Страница:
Дисциплина в отряде поддерживалась воспитательной системой и судебными репрессиями. Она, эта воспитательная система, включала изучение дисциплинарного устава, проведение бесед с солдатами и казаками, бесед по разъяснению целей борьбы. Издавались приказы и директивы, содержание которых сводилось к разъяснению целей борьбы с большевиками и возложению обязанностей на каждого командира разговаривать на эти темы с подчиненными. Необходимость борьбы с большевиками объяснялась главным образом тем, что они признавались незаконной властью.
В отряде действовали военно-полевые суды, состоявшие из офицеров. Имелись и офицеры-юристы. Кроме того, существовала специальная комиссия по рассмотрению некоторых дел. При их разрешении руководствовались прежними законами России, уставами о наказаниях, приказами начальника штаба Верховного главнокомандующего Сибири. Практиковались внесудебные расправы. Приговоры и решения утверждались мною, а приводились в исполнение той частью, от которой назначался наряд на данное дело. Так что порядок здесь соблюдался..."
Чтобы представить, что это был за "порядок" и каким образом он соблюдался, можно обратиться к одному конкретному делу.
В июне 1919 года по приказу Анненкова суду был предан поручик Пилло, которому предъявили бездоказательные обвинения в причастности к тайной преступной организации, направлявшей свою деятельность якобы на разложение казачьей дивизии. Однако суд вынес в отношении Пилло оправдательный приговор.
Недовольный таким оборотом дела Анненков издал специальный приказ. Вот он:
"Приказ партизанской дивизии Атамана Анненкова No 154
4 июля 1919 года с. Уч-Арал
"Утверждаю" приговор Пилло. Как самозванца и жида, опозорившего мундир русского офицера, опозорившего Георгиевский крест и вошедшего в дивизию с целью разложения партизан - повесить... Атаман Анненков".
Все объяснялось личной неприязнью атамана к еврейскому происхождению Пилло. Кстати, она, эта неприязнь, зафиксирована и документально. Приказ по дивизии от 9 мая 1919 года No 98 гласил:
"Командирам частей запрещаю принимать на службу солдат иудейского происхождения. Виновных буду отрешать от должностей, как не соответствующих своему назначению.
Атаман дивизии полковник Анненков".
Таковы представления Анненкова о законности. Впрочем, лучше предоставить возможность читателям судить об этом по его собственным комментариям.
"...Обычно я избегал интеллигентных офицеров. Один из таких - Пилло - был прикомандирован из Омского резерва чинов. По прибытии в отряд его зачислили в качестве рядового бойца. Спустя некоторое время во многих отрядах стали отмечаться случаи употребления наркотических средств, стала проявляться недисциплинированность. Очевидно, морфием или кокаином офицеров и рядовых партизан снабжал Пилло. К слову сказать, Пилло объявился в отряде как артист Аполлонский. С ним была артистка Истомина-Жизневская. Своим поведением они стремились к разложению дивизии разными способами, чем способствовали успеху неприятеля. Я приказал произвести у Пилло обыск, во время которого у него обнаружили кокаин, а также порядочное количество шприцев. Попутно с этим начали разбираться, кто он такой, поскольку никакого удостоверения своего чина Пилло не имел. Ему сделали поверхностный экзамен, дали солдатское отделение, но командовать он не смог. На наши претензии Пилло ответил, что с германской войны прошло уже много времени, и он забыл, как командовать. Дальше выяснилось: Пилло служил лишь обозным прапорщиком и не имел никаких особых заслуг. Суд его оправдал, так как Пилло отрицал обвинения во вредительстве. Но потому, что в отряде была масса случаев, когда солдаты под воздействием кокаина учиняли бесчинства и безобразия, ответственность за них я возложил на Пилло. Пилло повесили, а его соучастницу - артистку Истомину-Жизневскую - в 24 часа выдворили из района..."
В своей судебной исповеди поверженный "мятежный" атаман рассказал:
"...Мой личный конвой состоял из 30 человек русских казаков. Среди них 12-15 человек составляли пленные красноармейцы. Дело в том, что к пленным красноармейцам я относился как к противникам, уже сложившим оружие. На всех фронтах при сдаче в плен красноармейцев подвергали репрессиям. Но при сдаче 5-го Советского полка я заметил, как во время ареста один боец, Иван Дупляков, сказал: "Я много перебрал на мушку вашего брата, теперь можете брать и меня". Если бы их отправили в лагерь, то, возможно, над ними совершилась бы расправа. Я решил взять пленных в свой конвой, полагаясь на чисто психологическое воздействие: они являлись добровольцами, боровшимися против нас и не ожидавшими к себе снисхождения. Тем самым я оценил проявление Дупляковым своего гражданского мужества. И не ошибся. Впоследствие Дупляков перешел со мной китайскую границу. В настоящее время он находится здесь, в Москве, в ОГПУ. Это тот самый Дупляков, которому в случае каких-либо недоразумений со мной я завещал выдать четыре слитка золота. Таково было мое завещание, составленное в китайской тюрьме в отношении всех четырех оставшихся казаков моего войска.
Мне было известно, что во всех наших частях действовала колчаковская контрразведка. Колчаковские офицеры приезжали к нам, поступали под видом добровольцев, скрывая свою принадлежность к агентуре Колчака. Но существовала и штатная контрразведка. В ее функции входило устанавливать активных противников Омского правительства. Когда она выявляла таковых через агентуру, то обращалась за ордером на арест в штаб, и они арестовывались. Велось дознание, следствие. Смотря по степени преступления, арестованные предавались гражданскому либо военно-полевому суду.
При занятии деревни всех, кто был, по нашему мнению, преступным элементом, мы привлекали к ответственности соответствующими наказаниями. Несколько человек вешали, несколько расстреливали, несколько приговаривали к тюремному заключению, некоторых пороли. Все население, которое было нелояльно настроено по отношению к нам, эвакуировалось в другой район. Оставлялось только население лояльное. Правда, если занимали деревню наскоком, случались всевозможные непредвиденные эксцессы. Для подавления недовольства и восстаний существовали карательные отряды.
На занятых нами местностях сразу же ликвидировалась советская власть и созывались крестьянские съезды. Участвовал в них и я. Цели съездов прекратить рознь между казаками и крестьянами, относившимися враждебно друг к другу. Первым вопросом всегда было оказачивание области, так как генерал Ионов отдал приказ, чтобы все крупные селения и поселки переписывались в казачье сословие. Среди крестьян произошел страшный раскол: кто-то согласился, стал действовать, как казаки, собирать мобилизацию. Но большая половина пошла против переписи. Для успешности оказачивания переписавшиеся поселки облагались меньшими повинностями, а на крестьянские возложили все основные тяготы. Приезжавшие в поселки наши комиссары говорили людям: кто не перепишется к казачеству, будет выселен. Ионов надеялся оказачить всю Семиреченскую область, объединить крестьянство с казачеством. Но результат получился обратный. Между тем оказачивание давало большие возможности в проведении мобилизации, обеспечении продовольствием, лошадьми, подводами, вносило организованность в жизнь местного населения и облегчало управление территориями. За проявление волнений недовольное население облагалось контрибуцией. Иногда приходилось заниматься реквизицией продовольствия и лошадей - за изъятое выдавали квитанции.
Вообще же снабжение осуществлялось централизованно. Заведующий хозяйством отряда заявлял об отсутствии продовольствия представителю Окружной станицы, а он давал указание какой-нибудь соседней станице, откуда все привозилось натурой. Значительная часть снабжения шла через иностранные миссии. Из-за этого мы находились от них в большой зависимости. Колчак был слепым исполнителем воли союзников и под их влиянием находился всецело. Наиболее яростно против советской власти выступала, безусловно, английская миссия. Она имела свою контрразведку, ее агенты шныряли в Омске и других местах. Там же, в Омске, стоял штаб чешской контрразведки, в Новосибирске - польской. Были свои штабы у французской и итальянской контрразведок.
Нужно отметить, что первоначально а правительственных кругах по прибытии союзных миссий вопрос шел лишь о бескорыстной помощи белому движению в борьбе с большевиками. Но потом все увидели, что в будущем за эту помощь придется расплачиваться полной эксплуатацией имеющихся у России богатств. Пошли разговоры, что долги России по империалистической войне и оказываемой помощи будут впоследствии возмещаться тем правительством, которое будет создано. А поставки были значительными. В моих отрядах были английский и японские винтовки и тяжелые пушки. Пулеметы - японские, американские (Викнерса и Кольта), французские (Сантьена и Льюиса), скорострельное оружие Шоша (французское). Все верхнее обмундирование и шинели - английские и частично японские. Оттуда поступало большое количество сукна, из которого изготовлялись шинели. Френчи и шаровары, одеяла и снаряжение, ботинки и обмотки - все было английским или японским. Иностранные миссии поставили Колчаку условия: распределять имущество и осуществлять контроль за ним они будут сами. А потому, если требовалось что-то из имущества, приходилось обращаться сначала к представителям миссий при штабе корпуса. Она, эта миссия, полученные сведения посылала в Омск, в вышестоящую миссию. Все делалось таким образом, что иностранные миссии имели возможность руководить всеми вопросами. Так снабжалось большинство частей Сибирской армии.
Нужно сказать, что иностранные миссии вовсе не ограничивались снабжением. К примеру, английская миссия давала свои кадры преподавателей для обучения офицеров и унтер-офицеров. Были и специальные вооруженные отряды, помню, один состоял из представителей английских доминионов - канадский, под английским флагом, численностью до батальона. Во Владивостоке находились итальянские части. К этому нужно добавить, что броневые части, бронемашины управлялись английскими офицерами и солдатами. Английский генерал Нокс осуществлял руководство подготовкой офицеров и унтер-офицеров.
Судя по всему, иностранцы чувствовали в Сибири себя хозяевами. Некоторые принимали непосредственное участие в боевых действиях. В частности, румынские, итальянские, сербские и чехословацкие части. В Новосибирске находился центр сосредоточения польских войск, и они принимали участие в подавлении восстания в Восточной Сибири. Железная дорога полностью контролировалась иностранцами.
Один из моих офицеров - Макаров - был откомандирован во Владивосток. Когда он выходил со станции, его толкнул кто-то из трех итальянских солдат. Макаров сказал им по-итальянски: "Нельзя ли поосторожней?" В ответ ему проговорили:
"Какая неблагодарная русская сволочь, мы пришли вас защищать от большевиков, а вы требуете, чтобы мы уступали дорогу. Не согласны!" Когда Макаров потребовал известного уважения более решительно, один из итальянцев крикнул: "Что на него смотреть, дай ему в зубы!" Солдат ударил Макарова по лицу. Тогда Макаров достал револьвер и выстрелил в обидчика. На шум сбежалась группа итальянских солдат, открылась стрельба, и в завязавшейся перестрелке Макаров был убит.
Подобные случаи происходили везде, не только во Владивостоке, но и даже в Омске. Я заявлял протест Верховному командованию, но получил от Колчака ответ: мы должны относиться к выходкам иностранцев мягче, потому как они наши союзники. Тем не менее я остался при своем мнении, считал обидным такое положение, когда на территории Сибири хозяйничают иностранцы. Поэтому под разными предлогами стремился не иметь с ними ничего общего.
Распорядок дня в наших частях существовал обычный: уборка лошадей, утренняя гимнастика, строевые занятия и т. д. Перед отбоем - вечерняя церемония; перекличка, объявление приказов и в конце - молитва. Когда находились в тылу, пели "Боже, царя храни", а на фронте, в боевой обстановке, - "Спаси, Господи!". Пели каждодневно. В "Спаси, Господи!" внесли изменения, и молитва заучила так:
"Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы нашему отряду на супротивника даруя".
На Семиреченском фронте находились очень стойкие части красных. Правильно сформированные, имевшие на вооружении трехлинейки, берданочные винтовки, пулеметы, артиллерийские орудия. На протяжении 150 верст весь район был прекрасно оборудован вырытыми окопами и другими укреплениями. Словом, это оказался самый настоящий фронт. Так что здесь рассчитывать на успех через молитвы не приходилось.
Было начато доукомплектование отряда. Из вновь зачисленных добровольцев, прибывших из Новосибирска и Барнаула, сформировали полки черных гусар, голубых улан, запасный и конно-инженерный полки.
По прибытии с отрядом в станицу Уджерскую я застал там весьма напряженную обстановку. Отношения между казаками и местным населением были страшно обострены. Этому во многом способствовали неправильные и вовсе непродуманные действия управляющего всем войскового атамана Ионоса, решившего принудительно оказачить всю Семиреченскую область. Он заставлял всех крестьян независимо от национальности перейти в казачье сословие, угрожая, что если они не подчинятся, то все будут насильственно выселены из пределов Семиречья в Сибирь. Переходить же в казаки отказывались целые поселки. Из недовольных сформировалась достаточно крупная вооруженная организация "Горные орлы". Ими командовал некто Егор Алексеев, бывший вахмистром в партизанском отряде, которым я командовал в германскую войну в Белоруссии. Мне удалось с ним встретиться всего один раз, остальное общение велось путем переписки. Я спросил Алексеева, каким образом он перешел на сторону советской власти. Алексеев объяснил, что его отряд не признает ни белых, ни красных, ни Временного Сибирского правительства. Когда я переспросил его, за какую же они борются власть, Алексеев заявил, что они стоят за власть крестьянства и борются против оказачивания.
В день Георгиевского праздника, 25 ноября 1918 года, Иванов-Ринов вызвал меня по прямому проводу и сообщил, что Колчак требует мой послужной список для производства меня в генерал-майоры. Я ответил: лучше останусь полковником, чем быть колчаковским генералом. В полковники меня произвел Казачий круг за успешные боевые действия против красных на Уральском фронте.
Позднее генеральский чин Колчак мне все же присвоил.
В начале декабря мне было передано командование над 2-м Степным корпусом и приказано освободить Семиречье от красных. Для уяснения их позиций мною был послан достаточно сильный отряд в составе четырех сотен кавалерии, пехоты и двух орудий. Когда отряд подошел к деревне Андреевка, его встретили передовые части красных. В течение полусуток продолжался жестокий бой, после которого вынужден был отойти не только посланный на разведку отряд, но и еще 4-5 партизанских частей. Позиция оказалась с сильными укреплениями, и овладеть ею не удалось. Мы понесли большие потери.
В марте 1919 года в наступление на Андреевку было брошено 10 пехотных рот, и деревню удалось взять. Однако тотчас же поступило сообщение о подходе больших подкреплений красных. Мы снова вынуждены были отступить. После этого в течение нескольких месяцев в бои с регулярными частями Красной Армии мы не вступали. Лишь в июле снова втянулись в боевые действия за ту же Андреевку и близлежащие деревни, которые неоднократно переходили из рук в руки.
Тем временем от Верховного правителя Сибири адмирала Колчака поступил приказ о переброске нашего партизанского отряда на Восточный фронт, где начинался крах сибирской армии, и она начала свое беспорядочное отступление. Я выделил часть сил - одну дивизию и несколько полков - для действий против регулярных войск Красной Армии, они предприняли наступление и продвинулись на 60 верст. Однако дальнейшее наш" участие в совместных с колчаковской армией действиях оказалось прерванным из-за вспыхнувшего в Семипалатинске (в нашем тылу) восстания и тяжелого поражения Оренбургской армии под командованием генерала Дутова. Под непрерывными ударами красных эта армия численностью около 25 тысяч человек отступала через Голодную степь в сторону нашей Семиреченской армии.
Когда армия Дутова вошла в расположение моих войск, она являлась полностью небоеспособной. Это были разложившиеся части, стремительно катившиеся к китайский границе. Вместе с ними шло упадническое настроение во всех частях верст на 900 по фронту. К тому же большинство людей оказались больными Тифом. По сути, вся армия представляла собой сплошной тифозный лазарет. Ни одна кавалерийская часть не двигалась верхом, все ехали на санях. Создалось положение такое, что, если не принять решительных мер, наступит всеобщее разложение, паника, все сразу рухнет, и будет полнейший крах. Во многих частях армий оказались малодушные, которые, видя наши неудачи на Восточном фронте, думали, что все пропало. Я считал необходимым принять самые срочные меры, чтобы вывести армию из катастрофического положения. Выло решено из остатков армии Дутова создать два боеспособных отряда под командованием генералов Бакича и Щербакова, подчинив их мне. Остальные части должны продолжить отступление в глубь тайги на Восток. По этому поводу издали приказ, категорически запрещавший под угрозой немедленного расстрела распространение панических слухов, проматывание и продажу казенного имущества, оружия. В приказе также отмечалось, что, как командующий Отдельной Семиреченской армией, я рассматриваю для себя нравственным и служебным долгом считать одинаково близкими сердцу бойцами своих старых подчиненных и вновь влившихся в армию, как одинаково отдающими свои жизни и здоровье во благо Родины, и не делать между ними никаких различий. Я преклонялся перед мужеством, героизмом и преданностью Родине частей армии генерала Дутова, перенесшей массу лишений и невзгод по пути отступления из Оренбургской губернии...".
Слова и впрямь хороши. Но в действительности отношение к побежденной и разгромленной армии Дутова выглядело совершенно иначе. Позволим себе воспроизвести откровения белогвардейского капитана Соловьева, которыми, будучи в китайской эмиграции, он поделился с советским консулом: "...на первых же пикетах дутовцы увидели братский привет атамана, прибитый к стене: "Всякий партизан имеет право расстреливать каждого, не служившего в моих частях, без суда и следствия. Анненков". Может, я перефразировал слова лозунга, но смысл верен. С удивлением изголодавшиеся дутовцы смотрели на упитанных, одетых с иголочки партизан, с татуировкой на кисти руки: "С нами Бог и атаман". Вместо помощи у них начали отбирать лучших лошадей, бросая на произвол [судьбы] женщин и детей в степи, и это при суровой зиме девятнадцатого года. Их не пускали в дома, а, как скот, загоняли в полуразрушенные строения. Отъевшиеся и обнаглевшие партизаны занимали на одного комнату, а то и две, нагло предлагали "хорошеньким" квартиру на ночь. По улицам в мороз валялись трупы, умирающие были лишены всякой помощи - ведь это были нахлебники, не способные к бою, чего же с ними церемониться? Соприкоснувшись с жителями, дутовцы с чувством глубокого возмущения узнали о репрессиях брата-атамана. Они не хотели верить в растаскивание боронами, в сбрасывание с обрывов и, только осмотрев раны уцелевших от избиений, убеждались в правде. Таких бесцельных жестокостей не творилось в далеких Оренбургских степях, они претили им, и, полные злобы на брата-атамана, они, естественно, не хотели, да и не могли доставать каштаны для молодого генерала. Их возмущала и игра в солдатики разноцветных, как попугаи, анненковцев, и их показная дисциплина. Разница в пайке и все те притеснения, коим подвергались дутовцы от брата-атамана, породили резкий антагонизм между разными по духу, по дисциплине, да и по развитию армиями..."
Мы еще вернемся к вопросу об отношении Анненкова к своим соратникам по белогвардейскому движению и поведаем о трагической судьбе солдат и офицеров армии Дутова, отказавшихся покидать Россию и безропотно исполнять атаманскую волю. Тех, перед которыми он "преклонялся" и которых считал "близкими сердцу бойцами".
"С разгромом Колчака и падением Сибирского правительства прекратилось снабжение армии оружием и имуществом. Мы с Дутовым решили, что каждый командир должен сем заниматься обеспечением своего отряда. То есть за счет местного населения. Нам удалось несколько восстановить боеспособность некоторых частей Оренбургской армии. Поэтому когда Сибирский фронт рухнул и мы оказались окруженными с трех сторон, то еще могли сопротивляться наступавшим красным частям. Оренбургская армия сдерживала Северный фронт, а Западный и Южныйчасти Семиреченской армии. Расстояние между правым и левым флангом составляло 900 верст, а в тылу была китайская граница. Первоначально южная группа даже имела частичный успех в боях с красными частями и продвинулась вперед. Между тем запасы обмундирования и боеприпасов истощались. Положение осложнялось волнениями населения. Дальше бороться становилось невозможно.
Мною был отдан приказ начальникам северной и южной групп начать одновременный отход за границу. Северная группа Бакича, имевшая в своем активе около двенадцати с половиной тысяч бойцов, включала еще примерно тринадцать тысяч беженцев, множество эвакуированных из Оренбургской армии учреждений. В южной группе было много семиреченских казаков и части Сибирской армии. Ее возглавлял атаман семиреченского казачьего войска Щербаков. Здесь же находился и генерал Дутов. Эта группа отходила без давления со стороны противника. Она оторвалась и первой ушла в Китай. Я командовал центральной группой, в которую входили главным образом партизанские полки общей численностью около 9 тысяч человек. Беженцев в моей группе не было.
В моем приказе об отходе за границу было указано на недопустимость принуждения к этому лиц, не желавших интернироваться. Так что границу перешло гораздо меньшее количество войск. К тому же случались эксцессы. Перед границей вспыхнуло восстание Оренбургского казачьего артиллерийского дивизиона. Оно началось с того, что мой помощник полковник Асанов объявил свой приказ о нежелании уходить из Советской России и призвал все партизанские части не переходить китайскую границу. Со своей стороны я подтвердил, что борьба с советской властью прекращается и пусть каждый офицер и партизан подумает: остаться ему в пределах России или двигаться в Китай. Был построен весь отряд. Желавшим остаться я предложил выйти на 10 шагов вперед. Их оказалось две с небольшим тысячи человек. Произошло прощание между частями. Потом одни пошли в Россию, другие - в Китай. Та часть, которая пожелала остаться, двинулась в сторону села Глинковское. В нашей группе насчитывалось около 4200 человек, и мы пошли в восточном направлении. До самой границы перед нами была только голая степь и ни одного селения.
Среди отступавших находилось несколько офицерских семей. В частности полковника Луговских, семья моего помощника Мартемьянова, семья Асанова, [жена и дочь] вахмистра Петрова, а также было много больных и раненых. Из-за трудностей с продовольствием при подходе к перевалу Сельке (я назвал его "Орлиное гнездо") мною был отдан приказ коменданту лагеря полковнику Сергееву организовать эвакуацию всех этих людей. Наутро мне стало известно, что ночью семья Луговских была задержана офицером Васильевым, женщины изнасилованы и порублены. Я приказал тотчас же арестовать пост, произвести расследование. Во время ареста Васильеву удалось сбежать, остальных причастных к случившемуся доставили в лагерь. Как показало дознание, семьи Луговских и Мартемьянова не подчинились распоряжению коменданта и не явились вовремя на сборный пункт для эвакуации. Они пошли самостоятельно, в результате попали не в ту щель, которая вела в китайские пределы, а в ту, что шла в Советскую Россию. Здесь их задержал часовой, потребовавший вернуться обратно. Васильев и другие офицеры на посту оказались в нетрезвом состоянии, а потому между ними и полковником Луговских произошел резкий разговор с обоюдной стрельбой, Васильев застрелил полковника Луговских. После этого изнасиловали и изрубили семью Луговских и остальных. Только одна дочь вахмистра Петрова убежала. По моему приказу восемь человек, виновников случившегося, приговорили к расстрелу".
Приведенная Анненковым в суде версия о расправе над семьями своих же офицеров и других бойцов Оренбургской армии заметно отличается от свидетельств других очевидцев происшедшей в "Орлином гнезде" трагедии. Мы не будем воспроизводить показания, данные во время следствия и в суде многочисленными свидетелями по этому эпизоду. У кого-то ведь могут возникнуть сомнения относительно их объективности, как сейчас приходится слышать "из-за возможного давления на них со стороны "органов". Воспользуемся в очередной раз воспоминаниями эмигранта - белогвардейского офицера А. Новокрещенкова, которыми он делился, находясь в Китае:
"Приблизительно в марте, числа 16 - 19-го, отряд атамана Анненкова под натиском Красной Армии подошел к границе Китая у перевала Сельке. Это место атаман назвал "Орлиное гнездо" и расположился там лагерем с отрядом численностью примерно в 5 тысяч человек. Здесь были полк атамана Анненкова, или Атаманский, Оренбургский полк генерала Дутова, Егерский полк и Маньчжурский при одной батарее и саперном дивизионе. Атаманский полк осуществлял прикрытие отступления отряда. Он же на месте производил суд над идущими на родину партизанами - их просто раздевали и расстреливали или сообщали вооруженным киргизам, что идет такая-то партия и ее надо уничтожить. С отрядом к границе шли семьи некоторых офицеров, как, например, семья заслуженного оренбуржца полковника Луговских, состоявшая из трех дочерей, престарелой жены, жена есаула Мартемьянова и в числе других - жена с 12-летней дочерью вахмистра Петрова-оренбуржца. Всем семьям атаман приказал эвакуироваться в Китай, а сам немедля отдал приказ 1-й сотне Атаманского полка, сотнику Васильеву отдать всех женщин в распоряжение партизан, а мужчин перебить. Как только стали приезжать семейства, то сотник Васильев задерживал их под разными предлогами и отправлял в обоз своей сотни, где уже были любители насилия: полковник Сергеев - начальник гарнизона Сергиополя, Шульга, Ганага и другие. Прибывших женщин раздевали, и они переходили в пьяные компании из рук в руки, и после их рубили в самых невероятных позах. Из этой клоаки удалось выбраться уже изнасилованной с отрубленной рукой дочери вахмистра, которая прибежала в отряд и все рассказала. Это передали оренбуржцам, попросили их встать на защиту. Полк немедля вооружился, а командир его Завершенский пошел с Мартемьяновым к атаману и потребовал выдачи виновных. Атаман долго не соглашался, оттягивал время, дабы главный виновник Васильев имел возможность убежать за границу и тем самым замести следы. Но Завершенский под угрозой револьвера заставил атамана выдать преступников. Оренбуржцы арестовали Шульгу, Ганагу и еще трех-четырех человек. Были вызваны добровольцы их порубить. Рубка этих людей происходила на глазах всего отряда. После этой казни полк немедля снялся и пошел в Китай, не желая оставаться в отряде. Вслед полку анненковцы дали несколько выстрелов из орудий, к счастью, не попавших в цель. В этой жуткой истории погибла вся семья Луговских, не пожалели 54-летней женщины и 14-летней девочки, не говоря уже про 17- и 19-летних девиц, которые были найдены с разбросанными по сторонам ногами и с жутким видом полового органа. Говорили, что эти девицы переходили целую ночь из рук в руки целого эскадрона и каждый получивший жертву после другого еще более измывался над несчастными. Жена помощника атамана Мартемьянова была найдена с распоротым животом и разодранными ногами. Вещей убитых не нашли, но, как говорили, в личном штабе атамана много серебра и золота с метками погибших. Позднее по приказу генерала Дутова произвели дознание в управлении эмигрантами. Васильева поймали, арестовали, и он погиб голодной смертью в том же Оренбургском полку уже в Китае".
В отряде действовали военно-полевые суды, состоявшие из офицеров. Имелись и офицеры-юристы. Кроме того, существовала специальная комиссия по рассмотрению некоторых дел. При их разрешении руководствовались прежними законами России, уставами о наказаниях, приказами начальника штаба Верховного главнокомандующего Сибири. Практиковались внесудебные расправы. Приговоры и решения утверждались мною, а приводились в исполнение той частью, от которой назначался наряд на данное дело. Так что порядок здесь соблюдался..."
Чтобы представить, что это был за "порядок" и каким образом он соблюдался, можно обратиться к одному конкретному делу.
В июне 1919 года по приказу Анненкова суду был предан поручик Пилло, которому предъявили бездоказательные обвинения в причастности к тайной преступной организации, направлявшей свою деятельность якобы на разложение казачьей дивизии. Однако суд вынес в отношении Пилло оправдательный приговор.
Недовольный таким оборотом дела Анненков издал специальный приказ. Вот он:
"Приказ партизанской дивизии Атамана Анненкова No 154
4 июля 1919 года с. Уч-Арал
"Утверждаю" приговор Пилло. Как самозванца и жида, опозорившего мундир русского офицера, опозорившего Георгиевский крест и вошедшего в дивизию с целью разложения партизан - повесить... Атаман Анненков".
Все объяснялось личной неприязнью атамана к еврейскому происхождению Пилло. Кстати, она, эта неприязнь, зафиксирована и документально. Приказ по дивизии от 9 мая 1919 года No 98 гласил:
"Командирам частей запрещаю принимать на службу солдат иудейского происхождения. Виновных буду отрешать от должностей, как не соответствующих своему назначению.
Атаман дивизии полковник Анненков".
Таковы представления Анненкова о законности. Впрочем, лучше предоставить возможность читателям судить об этом по его собственным комментариям.
"...Обычно я избегал интеллигентных офицеров. Один из таких - Пилло - был прикомандирован из Омского резерва чинов. По прибытии в отряд его зачислили в качестве рядового бойца. Спустя некоторое время во многих отрядах стали отмечаться случаи употребления наркотических средств, стала проявляться недисциплинированность. Очевидно, морфием или кокаином офицеров и рядовых партизан снабжал Пилло. К слову сказать, Пилло объявился в отряде как артист Аполлонский. С ним была артистка Истомина-Жизневская. Своим поведением они стремились к разложению дивизии разными способами, чем способствовали успеху неприятеля. Я приказал произвести у Пилло обыск, во время которого у него обнаружили кокаин, а также порядочное количество шприцев. Попутно с этим начали разбираться, кто он такой, поскольку никакого удостоверения своего чина Пилло не имел. Ему сделали поверхностный экзамен, дали солдатское отделение, но командовать он не смог. На наши претензии Пилло ответил, что с германской войны прошло уже много времени, и он забыл, как командовать. Дальше выяснилось: Пилло служил лишь обозным прапорщиком и не имел никаких особых заслуг. Суд его оправдал, так как Пилло отрицал обвинения во вредительстве. Но потому, что в отряде была масса случаев, когда солдаты под воздействием кокаина учиняли бесчинства и безобразия, ответственность за них я возложил на Пилло. Пилло повесили, а его соучастницу - артистку Истомину-Жизневскую - в 24 часа выдворили из района..."
В своей судебной исповеди поверженный "мятежный" атаман рассказал:
"...Мой личный конвой состоял из 30 человек русских казаков. Среди них 12-15 человек составляли пленные красноармейцы. Дело в том, что к пленным красноармейцам я относился как к противникам, уже сложившим оружие. На всех фронтах при сдаче в плен красноармейцев подвергали репрессиям. Но при сдаче 5-го Советского полка я заметил, как во время ареста один боец, Иван Дупляков, сказал: "Я много перебрал на мушку вашего брата, теперь можете брать и меня". Если бы их отправили в лагерь, то, возможно, над ними совершилась бы расправа. Я решил взять пленных в свой конвой, полагаясь на чисто психологическое воздействие: они являлись добровольцами, боровшимися против нас и не ожидавшими к себе снисхождения. Тем самым я оценил проявление Дупляковым своего гражданского мужества. И не ошибся. Впоследствие Дупляков перешел со мной китайскую границу. В настоящее время он находится здесь, в Москве, в ОГПУ. Это тот самый Дупляков, которому в случае каких-либо недоразумений со мной я завещал выдать четыре слитка золота. Таково было мое завещание, составленное в китайской тюрьме в отношении всех четырех оставшихся казаков моего войска.
Мне было известно, что во всех наших частях действовала колчаковская контрразведка. Колчаковские офицеры приезжали к нам, поступали под видом добровольцев, скрывая свою принадлежность к агентуре Колчака. Но существовала и штатная контрразведка. В ее функции входило устанавливать активных противников Омского правительства. Когда она выявляла таковых через агентуру, то обращалась за ордером на арест в штаб, и они арестовывались. Велось дознание, следствие. Смотря по степени преступления, арестованные предавались гражданскому либо военно-полевому суду.
При занятии деревни всех, кто был, по нашему мнению, преступным элементом, мы привлекали к ответственности соответствующими наказаниями. Несколько человек вешали, несколько расстреливали, несколько приговаривали к тюремному заключению, некоторых пороли. Все население, которое было нелояльно настроено по отношению к нам, эвакуировалось в другой район. Оставлялось только население лояльное. Правда, если занимали деревню наскоком, случались всевозможные непредвиденные эксцессы. Для подавления недовольства и восстаний существовали карательные отряды.
На занятых нами местностях сразу же ликвидировалась советская власть и созывались крестьянские съезды. Участвовал в них и я. Цели съездов прекратить рознь между казаками и крестьянами, относившимися враждебно друг к другу. Первым вопросом всегда было оказачивание области, так как генерал Ионов отдал приказ, чтобы все крупные селения и поселки переписывались в казачье сословие. Среди крестьян произошел страшный раскол: кто-то согласился, стал действовать, как казаки, собирать мобилизацию. Но большая половина пошла против переписи. Для успешности оказачивания переписавшиеся поселки облагались меньшими повинностями, а на крестьянские возложили все основные тяготы. Приезжавшие в поселки наши комиссары говорили людям: кто не перепишется к казачеству, будет выселен. Ионов надеялся оказачить всю Семиреченскую область, объединить крестьянство с казачеством. Но результат получился обратный. Между тем оказачивание давало большие возможности в проведении мобилизации, обеспечении продовольствием, лошадьми, подводами, вносило организованность в жизнь местного населения и облегчало управление территориями. За проявление волнений недовольное население облагалось контрибуцией. Иногда приходилось заниматься реквизицией продовольствия и лошадей - за изъятое выдавали квитанции.
Вообще же снабжение осуществлялось централизованно. Заведующий хозяйством отряда заявлял об отсутствии продовольствия представителю Окружной станицы, а он давал указание какой-нибудь соседней станице, откуда все привозилось натурой. Значительная часть снабжения шла через иностранные миссии. Из-за этого мы находились от них в большой зависимости. Колчак был слепым исполнителем воли союзников и под их влиянием находился всецело. Наиболее яростно против советской власти выступала, безусловно, английская миссия. Она имела свою контрразведку, ее агенты шныряли в Омске и других местах. Там же, в Омске, стоял штаб чешской контрразведки, в Новосибирске - польской. Были свои штабы у французской и итальянской контрразведок.
Нужно отметить, что первоначально а правительственных кругах по прибытии союзных миссий вопрос шел лишь о бескорыстной помощи белому движению в борьбе с большевиками. Но потом все увидели, что в будущем за эту помощь придется расплачиваться полной эксплуатацией имеющихся у России богатств. Пошли разговоры, что долги России по империалистической войне и оказываемой помощи будут впоследствии возмещаться тем правительством, которое будет создано. А поставки были значительными. В моих отрядах были английский и японские винтовки и тяжелые пушки. Пулеметы - японские, американские (Викнерса и Кольта), французские (Сантьена и Льюиса), скорострельное оружие Шоша (французское). Все верхнее обмундирование и шинели - английские и частично японские. Оттуда поступало большое количество сукна, из которого изготовлялись шинели. Френчи и шаровары, одеяла и снаряжение, ботинки и обмотки - все было английским или японским. Иностранные миссии поставили Колчаку условия: распределять имущество и осуществлять контроль за ним они будут сами. А потому, если требовалось что-то из имущества, приходилось обращаться сначала к представителям миссий при штабе корпуса. Она, эта миссия, полученные сведения посылала в Омск, в вышестоящую миссию. Все делалось таким образом, что иностранные миссии имели возможность руководить всеми вопросами. Так снабжалось большинство частей Сибирской армии.
Нужно сказать, что иностранные миссии вовсе не ограничивались снабжением. К примеру, английская миссия давала свои кадры преподавателей для обучения офицеров и унтер-офицеров. Были и специальные вооруженные отряды, помню, один состоял из представителей английских доминионов - канадский, под английским флагом, численностью до батальона. Во Владивостоке находились итальянские части. К этому нужно добавить, что броневые части, бронемашины управлялись английскими офицерами и солдатами. Английский генерал Нокс осуществлял руководство подготовкой офицеров и унтер-офицеров.
Судя по всему, иностранцы чувствовали в Сибири себя хозяевами. Некоторые принимали непосредственное участие в боевых действиях. В частности, румынские, итальянские, сербские и чехословацкие части. В Новосибирске находился центр сосредоточения польских войск, и они принимали участие в подавлении восстания в Восточной Сибири. Железная дорога полностью контролировалась иностранцами.
Один из моих офицеров - Макаров - был откомандирован во Владивосток. Когда он выходил со станции, его толкнул кто-то из трех итальянских солдат. Макаров сказал им по-итальянски: "Нельзя ли поосторожней?" В ответ ему проговорили:
"Какая неблагодарная русская сволочь, мы пришли вас защищать от большевиков, а вы требуете, чтобы мы уступали дорогу. Не согласны!" Когда Макаров потребовал известного уважения более решительно, один из итальянцев крикнул: "Что на него смотреть, дай ему в зубы!" Солдат ударил Макарова по лицу. Тогда Макаров достал револьвер и выстрелил в обидчика. На шум сбежалась группа итальянских солдат, открылась стрельба, и в завязавшейся перестрелке Макаров был убит.
Подобные случаи происходили везде, не только во Владивостоке, но и даже в Омске. Я заявлял протест Верховному командованию, но получил от Колчака ответ: мы должны относиться к выходкам иностранцев мягче, потому как они наши союзники. Тем не менее я остался при своем мнении, считал обидным такое положение, когда на территории Сибири хозяйничают иностранцы. Поэтому под разными предлогами стремился не иметь с ними ничего общего.
Распорядок дня в наших частях существовал обычный: уборка лошадей, утренняя гимнастика, строевые занятия и т. д. Перед отбоем - вечерняя церемония; перекличка, объявление приказов и в конце - молитва. Когда находились в тылу, пели "Боже, царя храни", а на фронте, в боевой обстановке, - "Спаси, Господи!". Пели каждодневно. В "Спаси, Господи!" внесли изменения, и молитва заучила так:
"Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы нашему отряду на супротивника даруя".
На Семиреченском фронте находились очень стойкие части красных. Правильно сформированные, имевшие на вооружении трехлинейки, берданочные винтовки, пулеметы, артиллерийские орудия. На протяжении 150 верст весь район был прекрасно оборудован вырытыми окопами и другими укреплениями. Словом, это оказался самый настоящий фронт. Так что здесь рассчитывать на успех через молитвы не приходилось.
Было начато доукомплектование отряда. Из вновь зачисленных добровольцев, прибывших из Новосибирска и Барнаула, сформировали полки черных гусар, голубых улан, запасный и конно-инженерный полки.
По прибытии с отрядом в станицу Уджерскую я застал там весьма напряженную обстановку. Отношения между казаками и местным населением были страшно обострены. Этому во многом способствовали неправильные и вовсе непродуманные действия управляющего всем войскового атамана Ионоса, решившего принудительно оказачить всю Семиреченскую область. Он заставлял всех крестьян независимо от национальности перейти в казачье сословие, угрожая, что если они не подчинятся, то все будут насильственно выселены из пределов Семиречья в Сибирь. Переходить же в казаки отказывались целые поселки. Из недовольных сформировалась достаточно крупная вооруженная организация "Горные орлы". Ими командовал некто Егор Алексеев, бывший вахмистром в партизанском отряде, которым я командовал в германскую войну в Белоруссии. Мне удалось с ним встретиться всего один раз, остальное общение велось путем переписки. Я спросил Алексеева, каким образом он перешел на сторону советской власти. Алексеев объяснил, что его отряд не признает ни белых, ни красных, ни Временного Сибирского правительства. Когда я переспросил его, за какую же они борются власть, Алексеев заявил, что они стоят за власть крестьянства и борются против оказачивания.
В день Георгиевского праздника, 25 ноября 1918 года, Иванов-Ринов вызвал меня по прямому проводу и сообщил, что Колчак требует мой послужной список для производства меня в генерал-майоры. Я ответил: лучше останусь полковником, чем быть колчаковским генералом. В полковники меня произвел Казачий круг за успешные боевые действия против красных на Уральском фронте.
Позднее генеральский чин Колчак мне все же присвоил.
В начале декабря мне было передано командование над 2-м Степным корпусом и приказано освободить Семиречье от красных. Для уяснения их позиций мною был послан достаточно сильный отряд в составе четырех сотен кавалерии, пехоты и двух орудий. Когда отряд подошел к деревне Андреевка, его встретили передовые части красных. В течение полусуток продолжался жестокий бой, после которого вынужден был отойти не только посланный на разведку отряд, но и еще 4-5 партизанских частей. Позиция оказалась с сильными укреплениями, и овладеть ею не удалось. Мы понесли большие потери.
В марте 1919 года в наступление на Андреевку было брошено 10 пехотных рот, и деревню удалось взять. Однако тотчас же поступило сообщение о подходе больших подкреплений красных. Мы снова вынуждены были отступить. После этого в течение нескольких месяцев в бои с регулярными частями Красной Армии мы не вступали. Лишь в июле снова втянулись в боевые действия за ту же Андреевку и близлежащие деревни, которые неоднократно переходили из рук в руки.
Тем временем от Верховного правителя Сибири адмирала Колчака поступил приказ о переброске нашего партизанского отряда на Восточный фронт, где начинался крах сибирской армии, и она начала свое беспорядочное отступление. Я выделил часть сил - одну дивизию и несколько полков - для действий против регулярных войск Красной Армии, они предприняли наступление и продвинулись на 60 верст. Однако дальнейшее наш" участие в совместных с колчаковской армией действиях оказалось прерванным из-за вспыхнувшего в Семипалатинске (в нашем тылу) восстания и тяжелого поражения Оренбургской армии под командованием генерала Дутова. Под непрерывными ударами красных эта армия численностью около 25 тысяч человек отступала через Голодную степь в сторону нашей Семиреченской армии.
Когда армия Дутова вошла в расположение моих войск, она являлась полностью небоеспособной. Это были разложившиеся части, стремительно катившиеся к китайский границе. Вместе с ними шло упадническое настроение во всех частях верст на 900 по фронту. К тому же большинство людей оказались больными Тифом. По сути, вся армия представляла собой сплошной тифозный лазарет. Ни одна кавалерийская часть не двигалась верхом, все ехали на санях. Создалось положение такое, что, если не принять решительных мер, наступит всеобщее разложение, паника, все сразу рухнет, и будет полнейший крах. Во многих частях армий оказались малодушные, которые, видя наши неудачи на Восточном фронте, думали, что все пропало. Я считал необходимым принять самые срочные меры, чтобы вывести армию из катастрофического положения. Выло решено из остатков армии Дутова создать два боеспособных отряда под командованием генералов Бакича и Щербакова, подчинив их мне. Остальные части должны продолжить отступление в глубь тайги на Восток. По этому поводу издали приказ, категорически запрещавший под угрозой немедленного расстрела распространение панических слухов, проматывание и продажу казенного имущества, оружия. В приказе также отмечалось, что, как командующий Отдельной Семиреченской армией, я рассматриваю для себя нравственным и служебным долгом считать одинаково близкими сердцу бойцами своих старых подчиненных и вновь влившихся в армию, как одинаково отдающими свои жизни и здоровье во благо Родины, и не делать между ними никаких различий. Я преклонялся перед мужеством, героизмом и преданностью Родине частей армии генерала Дутова, перенесшей массу лишений и невзгод по пути отступления из Оренбургской губернии...".
Слова и впрямь хороши. Но в действительности отношение к побежденной и разгромленной армии Дутова выглядело совершенно иначе. Позволим себе воспроизвести откровения белогвардейского капитана Соловьева, которыми, будучи в китайской эмиграции, он поделился с советским консулом: "...на первых же пикетах дутовцы увидели братский привет атамана, прибитый к стене: "Всякий партизан имеет право расстреливать каждого, не служившего в моих частях, без суда и следствия. Анненков". Может, я перефразировал слова лозунга, но смысл верен. С удивлением изголодавшиеся дутовцы смотрели на упитанных, одетых с иголочки партизан, с татуировкой на кисти руки: "С нами Бог и атаман". Вместо помощи у них начали отбирать лучших лошадей, бросая на произвол [судьбы] женщин и детей в степи, и это при суровой зиме девятнадцатого года. Их не пускали в дома, а, как скот, загоняли в полуразрушенные строения. Отъевшиеся и обнаглевшие партизаны занимали на одного комнату, а то и две, нагло предлагали "хорошеньким" квартиру на ночь. По улицам в мороз валялись трупы, умирающие были лишены всякой помощи - ведь это были нахлебники, не способные к бою, чего же с ними церемониться? Соприкоснувшись с жителями, дутовцы с чувством глубокого возмущения узнали о репрессиях брата-атамана. Они не хотели верить в растаскивание боронами, в сбрасывание с обрывов и, только осмотрев раны уцелевших от избиений, убеждались в правде. Таких бесцельных жестокостей не творилось в далеких Оренбургских степях, они претили им, и, полные злобы на брата-атамана, они, естественно, не хотели, да и не могли доставать каштаны для молодого генерала. Их возмущала и игра в солдатики разноцветных, как попугаи, анненковцев, и их показная дисциплина. Разница в пайке и все те притеснения, коим подвергались дутовцы от брата-атамана, породили резкий антагонизм между разными по духу, по дисциплине, да и по развитию армиями..."
Мы еще вернемся к вопросу об отношении Анненкова к своим соратникам по белогвардейскому движению и поведаем о трагической судьбе солдат и офицеров армии Дутова, отказавшихся покидать Россию и безропотно исполнять атаманскую волю. Тех, перед которыми он "преклонялся" и которых считал "близкими сердцу бойцами".
"С разгромом Колчака и падением Сибирского правительства прекратилось снабжение армии оружием и имуществом. Мы с Дутовым решили, что каждый командир должен сем заниматься обеспечением своего отряда. То есть за счет местного населения. Нам удалось несколько восстановить боеспособность некоторых частей Оренбургской армии. Поэтому когда Сибирский фронт рухнул и мы оказались окруженными с трех сторон, то еще могли сопротивляться наступавшим красным частям. Оренбургская армия сдерживала Северный фронт, а Западный и Южныйчасти Семиреченской армии. Расстояние между правым и левым флангом составляло 900 верст, а в тылу была китайская граница. Первоначально южная группа даже имела частичный успех в боях с красными частями и продвинулась вперед. Между тем запасы обмундирования и боеприпасов истощались. Положение осложнялось волнениями населения. Дальше бороться становилось невозможно.
Мною был отдан приказ начальникам северной и южной групп начать одновременный отход за границу. Северная группа Бакича, имевшая в своем активе около двенадцати с половиной тысяч бойцов, включала еще примерно тринадцать тысяч беженцев, множество эвакуированных из Оренбургской армии учреждений. В южной группе было много семиреченских казаков и части Сибирской армии. Ее возглавлял атаман семиреченского казачьего войска Щербаков. Здесь же находился и генерал Дутов. Эта группа отходила без давления со стороны противника. Она оторвалась и первой ушла в Китай. Я командовал центральной группой, в которую входили главным образом партизанские полки общей численностью около 9 тысяч человек. Беженцев в моей группе не было.
В моем приказе об отходе за границу было указано на недопустимость принуждения к этому лиц, не желавших интернироваться. Так что границу перешло гораздо меньшее количество войск. К тому же случались эксцессы. Перед границей вспыхнуло восстание Оренбургского казачьего артиллерийского дивизиона. Оно началось с того, что мой помощник полковник Асанов объявил свой приказ о нежелании уходить из Советской России и призвал все партизанские части не переходить китайскую границу. Со своей стороны я подтвердил, что борьба с советской властью прекращается и пусть каждый офицер и партизан подумает: остаться ему в пределах России или двигаться в Китай. Был построен весь отряд. Желавшим остаться я предложил выйти на 10 шагов вперед. Их оказалось две с небольшим тысячи человек. Произошло прощание между частями. Потом одни пошли в Россию, другие - в Китай. Та часть, которая пожелала остаться, двинулась в сторону села Глинковское. В нашей группе насчитывалось около 4200 человек, и мы пошли в восточном направлении. До самой границы перед нами была только голая степь и ни одного селения.
Среди отступавших находилось несколько офицерских семей. В частности полковника Луговских, семья моего помощника Мартемьянова, семья Асанова, [жена и дочь] вахмистра Петрова, а также было много больных и раненых. Из-за трудностей с продовольствием при подходе к перевалу Сельке (я назвал его "Орлиное гнездо") мною был отдан приказ коменданту лагеря полковнику Сергееву организовать эвакуацию всех этих людей. Наутро мне стало известно, что ночью семья Луговских была задержана офицером Васильевым, женщины изнасилованы и порублены. Я приказал тотчас же арестовать пост, произвести расследование. Во время ареста Васильеву удалось сбежать, остальных причастных к случившемуся доставили в лагерь. Как показало дознание, семьи Луговских и Мартемьянова не подчинились распоряжению коменданта и не явились вовремя на сборный пункт для эвакуации. Они пошли самостоятельно, в результате попали не в ту щель, которая вела в китайские пределы, а в ту, что шла в Советскую Россию. Здесь их задержал часовой, потребовавший вернуться обратно. Васильев и другие офицеры на посту оказались в нетрезвом состоянии, а потому между ними и полковником Луговских произошел резкий разговор с обоюдной стрельбой, Васильев застрелил полковника Луговских. После этого изнасиловали и изрубили семью Луговских и остальных. Только одна дочь вахмистра Петрова убежала. По моему приказу восемь человек, виновников случившегося, приговорили к расстрелу".
Приведенная Анненковым в суде версия о расправе над семьями своих же офицеров и других бойцов Оренбургской армии заметно отличается от свидетельств других очевидцев происшедшей в "Орлином гнезде" трагедии. Мы не будем воспроизводить показания, данные во время следствия и в суде многочисленными свидетелями по этому эпизоду. У кого-то ведь могут возникнуть сомнения относительно их объективности, как сейчас приходится слышать "из-за возможного давления на них со стороны "органов". Воспользуемся в очередной раз воспоминаниями эмигранта - белогвардейского офицера А. Новокрещенкова, которыми он делился, находясь в Китае:
"Приблизительно в марте, числа 16 - 19-го, отряд атамана Анненкова под натиском Красной Армии подошел к границе Китая у перевала Сельке. Это место атаман назвал "Орлиное гнездо" и расположился там лагерем с отрядом численностью примерно в 5 тысяч человек. Здесь были полк атамана Анненкова, или Атаманский, Оренбургский полк генерала Дутова, Егерский полк и Маньчжурский при одной батарее и саперном дивизионе. Атаманский полк осуществлял прикрытие отступления отряда. Он же на месте производил суд над идущими на родину партизанами - их просто раздевали и расстреливали или сообщали вооруженным киргизам, что идет такая-то партия и ее надо уничтожить. С отрядом к границе шли семьи некоторых офицеров, как, например, семья заслуженного оренбуржца полковника Луговских, состоявшая из трех дочерей, престарелой жены, жена есаула Мартемьянова и в числе других - жена с 12-летней дочерью вахмистра Петрова-оренбуржца. Всем семьям атаман приказал эвакуироваться в Китай, а сам немедля отдал приказ 1-й сотне Атаманского полка, сотнику Васильеву отдать всех женщин в распоряжение партизан, а мужчин перебить. Как только стали приезжать семейства, то сотник Васильев задерживал их под разными предлогами и отправлял в обоз своей сотни, где уже были любители насилия: полковник Сергеев - начальник гарнизона Сергиополя, Шульга, Ганага и другие. Прибывших женщин раздевали, и они переходили в пьяные компании из рук в руки, и после их рубили в самых невероятных позах. Из этой клоаки удалось выбраться уже изнасилованной с отрубленной рукой дочери вахмистра, которая прибежала в отряд и все рассказала. Это передали оренбуржцам, попросили их встать на защиту. Полк немедля вооружился, а командир его Завершенский пошел с Мартемьяновым к атаману и потребовал выдачи виновных. Атаман долго не соглашался, оттягивал время, дабы главный виновник Васильев имел возможность убежать за границу и тем самым замести следы. Но Завершенский под угрозой револьвера заставил атамана выдать преступников. Оренбуржцы арестовали Шульгу, Ганагу и еще трех-четырех человек. Были вызваны добровольцы их порубить. Рубка этих людей происходила на глазах всего отряда. После этой казни полк немедля снялся и пошел в Китай, не желая оставаться в отряде. Вслед полку анненковцы дали несколько выстрелов из орудий, к счастью, не попавших в цель. В этой жуткой истории погибла вся семья Луговских, не пожалели 54-летней женщины и 14-летней девочки, не говоря уже про 17- и 19-летних девиц, которые были найдены с разбросанными по сторонам ногами и с жутким видом полового органа. Говорили, что эти девицы переходили целую ночь из рук в руки целого эскадрона и каждый получивший жертву после другого еще более измывался над несчастными. Жена помощника атамана Мартемьянова была найдена с распоротым животом и разодранными ногами. Вещей убитых не нашли, но, как говорили, в личном штабе атамана много серебра и золота с метками погибших. Позднее по приказу генерала Дутова произвели дознание в управлении эмигрантами. Васильева поймали, арестовали, и он погиб голодной смертью в том же Оренбургском полку уже в Китае".