Страница:
Можно только радоваться, что несмотря на возражение г-жи Блаватской против публикации ее писем Синнету, мы в конце концов узнали правду о той роли, которую она сыграла в жизни А. Митровича. Особенно это важно теперь, когда появился совершенно невероятный рассказ об этом в «Мемуарах» ее двоюродного брата, графа С. Витте.
О своей же настоящей, единственной любви она пишет под заголовком «Моя исповедь»: «Любила я одного человека, крепко, — но еще более любила оккультные науки, верю в колдовство, чары и т. п. Странствовала я с ним там и сям в Азии, в Америке, и по Европе. [4, с. 214] Это ее признание совершенно исключает А. Митровича, ибо даже по рассказу Витте она с ним не была, за исключением Египта перед его смертью.
Глава 26
Глава 27
О своей же настоящей, единственной любви она пишет под заголовком «Моя исповедь»: «Любила я одного человека, крепко, — но еще более любила оккультные науки, верю в колдовство, чары и т. п. Странствовала я с ним там и сям в Азии, в Америке, и по Европе. [4, с. 214] Это ее признание совершенно исключает А. Митровича, ибо даже по рассказу Витте она с ним не была, за исключением Египта перед его смертью.
Глава 26
Версия графа Витте
Теперь, когда современники Блаватской умерли, в оставленных ими документах мы находим самые разнообразные ложные о ней утверждения. Главным из них, пожалуй, является краткий, совершенно извращающий факты рассказ ее двоюродного брата, помещенный им в его «Мемуарах».
«…Блаватская в трюме английского парохода удрала в Константинополь, в Константинополе она поступила в цирк наездницей, и там в нее влюбился один из известных в то время певцов — бас Митрович; она бросила цирк и уехала с этим басом, который получил ангажемент петь в одном из наибольших театров Европы, и вдруг мой дед после этого начал получать письма от своего «внука» — оперного певца Митровича; Митрович уверил его, что он женился на внучке деда — Блаватской, хотя последняя никакого развода от своего мужа Блаватского, эриванского губернатора, не получала. Прошло несколько времени, и мой дед и бабушка, Фадеевы, вдруг получили письмо от нового «внука», от какого-то англичанина из Лондона, который уверял, что он женился на внучке деда — Блаватской, отправившейся вместе с этим англичанином по каким-то коммерческим делам в Америку. Затем Блаватская появляется снова в Европе и делается ближайшим адептом известного спирита того времени, т. е. 60-х годов прошлого столетия, — Юма. Затем из газет семейство Фадеевых узнало, что Блаватская дает в Лондоне первые концерты на фортепиано; потом она сделалась капельмейстером хора, который содержал при себе сербский король Милан. Во всех этих перипетиях прошло, вероятно, около 10-ти лет ее жизни (ей было около 30 лет), и, наконец, она выпросила разрешение у деда Фадеева приехать снова в Тифлис, обещая вести себя скромно и даже снова сойтись со своим настоящим мужем — Блаватским (эриванским вице-губернатором). И вот, хотя я был тогда еще мальчиком, помню ее в то время, когда она приехала в Тифлис; она была уже пожилой женщиной и не так лицом, как бурной жизнью. Лицо ее было чрезвычайно выразительным; видно было, что она была прежде очень красива, но со временем крайне располнела и ходила постоянно в капотах, мало занималась своей особой, а потому никакой привлекательности не имела, вот в это время она почти свела с ума часть тифлисского общества различными спиритическими сеансами, которые она проделывала у нас в доме, я помню, как к нам каждый вечер собиралось на эти сеансы высшее тифлисское общество, которое занималось верчением столов, спиритическим писанием духов, стучанием столов и прочими фокусами. Как мне казалось, моя мать, тетка моя Фадеева и даже мой дядя Фадеев — все этим увлекались и до известной степени верили. Но эти занятия проделывались более или менее в тайне от главы семейства — моего деда, а также и от моей бабушки — Фадеевых; ко всему этому довольно отрицательно относился и мой отец. В это время адьютантами фельдмаршала Барятинского были граф Воронцов-Дашков, теперешний наместник кавказский, оба графа Орловы-Давыдовы и Перфильев, — это были молодые люди из петербургской «jeunesse d'oree» («золотой молодежи»). Я помню, что все они постоянно просиживали у нас целые вечера и ночи, занимаясь спиритизмом. Хотя я был тогда совсем еще мальчик, но уже относился ко всем фокусам Блаватской довольно критически, сознавая, что в них есть какое-то шарлатанство, хотя оно и было делаемо весьма искусно: так, например, раз при мне по желанию одного из присутствующих в другой комнате начало играть фортепиано, совсем закрытое, и никто в это время у фортепиано не стоял. Теперь, мне кажется, ко всем этим спиритическим действиям общественное мнение Европы, а также и у нас в России относятся как к шарлатанству; тогда же этим увлекались, и Юм, который был, конечно, точно так же не что иное, как ловкий и талантливый фокусник, считался весьма знаменитым человеком. Блаватская, будучи сотрудницей Юма, конечно, заимствовала у него все приемы и спиритические тайны. Впрочем, к сожалению, в последние годы у нас в Петербурге, по-видимому, начал опять процветать своего рода особый спиритизм, т. н. неврастеническое верование в проявления в различных формах и в различных признаках умерших лиц, и этот спиритизм, к сожалению, даже имел некоторые печальные последствия в государственной жизни.
В этот период своей жизни Блаватская начала сходиться с мужем и даже поселилась вместе с ним в Тифлисе. Но вдруг в один прекрасный день ее на улице встречает оперный бас Митрович, который после своей блестящей карьеры в Европе, уже постарев и потеряв отчасти свой голос, получил ангажемент в тифлисскую итальянскую оперу. Так как Митрович всерьез считал Блаватскую своей женой, от него убежавшей, то, встретившись с нею на улице, он, конечно, сделал ей скандал. Результатом этого скандала было то, что Блаватская вдруг из Тифлиса испарилась. Оказалось, что она вместе со своим мнимым мужем, басом Митровичем, который также бросил оперу, удрали с Кавказа. Затем Митрович получил ангажемент в киевскую оперу, где он начал петь по-русски, чему учила его мнимая супруга Блаватская, и, несмотря на то, что Митровичу в то время было уже, вероятно, под 60 лет, он тем не менее отлично пел в Киеве в русских операх, например, в «Жизни за царя», «Русалке» и пр., так как при своем таланте он легко мог изучать свои роли под руководством несомненно талантливой Блаватской. В это время в Киеве генерал-губернатором был внязь Дундуков-Корсаков. Этот Дундуков-Корсаков знал Блаватскую еще в молодости, раньше чем она вышла замуж за Блаватского, потому что в то время он командовал на Кавказе (где жила Блаватская) одним из драгунских полков (Нижегородским). Какие недоразумения произошли между Блаватской и Дундуковым-Корсаковым — генерал-губернатором Киева, я не знаю, но знаю только то, что в Киеве вдруг на всех перекрестках появились наклеенные на стенах стихотворения, очень неприятные для Дундукова-Корсакова. Стихотворения эти принадлежали Блаватской. Вследствие этого Митрович со своей мнимой супругой Блаватской должны были оставить Киев и появились в Одессе. В это время в Одессе уже проживала моя мать со своей сестрой и детьми, в том числе и мною (мои дед, бабушка и отец уже умерли в Тифлисе), так как я и брат были там студентами университета. Тогда я уже был настолько развит, что мог вполне критически отнестись к Блаватской, и действительно, я составил себе совершенно ясное представление об этой выдающейся и до известной степени демонической личности. Уехав из Киева и поселившись в Одессе, Блаватская с Митровичем должны были найти себе средства для жизни. И вдруг Блаватская сначала открывает магазин и фабрику чернил, а потом цветочный магазин (т. е. магазин искусственных цветов). В это время она довольно часто приходила к моей матери, и я несколько раз заходил к ним в этот магазин. Когда я познакомился ближе с ней, то был поражен ее громаднейшим талантом все схватывать самым быстрым образом: никогда не учившись музыке, она сама выучилась играть на фортепиано и давала концерты в Париже (и Лондоне); никогда не изучая теорию музыки, она сделалась капельмейстером оркестра и хора у сербского короля Милана; давала спиритические представления; никогда серьезно не изучая языков, она говорила по-французски, по-английски и на других европейских языках, как на своем родном языке; никогда не изучая серьезно русской грамматики и литературы, многократно, на моих глазах, она писала длиннейшие письма стихами своим знакомым и родным с такой легкостью, с которой я не мог бы написать письма прозой; она могла писать целые листы стихами, которые лились как музыка и которые не содержали в себе ничего серьезного; она писала с легкостью всевозможные газетные статьи на самые серьезные темы, совсем не зная основательно того предмета, о котором писала; могла, смотря в глаза, говорить и рассказывать самые небывалые вещи, выражаясь иначе, — неправду, и с таким убеждением, с каким говорят только те лица, которые никогда, кроме правды, ничего не говорят. Рассказывая небывалые вещи и неправду, она, по-видимому, сама была уверена в том, что то, что она говорила, действительно было, что это правда, — поэтому я не могу не сказать, что в ней было что-то демоническое, сказав попросту, что-то чертовское, хотя в сущности она была очень незлобивым, добрым человеком. Она обладала такими громаднейшими голубыми глазами, каких я никогда в жизни ни у кого не видел, и когда она начинала что-нибудь рассказывать, а в особенности небылицу, неправду, то эти глаза все время страшно искрились, и меня поэтому не удивляет, что она имела громадное влияние на многих людей, склонных к грубому мистицизму, ко всему необыкновенному, т. е. на людей, которым приелась жизнь на нашей планете и которые не могут возвыситься до истинного понимания и чувствования предстоящей всем нам загробной жизни, т. е. на людей, которые ищут начал загробной жизни, и так как они их душе недоступны, то они стараются увлечься хотя бы фальсификацией этой будущей жизни. Я думаю, что знаменитый Катков, столь умный человек, который умел относиться к явлениям жизни реально, вероятно, раскусил бы Блаватскую, если бы он с нею сталкивался. Но, насколько у Блаватской был своеобразный и великий талант, служит доказательством то, что такой человек, как Катков, мог увлекаться феерическими рассказами «В дебрях Индостана», которые печатались в его журнале, — рассказами, которые он считал безусловно выдающимися и необыкновенными. Впрочем, мне и до настоящего времени приходится иногда слышать самые восторженные отзывы об этих рассказах, которые печатались в «Русском Вестнике» несколько десятков лет тому назад. Конечно, цветочный магазин, открытый в Одессе Блаватской, после того, как прогорел ее магазин по продаже чернил, также был закрыт по той же причине, и тогда Митрович, которому было уже 60 лет, получил ангажемент в итальянскую оперу в Каир, куда он и отправился вместе с Блаватской. Отношение его к Блаватской было удивительно; он представлял собою беззубого льва, вечно стоявшего на страже у ног своей повелительницы, уже довольно старой и тучной дамы, как я уже указывал выше, ходившей большей частью в грязных капотах. Не доезжая до Каира, пароход совсем у берега потерпел крушение. Митрович, очутившись в море, при помощи других пассажиров спас Блаватскую, но сам потонул. Таким образом, Блаватская явилась в Каир в мокром капоте и мокрой юбке, не имея ни гроша. Как она выбралась оттуда — не знаю. Но затем она очутилась в Англии и стала основывать там новое теософическое общество и для вящего подкрепления начал этого общества она отправилась в Индию, где изучала все индийские тайны. Это пребывание в Индии, между прочим, и послужило темой для указанных ранее статей «В дебрях Индостана», которые она писала, конечно, для того, чтобы заработать некоторое количество денег. По возвращении из Индии она приобрела уже много адептов и поклонников в своем новом теософическом учении, поселилась в Париже и была там главой всех теофизитов. Вскоре она заболела и умерла… В конце концов если нужно доказательство, что человек не есть животное, что в нем есть душа, которая не может быть объяснена каким-нибудь материальным происхождением, то Блаватская может служить этому отличным доказательством: в ней, несомненно был дух, совершенно независимый от ее физического или физиологического существования. Вопрос только в том, каков был этот дух, а если встать на точку зрения представления о загробной жизни, что она делится на ад, чистилище и рай, то весь вопрос только в том, из какой именно части вышел тот дух, который поселился в Блаватской на время ее земной жизни». [3, т.1, с. 1—12]
Во всем этом рассказе так мало правды, что почти нет смысла принимать его во внимание. Вспомним, что автору было 10-11 лет, когда его таинственная двоюродная сестра в первый раз вернулась домой в 1859 году и он был студентом, когда она во второй раз возвратилась в Россию в 1872 году. Так как он был еще юным, она ему показалась старой. Он говорит о ней, как о «пожилой даме», когда ей было лишь 39 или 40 лет.
Хронология Витте не точна, может быть потому, что он свои мемуары писал в старости. Многое в его рассказе — заблуждение и далеко от истины. В своей статье «Моя исповедь» Блаватская говорит, что она три с половиной дня провела в Тифлисе вместе с генералом Блаватским, но это не значит, что она в Тифлисе «поселилась вместе с ним».
Даже если, она говорит так, чтобы скрыть свои действительные намерения и в ответ на сплетни о любовниках, и если считаться с юной фантазией Витте, трудно поверить, что ее дедушка в короткое время, одно за другим, получил весточки от двух«внуков», что они венчались с Блаватской, еще и потому, что ее тетя и сестра Вера утверждают, что в их семье первые 10 лет о ней ничего не слыхали и считали ее умершей.
Говорить, например, что она должна благодарить Юма за свои познания в оккультизме, величайший абсурд. Связь ее с медиумом Юмом по сравнению с ее многолетними поисками оккультных знаний и длительной тренировкой под руководсством Учителя в Его Ашраме, выглядит как свеча по сравнению с солнцем.
О торговой деятельности Блаватской ее двоюродный брат говорит, что она закончилась очень печально с тяжелыми потерями, а сестра Вера сообщает, что эта деятельность по большей части была удачной. Что же касается инцидента в Киеве, то время, в течение которого князь Дундуков-Корсаков занимал пост генерал-губернатора, поясним следующее:
1. В письме Блаватской полковнику Олькотту (1884 г.) она пишет: «Тем, кто знает меня с детства, я была олицетворением невинности и, услышав, что про меня говорил Смирнов, что Вам говорила Куломб (Учитель рассказал им всю клевету о бедном умершем ребенке, мать которого знала моя тетя и моя сестра), о том бедном мужчине, который лежит похороненный в Александрии, о Себире — о том, как она отплатила мне за то, что я спасла ее от голодной смерти, и распространяла ложь обо мне в Одессе и также в Каире моему дяде, когда он туда поехал в последнюю русско-турецкую войну, и. т., и т. д… Дундуков держал себя как настоящий друг и джентльмен. Чтобы успокоить меня, он телеграфировал г-же Баррен, что получил мое письмо и что сейчас, «послезавтра», вышлет мне официальные документы из полиции и со своей стороны, чтобы показать, что Смирнов лжет.»
2. В июне 1884 г. высланы документы генерал-губернатора князя Дундукова как специальные и личные документы, приложены при этом также удостоверение Тифлисского полицейского департамента, что г-жа Блаватская за время своего пребывания в Тифлисе не содеяла ничего, подлежащего суду. [22]
Очевидно, что Витте ничего не знал о настоящей жене Митровича. Во всяком случае он ничего о ней не упоминает, хотя другим членам семьи она хорошо была знакома. Блаватская говорит о ней, как о своей «лучшей подруге, которая умерла в 1870 году». В своей записной книжке она нарисовала два ее портрета, в которых чувствуется любовь и уважение. На первом портрете она одна, на втором портрете г-жа Митрович изображена, как Маргарита, молящаяся перед распятием и ее муж, как Мефистофель, нашептывает ей в ухо соблазны. Под рисунком стоит подписть: «Терезина. Синьера Митрович (Фауст). Тифлис, 7 апреля 1862 г.»
Следует лишь сравнить оба рассказа о смерти Митровича, чтобы понять, который из них истинный. После того, как Витте рассказал о том, что Митрович утонул и Блаватская вступила в Каир «в мокром капоте», он сообщает: «она очутилась в Англии, и стала основывать там новое Т. О.» Как известно, Т. О. создано в Нью-Йорке. Далее он утверждает, что она «поселилась в Париже и была там главой всех теофизитов». Но все знают, что в 1885 году, когда она окончательно переехала из Индии в Европу, она кратковременно жила в Италии, Германии и Бельгии и в конце концов поселилась в Лондоне, где она скончалась 8 мая 1891 г. После всего этого можно судить о правдивости рассказа Витте о жизни Блаватской.
«…Блаватская в трюме английского парохода удрала в Константинополь, в Константинополе она поступила в цирк наездницей, и там в нее влюбился один из известных в то время певцов — бас Митрович; она бросила цирк и уехала с этим басом, который получил ангажемент петь в одном из наибольших театров Европы, и вдруг мой дед после этого начал получать письма от своего «внука» — оперного певца Митровича; Митрович уверил его, что он женился на внучке деда — Блаватской, хотя последняя никакого развода от своего мужа Блаватского, эриванского губернатора, не получала. Прошло несколько времени, и мой дед и бабушка, Фадеевы, вдруг получили письмо от нового «внука», от какого-то англичанина из Лондона, который уверял, что он женился на внучке деда — Блаватской, отправившейся вместе с этим англичанином по каким-то коммерческим делам в Америку. Затем Блаватская появляется снова в Европе и делается ближайшим адептом известного спирита того времени, т. е. 60-х годов прошлого столетия, — Юма. Затем из газет семейство Фадеевых узнало, что Блаватская дает в Лондоне первые концерты на фортепиано; потом она сделалась капельмейстером хора, который содержал при себе сербский король Милан. Во всех этих перипетиях прошло, вероятно, около 10-ти лет ее жизни (ей было около 30 лет), и, наконец, она выпросила разрешение у деда Фадеева приехать снова в Тифлис, обещая вести себя скромно и даже снова сойтись со своим настоящим мужем — Блаватским (эриванским вице-губернатором). И вот, хотя я был тогда еще мальчиком, помню ее в то время, когда она приехала в Тифлис; она была уже пожилой женщиной и не так лицом, как бурной жизнью. Лицо ее было чрезвычайно выразительным; видно было, что она была прежде очень красива, но со временем крайне располнела и ходила постоянно в капотах, мало занималась своей особой, а потому никакой привлекательности не имела, вот в это время она почти свела с ума часть тифлисского общества различными спиритическими сеансами, которые она проделывала у нас в доме, я помню, как к нам каждый вечер собиралось на эти сеансы высшее тифлисское общество, которое занималось верчением столов, спиритическим писанием духов, стучанием столов и прочими фокусами. Как мне казалось, моя мать, тетка моя Фадеева и даже мой дядя Фадеев — все этим увлекались и до известной степени верили. Но эти занятия проделывались более или менее в тайне от главы семейства — моего деда, а также и от моей бабушки — Фадеевых; ко всему этому довольно отрицательно относился и мой отец. В это время адьютантами фельдмаршала Барятинского были граф Воронцов-Дашков, теперешний наместник кавказский, оба графа Орловы-Давыдовы и Перфильев, — это были молодые люди из петербургской «jeunesse d'oree» («золотой молодежи»). Я помню, что все они постоянно просиживали у нас целые вечера и ночи, занимаясь спиритизмом. Хотя я был тогда совсем еще мальчик, но уже относился ко всем фокусам Блаватской довольно критически, сознавая, что в них есть какое-то шарлатанство, хотя оно и было делаемо весьма искусно: так, например, раз при мне по желанию одного из присутствующих в другой комнате начало играть фортепиано, совсем закрытое, и никто в это время у фортепиано не стоял. Теперь, мне кажется, ко всем этим спиритическим действиям общественное мнение Европы, а также и у нас в России относятся как к шарлатанству; тогда же этим увлекались, и Юм, который был, конечно, точно так же не что иное, как ловкий и талантливый фокусник, считался весьма знаменитым человеком. Блаватская, будучи сотрудницей Юма, конечно, заимствовала у него все приемы и спиритические тайны. Впрочем, к сожалению, в последние годы у нас в Петербурге, по-видимому, начал опять процветать своего рода особый спиритизм, т. н. неврастеническое верование в проявления в различных формах и в различных признаках умерших лиц, и этот спиритизм, к сожалению, даже имел некоторые печальные последствия в государственной жизни.
В этот период своей жизни Блаватская начала сходиться с мужем и даже поселилась вместе с ним в Тифлисе. Но вдруг в один прекрасный день ее на улице встречает оперный бас Митрович, который после своей блестящей карьеры в Европе, уже постарев и потеряв отчасти свой голос, получил ангажемент в тифлисскую итальянскую оперу. Так как Митрович всерьез считал Блаватскую своей женой, от него убежавшей, то, встретившись с нею на улице, он, конечно, сделал ей скандал. Результатом этого скандала было то, что Блаватская вдруг из Тифлиса испарилась. Оказалось, что она вместе со своим мнимым мужем, басом Митровичем, который также бросил оперу, удрали с Кавказа. Затем Митрович получил ангажемент в киевскую оперу, где он начал петь по-русски, чему учила его мнимая супруга Блаватская, и, несмотря на то, что Митровичу в то время было уже, вероятно, под 60 лет, он тем не менее отлично пел в Киеве в русских операх, например, в «Жизни за царя», «Русалке» и пр., так как при своем таланте он легко мог изучать свои роли под руководством несомненно талантливой Блаватской. В это время в Киеве генерал-губернатором был внязь Дундуков-Корсаков. Этот Дундуков-Корсаков знал Блаватскую еще в молодости, раньше чем она вышла замуж за Блаватского, потому что в то время он командовал на Кавказе (где жила Блаватская) одним из драгунских полков (Нижегородским). Какие недоразумения произошли между Блаватской и Дундуковым-Корсаковым — генерал-губернатором Киева, я не знаю, но знаю только то, что в Киеве вдруг на всех перекрестках появились наклеенные на стенах стихотворения, очень неприятные для Дундукова-Корсакова. Стихотворения эти принадлежали Блаватской. Вследствие этого Митрович со своей мнимой супругой Блаватской должны были оставить Киев и появились в Одессе. В это время в Одессе уже проживала моя мать со своей сестрой и детьми, в том числе и мною (мои дед, бабушка и отец уже умерли в Тифлисе), так как я и брат были там студентами университета. Тогда я уже был настолько развит, что мог вполне критически отнестись к Блаватской, и действительно, я составил себе совершенно ясное представление об этой выдающейся и до известной степени демонической личности. Уехав из Киева и поселившись в Одессе, Блаватская с Митровичем должны были найти себе средства для жизни. И вдруг Блаватская сначала открывает магазин и фабрику чернил, а потом цветочный магазин (т. е. магазин искусственных цветов). В это время она довольно часто приходила к моей матери, и я несколько раз заходил к ним в этот магазин. Когда я познакомился ближе с ней, то был поражен ее громаднейшим талантом все схватывать самым быстрым образом: никогда не учившись музыке, она сама выучилась играть на фортепиано и давала концерты в Париже (и Лондоне); никогда не изучая теорию музыки, она сделалась капельмейстером оркестра и хора у сербского короля Милана; давала спиритические представления; никогда серьезно не изучая языков, она говорила по-французски, по-английски и на других европейских языках, как на своем родном языке; никогда не изучая серьезно русской грамматики и литературы, многократно, на моих глазах, она писала длиннейшие письма стихами своим знакомым и родным с такой легкостью, с которой я не мог бы написать письма прозой; она могла писать целые листы стихами, которые лились как музыка и которые не содержали в себе ничего серьезного; она писала с легкостью всевозможные газетные статьи на самые серьезные темы, совсем не зная основательно того предмета, о котором писала; могла, смотря в глаза, говорить и рассказывать самые небывалые вещи, выражаясь иначе, — неправду, и с таким убеждением, с каким говорят только те лица, которые никогда, кроме правды, ничего не говорят. Рассказывая небывалые вещи и неправду, она, по-видимому, сама была уверена в том, что то, что она говорила, действительно было, что это правда, — поэтому я не могу не сказать, что в ней было что-то демоническое, сказав попросту, что-то чертовское, хотя в сущности она была очень незлобивым, добрым человеком. Она обладала такими громаднейшими голубыми глазами, каких я никогда в жизни ни у кого не видел, и когда она начинала что-нибудь рассказывать, а в особенности небылицу, неправду, то эти глаза все время страшно искрились, и меня поэтому не удивляет, что она имела громадное влияние на многих людей, склонных к грубому мистицизму, ко всему необыкновенному, т. е. на людей, которым приелась жизнь на нашей планете и которые не могут возвыситься до истинного понимания и чувствования предстоящей всем нам загробной жизни, т. е. на людей, которые ищут начал загробной жизни, и так как они их душе недоступны, то они стараются увлечься хотя бы фальсификацией этой будущей жизни. Я думаю, что знаменитый Катков, столь умный человек, который умел относиться к явлениям жизни реально, вероятно, раскусил бы Блаватскую, если бы он с нею сталкивался. Но, насколько у Блаватской был своеобразный и великий талант, служит доказательством то, что такой человек, как Катков, мог увлекаться феерическими рассказами «В дебрях Индостана», которые печатались в его журнале, — рассказами, которые он считал безусловно выдающимися и необыкновенными. Впрочем, мне и до настоящего времени приходится иногда слышать самые восторженные отзывы об этих рассказах, которые печатались в «Русском Вестнике» несколько десятков лет тому назад. Конечно, цветочный магазин, открытый в Одессе Блаватской, после того, как прогорел ее магазин по продаже чернил, также был закрыт по той же причине, и тогда Митрович, которому было уже 60 лет, получил ангажемент в итальянскую оперу в Каир, куда он и отправился вместе с Блаватской. Отношение его к Блаватской было удивительно; он представлял собою беззубого льва, вечно стоявшего на страже у ног своей повелительницы, уже довольно старой и тучной дамы, как я уже указывал выше, ходившей большей частью в грязных капотах. Не доезжая до Каира, пароход совсем у берега потерпел крушение. Митрович, очутившись в море, при помощи других пассажиров спас Блаватскую, но сам потонул. Таким образом, Блаватская явилась в Каир в мокром капоте и мокрой юбке, не имея ни гроша. Как она выбралась оттуда — не знаю. Но затем она очутилась в Англии и стала основывать там новое теософическое общество и для вящего подкрепления начал этого общества она отправилась в Индию, где изучала все индийские тайны. Это пребывание в Индии, между прочим, и послужило темой для указанных ранее статей «В дебрях Индостана», которые она писала, конечно, для того, чтобы заработать некоторое количество денег. По возвращении из Индии она приобрела уже много адептов и поклонников в своем новом теософическом учении, поселилась в Париже и была там главой всех теофизитов. Вскоре она заболела и умерла… В конце концов если нужно доказательство, что человек не есть животное, что в нем есть душа, которая не может быть объяснена каким-нибудь материальным происхождением, то Блаватская может служить этому отличным доказательством: в ней, несомненно был дух, совершенно независимый от ее физического или физиологического существования. Вопрос только в том, каков был этот дух, а если встать на точку зрения представления о загробной жизни, что она делится на ад, чистилище и рай, то весь вопрос только в том, из какой именно части вышел тот дух, который поселился в Блаватской на время ее земной жизни». [3, т.1, с. 1—12]
Во всем этом рассказе так мало правды, что почти нет смысла принимать его во внимание. Вспомним, что автору было 10-11 лет, когда его таинственная двоюродная сестра в первый раз вернулась домой в 1859 году и он был студентом, когда она во второй раз возвратилась в Россию в 1872 году. Так как он был еще юным, она ему показалась старой. Он говорит о ней, как о «пожилой даме», когда ей было лишь 39 или 40 лет.
Хронология Витте не точна, может быть потому, что он свои мемуары писал в старости. Многое в его рассказе — заблуждение и далеко от истины. В своей статье «Моя исповедь» Блаватская говорит, что она три с половиной дня провела в Тифлисе вместе с генералом Блаватским, но это не значит, что она в Тифлисе «поселилась вместе с ним».
Даже если, она говорит так, чтобы скрыть свои действительные намерения и в ответ на сплетни о любовниках, и если считаться с юной фантазией Витте, трудно поверить, что ее дедушка в короткое время, одно за другим, получил весточки от двух«внуков», что они венчались с Блаватской, еще и потому, что ее тетя и сестра Вера утверждают, что в их семье первые 10 лет о ней ничего не слыхали и считали ее умершей.
Говорить, например, что она должна благодарить Юма за свои познания в оккультизме, величайший абсурд. Связь ее с медиумом Юмом по сравнению с ее многолетними поисками оккультных знаний и длительной тренировкой под руководсством Учителя в Его Ашраме, выглядит как свеча по сравнению с солнцем.
О торговой деятельности Блаватской ее двоюродный брат говорит, что она закончилась очень печально с тяжелыми потерями, а сестра Вера сообщает, что эта деятельность по большей части была удачной. Что же касается инцидента в Киеве, то время, в течение которого князь Дундуков-Корсаков занимал пост генерал-губернатора, поясним следующее:
1. В письме Блаватской полковнику Олькотту (1884 г.) она пишет: «Тем, кто знает меня с детства, я была олицетворением невинности и, услышав, что про меня говорил Смирнов, что Вам говорила Куломб (Учитель рассказал им всю клевету о бедном умершем ребенке, мать которого знала моя тетя и моя сестра), о том бедном мужчине, который лежит похороненный в Александрии, о Себире — о том, как она отплатила мне за то, что я спасла ее от голодной смерти, и распространяла ложь обо мне в Одессе и также в Каире моему дяде, когда он туда поехал в последнюю русско-турецкую войну, и. т., и т. д… Дундуков держал себя как настоящий друг и джентльмен. Чтобы успокоить меня, он телеграфировал г-же Баррен, что получил мое письмо и что сейчас, «послезавтра», вышлет мне официальные документы из полиции и со своей стороны, чтобы показать, что Смирнов лжет.»
2. В июне 1884 г. высланы документы генерал-губернатора князя Дундукова как специальные и личные документы, приложены при этом также удостоверение Тифлисского полицейского департамента, что г-жа Блаватская за время своего пребывания в Тифлисе не содеяла ничего, подлежащего суду. [22]
Очевидно, что Витте ничего не знал о настоящей жене Митровича. Во всяком случае он ничего о ней не упоминает, хотя другим членам семьи она хорошо была знакома. Блаватская говорит о ней, как о своей «лучшей подруге, которая умерла в 1870 году». В своей записной книжке она нарисовала два ее портрета, в которых чувствуется любовь и уважение. На первом портрете она одна, на втором портрете г-жа Митрович изображена, как Маргарита, молящаяся перед распятием и ее муж, как Мефистофель, нашептывает ей в ухо соблазны. Под рисунком стоит подписть: «Терезина. Синьера Митрович (Фауст). Тифлис, 7 апреля 1862 г.»
Следует лишь сравнить оба рассказа о смерти Митровича, чтобы понять, который из них истинный. После того, как Витте рассказал о том, что Митрович утонул и Блаватская вступила в Каир «в мокром капоте», он сообщает: «она очутилась в Англии, и стала основывать там новое Т. О.» Как известно, Т. О. создано в Нью-Йорке. Далее он утверждает, что она «поселилась в Париже и была там главой всех теофизитов». Но все знают, что в 1885 году, когда она окончательно переехала из Индии в Европу, она кратковременно жила в Италии, Германии и Бельгии и в конце концов поселилась в Лондоне, где она скончалась 8 мая 1891 г. После всего этого можно судить о правдивости рассказа Витте о жизни Блаватской.
Глава 27
Ребенок
В. С. Соловьев писал: «…Она захотела спасти честь одной своей приятельницы и признала своим ребенка этой приятельницы. Она не расставалась с ним, сама его воспитывала и называла своим сыном перед всеми. Потом он умер…» [4, с. 189]
По-видимому, она взяла этого ребенка уже в 1862 году, так как в архивах Теософического Общества имеется «Паспорт», выданный канцелярией царского наместника Кавказа ей и «опекаемому ею ребенку Юре для поездки в Тавриду, Херсон и Псковскую губернию сроком на один год».
На паспорте дата: 23 августа 1862 года. Это год, когда она странствовала по Имеретии и Мингрелии. Но возможно, что она взяла ребенка много раньше, так как она писала: «В 1858 году была в Лондоне и такая-то и такая там история произошла с ребенком — не моим (последуют свидетельства медицинские…). Говорили про меня то-то и то-то; что я и развратничала, и бесновалась и т. д. [4, с.214; 21, с.85] Возможно, что уже в 1858 году она стала заботиться об этом ребенке. Он был несколько горбатым и очень много болел. Когда Синнет просил у нее материалы для своих мемуаров о ней, она протестовала:
«Инцидент с ребенком! Лучше я позволю себя повесить, чем об этом вспоминать. Знаете ли Вы к чему это привело бы, если бы я при этом не привела имен? Это вызвало бы против меня версту нечистот. Я Вам говорила, что даже мой отец допускал обидные мысли, и, если бы не свидетельство врача, он мне никогда не простил бы. [28]Позже он жалел и любил бедного уродца… Мой дорогой Синнет, если Вы хотите меня уничтожить (хотя это теперь невозможно), то упомяните этот «инцидент», но мой совет и просьба — об этом не писать. Я слишком много сделала, уверяя и доказывая, что он мой, и зашла в этом слишком далеко. Свидетельство врачей ничем не поможет. Люди будут говорить, что мы их подкупили — вот и все». [14, с.151]
«Просто совершенно невозможно рассказать настоящую, незамаскированную правду о моей жизни. Невозможно также и касаться истории с ребенком. Бароны Мейендорфы и вся русская аристократия восстали бы против меня, если бы в откликах (которые безусловно последовали бы) было упомянуто имя Барона. Я дала свое честное слово и не нарушу его до самой смерти». [14, с.154]
Из рассказанного выше видно, что ребенок был сыном Бароне Мейендорфа. В своем рассказе о смерти ребенка она определенно говорит: «Тогда, когда я повезла бедного ребенка в Болонью, чтобы попытаться спасти его, я встретила его [Митровича] в Италии, и он сделал для меня, все, что смог, более чем брат. Затем ребенок умер, и так как у меня не было никакого документа, и мне не хотелось давать свое имя, чтобы не питать сплетни, то Митрович взял все на себя и в 1867 году в каком-то маленьком городке Южной России похоронил ребенка аристократического Барона под своим именем, говоря, «мне это безразлично». Затем, не извещая своих родных, что я вернулась в Россию, чтобы привезти обратно несчастного маленького мальчика, которого мне не удалось вернуть живым гувернантке, выбранной ему Бароном, я просто написала отцу ребенка, оповещая его об этом событии и вернулась обратно в Италию с тем же паспортом». [14, с.144]
В Америке ложный рассказ о ребенке принял другое направление. В 1890 г. Блаватская возбудила обвинение против газеты «New York Sun» за поднятую газетой против нее клевету. Она писала в журнал «The Path» редактору Джаджу: «Лет пятнадцать я спокойно смотрела на то, что газеты пачкали мое имя. Я продолжала работать над распространением теософических идей, веря, что на меня нападают мелкие душонки, которые делают все возможное, чтобы очернить меня. Общество, которое я помогла создать, выдержит эти нападки и будет расти. Так это и случилось. Некоторые друзья мои спрашивали, почему я никогда не отвечала на атаки, которые совершались против оккультизма и феноменов? По двум причинам: оккультизм останется всегда, как бы ни нападали на него, а оккультные феномены никогда нельзя доказать в суде, по крайней мере в этом столетии…
Но теперь некая солидная Нью-Йоркская газета, совершенно не знающая действительных обстоятельств, распространяет оскорбляющие меня обвинения. Большинство из них относятся к последним десяти годам моей жизни. Так как эти обвинения бросают тень на мой моральный облик, и задевают умершего человека, уважаемого друга моей семьи, то я не могу далее молчать…
Эта газета обвиняет меня в том, что в 1858 и 1868 годах я была представительницей «demi-monde» («полусвета»), что у меня была связь с принцем Эмилем Витгенштейном, от которого, как говорит газета, я имела незаконнорожденного сына.
Обвинение во-первых, смешное, но во-вторых и в-третьих, оно направлено и на других лиц. Умерший принц был давнишним другом нашей семьи. Последний раз я его видела, когда мне было 18 лет. До самой его смерти я переписывалась с ним и его женой. Он был двоюродным братом русской императрицы и никак не мог бы подумать, что на его могилу современная нью-йорская газета выбросит такую грязь. Мой долг требует от меня возражения против этого обвинения нас обоих, а также защиты чести теософии и всех тех, кто живет, руководствуясь ее учением. Поэтому я аппелирую к американскому суду и американским законам. Я отказалась от росссийского подданства в надежде на то, что Америка охраняет своих граждан. Пусть моя надежда не окажется напрасной». [19, т. V, с.187]
В 1892 году, в ноябрьском номере, журнал «The Path» поместил следующее сообщение от редакции: «В июле 1890 года газета «Sun» опубликовала статью, в которой содержались тяжкие обвинения Е. П. Блаватской, и были оскорблены также полковник Олькотт и В. Джадж: там утверждалось, что они присоединились к Теософическому Общству для того, чтобы жить за его счет. Статья была задумана как общее нападение на Теософическое Общество. Автор этой статьи — наш недруг, который был когда-то нашим другом… Г-жа Блаватская и г-н Джадж возбудили дело против газеты «Sun», а также против автора этой статьи — Е. Коуеза (Е. Koues) из Вашингтона, — в Нью-Йоркском суде… Однако в 1891 году г-жа Блаватская скончалась и, поскольку дело это касалось личного оскорбления, то с ее смертью газете уже не предстояло выступать в суде по этому делу. Это обстоятельство надо принять во внимание в связи с последующим событием. В 1892 году газета «Sun» в номере от 26 сентября поместила следующее редакционное сообщение:
«На следующих далее страницах мы помещаем статью В.К. Джаджа, в которой рассказывается о романтической жизни знаменитого теософа — покойной Е. П. Блаватской. Мы пользуемся этим случаем, чтобы отметить, что мы были введены в заблуждение д-ром Коуезом и в номере газеты от 20 июля 1890 г. поместили написанную им статью, содержащую необоснованные обвинения против г-жи Блаватской. Настоящая статья г-на Джаджа опровергает все поднятые д-ром Е. Коуезом обвинения, и мы хотим довести до сведения наших читателей, что мы признаем все тогда опубликованные обвинения в отношении Теософического Общества и его руководителей неправильными, и считаем, что статью Е. Коуеза нам не следовало печатать».
Учтите, что в это время газете «Sun» судебное преследование уже не угрожало. Это говорит в ее пользу. Так закончилось это дело» [19, т. VII, с.248]
В архивах Теософического Общества имеется письмо Е. П. Блаватской, заботливо сбереженное полковником Олькоттом. В этом письме говорится о ее обследовании врачами, когда она была больна, в Европе, в 1885 г. Первого листа этого письма нет, а второй начинается с середины фразы: «…Он принес свои инструменты, зеркало, с помощью которого смог заглянуть внутрь, и другие ужасающие вещи. После обследования он спросил меня с удивлением: «Разве вы были замужем?» «Да, но детей у меня не было», — сказала я, не желая вдаваться в физиологические подробности. «Ну, конечно, нет, — ответил он, — ибо, как я вижу, у вас не было сношений с мужем». Я это рассказала Синнету и госпоже Тидеско, которые были после этого осмотра. Синнет настаивал: «Получите свидетельство! Получите свидетельство!» Я поняла причину и потому вчера, когда профессор снова пришел, я спросила его, может ли он дать свидетельство, говоря, что некоторые мои враги утверждают, что я имела детей. Он сейчас же согласился…
Он сказал, что у меня от рождения матка загнута, и у меня не только никогда не могло быть детей, но что это является причиной моего настоящего заболевания мочевого пузыря и что, если бы я когда-либо имела сношения, то каждый раз это вызывало бы воспаление и сильные страдания. Я послала свидетельство Синнету, так как он говорил, что оно ему необходимо. Это большой стыд, но и большая победа».
Медицинское свидетельство гласит следующее: «Я, ниже пордписавшийся, свидетельствую, что г-жа Блаватская, секретарь Бомбейско-Нью-Йоркского Теософического Общества в настоящее время лечилась у меня. Она больна «Anteflexio Uteri» («перегиб тела матки спереди»), по-видимому, от рождения. Как это показало подробное исследование, г-жа Блаватская никогда не была беременной, и, следовательно, не могла иметь детей, ни преждевременных родов. Доктор Опенгейм, Вюрцбург, 5 ноября 1885 года. Удостоверяют: Хюбе Шлейден, Франц Гебхард».
По-видимому, она взяла этого ребенка уже в 1862 году, так как в архивах Теософического Общества имеется «Паспорт», выданный канцелярией царского наместника Кавказа ей и «опекаемому ею ребенку Юре для поездки в Тавриду, Херсон и Псковскую губернию сроком на один год».
На паспорте дата: 23 августа 1862 года. Это год, когда она странствовала по Имеретии и Мингрелии. Но возможно, что она взяла ребенка много раньше, так как она писала: «В 1858 году была в Лондоне и такая-то и такая там история произошла с ребенком — не моим (последуют свидетельства медицинские…). Говорили про меня то-то и то-то; что я и развратничала, и бесновалась и т. д. [4, с.214; 21, с.85] Возможно, что уже в 1858 году она стала заботиться об этом ребенке. Он был несколько горбатым и очень много болел. Когда Синнет просил у нее материалы для своих мемуаров о ней, она протестовала:
«Инцидент с ребенком! Лучше я позволю себя повесить, чем об этом вспоминать. Знаете ли Вы к чему это привело бы, если бы я при этом не привела имен? Это вызвало бы против меня версту нечистот. Я Вам говорила, что даже мой отец допускал обидные мысли, и, если бы не свидетельство врача, он мне никогда не простил бы. [28]Позже он жалел и любил бедного уродца… Мой дорогой Синнет, если Вы хотите меня уничтожить (хотя это теперь невозможно), то упомяните этот «инцидент», но мой совет и просьба — об этом не писать. Я слишком много сделала, уверяя и доказывая, что он мой, и зашла в этом слишком далеко. Свидетельство врачей ничем не поможет. Люди будут говорить, что мы их подкупили — вот и все». [14, с.151]
«Просто совершенно невозможно рассказать настоящую, незамаскированную правду о моей жизни. Невозможно также и касаться истории с ребенком. Бароны Мейендорфы и вся русская аристократия восстали бы против меня, если бы в откликах (которые безусловно последовали бы) было упомянуто имя Барона. Я дала свое честное слово и не нарушу его до самой смерти». [14, с.154]
Из рассказанного выше видно, что ребенок был сыном Бароне Мейендорфа. В своем рассказе о смерти ребенка она определенно говорит: «Тогда, когда я повезла бедного ребенка в Болонью, чтобы попытаться спасти его, я встретила его [Митровича] в Италии, и он сделал для меня, все, что смог, более чем брат. Затем ребенок умер, и так как у меня не было никакого документа, и мне не хотелось давать свое имя, чтобы не питать сплетни, то Митрович взял все на себя и в 1867 году в каком-то маленьком городке Южной России похоронил ребенка аристократического Барона под своим именем, говоря, «мне это безразлично». Затем, не извещая своих родных, что я вернулась в Россию, чтобы привезти обратно несчастного маленького мальчика, которого мне не удалось вернуть живым гувернантке, выбранной ему Бароном, я просто написала отцу ребенка, оповещая его об этом событии и вернулась обратно в Италию с тем же паспортом». [14, с.144]
В Америке ложный рассказ о ребенке принял другое направление. В 1890 г. Блаватская возбудила обвинение против газеты «New York Sun» за поднятую газетой против нее клевету. Она писала в журнал «The Path» редактору Джаджу: «Лет пятнадцать я спокойно смотрела на то, что газеты пачкали мое имя. Я продолжала работать над распространением теософических идей, веря, что на меня нападают мелкие душонки, которые делают все возможное, чтобы очернить меня. Общество, которое я помогла создать, выдержит эти нападки и будет расти. Так это и случилось. Некоторые друзья мои спрашивали, почему я никогда не отвечала на атаки, которые совершались против оккультизма и феноменов? По двум причинам: оккультизм останется всегда, как бы ни нападали на него, а оккультные феномены никогда нельзя доказать в суде, по крайней мере в этом столетии…
Но теперь некая солидная Нью-Йоркская газета, совершенно не знающая действительных обстоятельств, распространяет оскорбляющие меня обвинения. Большинство из них относятся к последним десяти годам моей жизни. Так как эти обвинения бросают тень на мой моральный облик, и задевают умершего человека, уважаемого друга моей семьи, то я не могу далее молчать…
Эта газета обвиняет меня в том, что в 1858 и 1868 годах я была представительницей «demi-monde» («полусвета»), что у меня была связь с принцем Эмилем Витгенштейном, от которого, как говорит газета, я имела незаконнорожденного сына.
Обвинение во-первых, смешное, но во-вторых и в-третьих, оно направлено и на других лиц. Умерший принц был давнишним другом нашей семьи. Последний раз я его видела, когда мне было 18 лет. До самой его смерти я переписывалась с ним и его женой. Он был двоюродным братом русской императрицы и никак не мог бы подумать, что на его могилу современная нью-йорская газета выбросит такую грязь. Мой долг требует от меня возражения против этого обвинения нас обоих, а также защиты чести теософии и всех тех, кто живет, руководствуясь ее учением. Поэтому я аппелирую к американскому суду и американским законам. Я отказалась от росссийского подданства в надежде на то, что Америка охраняет своих граждан. Пусть моя надежда не окажется напрасной». [19, т. V, с.187]
В 1892 году, в ноябрьском номере, журнал «The Path» поместил следующее сообщение от редакции: «В июле 1890 года газета «Sun» опубликовала статью, в которой содержались тяжкие обвинения Е. П. Блаватской, и были оскорблены также полковник Олькотт и В. Джадж: там утверждалось, что они присоединились к Теософическому Общству для того, чтобы жить за его счет. Статья была задумана как общее нападение на Теософическое Общество. Автор этой статьи — наш недруг, который был когда-то нашим другом… Г-жа Блаватская и г-н Джадж возбудили дело против газеты «Sun», а также против автора этой статьи — Е. Коуеза (Е. Koues) из Вашингтона, — в Нью-Йоркском суде… Однако в 1891 году г-жа Блаватская скончалась и, поскольку дело это касалось личного оскорбления, то с ее смертью газете уже не предстояло выступать в суде по этому делу. Это обстоятельство надо принять во внимание в связи с последующим событием. В 1892 году газета «Sun» в номере от 26 сентября поместила следующее редакционное сообщение:
«На следующих далее страницах мы помещаем статью В.К. Джаджа, в которой рассказывается о романтической жизни знаменитого теософа — покойной Е. П. Блаватской. Мы пользуемся этим случаем, чтобы отметить, что мы были введены в заблуждение д-ром Коуезом и в номере газеты от 20 июля 1890 г. поместили написанную им статью, содержащую необоснованные обвинения против г-жи Блаватской. Настоящая статья г-на Джаджа опровергает все поднятые д-ром Е. Коуезом обвинения, и мы хотим довести до сведения наших читателей, что мы признаем все тогда опубликованные обвинения в отношении Теософического Общества и его руководителей неправильными, и считаем, что статью Е. Коуеза нам не следовало печатать».
Учтите, что в это время газете «Sun» судебное преследование уже не угрожало. Это говорит в ее пользу. Так закончилось это дело» [19, т. VII, с.248]
В архивах Теософического Общества имеется письмо Е. П. Блаватской, заботливо сбереженное полковником Олькоттом. В этом письме говорится о ее обследовании врачами, когда она была больна, в Европе, в 1885 г. Первого листа этого письма нет, а второй начинается с середины фразы: «…Он принес свои инструменты, зеркало, с помощью которого смог заглянуть внутрь, и другие ужасающие вещи. После обследования он спросил меня с удивлением: «Разве вы были замужем?» «Да, но детей у меня не было», — сказала я, не желая вдаваться в физиологические подробности. «Ну, конечно, нет, — ответил он, — ибо, как я вижу, у вас не было сношений с мужем». Я это рассказала Синнету и госпоже Тидеско, которые были после этого осмотра. Синнет настаивал: «Получите свидетельство! Получите свидетельство!» Я поняла причину и потому вчера, когда профессор снова пришел, я спросила его, может ли он дать свидетельство, говоря, что некоторые мои враги утверждают, что я имела детей. Он сейчас же согласился…
Он сказал, что у меня от рождения матка загнута, и у меня не только никогда не могло быть детей, но что это является причиной моего настоящего заболевания мочевого пузыря и что, если бы я когда-либо имела сношения, то каждый раз это вызывало бы воспаление и сильные страдания. Я послала свидетельство Синнету, так как он говорил, что оно ему необходимо. Это большой стыд, но и большая победа».
Медицинское свидетельство гласит следующее: «Я, ниже пордписавшийся, свидетельствую, что г-жа Блаватская, секретарь Бомбейско-Нью-Йоркского Теософического Общества в настоящее время лечилась у меня. Она больна «Anteflexio Uteri» («перегиб тела матки спереди»), по-видимому, от рождения. Как это показало подробное исследование, г-жа Блаватская никогда не была беременной, и, следовательно, не могла иметь детей, ни преждевременных родов. Доктор Опенгейм, Вюрцбург, 5 ноября 1885 года. Удостоверяют: Хюбе Шлейден, Франц Гебхард».