Страница:
«Общество со всей решительностью, принимая во внимание, что оба животных сходны в стольких чертах, как основных, так и частных, а также ввиду того, что невозможно установить между ними никакого конкретного различия, кроме размеров, определяет их как двух представителей одного вида и считает возможным обозначать одним и тем же названием, до тех пор пока в результате более тщательного осмотра большого змея не будут выявлены какие-либо различия в строении, достаточно существенные, чтобы изменить данное определение».
Когда отчет комиссии Линнеевского общества Бостона достиг Европы, Дюкротэ де Бленвилль, профессор зоологии и сравнительной анатомии на факультете естественных наук в Париже, тотчас же опубликовал сообщение об этом в «Журнале физики, химии и естественной истории». Что более всего заинтересовало профессора в этом деле, так это открытие нового вида змей, «весьма отличных от прочих рептилий, с особенно необычным расположением позвоночника, ребер и способом передвижения, которые можно увидеть лишь у немногих или вообще ни у кого из других рептилий». На это Александр Лесуер, проживавший в это время в Бостоне, написал профессору, что он лично для очистки совести препарировал одну часть знаменитого Scoliophis atlanticus и нашел, что тот не что иное, как обыкновенный черный уж, искалеченный болезнью!
«…У меня нет никаких сомнений, — пишет Лесуер, — что это животное просто калека; может быть, его сильно ударили в молодости, и ущемленные части, оставшиеся такими навсегда, не смогли развиться дальше или, по крайней мере, развиться обычным образом, тогда как неповрежденные продолжали расти, как и должно, и доразвились совершенно нормально…»
Вы себе представляете, как порадовались все скептики, юмористы и другие насмешники? Все построение, возникшее в результате столь тщательного расследования, рухнуло под бурей смеха. Некоторые решили, что эксперты, виновные в столь грубой ошибке, были просто неспособны различить истинное от ложного и их следует признать простодушными жертвами мистификаторов, ясновидящих или болтливых пьяниц. Публика клялась, правда слишком рано, что больше ее не проведешь.
Однако Лесуер не довольствовался объявлением патологического характера сколиофиса. Он прибавил: «Что до знаменитого гигантского морского змея, чьим детенышем его посчитали, если он появится следующим летом, то я намерен лично его осмотреть».
С точки зрения общественного мнения дело было закрыто. Неизвестное животное, подозрительное с самого начала, стало объектом насмешек.
ВЕЛИКАЯ ДАТА: КРЕШЕИПЕ МЕГОФИАСА
ЕГО КРЕСТНЫЙ OTEЦ: ЭКСТРАВАГАНТНЫЙ ДОКТОР РАФИНЕСК
НЕСВОЕВРЕМЕННЫЙ РАСЦВЕТ «УТОК»
Когда отчет комиссии Линнеевского общества Бостона достиг Европы, Дюкротэ де Бленвилль, профессор зоологии и сравнительной анатомии на факультете естественных наук в Париже, тотчас же опубликовал сообщение об этом в «Журнале физики, химии и естественной истории». Что более всего заинтересовало профессора в этом деле, так это открытие нового вида змей, «весьма отличных от прочих рептилий, с особенно необычным расположением позвоночника, ребер и способом передвижения, которые можно увидеть лишь у немногих или вообще ни у кого из других рептилий». На это Александр Лесуер, проживавший в это время в Бостоне, написал профессору, что он лично для очистки совести препарировал одну часть знаменитого Scoliophis atlanticus и нашел, что тот не что иное, как обыкновенный черный уж, искалеченный болезнью!
«…У меня нет никаких сомнений, — пишет Лесуер, — что это животное просто калека; может быть, его сильно ударили в молодости, и ущемленные части, оставшиеся такими навсегда, не смогли развиться дальше или, по крайней мере, развиться обычным образом, тогда как неповрежденные продолжали расти, как и должно, и доразвились совершенно нормально…»
Вы себе представляете, как порадовались все скептики, юмористы и другие насмешники? Все построение, возникшее в результате столь тщательного расследования, рухнуло под бурей смеха. Некоторые решили, что эксперты, виновные в столь грубой ошибке, были просто неспособны различить истинное от ложного и их следует признать простодушными жертвами мистификаторов, ясновидящих или болтливых пьяниц. Публика клялась, правда слишком рано, что больше ее не проведешь.
Однако Лесуер не довольствовался объявлением патологического характера сколиофиса. Он прибавил: «Что до знаменитого гигантского морского змея, чьим детенышем его посчитали, если он появится следующим летом, то я намерен лично его осмотреть».
С точки зрения общественного мнения дело было закрыто. Неизвестное животное, подозрительное с самого начала, стало объектом насмешек.
ВЕЛИКАЯ ДАТА: КРЕШЕИПЕ МЕГОФИАСА
Невзирая на все эти превратности судьбы, 1817-й стал праздничным годом для нашего героя. Кроме того, что его увидело столько людей, он именно в этот год получил то, что можно было бы назвать его дворянским титулом: научное имя. В 1817 году крупный франко-американский натуралист Константин Самюэль Рафинеск-Шмалыд опубликовал в «Америкэн мансли мэгэзин» описание зверя из Глочестера, для которого предложил новое родовое имя Megophias, то есть «Большой змей».
Статья, в которой фигурировало это название, была перепечатана в 1819 году в «Философишэн мэгэзин» под своим изначальным названием: «Рассуждение по поводу водяных змей, морских змей и морских змеев».
Дав обзор новых видов настоящих морских змей, последняя из которых достигала от 2, 5 до 3 метров, Рафинеск продолжал:
«Этот последний вид кажется мне самым крупным из морских змей, которых доселе осматривали натуралисты. Но экземпляры и гораздо больших размеров появлялись в разное время. Если бы у меня было свободное время просмотреть все сообщения путешественников и историков, то, без сомнения, я мог бы привлечь внимание ко многим из них, но приходится отложить эту тягостную работу, и я вынужден предупредить всех тех, кто собирается вести изыскания в данной области, об обманчивом характере этих несовершенных и преувеличенных сообщений древних и неизвестных авторов. Каждый раз, когда они забывают упомянуть о чешуе или о хвосте их морских змеев, или когда они утверждают, что чешуи вообще не было, или что у них были жабры и плавники, будьте уверены — речь идет о самых настоящих рыбах, а вовсе не о змеях. Конечно, вполне вероятно, что существуют морские змеи без чешуи, так как подобное явление встречается у наземных змей; есть рыбы, снабженные чешуей и на вид лишенные плавников; но не существует рыб без жабер и змей с жабрами! На этой важной черте базируется разграничение классов.
Почти все авторы, которых мне довелось прочесть, игнорируют это очевидное различие и, по примеру древних греческих и римских писателей, нарекают морскими змеями больших угрей и других рыб, которых им посчастливилось увидеть. Боюсь, что с подобной же невнимательностью мы сталкиваемся у Понтоппидана в его «Естественной истории Норвегии», Монжиторе в «Достопримечательности Сицилии», Лега в «Путешествиях на остров Родригес» и так далее. Их наблюдения, так же как и факты, которые они сообщают, не менее ценны, поскольку относятся к диковинным неизвестным рыбам, редко наблюдаемым человеком».
Сразу скажем, что если Рафинеск явно ошибся в своем определении работы епископа Понтоппидана, то он был совершенно прав в том, что касалось трудов Монжиторе и Лега.
В своей работе по достопримечательностям Сицилии «Delia Sicilia ricercata nelle cose piu memorabili» (1742 — 1743) Антонио Монжиторе дает обзор всех морских монстров Средиземноморья. Среди них можно найти огромного спрута, несколько крупных китообразных и рыб. Единственные морские змеи, приведенные в этой антологии, — это те, которые напали на ловцов тунца у Сарики, близ Кастореале: «Рыбаки видели в ловушке рыб гораздо крупнее тунца, покрытых разноцветными пятнами, имевших, по мнению многих, форму змеи и которые были ужасны по виду; оказавшись в сети, они стали яростно биться, разрывая ячейки и выпуская всех тунцов».
Вероятней всего речь здесь идет об очень больших муренах с характерными пятнами (они могут достигать трех метров в длину) и которые так же агрессивны, как и прожорливы. Какой-то вид угрей встретил и доблестно прикончил Франсуа Лега с товарищами в 1693 — 1696 годах на скалах у острова Маврикий, куда голландская администрация без жалости выслала эту группу французских гугенотов, искавших места для колонии.
«Это был, — сообщает Лега, — ужасный змей, весивший шестьдесят фунтов и которого мы поначалу легкомысленно сочли миногой или конгром, то есть морским угрем. Но на самом деле этот предполагаемый угорь сразу показался нам необычайным силачом, и, кроме того, у него имелись плавники, которых, как мы знали, у морских змей не бывает. Впрочем, мы так привыкли встречать нечто новое на земле и в море, что общий вид этого зверя позволил нам заключить только, что это все же был угорь, которого мы раньше никогда не видели и который больше напоминал морскую змею, а не обычного конгра.
По сути, у него была голова змеи или крокодила, вооруженная длинными и острыми загнутыми зубами… но совсем другого размера. Что за странный угорь, сказали мы; какое чудовище! Какие ужасные зубы!»
Это, может быть, был и угорь, но тем не менее именно угорь либо мурена, пусть даже и в 30 килограммов — в этом, кстати, нет ничего необычного. В 1933 году рыбаки поймали экземпляр в 33 килограмма у Дунгенесса в Па-де-Кале! А в 1879-м на рынке в Лондоне появился 58-килограммовый. В «Иллюстрейтед Лондон ньюс» от 17 сентября 1904 года было опубликовано фото особи на 72 килограмма, выловленной возле Портсмута: его длина равнялась 275 сантиметрам. Встречаются и 3-метровые мурены.
Смысл замечаний Рафинеска кажется вполне очевидным, но не стоит забывать, что в начале прошлого столетия его мнение противоречило повсеместно распространенному убеждению, корни которого — в мрачных областях человеческого подсознания. Само собой разумелось, что Левиафан, изворотливый правитель царства Мрака, — змей, потому что ведь он был дьяволом! Так что чтобы разделаться со всем этим, требовалась не только ясность ума, но и определенное мужество.
Но перевороты никогда не совершаются сразу. И Рафинеск, высказав столь здравое суждение, был, безусловно, обманут некоторыми свидетельствами и не смог целиком сбросить ярмо идеи, принятой еще на заре времен, и потому, увы, поддержал классический тезис в том, что касалось природы морского змея с Глочестерского рейда:
«Из четырех разных животных, которых наблюдали последнее время американцы и названных морскими змеями, только один (змей из Массачусетса) кажется мне настоящим, второй — явно рыба, а два остальных — неясной природы».
Что это были за четыре животных?
Первый, конечно, тот зверь, которого так пристально исследовала комиссия Линнеевского общества. По правде говоря, Рафинеск проявил ту же неумелость в трактовке результатов их изысканий, как и сами бостонские эксперты. Ведь он указывал на чешую у чудовища, доверившись самому сомнительному сообщению Соломона Аллена, на «сдавленный хвост, закругленный наподобие весла», и, опираясь еще неизвестно на какую основу, без колебаний написал:
«Очевидно, это настоящий морской змей, принадлежащий к роду Pelamis, и я предлагаю назвать его Pelamis megophias, что значит: „большой морской змей пеламис“. Однако он может относиться и к другому виду, на что, кажется, указывают одинаковые (?) вытянутые чешуйки, и, следовательно, здесь необходим более тщательный осмотр, поэтому ему больше подходит название Megophias monstrosus».
Второго морского змея, упомянутого Рафинеском, встретил в июле 1818 на севере от Ирландии некий капитан Браун во время своего путешествия из Америки в Санкт-Петербург.
«Когда он двигался по воде, — сообщает наш ученый комментатор, — то его голова, шея и внешняя часть туловища держались прямо, как мачта; вокруг плавали морские свиньи и рыбы. Он был гладким, лишенным чешуи и с восемью жабрами (читай: жаберными щелями) под шеей, что определенно указывает на то, что он никак не принадлежал к змеям, а являлся неким новым видом рыбы».
Капитан Браун показал, что животное было темно-коричневого цвета сверху и грязно-белого снизу, что его голова была круглой и около 60 сантиметров в длину, рот 40 сантиметров в ширину и глаза, отодвинутые за челюсти, как у лошади. Совершенно точно, что в нем было примерно 58 футов длины, то есть 18 метров .
Это существо Рафинеск сближает с некоторыми угреобразными рыбами — сфагебранхами и с родом слитножаберников, которые относятся к весьма своеобычной группе рыб — синбранхов, которые характеризуются слиянием жаберных отверстий над горлом и отсутствием грудных и тазовых плавников. Но так как рыбы из этого рода обладают только одним или двумя жаберными отверстиями, то Рафинеск выдумал для чудовища капитана Брауна и новый род и вид — Octipos bicolar.
Если бы ученые удосужились действительно заострить внимание на восьми жаберных отверстиях, то проблема морского змея из Северной Атлантики тут же бы решилась, так как подтвердилось бы, что речь идет о рыбе. Но, как впоследствии подчеркивал доктор Удеманс, эти отверстия, очевидно, только показались таковыми, будучи всего лишь складками жира, как подбородки у толстяков. Так что следует признать, что Рафинеск был первым натуралистом, определившим морского змея как очень распространенный тип существа, вид гигантского угря, и это объяснение сейчас пользуется большой известностью в научной среде.
Третье животное, упомянутое Рафинеском, он сам назвал «алый морской змей». Его наблюдала в 1816 году в Атлантике вся команда нью-йоркского судна, очень близко к поверхности воды, и, по всей вероятности, это был кальмар рода Architeuthis, так как эти огромные головоногие часто принимают именно такой цвет. Голова чудища, названная остроконечной, была не чем иным, как кончиком хвоста кальмара, который этот моллюск выставляет вперед, когда пятится, кстати довольно привычным для него способом. И длина 40 футов, то есть 12 метров, которую ему приписывают, совсем не исключительна для архитевтиса.
Но в то время знакомство с этими невероятными чудовищами было еще весьма и весьма шапочным, и Рафинеск даже не пытался вспомнить о них в своем объяснении. Он предпочел высказать предположение, совершенно необоснованное, что алый зверь был рыбой, вероятно, того же рода, что предыдущий — Octipos.
Четвертый морской змей Рафинеска — это тот, которого встретил у Новой Земли в 1805 году уже упоминавшийся У. Ли и которому он приписал «коленчатые бугорки» на темно-зеленой спине и длину 60 метров .
«Этот, — подчеркивает Рафинеск, — кажется, самый крупный из всех, и его можно назвать Pelamis monstrosus; но если обнаружится существование других видов таких же размеров, то следует назвать его Pelamis chloronotis или „Пеламис с зеленой спиной“.
Из всех поспешных диагнозов Рафинеска стоит отметить только одно радостное обстоятельство. Морской змей, которого видели и описали жители Новой Англии, получил научное имя, которое, согласно международным договоренностям по зоологической номенклатуре, ему полагалось носить впредь: Megophias monstrosus Рафинеска.
Статья, в которой фигурировало это название, была перепечатана в 1819 году в «Философишэн мэгэзин» под своим изначальным названием: «Рассуждение по поводу водяных змей, морских змей и морских змеев».
Дав обзор новых видов настоящих морских змей, последняя из которых достигала от 2, 5 до 3 метров, Рафинеск продолжал:
«Этот последний вид кажется мне самым крупным из морских змей, которых доселе осматривали натуралисты. Но экземпляры и гораздо больших размеров появлялись в разное время. Если бы у меня было свободное время просмотреть все сообщения путешественников и историков, то, без сомнения, я мог бы привлечь внимание ко многим из них, но приходится отложить эту тягостную работу, и я вынужден предупредить всех тех, кто собирается вести изыскания в данной области, об обманчивом характере этих несовершенных и преувеличенных сообщений древних и неизвестных авторов. Каждый раз, когда они забывают упомянуть о чешуе или о хвосте их морских змеев, или когда они утверждают, что чешуи вообще не было, или что у них были жабры и плавники, будьте уверены — речь идет о самых настоящих рыбах, а вовсе не о змеях. Конечно, вполне вероятно, что существуют морские змеи без чешуи, так как подобное явление встречается у наземных змей; есть рыбы, снабженные чешуей и на вид лишенные плавников; но не существует рыб без жабер и змей с жабрами! На этой важной черте базируется разграничение классов.
Почти все авторы, которых мне довелось прочесть, игнорируют это очевидное различие и, по примеру древних греческих и римских писателей, нарекают морскими змеями больших угрей и других рыб, которых им посчастливилось увидеть. Боюсь, что с подобной же невнимательностью мы сталкиваемся у Понтоппидана в его «Естественной истории Норвегии», Монжиторе в «Достопримечательности Сицилии», Лега в «Путешествиях на остров Родригес» и так далее. Их наблюдения, так же как и факты, которые они сообщают, не менее ценны, поскольку относятся к диковинным неизвестным рыбам, редко наблюдаемым человеком».
Сразу скажем, что если Рафинеск явно ошибся в своем определении работы епископа Понтоппидана, то он был совершенно прав в том, что касалось трудов Монжиторе и Лега.
В своей работе по достопримечательностям Сицилии «Delia Sicilia ricercata nelle cose piu memorabili» (1742 — 1743) Антонио Монжиторе дает обзор всех морских монстров Средиземноморья. Среди них можно найти огромного спрута, несколько крупных китообразных и рыб. Единственные морские змеи, приведенные в этой антологии, — это те, которые напали на ловцов тунца у Сарики, близ Кастореале: «Рыбаки видели в ловушке рыб гораздо крупнее тунца, покрытых разноцветными пятнами, имевших, по мнению многих, форму змеи и которые были ужасны по виду; оказавшись в сети, они стали яростно биться, разрывая ячейки и выпуская всех тунцов».
Вероятней всего речь здесь идет об очень больших муренах с характерными пятнами (они могут достигать трех метров в длину) и которые так же агрессивны, как и прожорливы. Какой-то вид угрей встретил и доблестно прикончил Франсуа Лега с товарищами в 1693 — 1696 годах на скалах у острова Маврикий, куда голландская администрация без жалости выслала эту группу французских гугенотов, искавших места для колонии.
«Это был, — сообщает Лега, — ужасный змей, весивший шестьдесят фунтов и которого мы поначалу легкомысленно сочли миногой или конгром, то есть морским угрем. Но на самом деле этот предполагаемый угорь сразу показался нам необычайным силачом, и, кроме того, у него имелись плавники, которых, как мы знали, у морских змей не бывает. Впрочем, мы так привыкли встречать нечто новое на земле и в море, что общий вид этого зверя позволил нам заключить только, что это все же был угорь, которого мы раньше никогда не видели и который больше напоминал морскую змею, а не обычного конгра.
По сути, у него была голова змеи или крокодила, вооруженная длинными и острыми загнутыми зубами… но совсем другого размера. Что за странный угорь, сказали мы; какое чудовище! Какие ужасные зубы!»
Это, может быть, был и угорь, но тем не менее именно угорь либо мурена, пусть даже и в 30 килограммов — в этом, кстати, нет ничего необычного. В 1933 году рыбаки поймали экземпляр в 33 килограмма у Дунгенесса в Па-де-Кале! А в 1879-м на рынке в Лондоне появился 58-килограммовый. В «Иллюстрейтед Лондон ньюс» от 17 сентября 1904 года было опубликовано фото особи на 72 килограмма, выловленной возле Портсмута: его длина равнялась 275 сантиметрам. Встречаются и 3-метровые мурены.
Смысл замечаний Рафинеска кажется вполне очевидным, но не стоит забывать, что в начале прошлого столетия его мнение противоречило повсеместно распространенному убеждению, корни которого — в мрачных областях человеческого подсознания. Само собой разумелось, что Левиафан, изворотливый правитель царства Мрака, — змей, потому что ведь он был дьяволом! Так что чтобы разделаться со всем этим, требовалась не только ясность ума, но и определенное мужество.
Но перевороты никогда не совершаются сразу. И Рафинеск, высказав столь здравое суждение, был, безусловно, обманут некоторыми свидетельствами и не смог целиком сбросить ярмо идеи, принятой еще на заре времен, и потому, увы, поддержал классический тезис в том, что касалось природы морского змея с Глочестерского рейда:
«Из четырех разных животных, которых наблюдали последнее время американцы и названных морскими змеями, только один (змей из Массачусетса) кажется мне настоящим, второй — явно рыба, а два остальных — неясной природы».
Что это были за четыре животных?
Первый, конечно, тот зверь, которого так пристально исследовала комиссия Линнеевского общества. По правде говоря, Рафинеск проявил ту же неумелость в трактовке результатов их изысканий, как и сами бостонские эксперты. Ведь он указывал на чешую у чудовища, доверившись самому сомнительному сообщению Соломона Аллена, на «сдавленный хвост, закругленный наподобие весла», и, опираясь еще неизвестно на какую основу, без колебаний написал:
«Очевидно, это настоящий морской змей, принадлежащий к роду Pelamis, и я предлагаю назвать его Pelamis megophias, что значит: „большой морской змей пеламис“. Однако он может относиться и к другому виду, на что, кажется, указывают одинаковые (?) вытянутые чешуйки, и, следовательно, здесь необходим более тщательный осмотр, поэтому ему больше подходит название Megophias monstrosus».
Второго морского змея, упомянутого Рафинеском, встретил в июле 1818 на севере от Ирландии некий капитан Браун во время своего путешествия из Америки в Санкт-Петербург.
«Когда он двигался по воде, — сообщает наш ученый комментатор, — то его голова, шея и внешняя часть туловища держались прямо, как мачта; вокруг плавали морские свиньи и рыбы. Он был гладким, лишенным чешуи и с восемью жабрами (читай: жаберными щелями) под шеей, что определенно указывает на то, что он никак не принадлежал к змеям, а являлся неким новым видом рыбы».
Капитан Браун показал, что животное было темно-коричневого цвета сверху и грязно-белого снизу, что его голова была круглой и около 60 сантиметров в длину, рот 40 сантиметров в ширину и глаза, отодвинутые за челюсти, как у лошади. Совершенно точно, что в нем было примерно 58 футов длины, то есть 18 метров .
Это существо Рафинеск сближает с некоторыми угреобразными рыбами — сфагебранхами и с родом слитножаберников, которые относятся к весьма своеобычной группе рыб — синбранхов, которые характеризуются слиянием жаберных отверстий над горлом и отсутствием грудных и тазовых плавников. Но так как рыбы из этого рода обладают только одним или двумя жаберными отверстиями, то Рафинеск выдумал для чудовища капитана Брауна и новый род и вид — Octipos bicolar.
Если бы ученые удосужились действительно заострить внимание на восьми жаберных отверстиях, то проблема морского змея из Северной Атлантики тут же бы решилась, так как подтвердилось бы, что речь идет о рыбе. Но, как впоследствии подчеркивал доктор Удеманс, эти отверстия, очевидно, только показались таковыми, будучи всего лишь складками жира, как подбородки у толстяков. Так что следует признать, что Рафинеск был первым натуралистом, определившим морского змея как очень распространенный тип существа, вид гигантского угря, и это объяснение сейчас пользуется большой известностью в научной среде.
Третье животное, упомянутое Рафинеском, он сам назвал «алый морской змей». Его наблюдала в 1816 году в Атлантике вся команда нью-йоркского судна, очень близко к поверхности воды, и, по всей вероятности, это был кальмар рода Architeuthis, так как эти огромные головоногие часто принимают именно такой цвет. Голова чудища, названная остроконечной, была не чем иным, как кончиком хвоста кальмара, который этот моллюск выставляет вперед, когда пятится, кстати довольно привычным для него способом. И длина 40 футов, то есть 12 метров, которую ему приписывают, совсем не исключительна для архитевтиса.
Но в то время знакомство с этими невероятными чудовищами было еще весьма и весьма шапочным, и Рафинеск даже не пытался вспомнить о них в своем объяснении. Он предпочел высказать предположение, совершенно необоснованное, что алый зверь был рыбой, вероятно, того же рода, что предыдущий — Octipos.
Четвертый морской змей Рафинеска — это тот, которого встретил у Новой Земли в 1805 году уже упоминавшийся У. Ли и которому он приписал «коленчатые бугорки» на темно-зеленой спине и длину 60 метров .
«Этот, — подчеркивает Рафинеск, — кажется, самый крупный из всех, и его можно назвать Pelamis monstrosus; но если обнаружится существование других видов таких же размеров, то следует назвать его Pelamis chloronotis или „Пеламис с зеленой спиной“.
Из всех поспешных диагнозов Рафинеска стоит отметить только одно радостное обстоятельство. Морской змей, которого видели и описали жители Новой Англии, получил научное имя, которое, согласно международным договоренностям по зоологической номенклатуре, ему полагалось носить впредь: Megophias monstrosus Рафинеска.
ЕГО КРЕСТНЫЙ OTEЦ: ЭКСТРАВАГАНТНЫЙ ДОКТОР РАФИНЕСК
Среди представителей естественных наук в ту пору было несколько колоритных знаменитостей, но самым колоритным, самым живописным, конечно, был Константэн Самуэль Рафинеск.
Люди, в общем, с сомнением относятся к тому, что выходит за рамки их традиционных представлений: считалось, что рыбы должны плавать по морям, окаменелости — оставаться в своем далеком прошлом и никак не оживать, что азиаты лицемерны и жестоки и что ученый — это существо серьезное, чопорное, занятое священнодействиями и иногда слегка балованное, а иначе и быть не может. «Ненатуральный натуралист», которым был, по словам Виктора фон Хагена, Рафинеск, ни за что не желал вписываться в тогдашние представления всего мира.
Этот карикатурный ученый вызывал смех и странным поведением, и эксцентричностью прически, и бородой анахорета, которую он время от времени отращивал, и невероятным пренебрежением собственным гардеробом, и непочитанием буквально всех авторитетов, и страстью коллекционера, который, раздобыв какой-нибудь редкий или вовсе не известный экземпляр, мог забыть обо всем, кроме самых элементарных приличий, и ошеломляющим изобилием работ абсолютно на любые темы. Его считали маньяком, глупцом, вдохновенным идиотом.
Конечно, Рафинеск был излишне нервозен. Но какие нервы выдержат каскад ужасных ударов, которые преследовали его всю жизнь? И не надо удивляться тому, что на этой почве у него взросло несколько маний.
Маловероятно, что Константэн, родившийся в предместье Константинополя в 1783 году, унаследовал свой авантюрный и асоциальный нрав от отца, марсельского коммивояжера, который всегда был в разъездах и умер молодым где-то за морем. Мальчик перенес свое обожание на мать, которая сама еще была ребенком, и поэтому жестоко переживал ее новое замужество. Он сам, женившись однажды на Сицилии, уже объехав добрую часть мира, видел смерть своего первого ребенка. Затем жена бросила его ради бродячего комедианта. В 1815 году он решил бежать от своей поруганной любви, но судно, увезшее в Америку его и все его добро, напоролось на рифы у Лонг-Айленда. Рафинеску удалось добраться вплавь до берега, но все, чем он владел, поглотил океан: коллекции, которые состояли, помимо прочего, из пятидесяти коробок засушенных растений и полумиллиона раковин, внушительную картотеку, бесценное собрание книг, тысячи карточек, сотни гравюр на коже и сверх того — огромное количество неопубликованных рукописей — одним словом, итог двадцатилетних поисков и исследований.
Через несколько лет скромного существования французский натуралист, которого уже тогда считали одним из ведущих, в ряду Кандолля и Кювье, ученых, наконец был назначен профессором естественных наук в университет Лексингтона. Увы! По причине своей экстравагантности он вскоре стал мишенью для студенческих мистификаций. Он был посмешищем для коллег, которые завидовали его эрудиции и оригинальности взглядов и недоверчиво относились к той страстности, с какой он защищал свои теории, не трудясь снисходить до уровня их восприятия. В конце концов, после яростной стычки с ректором было решено, что этот натуралист со слишком кипучим темпераментом должен покинуть славное научное учреждение.
Сегодня тот же университет гордится честью называть его имя среди своего профессорского состава. И теперь уже самые известные историки американской науки называют Рафинеска замечательнейшим ее представителем. Давший описания тысячи новых видов, большая часть которых ценна и теперь, этот гигант естественных наук, как никто другой, заслуживает чести первооткрывателя флоры и фауны Северной Америки.
Есть поразительное сходство в судьбах крестного отца морского змея Рафинеска и крестного отца гигантского спрута Пьера Дени де Монфора, другого проклятого натуралиста, который жил в ту же эпоху. Они оба были вспыльчивы и нервны, много путешествовали, брались за все, были эрудированны и талантливы, горды и тщеславны, обладали эксцентричными манерами, и оба были непоняты и осмеяны, и кончили оба тем, что унизились до самой неблагодарной работы, чтобы удержаться на плаву: один определял раковины для торгующих натуралистов, а другой продавал снадобья, и умерли оба в ужасающей нищете в возрасте пятидесяти шести лет.
Дени де Монфор, ставший алкоголиком, был найден в парижской сточной канаве. Конец Рафинеска, чуть более достойный, может послужить сюжетом для драмы.
После долгих страданий от рака, который поразил его печень и желудок, несчастный Константэн умер за рабочим столом 18 сентября 1840 года. В его скрюченных пальцах было зажато гусиное перо, которым он записал последние слова надежды: «Time renders justice to all alike» («Время воздаст всем по справедливости»).
Рафинеск оказался настолько нищ, что его квартировладелец продал труп в медицинскую школу, чтобы возместить себе недоданную плату за жилье. Страдалец избежал позора публичного вскрытия только потому, что два его верных друга под покровом темноты вытащили его тело на веревке через окно, чтобы по крайней мере похоронить его на кладбище для туземцев и бродяг.
Морской змей, этот пария в зоологии, неустанный странник, не дающийся в руки, осмеянный одними и напугавший других, стал крестником достойного человека. Ему остается пожелать только одно: чтобы и зверь не кончил дни, как ученый, в нищете и одиночестве, забытый всеми, чьи бренные останки были принесены в жертву корысти.
Люди, в общем, с сомнением относятся к тому, что выходит за рамки их традиционных представлений: считалось, что рыбы должны плавать по морям, окаменелости — оставаться в своем далеком прошлом и никак не оживать, что азиаты лицемерны и жестоки и что ученый — это существо серьезное, чопорное, занятое священнодействиями и иногда слегка балованное, а иначе и быть не может. «Ненатуральный натуралист», которым был, по словам Виктора фон Хагена, Рафинеск, ни за что не желал вписываться в тогдашние представления всего мира.
Этот карикатурный ученый вызывал смех и странным поведением, и эксцентричностью прически, и бородой анахорета, которую он время от времени отращивал, и невероятным пренебрежением собственным гардеробом, и непочитанием буквально всех авторитетов, и страстью коллекционера, который, раздобыв какой-нибудь редкий или вовсе не известный экземпляр, мог забыть обо всем, кроме самых элементарных приличий, и ошеломляющим изобилием работ абсолютно на любые темы. Его считали маньяком, глупцом, вдохновенным идиотом.
Конечно, Рафинеск был излишне нервозен. Но какие нервы выдержат каскад ужасных ударов, которые преследовали его всю жизнь? И не надо удивляться тому, что на этой почве у него взросло несколько маний.
Маловероятно, что Константэн, родившийся в предместье Константинополя в 1783 году, унаследовал свой авантюрный и асоциальный нрав от отца, марсельского коммивояжера, который всегда был в разъездах и умер молодым где-то за морем. Мальчик перенес свое обожание на мать, которая сама еще была ребенком, и поэтому жестоко переживал ее новое замужество. Он сам, женившись однажды на Сицилии, уже объехав добрую часть мира, видел смерть своего первого ребенка. Затем жена бросила его ради бродячего комедианта. В 1815 году он решил бежать от своей поруганной любви, но судно, увезшее в Америку его и все его добро, напоролось на рифы у Лонг-Айленда. Рафинеску удалось добраться вплавь до берега, но все, чем он владел, поглотил океан: коллекции, которые состояли, помимо прочего, из пятидесяти коробок засушенных растений и полумиллиона раковин, внушительную картотеку, бесценное собрание книг, тысячи карточек, сотни гравюр на коже и сверх того — огромное количество неопубликованных рукописей — одним словом, итог двадцатилетних поисков и исследований.
Через несколько лет скромного существования французский натуралист, которого уже тогда считали одним из ведущих, в ряду Кандолля и Кювье, ученых, наконец был назначен профессором естественных наук в университет Лексингтона. Увы! По причине своей экстравагантности он вскоре стал мишенью для студенческих мистификаций. Он был посмешищем для коллег, которые завидовали его эрудиции и оригинальности взглядов и недоверчиво относились к той страстности, с какой он защищал свои теории, не трудясь снисходить до уровня их восприятия. В конце концов, после яростной стычки с ректором было решено, что этот натуралист со слишком кипучим темпераментом должен покинуть славное научное учреждение.
Сегодня тот же университет гордится честью называть его имя среди своего профессорского состава. И теперь уже самые известные историки американской науки называют Рафинеска замечательнейшим ее представителем. Давший описания тысячи новых видов, большая часть которых ценна и теперь, этот гигант естественных наук, как никто другой, заслуживает чести первооткрывателя флоры и фауны Северной Америки.
Есть поразительное сходство в судьбах крестного отца морского змея Рафинеска и крестного отца гигантского спрута Пьера Дени де Монфора, другого проклятого натуралиста, который жил в ту же эпоху. Они оба были вспыльчивы и нервны, много путешествовали, брались за все, были эрудированны и талантливы, горды и тщеславны, обладали эксцентричными манерами, и оба были непоняты и осмеяны, и кончили оба тем, что унизились до самой неблагодарной работы, чтобы удержаться на плаву: один определял раковины для торгующих натуралистов, а другой продавал снадобья, и умерли оба в ужасающей нищете в возрасте пятидесяти шести лет.
Дени де Монфор, ставший алкоголиком, был найден в парижской сточной канаве. Конец Рафинеска, чуть более достойный, может послужить сюжетом для драмы.
После долгих страданий от рака, который поразил его печень и желудок, несчастный Константэн умер за рабочим столом 18 сентября 1840 года. В его скрюченных пальцах было зажато гусиное перо, которым он записал последние слова надежды: «Time renders justice to all alike» («Время воздаст всем по справедливости»).
Рафинеск оказался настолько нищ, что его квартировладелец продал труп в медицинскую школу, чтобы возместить себе недоданную плату за жилье. Страдалец избежал позора публичного вскрытия только потому, что два его верных друга под покровом темноты вытащили его тело на веревке через окно, чтобы по крайней мере похоронить его на кладбище для туземцев и бродяг.
Морской змей, этот пария в зоологии, неустанный странник, не дающийся в руки, осмеянный одними и напугавший других, стал крестником достойного человека. Ему остается пожелать только одно: чтобы и зверь не кончил дни, как ученый, в нищете и одиночестве, забытый всеми, чьи бренные останки были принесены в жертву корысти.
НЕСВОЕВРЕМЕННЫЙ РАСЦВЕТ «УТОК»
Доныне одно название морского змея вызывает только улыбку. Не дай вам бог в обществе признаться в том, что вы верите в существование этого животного, если, конечно, вы не хотите, чтобы вас приняли за простака. Разрешено верить в дома с привидениями, в угрозу внеземного нашествия, в чудесные исцеления и телекинез, но только не в морского змея. И если вы писатель, всерьез занимающийся этой темой, то лучше отдалить тот день, когда вам взбредет в голову написать книгу на этот сюжет. Мы обещаем вам взрыв глупого хохота или пожимания плечами и покачивание головой с откровенным сочувствием сотрудников академических институтов.
Едва ли можно поверить теперь, что были времена — и не столь уж давние, — когда по поводу морского змея научные мнения разделились и он стал центральной фигурой в статьях специальных журналов. В ходе расследования, проводимого в 1817 году комиссией Линнеевского общества Бостона, весь ученый мир трепетал, ожидая итогов. Замечательным примером этого переполоха служит обильная переписка тех лет между будущим американским государственным деятелем, а тогда жителем Парижа Эдвардом Эвереттом и прославленным Фридрихом фон Блуменбахом, профессором зоологии в Геттингене; между генералом Девидом Хем-фрисом из Линнеевского общества Бостона, который входил в штаб Джорджа Вашингтона во время Войны за независимость, и сэром Джозефом Бэнксом, президентом и основателем Королевского общества Лондона и арбитром по естественным наукам по всей Англии; между двумя выдающимися зоологами: Томасом Сэем из Филадельфии и Уильямом Е. Личем, помощником хранителя отдела естественной истории Британского музея; не считая Александра Лезуэ, бывшего товарища по путешествиям Перона и Дюкротэ де Бленвилля, профессора зоологии и сравнительной анатомии на парижском факультете. Американский ученый, гораздо более известный в то время, чем бедный Рафинеск, — профессор У. Д. Пек, даже он в 1818 году, собрав несколько древних свидетельств, категорически высказался в пользу существования чудовища, которого он также считал настоящим змеем огромных размеров. Что тогда был перед ним Рафинеск, тридцатитрехлетний беженец с Сицилии, едва прибывший в Америку?
После грандиозной оплошности, допущенной экспертами из бостонской комиссии по расследованию, ситуация радикально переменилась. Отныне ни один натуралист не осмеливался с симпатией заговаривать о морском змее. А череда газетных надувательств, главным героем которых стал морской монстр, окончательно добила дело с глочестерским рейдом.
Сначала были слухи, невинным распространителем которых стал преподобный Уильяме Дженкс, простодушно пересказав их комиссии Линнеевского общества в 1817 году. Некий господин Степлз рассказал ему, «что в 1780 году, когда некая шхуна встала на якорь в устье реки или в бухте, одно из этих огромных созданий запрыгнуло на нее и улеглось между мачт; люди со страху попрятались в трюме, а корабль под весом змея пошел ко дну. Водоизмещение шхуны было восемнадцать тонн».
То, что это занятное сообщение было или целиком чистой выдумкой, или — того больше — искажением какого-то другого происшествия (гибель судна в торнадо, или даже — кто знает? — от «рук» гигантского кальмара), ясно потому, что оно ни в чем не сходится с бесчисленными свидетельствами о морском змее как о существе безобидном и, во всяком уж случае, неспособном на атаку без причин. По правде сказать, вся история весьма напоминает древние скандинавские саги: можно даже биться об заклад, что ее создатель был вдохновлен гравюрой из книги Олая Магнуса. Господин Степлз вздумал обессмертить свое имя, став отцом первого воображаемого морского змея, но эта сомнительная честь могла принадлежать и кому-то другому.
Последующая история, которая заполнила весной 1818 года страницы многих газет Бостона, Нью-Йорка и других американских городов, немногим менее фантастична. Проницательные читатели не замедлили отыскать в ней серьезные противоречия.
Едва ли можно поверить теперь, что были времена — и не столь уж давние, — когда по поводу морского змея научные мнения разделились и он стал центральной фигурой в статьях специальных журналов. В ходе расследования, проводимого в 1817 году комиссией Линнеевского общества Бостона, весь ученый мир трепетал, ожидая итогов. Замечательным примером этого переполоха служит обильная переписка тех лет между будущим американским государственным деятелем, а тогда жителем Парижа Эдвардом Эвереттом и прославленным Фридрихом фон Блуменбахом, профессором зоологии в Геттингене; между генералом Девидом Хем-фрисом из Линнеевского общества Бостона, который входил в штаб Джорджа Вашингтона во время Войны за независимость, и сэром Джозефом Бэнксом, президентом и основателем Королевского общества Лондона и арбитром по естественным наукам по всей Англии; между двумя выдающимися зоологами: Томасом Сэем из Филадельфии и Уильямом Е. Личем, помощником хранителя отдела естественной истории Британского музея; не считая Александра Лезуэ, бывшего товарища по путешествиям Перона и Дюкротэ де Бленвилля, профессора зоологии и сравнительной анатомии на парижском факультете. Американский ученый, гораздо более известный в то время, чем бедный Рафинеск, — профессор У. Д. Пек, даже он в 1818 году, собрав несколько древних свидетельств, категорически высказался в пользу существования чудовища, которого он также считал настоящим змеем огромных размеров. Что тогда был перед ним Рафинеск, тридцатитрехлетний беженец с Сицилии, едва прибывший в Америку?
После грандиозной оплошности, допущенной экспертами из бостонской комиссии по расследованию, ситуация радикально переменилась. Отныне ни один натуралист не осмеливался с симпатией заговаривать о морском змее. А череда газетных надувательств, главным героем которых стал морской монстр, окончательно добила дело с глочестерским рейдом.
Сначала были слухи, невинным распространителем которых стал преподобный Уильяме Дженкс, простодушно пересказав их комиссии Линнеевского общества в 1817 году. Некий господин Степлз рассказал ему, «что в 1780 году, когда некая шхуна встала на якорь в устье реки или в бухте, одно из этих огромных созданий запрыгнуло на нее и улеглось между мачт; люди со страху попрятались в трюме, а корабль под весом змея пошел ко дну. Водоизмещение шхуны было восемнадцать тонн».
То, что это занятное сообщение было или целиком чистой выдумкой, или — того больше — искажением какого-то другого происшествия (гибель судна в торнадо, или даже — кто знает? — от «рук» гигантского кальмара), ясно потому, что оно ни в чем не сходится с бесчисленными свидетельствами о морском змее как о существе безобидном и, во всяком уж случае, неспособном на атаку без причин. По правде сказать, вся история весьма напоминает древние скандинавские саги: можно даже биться об заклад, что ее создатель был вдохновлен гравюрой из книги Олая Магнуса. Господин Степлз вздумал обессмертить свое имя, став отцом первого воображаемого морского змея, но эта сомнительная честь могла принадлежать и кому-то другому.
Последующая история, которая заполнила весной 1818 года страницы многих газет Бостона, Нью-Йорка и других американских городов, немногим менее фантастична. Проницательные читатели не замедлили отыскать в ней серьезные противоречия.
«Я, нижеподписавшийся Джозеф Вудворд, капитан шхуны „Адамант“ из Хингхэма, вел свое судно из Пе-нобскота в Хингхэм, по курсу ост-норд-ост, и находился в десяти лье от берега, когда в прошлое воскресенье в два часа пополудни заметил на поверхности воды нечто, напоминающее по размерам большую лодку. Предположив, что это может быть часть корабля, потерпевшего крушение, я приблизился к нему, но, оказавшись в нескольких локтях, обнаружил, к своему огромному изумлению и удивлению экипажа, что это чудовищный змей. Когда я приблизился еще, он свернулся, а потом тотчас развернулся и удалился с чрезвычайной быстротой. Когда мы снова подплыли, он опять изогнулся в спираль и метнулся больше чем на двадцать метров от носа судна.
Я приказал зарядить пушки ядрами, а мушкеты пулями. Затем выстрелил в чудище; и я, и моя команда отчетливо слышали, как пули и ядра чиркают по его телу, а потом отскакивают, как будто наткнувшись на скалу. Змей встряхнул совершенно необыкновенным способом головой и хвостом и двинулся, раскрыв пасть, на наше судно. Я приказал опять зарядить пушки и сам навел одну на его горло; но он оказался так близко, что весь экипаж объял ужас и мы не могли думать ни о чем, кроме как улизнуть. Змей почти коснулся корабля, и если бы я не развернул его другим боком, то он неминуемо протаранил бы борт. Чудовище нырнуло, а через мгновение мы увидели, как оно появилось вновь, голова его была по одну сторону, а хвост по другую, как будто он собирался нас приподнять и опрокинуть. Однако никакого удара мы не почувствовали. Змей оставался рядом с нами пять часов, то отплывая, то возвращаясь.
Страх, который он вызвал у нас сначала, понемногу рассеялся, и мы воспользовались возможностью оглядеть его со вниманием. Я полагаю, что длина его была сорок метров; голова — от трех шестидесяти пяти до четырех двадцати; диаметр туловища у шеи не меньше метра восьмидесяти; размеры головы были пропорциональны телу. Он был черноватого цвета; жабры располагались где-то в трех метрах шестидесяти пяти сантиметрах от макушки. Одним словом, это было собрание ужаснейших черт.
Когда он сворачивался, то располагал хвост так, чтобы тот помогал прыгать с наибольшей силой; он двигался в любом направлении с большой легкостью и удивительной быстротой.
Джозеф Вудворд, Хингхэм, 12 мая 1818 года.