Неизвестен Автор. Плющ на руинах

   Офицеры принялись обсуждать, как справедливо разделить сокровище: монеты были разного достоинства, а драгоценности - разной цены.
   - Господа, - сказал я, - с вашего позволения, я, отвернувшись, трижды запущу руку в сундук и наполню свой кошель; больше я ни на что не претендую.
   Так как это было меньше, чем моя предполагаемая доля при равном дележе, все согласились. Моя же цель заключалась в том, чтобы как можно скорее убраться из подвала и вообще из замка. За все время службы у Элдреда я так и остался чужаком для его людей. Можно, конечно, назвать это снобизмом, но мне попросту не о чем было говорить с этой неотесанной публикой; к тому же я опасался выдать себя какой-нибудь неосторожной фразой. Теперь, когда мой покровитель уже не мог меня защитить, да еще в условиях общего стресса от поражения, я опасался неприятных сюрпризов с их стороны и предпочел не искушать судьбу.
   Итак, наполнив свой кошелек, я поспешил наверх, оставив их в каземате обсуждать дальнейший дележ. План мой состоял в том, чтобы, следуя совету Элдреда, как можно скорее добраться до Грундорга и, с имеющимися у меня деньгами, начать там новую жизнь. При этом я понимал, что по пути к границе могу встретиться с патрулями Дронга. Несмотря на мое положение приближенного и почти друга герцога, я не был самостоятельной политической фигурой, однако все равно наверняка значился в списках государственных преступников, пусть и не в первом десятке. Поэтому ехать надлежало инкогнито; с большим сожалением я расстался со своей дворянской грамотой и облачился в костюм, который мог носить простой горожанин или слуга дворянина средней руки. Кошелек с золотом я спрятал под курткой, а на пояс повесил другой, с несколькими медными монетами. Меч или шпага, по избранному мною теперь статусу, уже не полагались; я прицепил к поясу кинжал в ножнах, основное оружие свободных простолюдинов. Выведя из стойла лошадь - никто не пытался мне воспрепятствовать - я поскакал на юго-запад.
   Я мчался остаток ночи и все утро, когда по дорогам, когда срезая углы по полям и пустошам; наконец около полудня, чувствуя, что моя лошадь скоро свалится от усталости (да и сам я нуждался в отдыхе), я остановился в какой-то харчевне. Народу в помещении было немного, но все громко обсуждали последние события. По всей видимости, незадолго до меня здесь уже побывал королевский гонец или кто-то, с ним общавшийся; говорили о поражении Элдреда, об изменниках, которые попытаются теперь бежать за границу, и о награде, которая будет назначена (уже назначена, перебивали другие) за их поимку. Какой-то долговязый парень сообщил о войсках соседних королевств, вторгшихся с запада, и о неминуемой теперь войне с ними; более информированный плешивый толстяк поправил его, объяснив, что это не враги, а союзники. "А теперь, значит, как раттельберцев разбили, они, выходит, сами уйдут." Но парень остался при своем мнении. "Уйдут, как же! Их только пусти... Будет война! Запишусь в армию, а то совсем жрать нечего." "Что ж до сих пор не записался?" - усмехнулся толстяк. "Так нешто охота с раттельберцами связываться? Али не знаете, что ихний герцог колдун? Только по молитве святых отцов с ним и совладали, точно вам говорю. А эти, на западе, тьфу - хлюпики, прежде их били и сейчас побьем!" Все эти разговоры, особенно слухи о вознаграждении за поимку изменников, естественно, не прибавили мне оптимизма; я не решился задерживаться в харчевне и, дав лошади минимальный отдых, снова отправился в путь. Я решил больше не останавливаться в корринвальдских трактирах и потому кое-какие съестные припасы прихватил с собой.
   Пару раз мне на пути встретились королевские солдаты, но, так как я проезжал мимо них беззаботным шагом с самым глупым выражением лица, на какое был способен, они не проявили особого интереса к моей персоне. В самом деле, в эту эпоху не существует паспортов, да и прочитать какой-нибудь документ способен далеко не каждый офицер, не говоря уже о солдатах. Поэтому в ответ на их ленивый вопрос достаточно было представиться вымышленным именем и назваться жителем одного из близлежащих городов, чтобы солдаты сочли себя исполнившими свой долг. Тем не менее, вскоре они должны были получить указание усилить бдительность.
   Ближе к вечеру я завел лошадь в небольшой лесок, и, привязав ее к дереву, без особого удовольствия проспал несколько часов на голой земле, уже довольно холодной даже сквозь куртку, а ночью снова тронулся в путь. К утру я, по моим расчетам, был уже недалеко от грундоргской границы, там, где северо-восточная оконечность этого королевства выступом вдается в корринвальдскую территорию. Именно здесь, уже почти считая себя в безопасности, я и нарвался на неприятности.
   Солнце еще не взошло, и я слишком поздно разглядел на фоне высившегося справа леса королевский разъезд. Их, разумеется, заинтересовал одинокий всадник, мчащийся во весь опор по ночной дороге, и они закричали мне, чтобы я остановился. Я колебался лишь какое-то мгновение: даже если пока их подозрения не слишком велики, меня непременно обыщут, а значит, найдут кошелек под курткой. Я пришпорил коня и пригнулся к его шее.
   На этот раз я проявил куда большее искусство верховой езды, чем больше года назад, когда меня преследовали солдаты герцога. Однако мой конь был изнурен долгой скачкой, и погоня приближалась. Совсем рядом с моей головой просвистела стрела. Я свернул к лесу, понимая, что это единственное спасение.
   Мне повезло: лес в этом районе оказался достаточно редким, чтобы некоторое время по нему можно было скакать верхом. Но очень недолго: рассвет только занимался, и в лесу было темно. К счастью, преследователи быстро потеряли меня из виду, так как лошадь моя была вороной масти, а сам я был одет в темные куртку, штаны и сапоги. Некоторое время я ехал шагом, периодически оборачиваясь и прислушиваясь. Но стоило мне окончательно убедиться, что погони больше нет, как мой конь остановился, пошатнулся, а затем, прежде чем я успел соскочить, осел на задние ноги и повалился набок. С проклятиями я вытащил ушибленную ногу, придавленную лошадиным боком. В тот же момент я убедился, что причиной этого падения была вовсе не усталость животного: одна из стрел все-таки достигла цели. Увы, я не мог отблагодарить спасшего меня коня даже быстрым избавлением от мучений: я знал, как сделать это мечом, но не коротким кинжалом.
   Итак, я должен был продолжать свой путь пешком. Я знал, что лес этот простирается до самой грундоргской границы и дальше; главное теперь было не заблудиться. Тут я пользовался обычным приемом: выбираешь ориентир прямо курсу на расстоянии в несколько десятков метров, доходишь до него и выбираешь следующий. Около полудня я сделал привал на берегу ручья, развел костер и перекусил остатками припасов, а затем пошел вниз по течению, рассчитывая выйти к реке или к дороге. Через некоторое время, однако, под ногами захлюпало, и я понял, что ручей заведет меня в болото. Чертыхаясь, я зашагал в другом направлении и, к немалой радости, вскоре выбрался на дорогу, ведшую как раз в нужном направлении. Я пошел прямо по ней, рассудив, что, услышав топот копыт и голоса всадников, всегда успею скрыться в чаще. Мой страх перед королевскими солдатами был столь велик, что я как-то позабыл о других опасностях, подстерегающих меня в средневековом лесу - например, о хищниках или о...
   Громкий свист донесся откуда-то сверху, и путь мне внезапно преградили два здоровенных обросших детины. Один держал в руке топор, другой покачивал тяжелой палицей и ухмылялся, демонстрируя выбитые зубы.
   34
   Я сделал шаг назад и невольно оглянулся. Разумеется, еще двое разбойников уже стояли за моей спиной.
   - Пошли, - сказал тот, что с палицей, кивая в сторону леса. Мы сошли с дороги. Разбойники - теперь я увидел, что их не меньше десятка окружали меня со всех сторон.
   - Парни, я не тот, кто вам нужен, - сказал я. - Я - простой горожанин.
   - Деньги водятся не только у графов, - сказал детина с палицей; вероятно, он был главарем.
   - Какие там деньги, посмотрите сами, - я отвязал от пояса кошелек и кинул его главарю. Другой разбойник забрал у меня кинжал.
   - В самом деле негусто, - заметил главарь, пересчитав медяки. Только, сдается мне, это не все, чем ты можешь похвастать. Ну-ка сними куртку.
   Естественно, мне пришлось подчиниться.
   - Что бы это могло быть? - удивился главарь, встряхивая кошель с золотом. - Не иначе святые мощи из монастыря!
   Разбойники захохотали. Главарь высыпал на ладонь несколько золотых монет, следом за ними выпал небольшой изумруд. Кто-то восхищенно присвистнул.
   - Нехорошо врать, - наставительно заметил разбойник, поворачиваясь ко мне. - Святые отцы учат, что ложь изобрел сам Сатана. (Новый взрыв смеха.) Знаешь, как мы наказываем обманщиков?
   - Ребята, да посмотрите на меня! - воскликнул я в отчаянии. - Будь я рыцарем или купцом, разве я бы оказался здесь без лошади, без охраны, в этом костюме? Мы же с вами занимаемся одним ремеслом! Я украл эти деньги у корринвальдского вельможи и теперь бегу в Грундорг!
   - Гм... - задумался предводитель разбойников. - Звучит правдоподобно. Ну-ка, парни, обыщите его получше.
   Но, так как дальнейший обыск ничего не дал (я лишний раз порадовался, что не взял с собой дворянскую грамоту), разбойники поверили в мою историю.
   - Что же нам с тобой делать? - произнес главарь. Я подумал, не попроситься ли в шайку, но тут же отверг эту мысль - не для того я бежал из Корринвальда, чтобы снова оказаться вне закона.
   - Вот что! - решил предводитель. - Поскольку по твоей шее плачет та же веревка, что и по нашим, мы отпустим тебя восвояси и вернем это, - он кинул мне кошель с медяками. - Но, за то что ты хотел обмануть своих товарищей и не пожелал с нами делиться, мы заберем всю твою добычу. Справедливо?
   - Справедливо! - закричали разбойники.
   - Справедливо, - пришлось согласиться и мне. - Но скажите хотя бы, далеко ли до Грундорга?
   - Ты уже здесь, - объяснили мне. - Иди дальше по дороге, часа через три выйдешь к ближайшему городу.
   Вот так я в один момент лишился состояния, которое могло бы надолго обеспечить мне спокойную жизнь. Трудно сказать, как сложилась бы моя дальнейшая судьба, если бы не эта встреча с грабителями; во всяком случае, вряд ли бы я попал туда, где нахожусь сейчас.
   Разбойники не соврали: через три часа (насколько я мог судить по солнцу), голодный, уставший, лишившийся всех надежд и не имеющий понятия, что делать дальше, я подошел к воротам грундоргского города.
   Это был еще один грязный средневековый городишко, ничем не отличающийся от своих корринвальдских собратьев. Впрочем, мне было не до эстетических оценок. Тех денег, что у меня оставались, хватило бы на еду и ночлег в ближайшие пять-шесть дней, может, неделю, если найти заведение подешевле. После этого я оказывался без средств к существованию. Обратиться к властям, в надежде на вражду между Грундоргом и Корринвальдом? Но, как я уже отмечал, я не был фигурой, имеющей вес в политике, к тому же у меня не было никаких документов, способных подтвердить мой рассказ. Я даже не располагал какими-либо важными секретами, которые можно было бы продать грундоргцам...
   Размышляя таким образом, я оказался на пороге харчевни, достаточно грязной, чтобы не заламывать высокие цены. Я вдруг особенно остро почувствовал, как нуждаюсь в еде и отдыхе, и вошел внутрь. Утолив голод и опорожнив большую кружку дрянного вина, я расслабился (насколько это можно было сделать на колченогом табурете) и, облокотившись на стол, принялся лениво наблюдать за другими посетителями.
   Грундоргский язык, насколько я мог судить по долетавшим обрывкам разговоров, отличался от корринвальдского, но не настолько, чтобы я не мог объясниться с местными жителями. Очевидно, языки всех стран в этой части континента имели своей основой государственный язык Соединенных Республик; можно было только удивляться, что за семь столетий изменения оказались столь незначительными. Очевидно, подумал я, дело в том, что в течение этих столетий общество не развивалось, а деградировало; следовательно, и язык тоже мог меняться только в сторону упрощения.
   Вокруг одного из столов собралось несколько человек; оттуда доносились радостные восклицания и проклятия. Как я понял, там шла игра в кости. Это навело меня на мысль. Игра - вот единственный бизнес, для которого я располагаю достаточным стартовым капиталом. Конечно, я могу и проиграться; однако велика ли разница, истощатся мои средства сейчас или через неделю? Главное - вовремя остановиться, если начну выигрывать. А уж располагая некоторой суммой, я, возможно, что-нибудь придумаю... С этими мыслями я подошел к столу и присоединился к игрокам.
   Сначала выигрыши чередовались с проигрышами, и мой небогатый капитал то незначительно увеличивался, то слегка уменьшался. Я понял, что так ничего не добьюсь, да и соперники требовали увеличить ставки. Два раза подряд я выиграл, но полученная сумма была все еще недостаточной. Я снова кинул кости и проиграл, потом опять выиграл и опять проиграл...
   Не стану описывать, как охватила меня обычная игорная лихорадка, как я удваивал ставки в надежде вернуть утраченное, как говорил себе, что, если прекращу игру прямо сейчас, останусь с теми же проблемами и еще меньшими средствами для их решения... Я проиграл все.
   Игроки, убедившись, что денег у меня больше нет, предложили мне сыграть на куртку, разделенную на несколько ставок. Однако перспектива остаться без куртки в преддверии осенних холодов удержала меня от дальнейших попыток. В состоянии полного отчаяния я вышел из харчевни.
   Солнце клонилось к закату. Вскоре неосвещаемые улицы погрузятся во мрак, и на них можно будет встретить разве что припозднившихся гуляк да грабителей... Грабители. Да, пожалуй, это единственное, что мне оставалось. Никаким ремеслом я не владел, а мысль наняться в услужение к какому-нибудь мелкому дворянину - а только такой и может взять человека с улицы - вызывала у меня отвращение. Чистить ему сапоги и получать удары палкой, когда у него будет плохое настроение? Ну уж нет, лучше сделаться вором. Поскольку у меня не было ни оружия, отобранного разбойниками, ни денег для его приобретения, наиболее доступной оказывалась карьера карманника. Я знал по книгам, что это малопочтенное и малодоходное ремесло требует высокой квалификации, однако понадеялся на удачу.
   К тому времени, как я добрался до городского рынка, там осталось совсем мало продавцов и покупателей. Естественно, большая часть покупок делается с утра. Понимая, что карманнику легче всего работать в толпе, я не стал рисковать. Что же предпринять дальше? Будь у меня деньги, я мог бы напоить, а потом обчистить какого-нибудь простака. Но разве мало простаков напивается за свой собственный счет? Я отыскал улочку, на которой находились целых три кабака, и принялся неспешно фланировать по ней, иногда прячась в переулках, в ожидании подходящей добычи. Целый час прошел впустую: посетители или вываливались на улицу целыми компаниями, или выглядели достаточно трезвыми и сильными, чтобы дать отпор.
   Наконец я заприметил подходящую жертву. Добродушного вида толстяк, хорошо одетый - вероятно, из цеховых старшин или чиновников магистратуры, вышел из дверей питейного заведения, слегка пошатываясь и что-то бурча под нос. Я мигом оказался рядом.
   - Позвольте проводить вас, ваша милость. Улицы нынче небезопасны.
   Тот сфокусировал на мне подозрительный взгляд, но, увидев, что я одет довольно прилично для горожанина, успокоился.
   - Знаешь, где я живу? - осведомился он.
   - Не имею чести, ваша милость.
   - Улица святого Валлена, второй каменный дом, - мне это, естественно, ничего не говорило, но он уже навалился на мое плечо. Я двинулся вперед и, как видно, пока угадывал направление. Толстяк, давя мне на плечи своей ручищей и дыша перегаром, пытался напевать какую-то песенку. Я принялся осторожно ощупывать его пояс, стараясь отвязать кошелек. В этот момент мы проходили мимо какого-то переулка, куда, как выяснилось, мне следовало свернуть.
   - Эй, куда ты меня ведешь? - возмутился толстяк, когда мы прошли мимо. Его доверие по мне резко улетучилось, и рука его проворно переместилась вниз, на то место, где только что был кошелек. Я оттолкнул его и бросился бежать.
   - Держи вора! - заорал толстяк зычным басом, вполне соответствовавшим его комплекции. Я слышал за спиной его тяжелые шаги, но, разумеется, он не мог соревноваться со мной в скорости. Несколько раз завернуть за угол - и я затеряюсь в лабиринте узких кривых улочек. Я нырнул в полутемный переулок... и с разбегу налетел на патруль городской стражи.
   Надо отдать им должное - они моментально оценили обстановку и схватили меня. Один из них, обшарив мои карманы, извлек наружу только что добытый тугой кошелек. Через минуту, пыхтя и обливаясь потом, появился толстяк. Он выразил живейшую радость по поводу моей поимки, а также надежду, что по столь пустячному делу ему не придется давать показания в суде.
   - Не беспокойтесь, господин Таммельд, - заверил его начальник патруля, возвращая ему кошелек. Таммельд немедленно отсчитал каждому патрульному по монете, дабы они выпили за его здоровье. После этого мне связали руки и велели идти вперед.
   Поначалу мною владела только досада, что я так глупо попался, но затем ее вытеснил страх. Если по грундоргским законам вора сажают в тюрьму, это не так уж плохо: тюрьма - это все-таки пусть и плохая, но еда и крыша над головой. Но наказание может быть и хуже. Что, если за подобные преступления здесь секут кнутом, а потом отпускают? Мало кому понравится быть публично высеченным, но мысль о том, что подобное могут проделать со мной, дворянином, показалась особенно отвратительной. (Я с удивлением отметил, что начинаю заражаться предрассудками этой эпохи.) Кроме того, в средние века популярны всякие членовредительские наказания: клеймение, отрубание конечностей... наконец, может существовать закон, предписывающий вешать даже за мелкое воровство.
   Словом, к тому моменту, как меня привели к судье, я уже не знал, куда деваться от страха. Судья и секретарь уже собирались уходить и посмотрели на меня с досадой.
   - Завтра, - сказал судья.
   - Да дело-то на две минуты, ваша честь, - ответил начальник патруля. - Он украл кошелек на улице.
   Судья поморщился и вновь надел мантию. Секретарь раскрыл книгу и обмакнул перо в чернила.
   - Имя? - спросил судья.
   - Риллен Эрлинд, - честно ответил я. Здесь, в Грундорге, это не могло мне повредить.
   - Ты сознаешься в краже кошелька...
   - ...у господина Таммельда, - подсказал стражник.
   - Да, ваша честь, - ответил я, от души надеясь, что моя сговорчивость не введет их в искушение навесить на меня еще несколько нераскрытых дел. Нет сомнения, что местное правосудие располагает всеми средствами, чтобы заставить обвиняемого признаться в чем угодно. Но, очевидно, здесь не существовало понятия "процент раскрываемости" или же судье просто хотелось поскорее от меня отделаться.
   - Год тюрьмы, - постановил он, стукнув молотков по столу, и принялся снимать мантию.
   Из зала суда меня отвели в расположенную рядом тюрьму, одно из самых внушительных зданий города. Стражник передал начальнику тюрьмы бумагу, тот переписал данные в регистрационную книгу и вызвал надзирателей. Мне велели снять с себя все и выдали взамен какое-то грязное вонючее рубище; к нему и прикасаться-то было противно, не то что надевать, но выбора не было. После этого меня отвели в камеру - крохотную одиночку на четвертом этаже, единственное убранство которой составляли охапка слежавшейся соломы на полу и ведро для нечистот. Следом вошел кузнец с инструментами, и в скором времени я был уже прикован за правую лодыжку тяжелой цепью к вмурованному в стену кольцу. Тюремщики вышли, дверь со скрипом захлопнулась, лязгнул засов.
   35
   Вот так я, бывший советник герцога Раттельберского и корринвальдский дворянин, оказался в тюрьме за мелкое воровство. Поначалу срок показался мне не слишком большим, но вскоре я убедился в своей неправоте. Условия содержания в средневековой тюрьме ужасны даже и без пыток; точнее говоря, они сами являются пыткой. Во-первых, голод. Два раза в день мне давали хлеб и воду, иногда немного бобов - достаточно, чтобы не умереть от истощения, однако о том, что такое сытость, я просто забыл. К тому же жуткая антисанитария. Средневековье и гигиена - вообще несовместимые понятия, здесь даже самые знатные особы моются только несколько раз в год, по большим религиозным праздникам. Король может беседовать с подданными, сидя отнюдь не на троне, а на стульчаке; более того, герцог рассказывал мне, что во время многочасовых дворцовых церемоний придворные без особого смущения справляют нужду за ближайшей портьерой, так что периодически двор вынужден переезжать из одного дворца в другой, дабы их можно было отмыть. И хотя за время своего пребывания в этой эпохе я изрядно растерял цивилизованные привычки, притерпевшись к паразитам, кусающим здесь и королей, и рыцарей, и благородных дам, и церковных иерархов - словом, всех; хотя притерпелся я также и к запахам, исходящим от человеческих тел, наполняющим любое жилое помещение - однако тюрьма нанесла новый удар по остаткам моей брезгливости. За все время заключения у меня не было возможности не то что вымыться, но даже просто умыться. В камеру часто наведывались мыши и крысы, и со временем я перестал вздрагивать, когда что-нибудь подобное пробегало по моей ноге. Вообще цивилизованный лоск утрачивается очень быстро, подтверждением чему служит нынешнее состояние человечества.
   По мере того, как осень вступала в свои права и постепенно переходила в зиму, прибавилось и новое бедствие - холод. Не раз я проклинал крохотное окошко моей камеры, в котором, естественно, не было никакого стекла только решетка; мне казалось, что лучше уж сидеть в полной темноте, чем выносить задувавший в окно холодный ветер, ронявший снежинки на грязный пол. Единственным способом согреться были физические упражнения; впервые за всю свою жизнь я к ним пристрастился. Однако тюремная диета не располагает к большим физическим нагрузкам, поэтому большую часть времени я проводил сидя или лежа на своей соломе, сжавшись в комок и обхватив руками окоченевшие босые ступни. Удивительно, что, несмотря на холод и отсутствие витаминов, я отделывался одной лишь постоянной простудой. Все-таки человек обладает большими ресурсами приспособляемости; собственно, это спасло мне жизнь - в этой тюрьме, в условиях полного отсутствия медицинской помощи, меня гарантировано прикончила бы не только пневмония или бронхит, но даже какая-нибудь ангина. Впрочем, помогало мне и то, что зима выдалась довольно теплой, насколько подобное слово вообще применимо к этому времени года. Короткие заморозки сменялись оттепелями с дождем и мокрым снегом, и, будь у меня возможность выглянуть в окно, я, вероятно, постоянно наблюдал бы на улицах жуткую слякоть. Но такой возможности у меня не было: маленькое окошко располагалось более чем в двух метрах от пола, а подойти к нему и подпрыгнуть я не мог - не пускала цепь.
   Однако физические мучения были не единственными. Я по-прежнему считаю, что одиночное заключение лучше пытки постоянным пребыванием в обществе, но лишь тогда, когда узнику есть чем себя занять. Однако когда нет возможности ни читать, ни писать, ни даже играть с самим собой в карты, а цепь позволяет сделать не более двух шагов в любую сторону, скука превращается в кошмар, который, кстати, не затмевает физические страдания, а лишь усиливает их. Время словно останавливается; пытаешься все время спать, но постоянно просыпаешься от холода. Иногда надзиратель, которому тоже скучно на дежурстве, остановится у двери какой-нибудь камеры поболтать с заключенным, но, увы, эта возможность скоротать время представлялась редко, да и к тому же я не знал, о чем говорить. Надзиратели не большие охотники рассказывать - в их жизни редко случается что-нибудь стоящее упоминания; я же, в свою очередь, быстро исчерпал запас скабрезных анекдотов, которые помнил еще с Проклятого Века, и не нашел другой безопасной темы. По мере того, как голод затуманивал сознание, я все больше опасался ляпнуть что-нибудь лишнее. Некоторое время я развлекался тем, что выкладывал на полу фигуры из соломинок; затем и это наскучило мне до отвращения. Я поймал себя на том, что разговариваю с крысами. "Через некоторое время ты начинаешь говорить с ящерицами, а скоро они начинают тебе отвечать..." - припомнилась мне фраза из какой-то книги моей эпохи. Да, конечно, все это не могло не действовать на психику. Постепенно я погружался в какую-то апатию, теряя чувство времени и ощущение реальности происходящего. Говорят, немало узников выходят из такой тюрьмы и через десять, и через двадцать лет, умудряясь сохранить при этом рассудок. Что ж, для этого, вероятно, надо родиться в средневековье, с его неспешным темпом жизни и минимальными потоками (точнее, ручейками) информации. Мозг цивилизованного человека к этому просто не приспособлен.