? Меня не тянет к скалам.
— Все, что ты показал нам, — бред. На суше не может быть разума. На суше могут существовать только низшие формы жизни.
— Но я же показал вам МЫСЛЬ! Она принадлежит зумам, а не мне!
— Ты ошибаешься. Это говорили не зумы, а твоя болезнь. Тебе приснились все эти странные и нелепые видения, они существуют только в твоем воображении. Много веков слежу я за мировым биофоном, но нигде и никогда не встречал даже намека на разумную деятельность зумов. Скорее, наоборот, нам приходится все чаще и чаще вмешиваться в биосферу, чтобы восстановить уничтоженное ими. Они нарушают Равновесие, а ты говоришь о Разуме. Ты просто болен.
Уисс хотел было возразить, но Асоу раздраженно зажег красный знак, давая понять, что спорить бесполезно. К счастью, Хранитель Первого Луча имел право только на один глот, но этот глот был против.
Осаус ворвался в спор, даже не дождавшись, пока Первый погасит сигнал голосования.
— Я, Осаус, говорю от имени Действия. Когда Уисс уходил к зумам, я отдал свои два глота ему. Я был за, потому что надеялся, что Уиссу удастся найти способ приручить этих опасных животных. Я говорю — животных, я не верю ни единому цвету из того, что показал Уисс. Ты говоришь, что зумы разумны, Пятый? Но их тело такое несовершенное.
— У них иной разум, чем у нас, белозвездный. Они создают машины, которые искупают несовершенства их тела и помогают добывать пищу…
— Добывать пищу? Разве ради пищи зумы уничтожают все живое и нарушают Равновесие? Вспомни — мы послали в железные тюрьмы тысячи своих братьев, чтобы научить зумов ловить рыбу, сохраняя Равновесие. Братья кормили зумов, а что вышло из этого?
— Ну не дури, не дури, старое, — уговаривал Пан свое сердце. — Перестань капризничать. Вернемся — пойдем к врачу, честное слово. Отдохнем хорошенько, поваляешься в больнице… А сейчас нельзя, понимаешь? Никак нельзя.
Сердце стучало с натугой, то припускало дробной рысью, то вдруг замирало на полном скаку, словно прислушиваясь, и тогда все внутри холодело и обрывалось, подступая к горлу.
— Ну, ну, потише, — бормотал Пан. — Ты меня на испуг не бери. Знаем мы эти фокусы. Аритмия — это, брат, для слабонервных. А я с тобой еще повоюю…
Пан воевал со своим сердцем уже давно и пока успешно. Вся трудность состояла в том, чтобы утаить «войну» от окружающих. До сих пор это удавалось, даже близкие друзья не знали, что делает знаменитый профессор, закрывшись и отключив видеофон. Посмеиваясь, рассказывали анекдоты — одни о том, как Пан летает верхом на помеле, другие о том, как Пан учит говорить дрессированного микроба, а он лежал, откинувшись на подушки, скорчившийся, маленький, сухонький, и бормотал, облизывая сохнущие губы:
— Ну, старое, ну еще немножко, поднатужься, пожалуйста, вот вернемся — пойдем к врачу, честное слово. А сейчас нельзя, понимаешь? Некогда нам с тобой дурить…
И сердце послушно поднатуживалось, тянуло, хлопая изношенными клапанами, с горем пополам проталкивая в суженные спазмой артерии очередные порции крови, чтобы не задохнулся, не померк этот настырный, требовательный мозг, и Пан появлялся снова, энергичный, неуемный, и старички сверстники завистливо шепелявили ему вслед: «Надо же, его и годы не берут, никакая хворь не привязывается, счастливчик…»
Но сегодня сердце заартачилось. Оно уже не хотело верить обещаниям — ему нужны были отдых и покой. А трое последних суток и молодого укатали бы…
Пан проглотил еще одну таблетку и закрыл глаза.
На Нину он не сердился. Он вообще не умел долго сердиться, а на Нину тем более. Честно говоря, он очень удивился бы, поступи Нина иначе. Потому что сам в подобной ситуации бросился бы за Уиссом очертя голову. И даже записки не оставил бы.
Просто он сильно переволновался. За другого всегда почему-то волнуешься больше, чем за себя. Особенно за молодежь. Они сначала сделают, а потом подумают. Взять хотя бы это пижонство с импульс-пистолетом.
А Нина все-таки молодец. Из нее выйдет толк. Едва поднялась на борт — и сразу в слезу: «Акула видео проглотила…» То, что ее саму акула чуть не скушала, — это не в счет. Главное, что запись пропала…
Насчет записи, конечно, вышло плохо. Не поняли сразу, что к чему. А когда поняли, поздно было…
Пан поморщился, потер ладонью грудь. Боль отпускала понемногу, но не так быстро, как хотелось бы. Повернув голову, профессор посмотрел на себя в зеркальную ширму. На него глянуло измученное, заострившееся по-птичьи лицо. Набрякшие веки, потухшие глаза.
Стареешь ты, Пан. Недоверчивость — первый признак старости.
Нина убеждена, что все случившееся с ней — реальность от начала до конца. А вот он не уверен. Конечно, что-то было на самом деле. Но как отделить действительное от внушенного, внушенное от невольно придуманного? Что научный факт, а что художественный вымысел?
Разумеется, ничего принципиально невозможного в ее рассказе нет. Просто… Просто все это слишком хорошо укладывается в его собственные гипотезы. А полная ясность в науке — вещь коварная. Она может обернуться голой предвзятостью — когда ученый видит в явлении только то, что хочет видеть. Взять хотя бы этот храм… Ребята облазили весь остров и все дно вокруг — никаких намеков на окна и подводный ход нет. Не хочется пока говорить об этом Нине, но похоже, что храм ей примерещился.
С другой стороны, совсем уже невероятные «чудеса» с белым фонтаном и ожившими маками произошли у него на глазах, а никакого правдоподобного объяснения этому нет.
И Уисса нет. Если Нина ничего не напутала, Пану уже вряд ли придется беседовать с дельфинами.
Но сдаваться рано. Надо все еще раз проверить, надо как можно чище отмыть золото от песка, чтобы другим не пришлось начинать с нуля. Даже эта неудавшаяся экспедиция дала много — пусть пока не открытий, а только направлений поиска — для самых разных наук: историкам — об истоках религиозных культов Крита и Киклад, психобиологам — о возможностях гармонии, физиологам — о проблеме звуковидения…
А если бы экспедиция удалась полностью?
Пан встал с тахты. Голова еще немного кружилась, под лопаткой покалывало, но приступ прошел. Можно снова работать. Надо работать.
Сейчас самое главное — разобраться вот в этой пленке. Вчера Нина сняла в лазарете энцелокинограмму зрительной памяти. Это, к сожалению, не лента видеомагнитофона, но все-таки документ, из которого можно вытрясти крупицы истины, если хорошо повозиться. Не очень удобно копаться в чужих воспоминаниях и снах, но что поделаешь. Нина сама настояла на съемке. А для такой съемки нужно не только мужество, но и чистая совесть человека, которому нечего скрывать от других.
Пан сел было за проектор, но над дверью заливисто залопотал звонок.
Карагодский вошел, сияя очками, торжественный и суровый.
— Извините, Иван Сергеевич, за вторжение, но нам необходимо побеседовать совершенно конфиденциально. Обстоятельства складываются так, что я вынужден принять кое-какие меры. Я хотел бы предварительно согласовать их с вами. Хотя бы для того, чтобы у нас не возникло никаких недоразумений.
Пан сузил глаза. В последнее время он начал испытывать к академику если не расположение, то уважение. Из-под маски всезнающего метра снова выглянул любопытный Венька, а молодость не возвращается зря. Академик стал задумываться и примечать: любопытная мыслишка о связи точек для иглоукалывания с пента-волной…
Но сейчас Карагодский ему не понравился.
— Я вас слушаю, Вениамин Лазаревич.
— Вы смотрели энцелокинограмму Нины Васильевны?
— Да, смотрел.
— И что вы скажете по этому поводу?
Пан пожал плечами, слегка удивленный:
— Пока, наверное, ничего не скажу. Ее надо расшифровать. И, разумеется, с помощью самой Нины. Во всяком случае, это очень ценный документ.
— Ценный документ? Пожалуй, вы правы. — Карагодский хмыкнул. — Только расшифровывать там нечего. Я только что просмотрел все с начала до конца. Нина Васильевна тяжело больна.
— Что, что?
— Да. Я смею утверждать, что вся эта пленка — запись типичного параноического бреда, вызванного глубоким психическим потрясением и постоянной близостью дельфина. Именно вы, Иван Сергеевич, довели ее до такого состояния — вашими сумасбродными теориями, всякими пента-сеансами и прочей чепухой. Вы толкнули ее на опрометчивый поступок, едва не закончившийся трагедией, и даже сейчас, после всего, вы продолжаете потакать ее галлюцинациям вместо необходимого лечения, чем усугубляете и без того тяжелое состояние…
— Послушайте, что за чушь вы несете?
— Чушь?!
Карагодский медленно залился краской, сунул руку в карман и, потрясая бумагой перед лицом Пана, закричал неожиданным фальцетом:
— Данной мне властью я запрещаю вам продолжать опыты! Слышите? Запрещаю!
— Простите. — Пан пружинисто встал перед Карагодским. — Простите, Вениамин Лазаревич, я вас не понимаю. Вы говорите не на том языке. Вы говорите на языке давно умершем и, как я думаю, давно позабытом. Этот язык изобрели мелкие хищники, которые пытались превратить науку в услужливую домработницу. Нет этих хищников, они давно вымерли, их трупы сгнили на мусорной свалке истории — только вот язык нет-нет да и оживет. «Данной мне властью…» Какой властью? Кто вам ее дал?
— Я говорил с Москвой. Я описал цель и направление вашей работы, суть и значение ваших «экспериментов» — с ваших же собственных слов. Вот радиограмма… «В связи с чрезвычайными обстоятельствами… временно прервать исследования по программе профессора Панфилова… научно-исследовательское судно „Дельфин“, аппаратуру и подопытного дельфина по кличке Уисс передать в распоряжение академика Карагодского… всем научным работникам всемерно помогать выполнению программы академика Карагодского…»
— Ясно. Сдавать, значит, по инвентарной описи: «Кресла мягкие — две штуки, дельфин по кличке Уисс — одна штука, профессор Панфилов — один…» А что за чрезвычайные обстоятельства, можно поинтересоваться?
— Можно. Дельфины в последние дни повсеместно отказываются загонять рыбу, покидают ШОДы в массовом порядке. Дельфиньи стада уходят от берегов в открытое море. Государственный план по отлову морской и океанической рыбы под угрозой срыва. На ноги поднят весь аппарат Д-центра. Это результат ваших экспериментов, — добавил Карагодский, значительно понизив голос. — Моя задача — как можно скорее принять конкретные меры…
А Пан забыл о споре, гнев слетел с него, как шелуха: он замаячил по привычному маршруту между тахтой, столом и дверью, бормоча:
— Даже так… Это уже серьезно… Хотя и следовало предполагать…
— Я жду, Иван Сергеевич, — процедил Карагодский, поджав губы.
— Чего? Чего вы ждете? Объяснения причин? Да они перед вами как на ладони, причины эти, вы их только не хотите принимать. Представьте на минуту себя дельфином в вашем собственном ШОДе, где вас, академика, какие-то существа учат гонять рыбу, и только. Сначала вам будет даже забавно, а потом, потом захочется настоящего дела. И еще поройтесь в памяти, не произошло ли за прошлые дни чего-либо из ряда вон выходящего?
— Это в Атлантике?
— Когда надо, вы удивительно догадливы. Что вы будете делать на месте дельфина, если вдруг выясните, что сотрудничество с человеком не только скучно, но и опасно?
— Довольно. Надо действовать, и незамедлительно. От нас ждут реальной помощи. Я Пришел поставить вас в известность, что с сегодняшнего дня я вступаю в права руководителя экспедиции… Если вы не согласны…
— Согласен. Вступайте. Передаю вам корабль, аппаратуру, себя, своих сотрудников… Одна тут закавыка… Не знаю, под каким номером числится этот предмет в вашей инвентарной книге — «дельфин по кличке Уисс», — так вот, вышеназванный дельфин исчез. В неизвестном направлении. И, судя по всему, вряд ли сюда возвратится.
— Вы… вы это серьезно?
— Вполне.
Карагодскому стало жарко, несмотря на открытые иллюминаторы. Он почувствовал, что воротник рубашки слишком туго стягивает шею.
— Вы… вы ответите за это. Это все ваши штучки. Вы подучили Уисса, всех этих клейменых атаманов… поднять бунт… против ШОДов, против ДЭСПа, против моего дела… Вы ответите…
— Да. Я отвечу. Отвечу громко и внятно на все вопросы, которые мне зададут. Потому что у меня есть на них ответы… А вот вам отвечать будет нечего. Вы заблудились, Карагодский. Вы так часто прикрывали важными словами свои личные выгоды, что сами поверили в свою незаменимость и всемогущество. Вы представляли хорошие отчеты и победные рапорты, хотя дела шли отнюдь не блестяще. И делали вы это не по глупости или ограниченности: это еще можно простить. Нет, вы видели и чувствовали нарастание тревожных симптомов, но, оберегая свой авторитет и опять же личные выгоды, пытались решить проблему тайно, кустарно, в кулуарах, без огласки. Вы и сейчас готовы на все, лишь бы выгородить себя. И закатываете истерики по поводу «краха» экономики. Будет вам. Не на одних дельфинах стоит она. Собственного краха боитесь вы, вот чего…
За трое суток до этого разговора, пролетая над Саргассовым морем, пилот рыборазведчика «Флайфиш-131» Фрэнк Хаксли услышал сильный удар грома. Он удивленно посмотрел вверх, в ослепительно чистое, дочерна отлакированное ночное небо, увешанное пышными гроздьями южных звезд, и спросил через плечо радиста:
— Бэк, ты слышал? Что это могло быть?
— Не знаю. Метеор, наверное, глянь вниз…
Они летели низко, и Хаксли хорошо разглядел подчеркнуто-белый на черной воде опадающий фонтан светящегося пара.
— Запиши в журнал координаты. Надо сообщить в Службу Информации. Может быть, какому-нибудь доке пригодится…
— А, не стоит, — зевнул радист. — Мало ли всякой всячины с неба падает. Все записывать — бумаги не хватит…
— Тоже верно, — согласился Фрэнк. — Вот если бы хороший косяк скумбрии попался — это другое дело.
— А тунца не хочешь больше? — сострил Бэк.
Оба расхохотались.
«Флайфиш» развернулся и взял курс на Базу.
Воронка крутящейся тьмы затягивала в свою пасть все — живое и неживое. Слепые ураганы и смрадные смерчи клокотали вокруг. Но оттуда, из этого клокочущего ада, тянулась ввысь хрупкая светящаяся лестница, и одинокие, отчаянно смелые зумы с неистовыми глазами, борясь с ветром и собственным бессилием, скользя и падая на дрожащих ступенях, поднимались по ней. Их жизни хватало на одну-две ступеньки, но они упорно ползли вверх, и их становилось все больше. Они протягивали друг другу руки и переставали быть одиночками, и слитному движению уже не могли помешать ураганы, и все тверже становилась поступь…
Алая молния ударила в глаза — это взвилось над зумами полотнище цвета огня. Еще клокотала темная бездна, еще ревели ураганы, еще метались смерчи, но пылающий флаг надежды зажигал звезды, созвездия, галактики, и в последнем торжествующем многоголосом аккорде вспыхнула вся вселенная…
Уисс кончил рассказ. Каждый нерв его тела дрожал, заново пережив мощь, тоску и радость цветомузыкальной поэмы зумов. Уисс старался воспроизвести ее возможно точнее, во всем богатстве необычных оттенков и странности чуждых образов и рисовал этот неожиданный параллельный мир таким, каким он предстал перед ним в ту счастливую ночь озарения в акватории.
И он, кажется, достиг того, чего хотел, — Бессмертные молчали, погруженные в увиденное и пораженные им. Уисс не торопил. Он знал на собственном опыте, как нелегко все понять и принять.
Они лежали на густо-синей поверхности Саргассова моря в традиционной символической позе Вечного Совета — соединив клювы и разбросав лучами точеные длинные тела, так что казались сверху большой звездой.
Уисс давно уже не был здесь, в Центре Мира, где рождается и откуда начинает раскручиваться колоссальная спираль теплых течений. Отсюда дэлоны управляли Равновесием, отсюда при необходимости замедляли или ускоряли вековые биологические ритмы Мирового океана, устраняли нежелательные возмущения в биоценозах — достаточно было заложить нужный молекулярный шифр в генетическую память саргассов, и бурые клубки, как живые мины, уплывали по тайным дорогам течений туда, откуда пришел сигнал опасности, и через рассчитанный ряд поколений Равновесие восстанавливалось.
Бессмертные молчали, но Уисс умел ждать. Он оглядывал горизонт световым зрением, пока звуковая сетчатка отдыхала, — привычка, полученная от двухлетнего контакта с зумами.
Солнце стояло точно в зените и обрушивало на море золотой ток тропического зноя. Вода была прозрачна до невидимости и воспринималась только как плотная прохлада. В ее толще неторопливо поворачивалось, покачивалось, всплывало буйное разнообразие саргассовых водорослей — от небольших бурых шаров, щедро инкрустированных серебряными пузырьками воздуха, до многометровых островов зеленовато-коричневой волокнистой массы, над которыми радужными бабочками вспыхивали летучие рыбы.
Наконец Сасоис произнес древнюю формулу начала:
— Готовы ли все быть Одним, ставшим после Двух?
Синие знаки были ему ответом.
Меланхоличный Асоу долго поскрипывал и ворочался, прежде чем начать. Наконец заговорил, осуждающе посвечивая в резкие глаза Уисса:
— Я, Асоу, говорю от имени Созерцания. Я был против, когда ты уходил к зумам, Уисс. Я был против, но меня не послушали, и ты ушел. И вот ты вернулся, и я оказался прав.
— В чем ты прав, белозвездный?
— Ты болен, Уисс. Ты слишком долго был у зумов, и они заразили тебя. Я знаю твою болезнь. Эту болезнь называли когда-то безумием суши. Когда дэлон заболевает этой болезнью, его тянет к земле. Он выбрасывается на камни и погибает.
— Почему ты решил, что я болен? Меня не тянет к скалам.
— Все, что ты показал нам, — бред. На суше не может быть разума. На суше могут существовать только низшие формы жизни.
— Но я же показал вам МЫСЛЬ! Она принадлежит зумам, а не мне!
— Ты ошибаешься. Это говорили не зумы, а твоя болезнь. Тебе приснились все эти странные и нелепые видения, они существуют только в твоем воображении. Много веков слежу я за мировым биофоном, но нигде и никогда не встречал даже намека на разумную деятельность зумов. Скорее, наоборот, нам приходится все чаще и чаще вмешиваться в биосферу, чтобы восстановить уничтоженное ими. Они нарушают Равновесие, а ты говоришь о Разуме. Ты просто болен.
Уисс хотел было возразить, но Асоу раздраженно зажег красный знак, давая понять, что спорить бесполезно. К счастью, Хранитель Первого Луча имел право только на один глот, но этот глот был против.
Осаус ворвался в спор, даже не дождавшись, пока Первый погасит сигнал голосования.
— Я, Осаус, говорю от имени Действия. Когда Уисс уходил к зумам, я отдал свои два глота ему. Я был за, потому что надеялся, что Уиссу удастся найти способ приручить этих опасных животных. Я говорю — животных, я не верю ни единому цвету из того, что показал Уисс. Ты говоришь, что зумы разумны, Пятый? Но их тело такое несовершенное.
— У них иной разум, чем у нас, белозвездный. Они создают машины, которые искупают несовершенства их тела и помогают добывать пищу…
— Добывать пищу? Разве ради пищи зумы уничтожают все живое и нарушают Равновесие? Вспомни — мы послали в железные тюрьмы тысячи своих братьев, чтобы научить зумов ловить рыбу, сохраняя Равновесие. Братья кормили зумов, а что вышло из этого?