- Но, Ваше Сиятельство,- заметил однажды Николай Федорович Смирной, его адъютант или переводчик,- Блюхер не знает по-русски, а вы по-немецки; вы друг друга не понимаете, какое вы находите удовольствие в знакомстве с ним?
- Э! Как будто надо разговоры; я и без разговоров знаю его душу; он потому и приятен, что сердечный человек. [94, с. 677.]
Граф Платов носил всегда белый галстух. Император Александр заметил ему это. "Белый галстух поопрятнее. Вспотеешь, так можно вымыть",- отвечал граф. [94, с. 677.]
Платов приказал Смирному написать письмо герцогу де Ришелье. Смирной написал: "герцог Эммануил... и пр."
- Какой он герцог, напиши дюк.
- Да, Ваше Сиятельство, герцог все равно что дюк.
- Вот еще, станешь учить; дюк поважнее: герцог ни к черту не годится перед дюком. [94, с. 678.]
Говорили, что Платов вывез из Лондона, куда ездил он в 1814 году в свите Александра, молодую англичанку з качестве компаньонки. Кто-то,помнится, Денис Давыдов,- выразил ему удивление, что, не зная по-английски, сделал он подобный выбор. "Я скажу тебе, братец,- отвечал он,- это совсем не для хфизики, а больше для морали. Она добрейшая душа и девка благонравная; а к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять Ярославская баба". [29, с. 257-258.]
Когда после гр. Ростопчина сделали генерал-губернатором Москвы графа Александра Петровича Тормасо
Стр. 105
ва, граф Ростопчин сказал: "Москву подтормозили] Видно, прытко шла!" Гр. Тормасов, услыхав об этом каламбуре, отвечал: "Ничуть не прытко: она, напротив, была совсем растоптана]" [44, с. 298.]
Судьба наших комендантов замечательна. Как все острое приписывалось К(нязю) М(еншикову), так все глупое относилось к комендантам, и все нелепости как наследство переходили от одного к другому, так что не разберешь, что принадлежит (П. Я.) Башуцкому, а что (П. П.) Мартынову. К числу таких спорных анекдотов принадлежал и нижеследующий.
Приказано было солдатам развод назначить в шинелях, если мороз выше 10°. К Мартынову является плац-майор.
- А сколько сегодня градусов?
- 5°.
- Развод без шинелей.
Но пока наступило время развода, погода подшутила. Мороз перешел роковую черту, государь рассердился и намылил коменданту голову.
Возвратясь домой, взбешенный Мартынов зовет плац-майора:
- Что вы это, милостивый государь, шутить со мною вздумали. Я с вами знаете что сделаю? Я не позволю себя дурачить. Так 5° было?
- Когда я докладывал Вашему Превосходительству, тогда термометр показывал...
- Термометр-то показывал, да вы-то соврали. Так чтоб больше этого не было, извольте, м(илостивый) г(осударь), вперед являться ко мне с термометром. Я сам смотреть буду у себя в кабинете, а не то опять выйдет катавасия. [63, л. 15-16.]
Был какой-то высокоторжественный день. Весь двор только что сел за парадный стол. (П. Я.) Башуцкий стоял у окна с платком в руках, чтобы подать сигнал, когда придется виват из крепости палить. (А. Л.) Нарышкин как гофмаршал не сидел за столом, а распоряжался.
Заметив важную позу коменданта, Нарышкин подошел к нему и сказал:
- Я всегда удивляюсь точности крепостной пальбы
Стр. 106
и, как хотите, не понимаю, как это вы делаете, что пальба начинается всегда вовремя...
- О, помилуйте! - отвечал Башуцкий, - очень просто! Я возьму да махну платком вот так!
И махнул заправду, и поднялась пальба, к общему удивлению еще за супом. Всего смешнее было то, что Башуцкий не мог понять, как это могло случиться, и собирался после стола сделать строгий розыск и взыскать с виновного. [63, л. 17-18.]
- Г. комендант! - сказал Александр I в сердцах Башуцкому,- какой это у вас порядок! Можно ли себе представить! Где монумент Петру Великому?..
- На Сенатской площади.
- Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте разыщите!
Башуцкий, бледный, уехал. Возвращается веселый, довольный; чуть в двери кричит:
- Успокойтесь, Ваше Величество. Монумент целехонек, на месте стоит! А чтобы чего в самом деле не случилось, я приказал к нему поставить часового.
Все захохотали.
- 1-е апреля, любезнейший, 1-е апреля,- сказал государь и отправился к разводу.
На следующий год ночью Башуцкий будит государя:
- Пожар!
Александр встает, одевается, выходит, спрашивая:
- А где пожар?
- 1-е апреля, Ваше Величество, 1-е апреля. Государь посмотрел на Башуцкого с соболезнованием и сказал:
- Дурак, любезнейший, и это уже не 1-е апреля, а сущая правда. [63, л. 19.]
При лейб-уланском полку, которым командовал великий князь Константин Павлович, состоял ветеринар по фамилии Тортус, прекрасно знавший свое дело, но горчайший пьяница.
Тортус разыгрывал в полку роль Диогена и своим ломаным русским языком говорил правду в лицо всем, даже великому князю, называя всех на "ты". Константин Павлович очень любил Тортуса и никогда не сердился на его грубые ответы и выходки,
Стр. 107
Однажды, во время похода, великий князь, приехав на бивуак, спросил Тортуса, хорошо ли ему при полку?
- В твоем полку нет толку! - отвечал старик и, махнув рукой, ушел без дальнейших объяснений.
Раз великий князь постращал за что-то Тортуса палками.
- Будешь бить коновала палками, так станешь ездить на палочке,- заметил хладнокровно Тортус.
В другой раз великий князь похзалил его за удачную операцию над хромою лошадью.
- Поменьше хвали, да получше корми,- угрюмо отвечал старик.
Великий князь рассмеялся, велел Тортусу придти к себе, накормил его досыта и сам напоил допьяна. [20, с. 170.]
Великий князь Константин Павлович очень любил ,театр. Охотно и часто присутствовал он в Варшаве на спектаклях польских и французских. Как на одной, так и на другой сцене были превосходные актеры. Великий князь особенно благоволил к ним и вообще милостиво с ними обращался. Французский комик Мере (Mairet) был увлекателен: нельзя было быть умнее и глупее его в ролях простачков. Он часто смешил своею важностью и серьезностью. Шутка его никогда не доходила до шутовства и скоморошества. Он схватывал натуру живьем и передавал ее зрителям в истинном, но вместе с тем и высокохудожественном выражении. Вот настоящее искусство актера: быть истинным до обмана, или обманчивым до истины. Великий князь очень ценил дарование Мере и любил его личность. Однажды бедный Мере, по недогадке, очутился между рядами солдат на Саксонской площади, во время парада, в присутствии великого князя. На парадном плацу и во время развода Его Высочеству было не до шутки. Всеобъемлющим взглядом своим усмотрел он Мере и, как нарушителя военного благочиния, приказал свести его на гауптвахту. Разумеется, задержание продолжалось недолго: после развода великий князь велел выпустить его. На другой день Мере разыгрывал в каком-то водевиле роль солдата национальной гвардии, которому капитан грозит арестом за упущение по службе. "Нет, это уже чересчур скучно (говорит Мере, разумеется, от себя): вчера на гауптвахте, сегодня на гаупт
Стр. 108
вахте; это ни на что не похоже!" Константин Павлович смеялся этой шутке, но встретясь с актером, сказал ему: "Ты, кажется, напрашиваешься на третий арест". [29, с. 141 - 142.]
Генерал Чаплиц, известный своею храбростью, говорил очень протяжно, плодовито и с большими расстановками в речи своей. Граф Василий Апраксин, более известный под именем Васеньки Апраксина, приходит однажды к великому князю Константину Павловичу, при котором находился он на службе в Варшаве, и просится в отпуск на 28 дней. Между тем ожидали на днях приезда в Варшаву императора Александра. Великий князь, удивленный этою просьбою, спрашивает его, какая необходимая потребность заставляет его отлучаться от Варшавы в такое время. "Генерал Чаплиц,- отвечает он,- назвался ко мне завтра обедать, чтобы рассказать мне, как попался он в плен в Варшаве во время первой Польской революции. Посудите сами, Ваше Высочество, раньше 28 дней никак не отделаюсь". [29, с. 52.]
Разнесся слух, что папа умер. Многие старались угадывать, кого на его место изберет новый конклав. "О чем тут и толковать? - перебил речь тот же Апраксин,- разумеется, назначен будет военный". Это слово, сказанное в тогдашней Варшаве, строго подчиненной военной обстановке, было очень метко и всех рассмешило. [29, с. 52.]
Его же (В. И. Апраксина) спрашивали о некотором лице, известном по привычке украшать свои рассказы красным словцом, не едет ли он в Россию на винные откупы, которые только что открылись в Петербурге. "Нет,- отвечал он,- а едет, чтобы снять поставку лжи на всю Россию". [29, с. 52.]
Однажды преследовал он (Апраксин) Волконского своими жалобами. Тот, чтобы отделаться, сказал ему: "Да подожди, вот будет случай награждения, когда родит великая княгиня (Александра Федоровна)".- "А как выкинет?" подхватил Апраксин. [30, с. 33.]
Стр. 109
Влияние Аракчеева заменило надежды на общее благоденствие, на дары Священного союза. Двор был суров. Главную роль играл при дворе князь Александр Николаевич Голицын, министр просвещения, председатель императорского тюремного общества и главноначальствующий над почтовым департаментом. Он был человеком набожным и мистиком и ловко подлаживался под общее придворное уныние. Но подле него звенела нота безумно веселая в его родном брате от другого отца, Дмитрии Михайловиче Кологривове. Кологривов, хотя дослужился до звания обер-церемониймейстера, дурачился, как школьник. Едут оба брата в карете. Голицын возводит очи горе и вдохновенно поет кантату: "О, Творец! о, Творец!" Кологривов слушает и вдруг затягивает плясовую, припевая: "А мы едем во дворец, во дворец". [124, с. 366.]
Однажды Татьяне Борисовне Потемкиной, столь известной своею богомольностью и благотворительностью, доложили, что к ней пришли две монахини просить подаяния на монастырь. Монахини были немедленно впущены. Войдя в приемную, они кинулись на пол, стали творить земные поклоны и вопить, умоляя о подаянии. Растроганная Татьяна Борисовна пошла в спальню за деньгами, но вернувшись, остолбенела от ужаса. Монашенки неистово плясали вприсядку. То были Кологривов и другой проказник. [124, с. 366.]
Я слышал еще рассказ о том, что однажды государь готовился осматривать кавалерийский полк на гатчинской эспланаде. Вдруг перед развернутым фронтом пронеслась марш-маршем неожиданная кавалькада. Впереди скакала во весь опор необыкновенно толстая дама в зеленой амазонке и шляпе с перьями. Рядом с ней на рысях рассыпался в любезностях отчаянный щеголь. За ними еще следовала небольшая свита. Неуместный маскарад был тотчас же остановлен. Дамою нарядился тучный князь Федор Сергеевич Голицын. Любезным кавалером оказался Кологривов, Об остальных не припомню. Шалунам был объявлен выговор, но карьера их не пострадала. [124, с. 366.]
стр. 110
Страсть Кологривова к уличным маскарадам дошла до того, что, несмотря на свое звание, он иногда наряжался старою нищею чухонкою и мел тротуары. Завидев знакомого, он тотчас кидался к нему, требовал милостыни и, в случае отказа, бранился по-чухонски и даже грозил метлою. Тогда только его узнавали, и начинался хохот. Он дошел до того, что становился в Казанском соборе среди нищих и заводил с ними ссоры. Сварливую чухонку отвели даже раз на съезжую, где она сбросила свой наряд, и перед ней же и винились. [124, с. 366-367.]
Он (Кологривов) был очень дружен с моим отцом (А. И. Соллогубом), который тешился его шалостями и сделался однажды его жертвою. Отец, первый столичный щеголь своего времени, выдумывал разные костюмы. Между прочим, он изобрел необыкновенный в то время синий плащ с длинными широкими рукавами. И плащ, и рукава были подбиты малиновым бархатом. В таком плаще приехал он во французский театр и сел в первом ряду кресел. Кологривов сел с ним рядом и, восхищаясь плащом, стал незаметно всовывать в широкие рукава заготовленные медные пятаки. Когда отец поднялся в антракте с кресел, пятаки покатились во все стороны, а Кологривов начал их подбирать и подавать с такими ужимками и прибаутками, что отец первый расхохотался. Но не все проходило даром. В другой раз, в этом же французском театре, Хологривов заметил из ложи какого-то зрителя, который, как ему показалось, ничего в представлении не понимал. Жертва была найдена. Кологривов спустился в партер и начал с ней разговор.
- Вы понимаете по-французски?
Незнакомец взглянул на него и отвечал отрывисто:
- Нет.
- Так не угодно ли, чтоб я объяснил вам, что происходит на сцене?
- Сделайте одолжение.
Кологривов начал объяснять, и понес галиматью страшную. Соседи прислушивались и фыркали. В ложах смеялись. Вдруг не знающий французского языка спросил по-французски:
- А теперь объясните мне, зачем вы говорите такой вздор?
Стр. 111
буфету, Лукин заказал два подали. Лукин подал стакан
Кологривов сконфузился.
- Я не думал, я не знал!..
- Вы не знали, что я одной рукой могу вас поднять за шиворот и бросить в ложу к этим дамам, с которыми вы перемигивались?
- Извините!
- Знаете вы, кто я?
- Нет, не знаю!
- Я - Лукин. Кологривов обмер.
Лукин был силач легендарный. Подвиги его богатырства невероятны, и до сего времени идут о нем рассказы в морском ведомстве, к которому он принадлежал. Вот на кого наткнулся Кологривов.
Лукин встал.
- Встаньте,- сказал он. Кологривов встал.
- Идите за мной! Кологривов пошел. Они отправились к
стакана пунша. Пунш Кологривову:
- Пейте!
- Не могу, не пью.
- Это не мое дело. Пейте!
Кологривов, захлебываясь, опорожнил свой стакан. Лукин залпом опорожнил свой и снова скомандовал два стакана пунша. Напрасно Кологривов отнекивался и просил пощады - оба стакана были выпиты, а потом еще и еще. На каждого пришлось по восьми стаканов. Только. Лукин, как ни в чем не бывало, возвратился на свое кресло, а Кологривова мертво пьяного отвезли домой. [124, с. 367-368.]
Польский граф Красинский был также вдохновенным и замысловатым поэтом в рассказах своих. (...) Две приятельницы (рассказывал Красинский) встретились после долгой разлуки где-то неожиданно на улице. Та и другая ехали в каретах. Одна из них, не заметив, что стекло поднято, опрометью кинулась к нему, пробила стекло головою, но так, что оно насквозь перерезало ей горло, и голова скатилась на мостовую перед самою каретою ее искренней приятельницы. [29, с. 146-147.]
Стр. 112
Одного умершего положили в гроб, который заколотили и вынесли в склеп в ожидании отправления куда-то на семейное кладбище. Чрез несколько времени гроб открывается. Что же тому причиною? "Волоса,- отвечает граф Красинский,и борода так разрослись у мертвеца, что вышибли покрышку гроба". [29, с. 147.]
Однажды занесся он в рассказе своем так далеко и так высоко, что, не умея как выпутаться, сослался для дальнейших подробностей на Вылежинского, адъютанта своего, тут же находившегося. "Ничего сказать не могу (заметил тот): вы, граф, вероятно,забыли, что я был убит при самом начале сражения". [29, с. 147.]
Одно время проказники сговорились проезжать часто чрез петербургские заставы и записываться там самыми причудливыми и смешными именами и фамилиями. Этот именной маскарад обратил внимание начальства. Приказано было задержать первого, кто подаст повод к подозрению в подобной шутке. Два дня после такого распоряжения проезжает через заставу государственный контролер Балтазар Балтазарович Кампенгаузен и речисто, во всеуслышание, провозглашает имя и звание свое. "Не кстати вздумали вы шутить,- говорит ему караульный,знаем вашу братию; извольте-ка здесь посидеть, и мы отправим вас к г-ну коменданту". Так и было сделано. [29, с. 433- 434.]
В Петербурге были в оно время две комиссии. Одна - составления законов, другая - погашения долгов. По искусству мастеров того времени надписи их на вывесках красовались на трех досках. В одну прекрасную ночь шалуны переменили последние доски. Вышло: комиссия составления долгов и комиссия погашения законов. [63, л. 83.]
При учреждении нашей школы на здании ее красовалась надпись золотыми буквами на доске серого мрамора: Юнкерская школа. При переводе в другой дом остались на этой же доске некоторые буквы и вышло:
Стр. 113
"Юнкерский институт". Когда же дом достался ново" учреждению, надлежало переменить и надпись, следовало втиснуть в нее две строки: комиссия составлен" законов. Последние два слова не умещались на доске но как, по предложению Розенкампфа, комиссия должна была кончить задачу свою в три года, то и пoложили, для сбережения издержек на новую доску приставить к краям ее по деревянному концу. Так сделали. Сначала казалась доска как доска, но лет через десять дерево сгнило, отвалилось, упали две крайние буквы, уцелели слова:
КОМИССИЯ ОСТАВЛЕНИЯ ЗАКОНОВ
Эта надпись красовалась несколько лет к забаве проходивших. [37, с. 235.]
молодые люди. Он спрашивает их: "Не нужно ли вам чего?" - "Очень нужно,- отвечают они,- пить нечего. - "Степашка! - кричит хозяин,- подай сейчас этим господам несколько бутылок кислых щей". Вот картина! Сначала общее остолбенение, а потом дружный хохот. [29, с. 374-375.]
В Казани, около 1815 или 1816 года, приезжий иностранный живописец печатно объявлял о себе: "Пишет портреты в постеле, и очень на себя похожие". (Разумеется, речь идет о пастельных красках.)
А какова эта вывеска, которую можно было видеть в 1820-х годах в Москве, на Арбате или Поварской! Большими золочеными буквами красовалось: "Гремислав, портной из Парижа". [29, с. 431.]
В начале столетия и собирания статистических сведений одна местная власть обратилась в один уезд! с требованием доставить таковые сведения. Исправник отвечал: "В течение двух последних лет, то есть с самого времени назначения моего на занимаемое мною место, ни о каких статистических происшествиях, благодаря Бога, в уезде не слышно. А если таковые слухи до начальства дошли, то единственно по недоброжелательству моих завистников и врагов, которые хотят мне повредить в глазах начальства, и я нижайше прошу защитить меня от подобной статистической напраслины". [29, с. 362-363.]
Иван Петрович Архаров, последний бурграф (bur-grave) московского барства и гостеприимства, сгоревших вместе с Москвою в 1812 году, имел своего рода угощение. Встречая почетных или любимейших гостей, говорил он: "Чем почтить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я для тебя зажарю любую дочь мою". [29, с. 370.]
В начале 20-х годов московская молодежь была приглашена на замоскворецкий бал к одному вице-адмиралу, состоявшему более по части пресной воды. За ужином подходит он к столу, который заняли
Стр. 114
В провинции, лет сорок тому, если не более, жене откупщика прислана была в подарок из Петербурга разная мебель. Между прочим, было и такое изделие - а какое? Да такое, которое, также уже очень давно, один из московских полицмейстеров, на описи у кого-то движимого имущества, велел, по недоумению на что послужить оно может, писарю наименовать: скрипичный футляр о четырех ножках. Но откупщица на скрипке не играла и не могла даже и таким образом изъяснить эту диковинку. Наконец придумала она, что фаянсовая лохань, заключающаяся в этой диковинке, должна служить на подание рыбы за столом. Так и было сделано. На именинном обеде разварная стерлядь явилась в таком помещении. Это не выдумка, а рассказано мне полковником, который с полком своим стоял в этом городе и был на обеде. [29, с. 483.]
Александр Булгаков рассказывал, что в молодости, когда он служил в Неаполе, один англичанин спросил его: "Есть ли глупые люди в России?" Несколько озадаченный таким вопросом, он отвечал: "Вероятно, есть, и не менее, полагаю, нежели в Англии".- "Не в том дело,- возразил англичанин.- Вы меня, кажется, не поняли; а мне хотелось узнать, почему правительство ваше употребляет на службу чужеземных глупцов, когда имеет своих?"
Стр. 115
Вопрос, во всяком случае, не лестный для того, кт занимал посланническое место в Неаполе. [29, с. 485J
В первых годах текущего столетия можно был видеть визитную карточку следующего содержания такой-то (немецкая фамилия) временный главнокомадующий бывшей второй армии.
О нем же рассказывали и это: он был очень добрый человек, любил подчиненных своих, и особенно приласкивал молодых офицеров, которые поступали под начальство его, но слаб и сбивчив был он памятью. Например: явится к нему вновь назначенный юноша, из кадетского корпуса. Он спросит фамилию его. "Павлов".- "А не сын ли вы истинного друга моего Петрова? Вы на него и очень похожи".- "Нет, Ваше Превосходительство: я Павлов".- "А, извините, теперь припоминаю; вероятно, батюшка ваш, мой старый сослуживец и друг, Павел Никифорович Сергеев?" И таким образом, в течение нескольких минут переберет он пять или шесть фамилий, и кончит тем, что реченного Павлова пригласит, под именем Алексеева, к себе откушать запросто, чем Бог послал. [29, с. 188.]
Александр Павлович <Офросимов> <...> был большой чудак и очень забавен. Он в мать был честен и прямодушен. Речь свою пестрил он разными русскими прибаутками и загадками. Например, говорил он: "Я человек безчасный, человек безвинный, но не бездушный".- "А почему так?" - "Потому что часов не ношу, вина не пью, но духи употребляю". [29, с. 221.]
Он (А. П. Офросимов) прежде служил в гвардии, потом был в ополчении и в официальные дни любил щеголять в своем патриотическом зипуне с крестом непомерной величины Анны второй степени. Впрочем, когда он бывал и во фраке, он постоянно носил на себе этот крест вроде иконы. Проездом через Варшаву отправился он посмотреть на развод. Великий князь Константин Павлович заметил его, узнал и подозвал к себе.
- Ну, как нравятся тебе здешние войска? - спросил он его.
Стр. 116
- Превосходны,- отвечал Офросимов.- Тут уж не видать клавикордничанья.
.- Как? Что ты хочешь сказать?
- Здесь не прыгают клавиши одна за другою, а все движется стройно, цельно, как будто каждый солдат сплочен с другими.
Великому князю очень понравилась такая оценка, и смеялся он применению Офросимова. [29, с. 221.]
В 18-м или 19-м году, в числе многих революций в Европе, совершилась революция и в мужском туалете. Были отменены короткие штаны при башмаках с пряжками, отменены и узкие в обтяжку панталоны с сапогами сверх панталонов; введены в употребление и законно утверждены либеральные широкие панталоны с гульфиком впереди, сверх сапог или при башмаках на балах. Эта благодетельная реформа в то время еще не доходила до Москвы. Приезжий N. N. первый явился в Москву в таких невыразимых, на бал М. И. Корсаковой. Офросимов, заметя его, подбежал к нему и сказал: "Что ты за штуку тут выкидываешь? Ведь тебя приглашали на бал танцевать, а не на мачту лазить; а ты вздумал нарядиться матросом". [29, с. 221.]
Памятный Москве оригинал Василий Петрович Титов ехал в Хамовнические казармы к князю Хованскому, начальствующему над войсками, расположенными в Москве. Ехал туда же и в то же время князь Долгоруков, не помню, как звали его. Он несколько раз обгонял карету Титова. Наконец сей последний, высунувшись в окно, кричит ему: "Куда спешишь? Все там будем". Когда доехали до подъезда казарм, князя Долгорукова вытащили мертвого из кареты. [29, с. 470.]
Племянник гр. Литты, кн. Владимир Голицын, спросил его: "А знаете ли вы, какая разница между вами и Бегровым? Вы граф Литта, а он литограф". [29, с. 261.]
Вследствие какой-то проказы за границею, тот же Голицын получил приказание немедленно возвратиться в Россию, на жительство в деревне своей безвыездно.
Стр. 117
Возвратившись в отечество, он долгое время колесил его во все направления, переезжая из одного города в другой. Таким образом, приехал он, между прочим, в Астрахань, где приятель его Тимирязев был военным губернатором. Сей последний немало удивился появлению его. "Как попал ты сюда,- спрашивал он,- когда повелено тебе жить в деревне?" - "В том-то и дело,- отвечает Голицын,- что я все ищу, где может быть моя деревня: объездил я почти всю Россию, а все деревни моей нет как нет, куда ни заеду, кого ни спрошу". [29, с. 261.]
Кажется, А. А. Нарышкин рассказывал, что кто-то преследовал его просьбами о зачислении в дворцовую прислугу. "Нет вакансии",- отвечали ему. "Да пока откроется вакансия,- говорит проситель,- определите меня к смотрению хотя за какою-нибудь канарейкою".- "Что же из этого будет?" спросил Нарышкин. "Как что? Все-таки будет при этом чем прокормить себя, жену и детей". [29, с. 169.]
Он же рассказывал, что один камер-лакей, при выходе в отставку, просил за долговременную и честную службу отставить его "не в пример другим" Арапом.
В противоположность американским республикам, во дворце выгоднее быть черным, чем белым. Ради Бога, не ищите здесь ни игры слов, ни косвенной эпиграммы: здесь просто сказано, что жалование, получаемое Арапами, превышает жалование прочей прислуги. [29, с. 169.]
Некто говорил о ком-то: "Он моя правая рука".- "Хороша же, в таком случае, должна быть его левая",- сказал на это едкий граф Аркадий Морков. [29, с. 174.]
Когда Михаил Орлов, посланный в Копенгаген с дипломатическим поручением, возвратился в Россию с орденом Даненброга, кто-то спросил его в Московском Английском клубе: "Что же, ты очень радуешься салфетке своей?" "Да,- отвечал Орлов,- она мне может пригодиться, чтобы утереть нос первому, кто осмелится позабыться передо мною". [29, с. 239.]
Стр. 118
Граф Варфоломей Васильевич (Толстой) был не так оригинален, как жена, но тоже чудак в своем роде. Он имел для приятелей и вообще для слушателей своих несчастную страсть к виолончелю; а впрочем, человек незлой и необидчивый. Имел он привычку просыпаться всегда очень поздно. Так было и 7 ноября 1824 года. Встав с постели гораздо за полдень, подходит он к окну (жил он в Большой Морской), смотрит и вдруг странным голосом зовет к себе камердинера, велит смотреть на улицу и сказать, что он видит на ней. "Граф Милорадович изволит разъезжать на 12-весельном катере",- отвечает слуга. "Как на катере?" - "Так-с, Ваше Сиятельство: в городе страшное наводнение". Тут Толстой перекрестился и сказал: "Ну слава Богу, что так; а то я думал, что на меня дурь нашла". [29, с. 126-127.]
- Э! Как будто надо разговоры; я и без разговоров знаю его душу; он потому и приятен, что сердечный человек. [94, с. 677.]
Граф Платов носил всегда белый галстух. Император Александр заметил ему это. "Белый галстух поопрятнее. Вспотеешь, так можно вымыть",- отвечал граф. [94, с. 677.]
Платов приказал Смирному написать письмо герцогу де Ришелье. Смирной написал: "герцог Эммануил... и пр."
- Какой он герцог, напиши дюк.
- Да, Ваше Сиятельство, герцог все равно что дюк.
- Вот еще, станешь учить; дюк поважнее: герцог ни к черту не годится перед дюком. [94, с. 678.]
Говорили, что Платов вывез из Лондона, куда ездил он в 1814 году в свите Александра, молодую англичанку з качестве компаньонки. Кто-то,помнится, Денис Давыдов,- выразил ему удивление, что, не зная по-английски, сделал он подобный выбор. "Я скажу тебе, братец,- отвечал он,- это совсем не для хфизики, а больше для морали. Она добрейшая душа и девка благонравная; а к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять Ярославская баба". [29, с. 257-258.]
Когда после гр. Ростопчина сделали генерал-губернатором Москвы графа Александра Петровича Тормасо
Стр. 105
ва, граф Ростопчин сказал: "Москву подтормозили] Видно, прытко шла!" Гр. Тормасов, услыхав об этом каламбуре, отвечал: "Ничуть не прытко: она, напротив, была совсем растоптана]" [44, с. 298.]
Судьба наших комендантов замечательна. Как все острое приписывалось К(нязю) М(еншикову), так все глупое относилось к комендантам, и все нелепости как наследство переходили от одного к другому, так что не разберешь, что принадлежит (П. Я.) Башуцкому, а что (П. П.) Мартынову. К числу таких спорных анекдотов принадлежал и нижеследующий.
Приказано было солдатам развод назначить в шинелях, если мороз выше 10°. К Мартынову является плац-майор.
- А сколько сегодня градусов?
- 5°.
- Развод без шинелей.
Но пока наступило время развода, погода подшутила. Мороз перешел роковую черту, государь рассердился и намылил коменданту голову.
Возвратясь домой, взбешенный Мартынов зовет плац-майора:
- Что вы это, милостивый государь, шутить со мною вздумали. Я с вами знаете что сделаю? Я не позволю себя дурачить. Так 5° было?
- Когда я докладывал Вашему Превосходительству, тогда термометр показывал...
- Термометр-то показывал, да вы-то соврали. Так чтоб больше этого не было, извольте, м(илостивый) г(осударь), вперед являться ко мне с термометром. Я сам смотреть буду у себя в кабинете, а не то опять выйдет катавасия. [63, л. 15-16.]
Был какой-то высокоторжественный день. Весь двор только что сел за парадный стол. (П. Я.) Башуцкий стоял у окна с платком в руках, чтобы подать сигнал, когда придется виват из крепости палить. (А. Л.) Нарышкин как гофмаршал не сидел за столом, а распоряжался.
Заметив важную позу коменданта, Нарышкин подошел к нему и сказал:
- Я всегда удивляюсь точности крепостной пальбы
Стр. 106
и, как хотите, не понимаю, как это вы делаете, что пальба начинается всегда вовремя...
- О, помилуйте! - отвечал Башуцкий, - очень просто! Я возьму да махну платком вот так!
И махнул заправду, и поднялась пальба, к общему удивлению еще за супом. Всего смешнее было то, что Башуцкий не мог понять, как это могло случиться, и собирался после стола сделать строгий розыск и взыскать с виновного. [63, л. 17-18.]
- Г. комендант! - сказал Александр I в сердцах Башуцкому,- какой это у вас порядок! Можно ли себе представить! Где монумент Петру Великому?..
- На Сенатской площади.
- Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте разыщите!
Башуцкий, бледный, уехал. Возвращается веселый, довольный; чуть в двери кричит:
- Успокойтесь, Ваше Величество. Монумент целехонек, на месте стоит! А чтобы чего в самом деле не случилось, я приказал к нему поставить часового.
Все захохотали.
- 1-е апреля, любезнейший, 1-е апреля,- сказал государь и отправился к разводу.
На следующий год ночью Башуцкий будит государя:
- Пожар!
Александр встает, одевается, выходит, спрашивая:
- А где пожар?
- 1-е апреля, Ваше Величество, 1-е апреля. Государь посмотрел на Башуцкого с соболезнованием и сказал:
- Дурак, любезнейший, и это уже не 1-е апреля, а сущая правда. [63, л. 19.]
При лейб-уланском полку, которым командовал великий князь Константин Павлович, состоял ветеринар по фамилии Тортус, прекрасно знавший свое дело, но горчайший пьяница.
Тортус разыгрывал в полку роль Диогена и своим ломаным русским языком говорил правду в лицо всем, даже великому князю, называя всех на "ты". Константин Павлович очень любил Тортуса и никогда не сердился на его грубые ответы и выходки,
Стр. 107
Однажды, во время похода, великий князь, приехав на бивуак, спросил Тортуса, хорошо ли ему при полку?
- В твоем полку нет толку! - отвечал старик и, махнув рукой, ушел без дальнейших объяснений.
Раз великий князь постращал за что-то Тортуса палками.
- Будешь бить коновала палками, так станешь ездить на палочке,- заметил хладнокровно Тортус.
В другой раз великий князь похзалил его за удачную операцию над хромою лошадью.
- Поменьше хвали, да получше корми,- угрюмо отвечал старик.
Великий князь рассмеялся, велел Тортусу придти к себе, накормил его досыта и сам напоил допьяна. [20, с. 170.]
Великий князь Константин Павлович очень любил ,театр. Охотно и часто присутствовал он в Варшаве на спектаклях польских и французских. Как на одной, так и на другой сцене были превосходные актеры. Великий князь особенно благоволил к ним и вообще милостиво с ними обращался. Французский комик Мере (Mairet) был увлекателен: нельзя было быть умнее и глупее его в ролях простачков. Он часто смешил своею важностью и серьезностью. Шутка его никогда не доходила до шутовства и скоморошества. Он схватывал натуру живьем и передавал ее зрителям в истинном, но вместе с тем и высокохудожественном выражении. Вот настоящее искусство актера: быть истинным до обмана, или обманчивым до истины. Великий князь очень ценил дарование Мере и любил его личность. Однажды бедный Мере, по недогадке, очутился между рядами солдат на Саксонской площади, во время парада, в присутствии великого князя. На парадном плацу и во время развода Его Высочеству было не до шутки. Всеобъемлющим взглядом своим усмотрел он Мере и, как нарушителя военного благочиния, приказал свести его на гауптвахту. Разумеется, задержание продолжалось недолго: после развода великий князь велел выпустить его. На другой день Мере разыгрывал в каком-то водевиле роль солдата национальной гвардии, которому капитан грозит арестом за упущение по службе. "Нет, это уже чересчур скучно (говорит Мере, разумеется, от себя): вчера на гауптвахте, сегодня на гаупт
Стр. 108
вахте; это ни на что не похоже!" Константин Павлович смеялся этой шутке, но встретясь с актером, сказал ему: "Ты, кажется, напрашиваешься на третий арест". [29, с. 141 - 142.]
Генерал Чаплиц, известный своею храбростью, говорил очень протяжно, плодовито и с большими расстановками в речи своей. Граф Василий Апраксин, более известный под именем Васеньки Апраксина, приходит однажды к великому князю Константину Павловичу, при котором находился он на службе в Варшаве, и просится в отпуск на 28 дней. Между тем ожидали на днях приезда в Варшаву императора Александра. Великий князь, удивленный этою просьбою, спрашивает его, какая необходимая потребность заставляет его отлучаться от Варшавы в такое время. "Генерал Чаплиц,- отвечает он,- назвался ко мне завтра обедать, чтобы рассказать мне, как попался он в плен в Варшаве во время первой Польской революции. Посудите сами, Ваше Высочество, раньше 28 дней никак не отделаюсь". [29, с. 52.]
Разнесся слух, что папа умер. Многие старались угадывать, кого на его место изберет новый конклав. "О чем тут и толковать? - перебил речь тот же Апраксин,- разумеется, назначен будет военный". Это слово, сказанное в тогдашней Варшаве, строго подчиненной военной обстановке, было очень метко и всех рассмешило. [29, с. 52.]
Его же (В. И. Апраксина) спрашивали о некотором лице, известном по привычке украшать свои рассказы красным словцом, не едет ли он в Россию на винные откупы, которые только что открылись в Петербурге. "Нет,- отвечал он,- а едет, чтобы снять поставку лжи на всю Россию". [29, с. 52.]
Однажды преследовал он (Апраксин) Волконского своими жалобами. Тот, чтобы отделаться, сказал ему: "Да подожди, вот будет случай награждения, когда родит великая княгиня (Александра Федоровна)".- "А как выкинет?" подхватил Апраксин. [30, с. 33.]
Стр. 109
Влияние Аракчеева заменило надежды на общее благоденствие, на дары Священного союза. Двор был суров. Главную роль играл при дворе князь Александр Николаевич Голицын, министр просвещения, председатель императорского тюремного общества и главноначальствующий над почтовым департаментом. Он был человеком набожным и мистиком и ловко подлаживался под общее придворное уныние. Но подле него звенела нота безумно веселая в его родном брате от другого отца, Дмитрии Михайловиче Кологривове. Кологривов, хотя дослужился до звания обер-церемониймейстера, дурачился, как школьник. Едут оба брата в карете. Голицын возводит очи горе и вдохновенно поет кантату: "О, Творец! о, Творец!" Кологривов слушает и вдруг затягивает плясовую, припевая: "А мы едем во дворец, во дворец". [124, с. 366.]
Однажды Татьяне Борисовне Потемкиной, столь известной своею богомольностью и благотворительностью, доложили, что к ней пришли две монахини просить подаяния на монастырь. Монахини были немедленно впущены. Войдя в приемную, они кинулись на пол, стали творить земные поклоны и вопить, умоляя о подаянии. Растроганная Татьяна Борисовна пошла в спальню за деньгами, но вернувшись, остолбенела от ужаса. Монашенки неистово плясали вприсядку. То были Кологривов и другой проказник. [124, с. 366.]
Я слышал еще рассказ о том, что однажды государь готовился осматривать кавалерийский полк на гатчинской эспланаде. Вдруг перед развернутым фронтом пронеслась марш-маршем неожиданная кавалькада. Впереди скакала во весь опор необыкновенно толстая дама в зеленой амазонке и шляпе с перьями. Рядом с ней на рысях рассыпался в любезностях отчаянный щеголь. За ними еще следовала небольшая свита. Неуместный маскарад был тотчас же остановлен. Дамою нарядился тучный князь Федор Сергеевич Голицын. Любезным кавалером оказался Кологривов, Об остальных не припомню. Шалунам был объявлен выговор, но карьера их не пострадала. [124, с. 366.]
стр. 110
Страсть Кологривова к уличным маскарадам дошла до того, что, несмотря на свое звание, он иногда наряжался старою нищею чухонкою и мел тротуары. Завидев знакомого, он тотчас кидался к нему, требовал милостыни и, в случае отказа, бранился по-чухонски и даже грозил метлою. Тогда только его узнавали, и начинался хохот. Он дошел до того, что становился в Казанском соборе среди нищих и заводил с ними ссоры. Сварливую чухонку отвели даже раз на съезжую, где она сбросила свой наряд, и перед ней же и винились. [124, с. 366-367.]
Он (Кологривов) был очень дружен с моим отцом (А. И. Соллогубом), который тешился его шалостями и сделался однажды его жертвою. Отец, первый столичный щеголь своего времени, выдумывал разные костюмы. Между прочим, он изобрел необыкновенный в то время синий плащ с длинными широкими рукавами. И плащ, и рукава были подбиты малиновым бархатом. В таком плаще приехал он во французский театр и сел в первом ряду кресел. Кологривов сел с ним рядом и, восхищаясь плащом, стал незаметно всовывать в широкие рукава заготовленные медные пятаки. Когда отец поднялся в антракте с кресел, пятаки покатились во все стороны, а Кологривов начал их подбирать и подавать с такими ужимками и прибаутками, что отец первый расхохотался. Но не все проходило даром. В другой раз, в этом же французском театре, Хологривов заметил из ложи какого-то зрителя, который, как ему показалось, ничего в представлении не понимал. Жертва была найдена. Кологривов спустился в партер и начал с ней разговор.
- Вы понимаете по-французски?
Незнакомец взглянул на него и отвечал отрывисто:
- Нет.
- Так не угодно ли, чтоб я объяснил вам, что происходит на сцене?
- Сделайте одолжение.
Кологривов начал объяснять, и понес галиматью страшную. Соседи прислушивались и фыркали. В ложах смеялись. Вдруг не знающий французского языка спросил по-французски:
- А теперь объясните мне, зачем вы говорите такой вздор?
Стр. 111
буфету, Лукин заказал два подали. Лукин подал стакан
Кологривов сконфузился.
- Я не думал, я не знал!..
- Вы не знали, что я одной рукой могу вас поднять за шиворот и бросить в ложу к этим дамам, с которыми вы перемигивались?
- Извините!
- Знаете вы, кто я?
- Нет, не знаю!
- Я - Лукин. Кологривов обмер.
Лукин был силач легендарный. Подвиги его богатырства невероятны, и до сего времени идут о нем рассказы в морском ведомстве, к которому он принадлежал. Вот на кого наткнулся Кологривов.
Лукин встал.
- Встаньте,- сказал он. Кологривов встал.
- Идите за мной! Кологривов пошел. Они отправились к
стакана пунша. Пунш Кологривову:
- Пейте!
- Не могу, не пью.
- Это не мое дело. Пейте!
Кологривов, захлебываясь, опорожнил свой стакан. Лукин залпом опорожнил свой и снова скомандовал два стакана пунша. Напрасно Кологривов отнекивался и просил пощады - оба стакана были выпиты, а потом еще и еще. На каждого пришлось по восьми стаканов. Только. Лукин, как ни в чем не бывало, возвратился на свое кресло, а Кологривова мертво пьяного отвезли домой. [124, с. 367-368.]
Польский граф Красинский был также вдохновенным и замысловатым поэтом в рассказах своих. (...) Две приятельницы (рассказывал Красинский) встретились после долгой разлуки где-то неожиданно на улице. Та и другая ехали в каретах. Одна из них, не заметив, что стекло поднято, опрометью кинулась к нему, пробила стекло головою, но так, что оно насквозь перерезало ей горло, и голова скатилась на мостовую перед самою каретою ее искренней приятельницы. [29, с. 146-147.]
Стр. 112
Одного умершего положили в гроб, который заколотили и вынесли в склеп в ожидании отправления куда-то на семейное кладбище. Чрез несколько времени гроб открывается. Что же тому причиною? "Волоса,- отвечает граф Красинский,и борода так разрослись у мертвеца, что вышибли покрышку гроба". [29, с. 147.]
Однажды занесся он в рассказе своем так далеко и так высоко, что, не умея как выпутаться, сослался для дальнейших подробностей на Вылежинского, адъютанта своего, тут же находившегося. "Ничего сказать не могу (заметил тот): вы, граф, вероятно,забыли, что я был убит при самом начале сражения". [29, с. 147.]
Одно время проказники сговорились проезжать часто чрез петербургские заставы и записываться там самыми причудливыми и смешными именами и фамилиями. Этот именной маскарад обратил внимание начальства. Приказано было задержать первого, кто подаст повод к подозрению в подобной шутке. Два дня после такого распоряжения проезжает через заставу государственный контролер Балтазар Балтазарович Кампенгаузен и речисто, во всеуслышание, провозглашает имя и звание свое. "Не кстати вздумали вы шутить,- говорит ему караульный,знаем вашу братию; извольте-ка здесь посидеть, и мы отправим вас к г-ну коменданту". Так и было сделано. [29, с. 433- 434.]
В Петербурге были в оно время две комиссии. Одна - составления законов, другая - погашения долгов. По искусству мастеров того времени надписи их на вывесках красовались на трех досках. В одну прекрасную ночь шалуны переменили последние доски. Вышло: комиссия составления долгов и комиссия погашения законов. [63, л. 83.]
При учреждении нашей школы на здании ее красовалась надпись золотыми буквами на доске серого мрамора: Юнкерская школа. При переводе в другой дом остались на этой же доске некоторые буквы и вышло:
Стр. 113
"Юнкерский институт". Когда же дом достался ново" учреждению, надлежало переменить и надпись, следовало втиснуть в нее две строки: комиссия составлен" законов. Последние два слова не умещались на доске но как, по предложению Розенкампфа, комиссия должна была кончить задачу свою в три года, то и пoложили, для сбережения издержек на новую доску приставить к краям ее по деревянному концу. Так сделали. Сначала казалась доска как доска, но лет через десять дерево сгнило, отвалилось, упали две крайние буквы, уцелели слова:
КОМИССИЯ ОСТАВЛЕНИЯ ЗАКОНОВ
Эта надпись красовалась несколько лет к забаве проходивших. [37, с. 235.]
молодые люди. Он спрашивает их: "Не нужно ли вам чего?" - "Очень нужно,- отвечают они,- пить нечего. - "Степашка! - кричит хозяин,- подай сейчас этим господам несколько бутылок кислых щей". Вот картина! Сначала общее остолбенение, а потом дружный хохот. [29, с. 374-375.]
В Казани, около 1815 или 1816 года, приезжий иностранный живописец печатно объявлял о себе: "Пишет портреты в постеле, и очень на себя похожие". (Разумеется, речь идет о пастельных красках.)
А какова эта вывеска, которую можно было видеть в 1820-х годах в Москве, на Арбате или Поварской! Большими золочеными буквами красовалось: "Гремислав, портной из Парижа". [29, с. 431.]
В начале столетия и собирания статистических сведений одна местная власть обратилась в один уезд! с требованием доставить таковые сведения. Исправник отвечал: "В течение двух последних лет, то есть с самого времени назначения моего на занимаемое мною место, ни о каких статистических происшествиях, благодаря Бога, в уезде не слышно. А если таковые слухи до начальства дошли, то единственно по недоброжелательству моих завистников и врагов, которые хотят мне повредить в глазах начальства, и я нижайше прошу защитить меня от подобной статистической напраслины". [29, с. 362-363.]
Иван Петрович Архаров, последний бурграф (bur-grave) московского барства и гостеприимства, сгоревших вместе с Москвою в 1812 году, имел своего рода угощение. Встречая почетных или любимейших гостей, говорил он: "Чем почтить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я для тебя зажарю любую дочь мою". [29, с. 370.]
В начале 20-х годов московская молодежь была приглашена на замоскворецкий бал к одному вице-адмиралу, состоявшему более по части пресной воды. За ужином подходит он к столу, который заняли
Стр. 114
В провинции, лет сорок тому, если не более, жене откупщика прислана была в подарок из Петербурга разная мебель. Между прочим, было и такое изделие - а какое? Да такое, которое, также уже очень давно, один из московских полицмейстеров, на описи у кого-то движимого имущества, велел, по недоумению на что послужить оно может, писарю наименовать: скрипичный футляр о четырех ножках. Но откупщица на скрипке не играла и не могла даже и таким образом изъяснить эту диковинку. Наконец придумала она, что фаянсовая лохань, заключающаяся в этой диковинке, должна служить на подание рыбы за столом. Так и было сделано. На именинном обеде разварная стерлядь явилась в таком помещении. Это не выдумка, а рассказано мне полковником, который с полком своим стоял в этом городе и был на обеде. [29, с. 483.]
Александр Булгаков рассказывал, что в молодости, когда он служил в Неаполе, один англичанин спросил его: "Есть ли глупые люди в России?" Несколько озадаченный таким вопросом, он отвечал: "Вероятно, есть, и не менее, полагаю, нежели в Англии".- "Не в том дело,- возразил англичанин.- Вы меня, кажется, не поняли; а мне хотелось узнать, почему правительство ваше употребляет на службу чужеземных глупцов, когда имеет своих?"
Стр. 115
Вопрос, во всяком случае, не лестный для того, кт занимал посланническое место в Неаполе. [29, с. 485J
В первых годах текущего столетия можно был видеть визитную карточку следующего содержания такой-то (немецкая фамилия) временный главнокомадующий бывшей второй армии.
О нем же рассказывали и это: он был очень добрый человек, любил подчиненных своих, и особенно приласкивал молодых офицеров, которые поступали под начальство его, но слаб и сбивчив был он памятью. Например: явится к нему вновь назначенный юноша, из кадетского корпуса. Он спросит фамилию его. "Павлов".- "А не сын ли вы истинного друга моего Петрова? Вы на него и очень похожи".- "Нет, Ваше Превосходительство: я Павлов".- "А, извините, теперь припоминаю; вероятно, батюшка ваш, мой старый сослуживец и друг, Павел Никифорович Сергеев?" И таким образом, в течение нескольких минут переберет он пять или шесть фамилий, и кончит тем, что реченного Павлова пригласит, под именем Алексеева, к себе откушать запросто, чем Бог послал. [29, с. 188.]
Александр Павлович <Офросимов> <...> был большой чудак и очень забавен. Он в мать был честен и прямодушен. Речь свою пестрил он разными русскими прибаутками и загадками. Например, говорил он: "Я человек безчасный, человек безвинный, но не бездушный".- "А почему так?" - "Потому что часов не ношу, вина не пью, но духи употребляю". [29, с. 221.]
Он (А. П. Офросимов) прежде служил в гвардии, потом был в ополчении и в официальные дни любил щеголять в своем патриотическом зипуне с крестом непомерной величины Анны второй степени. Впрочем, когда он бывал и во фраке, он постоянно носил на себе этот крест вроде иконы. Проездом через Варшаву отправился он посмотреть на развод. Великий князь Константин Павлович заметил его, узнал и подозвал к себе.
- Ну, как нравятся тебе здешние войска? - спросил он его.
Стр. 116
- Превосходны,- отвечал Офросимов.- Тут уж не видать клавикордничанья.
.- Как? Что ты хочешь сказать?
- Здесь не прыгают клавиши одна за другою, а все движется стройно, цельно, как будто каждый солдат сплочен с другими.
Великому князю очень понравилась такая оценка, и смеялся он применению Офросимова. [29, с. 221.]
В 18-м или 19-м году, в числе многих революций в Европе, совершилась революция и в мужском туалете. Были отменены короткие штаны при башмаках с пряжками, отменены и узкие в обтяжку панталоны с сапогами сверх панталонов; введены в употребление и законно утверждены либеральные широкие панталоны с гульфиком впереди, сверх сапог или при башмаках на балах. Эта благодетельная реформа в то время еще не доходила до Москвы. Приезжий N. N. первый явился в Москву в таких невыразимых, на бал М. И. Корсаковой. Офросимов, заметя его, подбежал к нему и сказал: "Что ты за штуку тут выкидываешь? Ведь тебя приглашали на бал танцевать, а не на мачту лазить; а ты вздумал нарядиться матросом". [29, с. 221.]
Памятный Москве оригинал Василий Петрович Титов ехал в Хамовнические казармы к князю Хованскому, начальствующему над войсками, расположенными в Москве. Ехал туда же и в то же время князь Долгоруков, не помню, как звали его. Он несколько раз обгонял карету Титова. Наконец сей последний, высунувшись в окно, кричит ему: "Куда спешишь? Все там будем". Когда доехали до подъезда казарм, князя Долгорукова вытащили мертвого из кареты. [29, с. 470.]
Племянник гр. Литты, кн. Владимир Голицын, спросил его: "А знаете ли вы, какая разница между вами и Бегровым? Вы граф Литта, а он литограф". [29, с. 261.]
Вследствие какой-то проказы за границею, тот же Голицын получил приказание немедленно возвратиться в Россию, на жительство в деревне своей безвыездно.
Стр. 117
Возвратившись в отечество, он долгое время колесил его во все направления, переезжая из одного города в другой. Таким образом, приехал он, между прочим, в Астрахань, где приятель его Тимирязев был военным губернатором. Сей последний немало удивился появлению его. "Как попал ты сюда,- спрашивал он,- когда повелено тебе жить в деревне?" - "В том-то и дело,- отвечает Голицын,- что я все ищу, где может быть моя деревня: объездил я почти всю Россию, а все деревни моей нет как нет, куда ни заеду, кого ни спрошу". [29, с. 261.]
Кажется, А. А. Нарышкин рассказывал, что кто-то преследовал его просьбами о зачислении в дворцовую прислугу. "Нет вакансии",- отвечали ему. "Да пока откроется вакансия,- говорит проситель,- определите меня к смотрению хотя за какою-нибудь канарейкою".- "Что же из этого будет?" спросил Нарышкин. "Как что? Все-таки будет при этом чем прокормить себя, жену и детей". [29, с. 169.]
Он же рассказывал, что один камер-лакей, при выходе в отставку, просил за долговременную и честную службу отставить его "не в пример другим" Арапом.
В противоположность американским республикам, во дворце выгоднее быть черным, чем белым. Ради Бога, не ищите здесь ни игры слов, ни косвенной эпиграммы: здесь просто сказано, что жалование, получаемое Арапами, превышает жалование прочей прислуги. [29, с. 169.]
Некто говорил о ком-то: "Он моя правая рука".- "Хороша же, в таком случае, должна быть его левая",- сказал на это едкий граф Аркадий Морков. [29, с. 174.]
Когда Михаил Орлов, посланный в Копенгаген с дипломатическим поручением, возвратился в Россию с орденом Даненброга, кто-то спросил его в Московском Английском клубе: "Что же, ты очень радуешься салфетке своей?" "Да,- отвечал Орлов,- она мне может пригодиться, чтобы утереть нос первому, кто осмелится позабыться передо мною". [29, с. 239.]
Стр. 118
Граф Варфоломей Васильевич (Толстой) был не так оригинален, как жена, но тоже чудак в своем роде. Он имел для приятелей и вообще для слушателей своих несчастную страсть к виолончелю; а впрочем, человек незлой и необидчивый. Имел он привычку просыпаться всегда очень поздно. Так было и 7 ноября 1824 года. Встав с постели гораздо за полдень, подходит он к окну (жил он в Большой Морской), смотрит и вдруг странным голосом зовет к себе камердинера, велит смотреть на улицу и сказать, что он видит на ней. "Граф Милорадович изволит разъезжать на 12-весельном катере",- отвечает слуга. "Как на катере?" - "Так-с, Ваше Сиятельство: в городе страшное наводнение". Тут Толстой перекрестился и сказал: "Ну слава Богу, что так; а то я думал, что на меня дурь нашла". [29, с. 126-127.]