Неизвестен Автор. Вышки в степи

   Еще тяжелее, если решат "опустить почки": нарушителя держат за руки и бьют ногами по пояснице, пока не начнет мочиться кровью. Следствие этого наказания - пожизненная инвалидность. Могут счесть, что и этого недостаточно, что нарушителя надо "заглушить" - набрасываются на него скопом, валят на пол и топчут до потери сознания и человеческого облика, оставив на полу нечто истерзанное и кровоточащее, с множественными переломами, с пробитым черепом, с разрывами внутренних органов. Может и умереть, конечно, но как цель это не стояло. Помер, "откинул копыта" значит, слабак, не выдержал. Если добиваются смерти, то приговор звучит не "заглушить", а "замочить". Этот приговор в каждой зоне приводят в исполнение по своему. Говорят, что где-то на Севере запихивают приговоренного в тумбочку и выбрасывают с верхнего этажа. Не знаю, как они могут это осуществить: ведь на окнах - решетки. У нас просто инсценировали самоубийство: повесился. Сам. Утром придете, а он уже висит.
   Но и это не самое тяжелое наказание - ведь тут смерть мгновенная, без муки. В запасе у воров есть еще медленная смерть: начинают убивать вечером, кончают утром. На моей памяти к такому наказанию прибегли только один раз, и то, когда я уже покинул лагерь. Мне рассказывали те, кто вышел на свободу позже. В лагерь прибыл "транспорт" наркотиков, пронес кто-то из обслуживаемого персонала. Груз застукали и конфисковали, канал доставки провалился. Кто-то выдал? "Запалить коня" (выдать канал доставки) это считается тягчайшим преступлением против воровской морали: "пострадала вся зона". Подозрение пало на белобрысого паренька, которому оставалось несколько месяцев до выхода - уже было разрешено отращивать волосы. Я его знал. Скорее всего подозрение ложное, но тут у воров все, как у людей: надо найти козла отпущения. Парня приговорили. Не потребовалось ни свидетелей, ни улик, ни прокурора, ни адвоката. Вечером к нему приступили с ножами. Сначала пытались его кастрировать (судя по многочисленным порезам внизу живота), но он отчаянно извивался и операция не удалась. Потом просто кололи ножами, выпускали кровь, разливали понемногу. Потом облили кипятком, но парень все еще жил. Потом бросили его в люк канализации, но медицинская экспертиза установила, что там он умер не сразу.
   Палачей, исполнителе этого зверского убийства, выявили и отдали под суд, их постигнет суровое возмездие, но, каким бы оно ни было, свой, воровской, приговор они привели в исполнение. В назидание всему лагерю.
   Еще в тюрьме я завоевал авторитет среди заключенных. Вероятно, потому, что стойко переносил тяготы, в камере много занимался физкультурой (несмотря на возраст), не терял чувство юмора, а главное - добился пересуда, отмены первого приговора (второй был уже помягче), помогал и другим добиваться пересмотра. Поэтому, несмотря на принадлежность к интеллигенции и неподходящий профиль (не вор, не грабитель, не убийца и так далее), я стал "угловым", то есть лицом высокого ранга, неприкосновенным. Звали меня исключительно по имени и отчеству. За все время в лагере меня никто ни разу не ударил и не обругал. Я пользовался относительной свободой поведения.
   Офицер, начальник нашего отряда, был недавним выпускником философского факультета Университета и любил беседовать со мной о жизни и науке. Но как - то он сказал: "Не надо на встречаться наедине. Прекратим это. Каждое утро я прихожу с чувством тревоги: не случилось ли с вами беды". От подозрения и наказания меня не могли обезопасить ни высокий ранг, ни благоволение главвора, ни внимание начальства.
   Я изложил стандартную шкалу физических наказаний. Но случается и импровизация. Так, однажды проштрафился главпидор - старейшина этого цеха, по прозвищу Горбалый. Он хотел отнять у новичка пайку хлеба, то есть неотъемлемое. Положенное наказание боем не подходило: инвалид, не выдержит, а терять его не хотелось (нужный человек). Главвор был в полной растерянности и обратился за советом к свите. Кто-то сдуру предложил (смягчаю): "Выделать его, и все дела!". Главвор на это: "Сказал тоже! Это ему в кайф". И решено было задать главпидору публичную порку. Построили весь отряд (около 200 человек), перед строем разложили горбуна, спустили с него штаны и выпороли широким ремнем.
   Есть наказания и не связанные с физическим насилием. Для воров существует существует такое наказание, как перевод в низшую касту. Это называется "опустить" человека. За поведение, несовместимое со статусом вора (не платит долги и тому подобное), с него торжественно снимают черную одежду и выдают ему синюю или серую рвань. Это расценивается как огромное несчастье. "Отпустить" могут и без "суда". Как-то двое мужиков, доведенные до отчаяния свирепым "беспределом" одного крутого вора, поймали его на отшибе и... изнасиловали. Мужиков жестоко наказали ("заглушили"), но вор ничем не мог отстоять свой опозоренный статус. Его "опустили" в чушки, и он стал пидором. По ночам знатные воры подзывали бывшего товарища к своим койкам, и он выполнял все, что требовалось. Был тихим, скромным и забитым. Я его застал уже таким, и при мне его былое свирепство существовало только в легенде.
   Вообще же какие-то наказания производились почти каждую ночь, и стоны истязаемых, доносившись с "дальняка", мешали спать остальным - и воспитывали. Всех.
   В дополнение, чтобы поддерживать обстановку террора, дружина "бойцов" проводила раз - два в месяц мероприятие, называемое "замес". Среди ночи по этому слову все "мужики" и "чушки" отряда обязаны вскочить с постелей и бежать к двери. А там уже стоят "бойцы" с тяжелыми кулаками и ножками от табуреток, готовые молотить всех подряд. Пробежав сквозь строй "бойцов" и получив свою порцию ударов (тут можно закрываться руками), заключенные отправляются в умывальню, смывают кровь и пожалуйста, досыпай спокойно. Избиение производится ни за что, просто "для порядка, чтобы знали, кто мы, а кто они". Это "профилактическое" мероприятие очень напоминает регулярные избиения илотов (рабов) в древней Спарте.
   Так чья же власть перевешивает в "зоне"? Кто больше может? Кто истинный повелитель? Кто способен формировать нормы и установки? Кто тут воспитывает?
   6. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ
   На официально языке огороженные колючей проволокой городки с вышками по углам давно уже не называются на "лагерями", ни "зонами". Вместо тюрем у нас следственные изоляторы, вместо лагерей - ИТК, исправительно трудовые колонии. В основе всей нашей пенитенциарной системы идея исправления коллективным трудом. Эта идя сформулирована и внедрена в нашу жизнь замечательными книгами А.С. Макаренко. Гуманизм ее в применении к преступникам не надо доказывать: общество не только налагает кару на своих оступившихся членов, но и заботится об их исправлении, очищении от скверны, возвращении к честному труду в коллективе свободных людей. Недаром начальники отрядов набираются из офицеров с гуманитарным высшим образованием - философы, историки, педагоги, юристы.
   Когда они принимали назначение и шли сюда работать, некоторые втайне мечтали о стезе Макаренко - о массовом перевоспитании преступников, о возвращении заблудших на истинный путь. Все это так красиво выглядело в книгах и кинофильмах о перековке. Убеждение, воодушевление, прозрение, трудовой энтузиазм, благодарственные письма от бывших питомцев, скупые слезы на твердых небритых скулах... Реальность быстро остудила эти идеальные представления. "Опускаются руки, - говорил мне один такой идеалист. - Ничего не получается. Только выйдут на свободу, глядишь возврат, многие по нескольку раз. Исправленных ужасающе мало, да и ненадежные они. Все говорим о доверии, доверии. Вот недавно подписали одному досрочное, отличные были характеристики, а через неделю - взят за убийство".
   Мой опыт общения с зэками говорил о том же. В откровенной беседе лишь некоторые делились намерениями начать новую жизнь "завязать" с уголовным миром. Господствовало просто желание больше не попадаться - действовать умнее, хитрее, ловчее, но в старом духе. Ссылались на то, что нынче не проживешь по-людски, что все так думают. "Я что, я как все. Пахать дураков нет. Зарплата - ха, это разве бабки? Смех один. На раз в кабак сходить". "Так ведь опять сюда загремишь". - "Зачем же! С умом надо". И умолкал. А по ночам в разных углах под стакан чифира шли шепотом бесконечные совещания "деловых" о том, как это - с умом. Обмен опытом. Замыслы. Планы.
   Думал и я. О том, в чем ошибка, коренная ошибка. И пришел к выводу, что ошибочна сама вера в магическую силу труда и в повсеместную благотворность коллектива. И труд и коллектив были на всякой каторге, у галерников. Каторжный труд нередко убивал, но никого не мог изменить. Бандиты оставались бандитами (а декабристы - революционерами). Лагерь это пародия на педагогическую поэму.
   Макаренко тут не причем. Его учение нельзя распространять на лагеря и тюрьмы. У него был совсем другой коллектив: юношеский, не столь уж подневольный (без охраны и ограды), набранные не из закоренелых уголовников, а из безпризорников, не говоря уже о том, что во главе стоял гениальный воспитатель. К тому же коллектив был разношерстный, неопытный, без сложившихся традиций, и Макаренко, будучи гениальным воспитателем, сумел передать ему энтузиазм всей страны, зажечь молодежь новыми идеями, создать новую романтику, открыть увлекательную жизненную перспективу. В исправительно - трудовой колонии - совершенно другая картина.
   7. ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПАРОДИЯ: ТРУД И КОЛЛЕКТИВ
   Труд сам по себе никого и никогда не исправлял и не обогащал. Учит и лечит труд сознательный, целенаправленный, товарищеский и, главное, свободный. Труд, справедливо вознаграждаемый, связанный с положительными эмоциями. От всего этого труд в ИТК далек. Это труд подневольный, тяжелый и монотонный, никак не связанный с увлечениями работников или хотя бы с их профессией. Условия работы скверные (они же не могут быть лучше, чем на воле), вознаграждение мизерное (оно же не может быть выше, чем на воле). Такая обстановка может внушить (и внушает) только отвращение и ненависть к труду, в лучшем случае - равнодушие.
   Единственное, что помогает администрации добиваться выполнения плана, это главворы со своими подручными, ставшие по сути надсмотрщиками - в обмен на право работать физически самим: кто же следит, чтобы мужики и чушки выполняли нормы, кто наказывает их (по - своему) за отлынивание, кто отправляет их, только что вернувшихся со смены, повторно на работу, на следующую смену? За это наш лагерь кличут еще и "сучьей зоной": "воры ссучились".
   По - моему, администрация хорошо понимает, что это так. В штабе, куда я был вызван по какому-то делу, я слышал, как начальник лагеря спрашивал офицеров: "Когда же, черт возьми, мы научимся выполнять план без кулаков главворов?!".
   Власти издавна старались изыскать иные дополнительные стимулы. В сталинские времена действовало правило: за ударный труд - сокращение срока. Экономически это было действенно. Но при этом физическая сила получала преимущество над совестью, и сильным бандитам втрое сокращали срок. В наши дни стимулом считают соревнование - по образцу свободного труда, только здесь оно носит название не "социалистического", а "трудового". Отряды должны вызывать друг друга, принимают обязательства (чуть было не сказал "соцобязательства"), подсчитываются итоги в процентах по разным показателям, выделяются передовики и так далее. Эффективность соревнования и на воле, как мы знаем, оставляет желать лучшего, чаще все сводится к формалистической суете и показухе. А уж тут, за колючей проволокой...
   Меня интересовало, относятся ли наверху к этому спектаклю всерьез, и я проделал небольшой эксперимент. В лагерь прибыла проверочная комиссия. Три дня перед тем все мыли, скребли и красили. Комиссия объявила, что хочет выслушать претензии и предложения и что прием будет идти с глазу на глаз. Я вызвался и мимо побледневших офицеров прошел в заветную дверь. Передо мной сидел старый и суровый полковник. "На что жалуетесь?" спросил он. Я сказал, что, по-моему, учет трудового соревнования в лагерях организован нерационально, и предложил построить иначе. Полковник откинул голову, и я испугался, что его хватит апоплексический удар. "И это все?" помолчав, спросил он. "Все", - сказал я. Внезапно на лице его отобразилась смесь подозрения, презрения и отвращения. "А вас не подослало здешнее начальство?" - спросил он, наклоняясь вперед. "Что вы! - заверил я. Легко проверить: я же весь день был со своим отрядом". - "Ступайте", отрезал он и даже не прибавил стандартного "мы разберемся".
   Словом, ни для кого не секрет, что такое на деле трудовой энтузиазм в лагере.
   Воздействие же коллектива целиком зависит от того, какой это коллектив, у кого он в руках. В ИТК с самого начала создается коллектив преступников, воровской коллектив - со своим самоуправлением, абсолютно не зависимый от администрации, со своей моралью, совершенно противоположной всему, что снаружи, за колючей проволокой. Очень многие ценности, к которым мы привыкли, здесь фигурируют с обратным знаком. То, что там зло, здесь - добро, и наоборот. Украсть, ограбить - почетно и умно; убить - опасно и все же завидно: нужна отвага; работать - глупо и смешно; интеллигент - бранное слово; напиться вдрызг - кайф, услада. Попасть на лагерную Доску почета - ужасное несчастье, позор. Я видел, как бегали по лагерю, скрываясь от фотографа, назначенные администрацией "передовики производства".
   Именно в этом коллективе заключенный проводит все время - весь день и всю ночь, долгие годы. Воздействие администрации - спорадическое, слабое, формальное, мало индивидуализированное, большей частью не доходящее до реального заключенного. А коллектив всегда с ним. И какой коллектив! Жестокий, безжалостный и сильный. Сильный своей сплоченностью, своей круговой порукой и своеобразной гордостью. У этого коллектива есть свои традиции, своя романтика и свои герои.
   Жизнь в этом перевернутом мире регулируется неписаными, но строго соблюдаемыми правилами. Часть из них бессмысленна, как древние табу. Здесь это называется "западло" - чего делать нельзя, что недостойно уважающего себя вора. Табуировано много действий и слов. Нельзя поднять с пола уроненную ложку: она "зачушковалась", надо добывать новую. Нельзя говорить "спасибо", надо - "благодарю". Табуирован красный цвет: это цвет педерастии ("голубыми", как на воле, здесь "гомосеков" не зовут). Красные трусики или майку носить позорно, выбрасываются красные мыльницы и зубные щетки. И так далее. Пусть эти правила бессмысленны, но само знание их возвышает опытного зэка в глазах товарищей и подчеркивает принадлежность к коллективу, цементирует коллектив. Ту же роль играют и разнообразные обряды, "прописка" или разжалование. Скажем, человек совершил недостойный вора поступок, все это знают, но пока нарушителя не "опустили" по всей форме (то есть совершили положенный обряд) и не "объявили" (то есть по заведенной форме огласили совершенное), он пользуется всеми привилегиями вора.
   Столь же формализирована и знаковая система - одежда, распределение мест (где кто сидит, стоит, спит). В числе таких знаков - татуировка, "наколка". Она вовсе не ради украшения. В наколотых изображениях выражены личные достоинства зэка: прохождение через тюрьмы и "зону", приговор (срок), статья (состав преступления), пристрастия и девизы и тому подобное. Изображение церкви - это отсиженный срок: число глав или колоколов - по числу лет, которые зэк "отзвонил". Кот в сапогах воровство. Кинжал, пронзающий сердце, - "бакланка" (статья за хулиганство). Джинн, вылетающий из бутылки, - статья за наркоманию. Портрет Ленина и оскаленный тигр - "ненавижу советскую власть". Четырехугольные звезды на плечах - "клянусь, не надену погон", звезды на коленях - "не встану на колени перед ментами". И так далее. За щеголяние "незаслуженной" наколкой полагается суровое наказание (принцип: отвечай за "наколку"), так что не знавшие этого принципа случайные щеголи предпочитают вырезать с мясом неположенные им изображения. Фиксация социального статуса столь важна для уголовника, что оттесняет соображения конспирации: ведь "наколка" заменяет паспорт. Но это тот паспорт, которым уголовник дорожит и гордится.
   Впрочем, как у нас бывают "отрицательные характеристики", так и в лагере встречается позорящая "наколка", например петух на груди или родинки над бровью, над губой (так помечаются разные виды пидоров). Их нельзя вырезать или выжигать. Положено - носи.
   Вот в какой коллектив мы, будто нарочно, окунаем с головой человека, которого надо держать от такого коллектива как можно дальше. Вот какой коллектив мы сами искусственно создаем - ведь на воле нет такого конденсата уголовщины, такого громадного скопления ворья! Вот какому коллективу противостоит администрация, появляющаяся в лагере на короткое время, большинству заключенных недоступная, личных контактов с ним не имеющая.
   Свою систему ценностей воровской коллектив навязывает новичкам посредством кнута и пряника. Изгнанные обществом, отвергнутые, презираемые им уголовники находят здесь среду, в которой другая система ценностей и другие оценки человеческих качеств. Здесь отверженные получают шанс продвинуться наверх, не дожидаясь далекого освобождения. И они начинают восхождение к трудным вершинам воровской иерархии. Они находят здесь то, что потеряли там (или не имели надежды приобрести там) - престиж и уважение. Оказывается, есть среда, где ценятся те качества, которых у них в избытке, и не нужны те, которых у них нет.
   Надо видеть, с каким достоинством и с какими надменными лицами расхаживают здесь особы, принадлежащие к вершинам иерархии, с какой гордостью напяливают новопроизведенные счастливцы свою эсэсовскую форму, надо видеть все это, чтобы понять, какой воспитательной силой обладает этот коллектив! Уголовники здесь становятся закоренелыми преступниками, изверги - изощренными извергами. Проявляется сила этого коллектива и по отношению к слабым духом. Здесь из них выбивают последние остатки человеческого достоинства, делают угодливыми и согласными на любую подлость, готовыми перенести любое унижение ради мелких поблажек. Своеобразная форма адаптации. Эти бесхребетные существа - тоже создания этого коллектива, тоже проявление его силы.
   А ведь мы постоянно воспроизводим и поддерживаем его существование самой системой "исправительно-трудовых"!
   8. ПЕРЕКОВКА, ПЕРЕСТРОЙКА, РЕВОЛЮЦИЯ
   Перевернутый мир лагеря занимал меня поначалу, естественно, в сугубо личном плане: как тут нормальному человеку уцелеть, выжить, не утратив человеческого достоинства. Вроде бы для меня лично этот вопрос был решен самим фактом моего возвышения. Но столь же естественно для меня как для ученого было поставить вопрос в обобщенной форме. Не всякий может стать "угловым". В конце концов в каждом бараке только четыре угла. Коль скоро ранг обеспечивает меня лично "экстерриториальность", то я, надо полагать, вижу и, придерживаюсь невмешательства, сохраню здоровье. Но если не вмешиваться, то можно ли сохранить достоинство при виде всего, что творится во круг?
   От наблюдений и размышлений я перешел к более активному поведению. Используя свою влиятельность, свой авторитет, стал помогать жертвам "беспредела" - тем, кого "напрягали" (притесняли). Особенно старался выручить людей, случайных в уголовном мире, молодых. Но их было так много! Мои жалкие потуги терялись, тонули в беспредельном море "беспредела". По-настоящему помочь можно было, только сломав этот порядок. Кого можно было поднять против него?
   С самими угнетенными - с чушками - разговаривать было и немыслимо ("западло" даже подходить к ним) и незачем (боятся, а то и выдадут ворам). Иное дело - с мужиками. Да и среди воров было много недовольных, обделенных, обиженных. Возможность для тайных бесед была: по строгому правилу "зоны", если двое "базарят" (беседуют), третий не подходит, жди, пока пригласят: мало ли о чем они сговариваются - может, о "деле", о "заначках" и тому подобное. Не знать лишнего - полезнее для здоровья. Осторожно, исподволь я заводил разговоры о зловредности кастовой системы, о несправедливости воровского закона, о возможности сопротивления - если сплотиться, организоваться... Люди слушали, глаза их разгорались, и кулаки сжимались. Постепенно созревал план ниспровержения воровской власти. Было понятно, что без боя воры не сдадут своих позиций. Надо было запасаться союзниками и точить ножи.
   В ходе подготовки, однако, я все четче осознавал, что вряд ли смогу направить эту стихию в то русло, которое для нее намечал. Мне становилось все яснее, что заговорщики мыслят переворот только в одном плане: свергнуть главвора со всей его сворой и самим стать на их место"а они пусть походят в нашей шкуре!". Конечно, цели свои заговорщики представляли благородными: мы будем править иначе - справедливее, человечнее: уменьшим поборы, наказывать будем только за дело и тому подобное. Качественных перемен ожидать не приходилось. Зная своих сотоварищей, их образ мышления, их идеалы и понятия, я видел, что в конечном счете все вернется на круги своя.
   Бунт созрел, когда меня уже не было в лагере, но так и не разгорелся: воры пронюхали опасность, и заговор был жестоко подавлен. Как-то не по себе становится при мысли, что и я мог оказаться в числе "заглушенных".
   Между тем, еще в лагере, я искал пути изменения ситуации. Как прервать и обескровить эти злостные воровские традиции? Я подумал, нельзя ли тут применить ту теорию. которую я как раз замыслил и разрабатывал на воле. Это коммуникационная теория стабильности и нестабильности культуры, живучести традиций. Коротко суть ее в следующем. Если культуру можно представить себе как некий объем информации, то культурное развитие можно представить как передачу информации от поколения к поколению, то есть как сеть коммуникаций наподобие телефонной, радиосвязи и прочее. Физиками давно выявлены факторы, которые определяют устойчивость и эффективность коммуникационных сетей: исправности контактов, достаточное количество каналов связи, повторяемость информации и прочее. Нарушение этих факторов ведут к разрыву сети, к нарушению передачи. Стоит лишь определить, какие явления в культуре можно приравнивать к подобным дефектам в сетях коммуникации (скажем: конфликт поколений, убыль воспитания в семье, ускоренная смена занятий и тому подобное), и можно будет решать задачи о культурных традициях.
   Не буду детализировать здесь свои соображения. Скажу лишь, что я направился в штаб, изложил их подробно начальнику лагеря и вывел из них ряд практических рекомендаций. В числе их перетасовку отрядов, иной принцип распределения по отрядам (отделяющий старожилов лагеря от новоприбывших), разрушение знаковой системы - всех одеть в черную форму и так далее. начальник отнесся к этому очень серьезно, а кое - чем прямо вдохновился ("Представляю, какие у воров будут лица, когда увидят всех чушков в черной форме! "). И тотчас отдал распоряжения начать подготовку к такой перестройке. Однако предстояло сделать немало. Тем временем мой срок в лагере подошел к концу, а вскоре и начальника перевели в другое место. Так планы и остались на бумаге.
   Кроме того, и это ведь полумеры. Ну, лешим воров отдельной формы придумают другие отличия. Затрудним передачу уголовного опыта - все равно будут его передавать, хоть и медленнее.
   Нужна коренная ломка.
   Перековка преступников всегда считалась у нас гарантированной всем ходом дел в наших исправительно-трудовых лагерях. Сейчас, когда в стране началась революционная перестройка всего общества и введена гласность, мы впервые можем подвергнуть сомнению любые догмы. Пора усомниться и в этой. Она обходится нашему обществу слишком дорого.
   Об экономической рентабельности ИТК мне трудно судить: я не экономист, и в моем распоряжении нет нужных числовых данных. Я знаю лишь, что подневольный труд всегда малопроизводителен, это азы экономики. И что для убогого труда здесь мы изъяты из свободного производительного труда там. Правда, часть заключенных в своей жизни на воле вообще не трудилась, но для их труда здесь нужны ведь и станки, и сырье, и труд смежников - все это связано с затратами, а окупаются ли они, мне неясно, и хорошо ли они применяются - тоже вопрос. Зато о воспитательной роли ИТК я могу судить.
   По моим впечатлениям, ИТК работают как огромные и эффективные курсы усовершенствования уголовных профессий и как очаги идеологической подготовки преступников и антисоциальных элементов вообще. Если часть заключенных все же выходит из ИТК с намерениями приступить к честной жизни, то это происходит не благодаря деятельности ИТК, а вопреки ей просто под страхом наказания или в результате раскаяния, которые бы наступили у данного человека в любых условиях. Независимо от целей администрации лагерь как раз предпринимает все возможное, чтобы эти чувств а в человеке погасить. Прибывание в коллективе себе подобных, да еще столь организованном и сильном, лишь консервирует и укрепляет черты преступного характера, поддерживает в уголовнике его ценностные установки, морально усиливает его в борьбе с обществом и государством.
   Как я увидел, более всего уголовники боятся одиночного заключения. Там преступник остается наедине с собой и своей совестью. Там надо размышлять и переживать, а это для него - пытка. Год одиночки поистине равен десяти годам в коллективе своих. Длительные сроки вообще не очень целесообразны. Шок и психологическую встряску вызывают лишь первые несколько недель или месяцев прибывания в заключении. Если результат закрепить освобождением, очень велик шанс, что в общество вернется человек исцеленный. В дальнейшем же заключении происходит адаптация и ожесточение. А тут еще поддержка среды! Как ни странно, в лагере ощущение сравнительной длительности времени исчезает. Разница между долгими и короткими сроками утрачиваются. Та часть срока, которая впереди, кажется ужасно длинной каждый день растягивается на века - одинаково для любого срока, сколько бы ни оставалось сидеть, а все отсиженное время сжимается в один длинный и нудный день. По воспитательному воздействию на заключенных длительные сроки почти ни чем не отличаются от коротких - тринадцать лет от трех. Возрастает лишь тюремный опыт и авторитет длительно сидевших. И число колоколов на груди.