Страница:
Под вечер, уже в сумерках, подъехал открытый джип. Сербы высыпали из палаток, взяли на караул. Он понял, что мужчина на пассажирском сиденье не иначе как командир, «кремень с мягким голосом» – так его называли. На заднем сиденье джипа, опустив голову, сидел какой-то штатский. Джип остановился прямо перед строем пленных, и он, поскольку стоял в первом ряду, услышал, как командир предложил штатскому взглянуть на пленных. Как только тот нехотя поднял голову, он сразу его узнал. Местный, из Вуковара, отец мальчика из их школы. Взгляд этого человека скользнул по строю, дошел до него, но без тени узнавания скользнул дальше. Командир вздохнул, встал в джипе и отнюдь не мягким голосом крикнул: «Кто из вас проходит под кодовым именем Маленький Спаситель?»
В строю никто не пошевелился.
«Не смеешь выйти вперед, Mali spasitelj? Взорвал двенадцать наших танков, оставил наших женщин вдовами, а сербских детей сиротами!»
Он ждал.
«Ну-ну. А кто из вас Бобо?»
И на сей раз никто не пошевелился.
Командир посмотрел на штатского, который дрожащим пальцем указал на Бобо, стоявшего во второй шеренге.
«Подойди сюда».
Бобо подошел к джипу и шоферу, стоявшему подле машины. Когда Бобо стал по стойке «смирно» и козырнул, шофер сбил с него фуражку, прямо в грязь.
«Как мы поняли из радиопереговоров, Маленький Спаситель находится под твоей командой, – сказал комендант. – Будь добр, покажи его мне».
«Никогда не слыхал ни о каком спасителе», – ответил Бобо.
Командир ударил его рукоятью пистолета. Струя крови потекла у Бобо из носа.
«Быстро! Не хочу торчать под дождем, к тому же меня ждет обед».
«Я Бобо, капитан хорватской ар…»
Командир кивнул шоферу, тот за волосы запрокинул Бобо голову, так что ливень смыл кровь, стекавшую изо рта и носа на красную шейную косынку.
«Болван! – сказал командир. – Нет никакой хорватской армии, есть только изменники! Выбирай: либо мы расстреляем тебя прямо здесь и сейчас, либо ты покуда избавишь нас от этого. Мы ведь все равно найдем его».
«А ты все равно нас расстреляешь», – простонал Бобо.
«Конечно».
«Почему?»
Командир передернул затвор пистолета. С рукояти капали дождевые капли. Он приставил дуло к виску Бобо: «Потому что я сербский офицер. А мужчина должен уважать свою работу. Ты готов умереть?»
Бобо зажмурился, на ресницах висели капли дождя.
«Где Маленький Спаситель? Считаю до трех, потом стреляю. Раз…»
«Я Бобо…»
«Два!»
«…капитан хорватской армии, я…»
«Три!»
Даже в громком шуме дождя сухой щелчок прозвучал оглушительно.
«Извини, забыл вставить обойму», – сказал серб.
Шофер подал ему обойму. Он вставил ее в рукоять, дослал патрон и снова прицелился.
«Последний шанс! Один!»
«Я… мое подразделение…»
«Два!»
«…первый пехотный батальон…»
«Три!»
Снова сухой щелчок. Вуковарец в джипе всхлипнул.
«Вот черт! Пустая обойма. Что, попробуем еще разок, с хорошими боевыми патронами?»
Он вынул обойму, вставил новую, передернул затвор.
«Где Маленький Спаситель? Раз!»
Бобо пробормотал: «Oče naš… Отче наш…»
«Два!»
Небеса разверзлись, дождь лил стеной, словно в отчаянной попытке остановить происходящее среди людей, и, глядя на Бобо, он не выдержал, открыл рот, хотел крикнуть, что Маленький Спаситель это он, он им нужен, а не Бобо, он один, пусть берут его. Но в этот миг взгляд Бобо скользнул по нему и ушел в сторону, и в его глазах он прочел яростный приказ, увидел, как Бобо помотал головой. Потом Бобо вздрогнул, пуля пробила соединение души и тела, взгляд его погас, стал безжизнен и пуст.
В эту минуту подбежал молоденький серб, тот, что ранил лейтенанта.
«Перестрелка у больницы!» – выпалил он.
Командир выругался, сделал знак шоферу. Секунду спустя мотор взревел, и джип исчез в сумраке. Он мог бы сказать сербам, что у них нет причин для беспокойства. В больнице нет хорватов, которые могли бы стрелять. Они безоружны.
Бобо остался лежать лицом в грязной черной жиже. Когда совсем стемнело и сербы из палатки не могли никого увидеть, он вышел из строя, наклонился к убитому капитану, развязал узел красной косынки и взял ее себе.
Глава 8
Утренний час пик, люди шаркали по тротуарам, спешили поскорей очутиться в помещении, но Харри шел размеренным широким шагом, слегка пружиня в коленях, на случай если резиновые подошвы мартенсов вдруг поедут по льду.
Когда он вошел в расположенную в центре холостяцкую квартиру Тома Волера, небо за холмами Экеберга посветлело. После смерти Волера квартира не одну неделю была опечатана, однако обыск не дал ни малейшей зацепки, которая привела бы к возможным соучастникам в контрабанде оружия. Во всяком случае, так сказал начальник уголовной полиции, когда информировал о том, что это дело не первоочередное по причине «других неотложных следственных задач».
Харри зажег свет в гостиной и снова отметил совершенно особенную тишину в жилище покойного. На стене перед диваном из блестящей черной кожи висел изысканный плазменный телевизор с большими, примерно в метр высотой, динамиками по обе стороны, которые явно были частью стереосистемы. Несколько картин с синими кубическими монстрами, Ракель называла их линейно-циркульным искусством.
Он прошел в спальню. Серый свет сочился в окно. Все прибрано. На письменном столе – монитор. Но системного блока нет. Наверно, забрали на проверку. Но среди улик в управлении он его не видел. Самого Харри от этого дела отстранили. Официально потому, что из-за гибели Волера он находился под следствием отдела внутренней безопасности. Но его не оставляло ощущение, что кому-то из коллег совсем не выгодно, так сказать, переворачивать все камни.
Собираясь выйти из спальни, Харри вдруг что-то услышал.
В квартире уже не было мертвой тишины.
Далекое тиканье щекотало кожу, заставляло волоски на руках стать дыбом. Звук шел из платяного шкафа. Он помедлил. Потом открыл дверцу. Прямо за нею стояла открытая коробка, и он тотчас узнал куртку, которая в ту ночь была на Томе Волере. А поверх куртки лежали и тикали наручные часы. Тикали точно так же, как тогда, когда Том Волер просунул руку в дверное оконце лифта, к ним, а лифт поехал и отрубил ему руку. После они сидели в лифте, на полу между ними лежала эта рука, восковая, мертвая, словно оторванная от манекена, только с пустяковым отличием – при часах. И часы эти тикали, не желали останавливаться, жили, как в той истории, которую отец читал ему в детстве, о бьющемся сердце убитого, оно неумолчно стучало и в конце концов довело убийцу до безумия.
Отчетливое тиканье, энергичное, настойчивое. Из тех, что запоминаются. Часы «Ролекс». Тяжелые и наверняка жутко дорогие.
Харри захлопнул шкаф. Гулко топая, прошел к выходу. Загремел ключами, запирая дверь, и лихорадочно напевал, пока не очутился на улице, где благословенный транспорт заглушил все.
В три часа длинные тени уже падали на дом № 4 по Коммандёр-Т.И. Эгримс-плас и в окнах штаб-квартиры Армии спасения загорались лампы. В пять совсем стемнело, ртуть в термометрах опустилась ниже минус пятнадцати. Редкие заблудшие снежинки ложились на крышу смешного автомобильчика, в котором ждала Мартина Экхофф.
– Ну выходи же, папа, – бормотала она, опасливо поглядывая на шкалу аккумулятора. Неизвестно, как электромобиль – подарок королевской семьи – поведет себя на морозе. Она перебрала в памяти все, что сделала перед уходом из конторы: выложила в Сети сообщения о новых и отмененных служебных собраниях, уточнила графики дежурств в автобусе-столовой и возле кружки на Эгерторг, прочла корректуру ответного письма в канцелярию премьер-министра по поводу ежегодного рождественского концерта в Концертном зале.
Дверца автомобиля открылась, впустив холод и мужчину с густой седой шевелюрой под форменным кепи, с самыми ясными голубыми глазами, какие знала Мартина. Во всяком случае, у людей старше шестидесяти. С некоторым усилием он разместил ноги в тесном пространстве между приборной панелью и сиденьем.
– Можно ехать, – сказал он, смахивая снег с командирских знаков различия, свидетельствовавших, что он главный командир Армии спасения в Норвегии. Свою короткую реплику он произнес бодро, с непринужденной авторитетностью, естественной для людей, привыкших, что их распоряжения всегда выполняются.
– Поздно ты, – сказала Мартина.
– А ты просто ангел. – Отец потрепал ее по щеке, в голубых глазах поблескивали энергия и веселье. – Теперь надо поспешить.
– Папа…
– Минутку. – Он опустил стекло. – Рикард!
У входа в Храм, расположенный рядом, под одной крышей со штаб-квартирой, стоял молодой парень. Он встрепенулся, поспешил к ним, косолапо загребая ногами и прижав локти к телу. Поскользнулся, чуть не упал, но сумел удержать равновесие. Подошел к автомобилю, перевел дух.
– Да, командир?
– Зови меня Давидом, как все, Рикард.
– Слушаюсь, Давид.
– Только не с каждой фразой, будь добр.
Взгляд Рикарда перебегал с командира Давида Экхоффа на его дочь Мартину и обратно. Двумя пальцами он смахнул пот с верхней губы. Мартина часто думала, как это получается, что у человека потеет одно место, независимо от погоды и ветра. Особенно когда он во время богослужения или в других случаях оказывался рядом с ней и что-нибудь ей шептал, якобы забавное, а может, она и вправду сочла бы его слова забавными, если б не плохо скрытая нервозность и слишком навязчивое присутствие. Ну а еще пот на верхней губе. Иной раз, когда Рикард сидел поблизости и кругом было тихо, она слышала шуршание, когда он проводил пальцами по верхней губе. Ведь Рикард не только потел, вдобавок у него очень быстро отрастала необычайно густая щетина. Утром приходит в штаб-квартиру свежевыбритый, гладкий как младенец, но уже к полудню белая кожа приобретает сизый оттенок, и вечером он появляется на собраниях после нового бритья.
– Я пошутил, Рикард, – улыбнулся Давид Экхофф.
Мартина знала, что шутил отец совершенно беззлобно. Просто иногда был не способен понять, что командует людьми.
– Конечно. – Рикард деланно засмеялся. Наклонился к окну. – Привет, Мартина.
– Привет, Рикард, – поздоровалась она, сделав вид, что изучает шкалу аккумулятора.
– Думаю, ты мог бы оказать мне услугу, – сказал командир. – За последние дни дороги сильно обледенели, а на моей машине резина хоть и зимняя, но нешипованная. Я бы сам поменял, но мне надо в «Маяк»…
– Знаю, – быстро сказал Рикард. – У тебя ужин с министром социального обеспечения. Мы надеемся, что соберется много журналистов. Я говорил с шефом пресс-службы.
Давид Экхофф сдержанно улыбнулся:
– Рад, что ты в курсе происходящего. Но дело в том, что моя машина стоит здесь, в гараже, и хорошо бы поставить шипованные колеса к моему возвращению. Понимаешь?
– Они где? В багажнике?
– Да. Но только если у тебя нет дел поважнее. Я как раз собирался позвонить Юну, он говорил, что сможет…
– Нет-нет, – тряхнул головой Рикард. – Я все сделаю. Не сомневайся, э-э… Давид.
– Точно?
Рикард растерянно взглянул на командира:
– В смысле?
– У тебя правда нет дел поважнее?
– Правда. Я с удовольствием. Люблю возиться с машинами и…
– Менять резину?
В ответ на широкую улыбку командира Рикард только молча кивнул.
Стекло поднялось, машина тронулась, и Мартина сказала отцу, что, по ее мнению, нехорошо использовать так Рикардово служебное рвение.
– Ты, наверно, имеешь в виду покорность, – отозвался отец. – Не волнуйся, милая, это всего-навсего проверка.
– Проверка? Самоотверженности? Или страха перед авторитетом?
– Последнего. – Командир фыркнул. – Я говорил с Tea, сестрой Рикарда, и она ненароком обронила, что Рикарду очень хочется до завтра закончить бюджет. Если так, ему бы следовало оставить дело с резиной Юну.
– Ну и что? Рикард просто покладистый.
– Да, покладистый и расторопный. Трудолюбивый и серьезный. Я лишь хочу убедиться, что у него достаточно твердости и мужества, необходимых для важной руководящей должности.
– Все говорят, что должность получит Юн.
Давид Экхофф едва заметно усмехнулся, глядя на свои руки.
– Вот как? Вообще-то я ценю, что ты защищаешь Рикарда.
Мартина смотрела на дорогу, но чувствовала на себе взгляд отца, когда он продолжил:
– Ты же знаешь, наши семьи связывает многолетняя дружба. Они хорошие люди. С прочными корнями в Армии.
Мартина шумно вздохнула, подавляя досаду.
Для этой работы нужна всего одна пуля.
Тем не менее он снарядил обойму полностью. Во-первых, при полной обойме оружие идеально сбалансировано. А во-вторых, вероятность осечки сводится к минимуму. Шесть пуль в обойме, одна – в патроннике.
Он надел плечевую кобуру. Купил подержанную, кожа была мягкая, пахла солью и горечью пота и ружейного масла. Пистолет лежал как надо. Став перед зеркалом, он надел пиджак. Ничего не заметно. Крупнокалиберные пистолеты стреляют прицельнее, но ведь он занимается не снайперской стрельбой. Штормовка. Затем пальто. Шапку он сунул в карман, проверил, не забыл ли положить во внутренний карман красную шейную косынку.
Посмотрел на часы.
– Твердость, – сказал Гуннар Хаген. – И мужество. Эти два качества я считаю самыми главными для моих инспекторов.
Харри не ответил. Решил, что это, пожалуй, не вопрос. Обвел взглядом кабинет, где часто сидел вот как сейчас. Не считая фразы о том, что комиссар говорит инспектору, как обстоит на самом деле, все здесь теперь по-другому. Исчезли кипы мёллеровских бумаг, альбомы с Утенком Дональдом и К°, засунутые на полку среди кодексов и полицейских инструкций, большая фотография семьи и еще большая – золотистого ретривера, которого дети когда-то получили в подарок и давно забыли, потому что девять лет назад он умер, но Бьярне Мёллер до сих пор горевал о нем.
Чистый стол с компьютерным монитором и клавиатурой, маленькая серебряная подставка с обломком белой косточки и локти Гуннара Хагена, на которые тот как раз оперся, устремив на Харри взгляд из-под навесов бровей.
– Есть, однако, и третье качество, на мой взгляд еще более важное, Холе. Отгадайте какое.
– Не знаю, – безучастным тоном отозвался Харри.
– Дисциплина. Дис-цип-ли-на.
Комиссар произнес это слово с нажимом, по слогам, и Харри ожидал чуть ли не лекции о его этимологии. Но Хаген встал и с важным видом, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, вроде как метил территорию, что Харри показалось смешноватым.
– Я говорю об этом с каждым в подразделении, лицом к лицу, чтоб было ясно, чего я ожидаю.
– В отделе.
– Простите?
– Нас тут никогда не называли подразделением. Хотя должность раньше именовалась «начальник полицейского подразделения». Это так, для информации.
– Спасибо, я учту, инспектор. На чем я остановился?
– На дис-цип-ли-не.
Хаген пробуравил Харри взглядом. Тот и бровью не повел, и Хаген снова прошелся по комнате.
– Последние десять лет я читал лекции в Высшем военном училище. Моя специальность, в частности, Бирманская операция. Полагаю, Холе, вы удивлены и спрашиваете себя, как это может быть связано с моей здешней работой.
– Верно. – Харри почесал ногу. – Вы читаете во мне как в открытой книге, шеф.
Хаген провел пальцем по подоконнику и недовольно поморщился.
– В тысяча девятьсот сорок втором году без малого сто тысяч японских солдат завоевали Бирму. А Бирма вдвое больше Японии и в то время была оккупирована британскими войсками, намного превосходящими японцев в живой силе и технике. – Хаген поднял вверх запачканный палец. – Но в одном японцы обладали превосходством, и это одно позволило им одолеть англичан и индийских наемников. Дисциплина. Японцы шли на Рангун, сорок пять минут марша, пятнадцать минут сна. Ложились прямо на дорогу, не снимая вещмешков, ногами в направлении марша. Чтобы, проснувшись, не очутиться в канаве и не двинуть в другую сторону. Направление очень важно, Холе. Понимаете?
Харри догадался, что последует дальше:
– Думаю, в итоге они дошли до Рангуна, шеф.
– Именно. Все. Потому что действовали, как приказано. Мне вот как раз сообщили, что вы брали ключи от квартиры Тома Волера. Это верно, Холе?
– Заглянул на минутку, шеф. Из чисто терапевтических соображений.
– Надеюсь. Дело закрыто. Вынюхивать в квартире Волера – напрасная трата времени, а кроме того, это идет вразрез с приказом, который вы ранее получили от начальника уголовной полиции, а теперь и от меня. Полагаю, мне незачем расписывать последствия неподчинения приказу, замечу только, что японские офицеры расстреливали солдат, которые пили воду в неурочное время. Не из садизма, а потому, что дисциплина есть оперативное удаление раковой опухоли. Ясно, Холе?
– Ясно… ну то есть абсолютно ясно, шеф.
– У меня пока все, Холе. – Хаген сел в кресло, достал из ящика какой-то документ, начал внимательно читать, словно Харри уже вышел из кабинета, и, подняв голову, с удивлением обнаружил, что тот по-прежнему стоит перед ним. – Есть вопросы, Холе?
– Гм, я просто подумал. Разве японцы не проиграли войну?
После ухода Харри Гуннар Хаген еще долго сидел, устремив невидящий взгляд в свои бумаги.
Ресторан был заполнен наполовину. Как и накануне. В дверях его встретил красивый молодой официант, голубоглазый, с белокурыми кудрями. До того похожий на Джорджи, что он на мгновение замер, не сводя с него глаз. И сообразил, что выдал себя, когда на губах официанта заиграла широкая улыбка. Вешая пальто и штормовку на крючок в гардеробе, он чувствовал на себе взгляд официанта.
– Your name?[10] – спросил официант.
Он невнятно ответил.
Длинным тонким пальцем официант провел по странице блокнота с заказами.
– I got my finger on you now[11], — сказал официант, голубые глаза сверлили его, пока он не покраснел.
На вид ресторан не особенно изысканный, но если он в уме прикинул правильно, то цены в меню вполне приемлемые. Заказал пасту и стакан воды. Проголодался. А сердце стучало ровно и спокойно. Остальные посетители разговаривали между собой, улыбались, смеялись, будто с ними ничего не может случиться. Его всегда удивляло, что ничего не заметно, что вокруг него нет черного ореола, что от него не веет ни холодом, ни запахом тлена.
Точнее, другим ничего не заметно.
Снаружи часы на ратуше шесть раз вызвонили свои три ноты.
– Уютное место, – сказала Tea, оглядываясь по сторонам. Ресторан был вполне обозримый, столик стоял у окна, выходящего на улицу. Из скрытых динамиков доносилась едва внятная медитативная музыка в стиле нью-эйдж.
– Я хотел поужинать в особенной обстановке, – сказал Юн, открыв меню. – Что ты будешь?
Взгляд Tea нерешительно скользил по строчкам меню.
– Прежде всего закажу воды.
Tea пила много воды. Юн знал, что это каким-то образом связано с диабетом и почками.
– Вправду нелегко выбрать, – сказала она. – Все выглядит заманчиво.
– Но ведь все меню не съешь.
– Да…
Юн сглотнул. Реплика вырвалась у него нечаянно. Он украдкой посмотрел на Tea. Она явно ничего не заметила.
Внезапно она подняла голову:
– Собственно, что ты имел в виду?
– О чем ты?
– Ну, насчет всего меню. Ты пытался что-то сказать, Юн. Я же знаю тебя. Что именно?
Он пожал плечами:
– Мы ведь договорились, что еще до помолвки все друг другу расскажем, верно?
– И что?
– Ты на самом деле рассказала мне… все?
Она с досадой вздохнула:
– Конечно, Юн. У меня ни с кем ничего не было. В таком смысле.
Однако в ее взгляде, в ее лице он заметил что-то, чего прежде не видел. Маленькая мышца у рта напряглась, глаза потемнели, словно закрылась бленда. И он не сдержался:
– И с Робертом тоже?
– Что?
– С Робертом. Я помню, как вы флиртовали в то первое лето в Эстгоре.
– Мне было четырнадцать, Юн!
– Ну и что?
Сперва в ее взгляде сквозило недоверие. Потом он как бы ушел вовнутрь, погас, она отдалилась от него. Юн взял ее руку в свои, наклонился к ней, прошептал:
– Прости меня, прости, Tea. Сам не знаю, что на меня нашло. Я… Давай забудем мой вопрос, ладно?
– Что будете заказывать?
Оба посмотрели на официанта.
– На закуску свежую спаржу, – сказала Tea, отдавая ему карточку. – И шатобриан с белыми грибами.
– Прекрасный выбор. Можно порекомендовать вам отличное и подходящее красное вино, которое мы только что получили?
– Порекомендовать можно, но я предпочитаю воду, – лучезарно улыбнулась Tea. – Много воды.
Юн взглянул на нее. Восхищаясь ее способностью скрывать свои чувства.
Когда официант ушел, она устремила взгляд на Юна:
– Если ты закончил допрос, то как насчет тебя самого?
Юн криво усмехнулся, покачал головой.
– У тебя никогда не было подружки. Даже в Эстгоре.
– А знаешь почему? – Юн накрыл ее руку ладонью.
Она мотнула головой.
– Потому что тем летом я влюбился в одну девочку. – Юн посмотрел ей в глаза. – Ей было всего четырнадцать. С тех пор я ее и люблю.
Он улыбнулся, Tea тоже улыбнулась и снова вышла из своего убежища, к нему.
– Вкусный суп, – сказал министр социального обеспечения командиру Давиду Экхоффу. Но достаточно громко, чтобы услышали журналисты.
– Наш собственный рецепт, – заметил командир. – Несколько лет назад мы выпустили поваренную книгу и подумали, что вы, господин министр, вероятно… – Он сделал знак Мартине, та подошла и положила книгу возле тарелки министра. – …найдете ей применение, если захотите дома приготовить вкусный и питательный обед.
Немногие журналисты и фотографы, присутствующие в кафе «Маяк», зашушукались. В остальном народу было мало, несколько пожилых мужчин из приюта, заплаканная дама в пальто да наркоман с кровоточащей ссадиной на лбу, дрожавший как осиновый лист, потому что боялся подняться на второй этаж, в армейский медпункт. Малолюдность не вызывала удивления. Обычно «Маяк» в эту пору закрыт. Поскольку же утренний визит не вписался в распорядок дня министра, он не увидел, как многолюдно здесь бывает обычно. Все это командир ему объяснил. Добавив, насколько эффективно ведутся дела и сколько это стоит. Министр только кивал, не забывая исправно орудовать ложкой.
Мартина взглянула на часы. Без четверти семь. Секретарь министра сказал, что в 19.00 они должны уйти.
– Спасибо за вкусный ужин, – поблагодарил министр. – Мы успеем познакомиться с кем-нибудь из посетителей?
Пресс-секретарь кивнула.
Кокетство, подумала Мартина. Конечно же они успеют поздороваться с посетителями, ведь затем и пришли. Не затем, чтобы выделить деньги. Это можно сделать и по телефону. Но чтобы пригласить прессу и представить общественности министра, который общается с нуждающимися, ест суп, за руку здоровается с наркоманами и слушает их, с сочувствием и вниманием.
Пресс-секретарь знаком показала фотографам, что можно снимать. Точнее, проследила, чтобы они сделали фото.
Министр встал, застегнул пиджак и обвел взглядом помещение. Мартина догадывалась, что он прикидывает три возможности выбора. Двое пожилых мужчин выглядели как обычные обитатели приюта для престарелых и вряд ли годятся для газеты: министр здоровается с таким-то наркоманом или с такой-то проституткой. Наркоман со ссадиной, похоже, не в себе, да и вообще это уже перебор. А вот женщина… С виду обычная гражданка, из тех, с кем каждый может себя отождествить и кому хочется помочь, тем более узнав ее душераздирающую историю.
– Вы цените возможность приходить сюда? – спросил министр, протягивая руку.
Женщина подняла на него глаза. Министр назвал свое имя.
– Пернилла… – в свою очередь начала женщина, но министр перебил:
– Достаточно одного имени, Пернилла. Здесь присутствуют журналисты, знаете ли. Они нас сфотографируют, вы не против?
– Холмен, – сказала женщина и деликатно высморкалась в платок. – Пернилла Холмен. – Она показала на стол, где у одной из фотографий горела свеча. – Я здесь из-за моего сына. Вы не могли бы оставить меня в покое?
Мартина задержалась возле женщины, меж тем как министр со свитой поспешно ретировался. Она заметила, что он все же отошел к двум старикам.
– Мне жаль, что с Пером так случилось, – тихо сказала Мартина.
Женщина подняла к ней лицо, опухшее от слез. И от таблеток, подумала Мартина.
В строю никто не пошевелился.
«Не смеешь выйти вперед, Mali spasitelj? Взорвал двенадцать наших танков, оставил наших женщин вдовами, а сербских детей сиротами!»
Он ждал.
«Ну-ну. А кто из вас Бобо?»
И на сей раз никто не пошевелился.
Командир посмотрел на штатского, который дрожащим пальцем указал на Бобо, стоявшего во второй шеренге.
«Подойди сюда».
Бобо подошел к джипу и шоферу, стоявшему подле машины. Когда Бобо стал по стойке «смирно» и козырнул, шофер сбил с него фуражку, прямо в грязь.
«Как мы поняли из радиопереговоров, Маленький Спаситель находится под твоей командой, – сказал комендант. – Будь добр, покажи его мне».
«Никогда не слыхал ни о каком спасителе», – ответил Бобо.
Командир ударил его рукоятью пистолета. Струя крови потекла у Бобо из носа.
«Быстро! Не хочу торчать под дождем, к тому же меня ждет обед».
«Я Бобо, капитан хорватской ар…»
Командир кивнул шоферу, тот за волосы запрокинул Бобо голову, так что ливень смыл кровь, стекавшую изо рта и носа на красную шейную косынку.
«Болван! – сказал командир. – Нет никакой хорватской армии, есть только изменники! Выбирай: либо мы расстреляем тебя прямо здесь и сейчас, либо ты покуда избавишь нас от этого. Мы ведь все равно найдем его».
«А ты все равно нас расстреляешь», – простонал Бобо.
«Конечно».
«Почему?»
Командир передернул затвор пистолета. С рукояти капали дождевые капли. Он приставил дуло к виску Бобо: «Потому что я сербский офицер. А мужчина должен уважать свою работу. Ты готов умереть?»
Бобо зажмурился, на ресницах висели капли дождя.
«Где Маленький Спаситель? Считаю до трех, потом стреляю. Раз…»
«Я Бобо…»
«Два!»
«…капитан хорватской армии, я…»
«Три!»
Даже в громком шуме дождя сухой щелчок прозвучал оглушительно.
«Извини, забыл вставить обойму», – сказал серб.
Шофер подал ему обойму. Он вставил ее в рукоять, дослал патрон и снова прицелился.
«Последний шанс! Один!»
«Я… мое подразделение…»
«Два!»
«…первый пехотный батальон…»
«Три!»
Снова сухой щелчок. Вуковарец в джипе всхлипнул.
«Вот черт! Пустая обойма. Что, попробуем еще разок, с хорошими боевыми патронами?»
Он вынул обойму, вставил новую, передернул затвор.
«Где Маленький Спаситель? Раз!»
Бобо пробормотал: «Oče naš… Отче наш…»
«Два!»
Небеса разверзлись, дождь лил стеной, словно в отчаянной попытке остановить происходящее среди людей, и, глядя на Бобо, он не выдержал, открыл рот, хотел крикнуть, что Маленький Спаситель это он, он им нужен, а не Бобо, он один, пусть берут его. Но в этот миг взгляд Бобо скользнул по нему и ушел в сторону, и в его глазах он прочел яростный приказ, увидел, как Бобо помотал головой. Потом Бобо вздрогнул, пуля пробила соединение души и тела, взгляд его погас, стал безжизнен и пуст.
В эту минуту подбежал молоденький серб, тот, что ранил лейтенанта.
«Перестрелка у больницы!» – выпалил он.
Командир выругался, сделал знак шоферу. Секунду спустя мотор взревел, и джип исчез в сумраке. Он мог бы сказать сербам, что у них нет причин для беспокойства. В больнице нет хорватов, которые могли бы стрелять. Они безоружны.
Бобо остался лежать лицом в грязной черной жиже. Когда совсем стемнело и сербы из палатки не могли никого увидеть, он вышел из строя, наклонился к убитому капитану, развязал узел красной косынки и взял ее себе.
Глава 8
Среда, 16 декабря. Ужин
Восемь утра, 16 декабря, день, которому суждено стать самым холодным за двадцать четыре года, еще тонул в ночном мраке. Харри вышел из управления, забрав у Герд под расписку ключ от квартиры Тома Волера. Шагал, подняв воротник пальто, а когда кашлял, звук словно уходил в вату, как будто воздух от холода загустел, стал тяжелым.Утренний час пик, люди шаркали по тротуарам, спешили поскорей очутиться в помещении, но Харри шел размеренным широким шагом, слегка пружиня в коленях, на случай если резиновые подошвы мартенсов вдруг поедут по льду.
Когда он вошел в расположенную в центре холостяцкую квартиру Тома Волера, небо за холмами Экеберга посветлело. После смерти Волера квартира не одну неделю была опечатана, однако обыск не дал ни малейшей зацепки, которая привела бы к возможным соучастникам в контрабанде оружия. Во всяком случае, так сказал начальник уголовной полиции, когда информировал о том, что это дело не первоочередное по причине «других неотложных следственных задач».
Харри зажег свет в гостиной и снова отметил совершенно особенную тишину в жилище покойного. На стене перед диваном из блестящей черной кожи висел изысканный плазменный телевизор с большими, примерно в метр высотой, динамиками по обе стороны, которые явно были частью стереосистемы. Несколько картин с синими кубическими монстрами, Ракель называла их линейно-циркульным искусством.
Он прошел в спальню. Серый свет сочился в окно. Все прибрано. На письменном столе – монитор. Но системного блока нет. Наверно, забрали на проверку. Но среди улик в управлении он его не видел. Самого Харри от этого дела отстранили. Официально потому, что из-за гибели Волера он находился под следствием отдела внутренней безопасности. Но его не оставляло ощущение, что кому-то из коллег совсем не выгодно, так сказать, переворачивать все камни.
Собираясь выйти из спальни, Харри вдруг что-то услышал.
В квартире уже не было мертвой тишины.
Далекое тиканье щекотало кожу, заставляло волоски на руках стать дыбом. Звук шел из платяного шкафа. Он помедлил. Потом открыл дверцу. Прямо за нею стояла открытая коробка, и он тотчас узнал куртку, которая в ту ночь была на Томе Волере. А поверх куртки лежали и тикали наручные часы. Тикали точно так же, как тогда, когда Том Волер просунул руку в дверное оконце лифта, к ним, а лифт поехал и отрубил ему руку. После они сидели в лифте, на полу между ними лежала эта рука, восковая, мертвая, словно оторванная от манекена, только с пустяковым отличием – при часах. И часы эти тикали, не желали останавливаться, жили, как в той истории, которую отец читал ему в детстве, о бьющемся сердце убитого, оно неумолчно стучало и в конце концов довело убийцу до безумия.
Отчетливое тиканье, энергичное, настойчивое. Из тех, что запоминаются. Часы «Ролекс». Тяжелые и наверняка жутко дорогие.
Харри захлопнул шкаф. Гулко топая, прошел к выходу. Загремел ключами, запирая дверь, и лихорадочно напевал, пока не очутился на улице, где благословенный транспорт заглушил все.
В три часа длинные тени уже падали на дом № 4 по Коммандёр-Т.И. Эгримс-плас и в окнах штаб-квартиры Армии спасения загорались лампы. В пять совсем стемнело, ртуть в термометрах опустилась ниже минус пятнадцати. Редкие заблудшие снежинки ложились на крышу смешного автомобильчика, в котором ждала Мартина Экхофф.
– Ну выходи же, папа, – бормотала она, опасливо поглядывая на шкалу аккумулятора. Неизвестно, как электромобиль – подарок королевской семьи – поведет себя на морозе. Она перебрала в памяти все, что сделала перед уходом из конторы: выложила в Сети сообщения о новых и отмененных служебных собраниях, уточнила графики дежурств в автобусе-столовой и возле кружки на Эгерторг, прочла корректуру ответного письма в канцелярию премьер-министра по поводу ежегодного рождественского концерта в Концертном зале.
Дверца автомобиля открылась, впустив холод и мужчину с густой седой шевелюрой под форменным кепи, с самыми ясными голубыми глазами, какие знала Мартина. Во всяком случае, у людей старше шестидесяти. С некоторым усилием он разместил ноги в тесном пространстве между приборной панелью и сиденьем.
– Можно ехать, – сказал он, смахивая снег с командирских знаков различия, свидетельствовавших, что он главный командир Армии спасения в Норвегии. Свою короткую реплику он произнес бодро, с непринужденной авторитетностью, естественной для людей, привыкших, что их распоряжения всегда выполняются.
– Поздно ты, – сказала Мартина.
– А ты просто ангел. – Отец потрепал ее по щеке, в голубых глазах поблескивали энергия и веселье. – Теперь надо поспешить.
– Папа…
– Минутку. – Он опустил стекло. – Рикард!
У входа в Храм, расположенный рядом, под одной крышей со штаб-квартирой, стоял молодой парень. Он встрепенулся, поспешил к ним, косолапо загребая ногами и прижав локти к телу. Поскользнулся, чуть не упал, но сумел удержать равновесие. Подошел к автомобилю, перевел дух.
– Да, командир?
– Зови меня Давидом, как все, Рикард.
– Слушаюсь, Давид.
– Только не с каждой фразой, будь добр.
Взгляд Рикарда перебегал с командира Давида Экхоффа на его дочь Мартину и обратно. Двумя пальцами он смахнул пот с верхней губы. Мартина часто думала, как это получается, что у человека потеет одно место, независимо от погоды и ветра. Особенно когда он во время богослужения или в других случаях оказывался рядом с ней и что-нибудь ей шептал, якобы забавное, а может, она и вправду сочла бы его слова забавными, если б не плохо скрытая нервозность и слишком навязчивое присутствие. Ну а еще пот на верхней губе. Иной раз, когда Рикард сидел поблизости и кругом было тихо, она слышала шуршание, когда он проводил пальцами по верхней губе. Ведь Рикард не только потел, вдобавок у него очень быстро отрастала необычайно густая щетина. Утром приходит в штаб-квартиру свежевыбритый, гладкий как младенец, но уже к полудню белая кожа приобретает сизый оттенок, и вечером он появляется на собраниях после нового бритья.
– Я пошутил, Рикард, – улыбнулся Давид Экхофф.
Мартина знала, что шутил отец совершенно беззлобно. Просто иногда был не способен понять, что командует людьми.
– Конечно. – Рикард деланно засмеялся. Наклонился к окну. – Привет, Мартина.
– Привет, Рикард, – поздоровалась она, сделав вид, что изучает шкалу аккумулятора.
– Думаю, ты мог бы оказать мне услугу, – сказал командир. – За последние дни дороги сильно обледенели, а на моей машине резина хоть и зимняя, но нешипованная. Я бы сам поменял, но мне надо в «Маяк»…
– Знаю, – быстро сказал Рикард. – У тебя ужин с министром социального обеспечения. Мы надеемся, что соберется много журналистов. Я говорил с шефом пресс-службы.
Давид Экхофф сдержанно улыбнулся:
– Рад, что ты в курсе происходящего. Но дело в том, что моя машина стоит здесь, в гараже, и хорошо бы поставить шипованные колеса к моему возвращению. Понимаешь?
– Они где? В багажнике?
– Да. Но только если у тебя нет дел поважнее. Я как раз собирался позвонить Юну, он говорил, что сможет…
– Нет-нет, – тряхнул головой Рикард. – Я все сделаю. Не сомневайся, э-э… Давид.
– Точно?
Рикард растерянно взглянул на командира:
– В смысле?
– У тебя правда нет дел поважнее?
– Правда. Я с удовольствием. Люблю возиться с машинами и…
– Менять резину?
В ответ на широкую улыбку командира Рикард только молча кивнул.
Стекло поднялось, машина тронулась, и Мартина сказала отцу, что, по ее мнению, нехорошо использовать так Рикардово служебное рвение.
– Ты, наверно, имеешь в виду покорность, – отозвался отец. – Не волнуйся, милая, это всего-навсего проверка.
– Проверка? Самоотверженности? Или страха перед авторитетом?
– Последнего. – Командир фыркнул. – Я говорил с Tea, сестрой Рикарда, и она ненароком обронила, что Рикарду очень хочется до завтра закончить бюджет. Если так, ему бы следовало оставить дело с резиной Юну.
– Ну и что? Рикард просто покладистый.
– Да, покладистый и расторопный. Трудолюбивый и серьезный. Я лишь хочу убедиться, что у него достаточно твердости и мужества, необходимых для важной руководящей должности.
– Все говорят, что должность получит Юн.
Давид Экхофф едва заметно усмехнулся, глядя на свои руки.
– Вот как? Вообще-то я ценю, что ты защищаешь Рикарда.
Мартина смотрела на дорогу, но чувствовала на себе взгляд отца, когда он продолжил:
– Ты же знаешь, наши семьи связывает многолетняя дружба. Они хорошие люди. С прочными корнями в Армии.
Мартина шумно вздохнула, подавляя досаду.
Для этой работы нужна всего одна пуля.
Тем не менее он снарядил обойму полностью. Во-первых, при полной обойме оружие идеально сбалансировано. А во-вторых, вероятность осечки сводится к минимуму. Шесть пуль в обойме, одна – в патроннике.
Он надел плечевую кобуру. Купил подержанную, кожа была мягкая, пахла солью и горечью пота и ружейного масла. Пистолет лежал как надо. Став перед зеркалом, он надел пиджак. Ничего не заметно. Крупнокалиберные пистолеты стреляют прицельнее, но ведь он занимается не снайперской стрельбой. Штормовка. Затем пальто. Шапку он сунул в карман, проверил, не забыл ли положить во внутренний карман красную шейную косынку.
Посмотрел на часы.
– Твердость, – сказал Гуннар Хаген. – И мужество. Эти два качества я считаю самыми главными для моих инспекторов.
Харри не ответил. Решил, что это, пожалуй, не вопрос. Обвел взглядом кабинет, где часто сидел вот как сейчас. Не считая фразы о том, что комиссар говорит инспектору, как обстоит на самом деле, все здесь теперь по-другому. Исчезли кипы мёллеровских бумаг, альбомы с Утенком Дональдом и К°, засунутые на полку среди кодексов и полицейских инструкций, большая фотография семьи и еще большая – золотистого ретривера, которого дети когда-то получили в подарок и давно забыли, потому что девять лет назад он умер, но Бьярне Мёллер до сих пор горевал о нем.
Чистый стол с компьютерным монитором и клавиатурой, маленькая серебряная подставка с обломком белой косточки и локти Гуннара Хагена, на которые тот как раз оперся, устремив на Харри взгляд из-под навесов бровей.
– Есть, однако, и третье качество, на мой взгляд еще более важное, Холе. Отгадайте какое.
– Не знаю, – безучастным тоном отозвался Харри.
– Дисциплина. Дис-цип-ли-на.
Комиссар произнес это слово с нажимом, по слогам, и Харри ожидал чуть ли не лекции о его этимологии. Но Хаген встал и с важным видом, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, вроде как метил территорию, что Харри показалось смешноватым.
– Я говорю об этом с каждым в подразделении, лицом к лицу, чтоб было ясно, чего я ожидаю.
– В отделе.
– Простите?
– Нас тут никогда не называли подразделением. Хотя должность раньше именовалась «начальник полицейского подразделения». Это так, для информации.
– Спасибо, я учту, инспектор. На чем я остановился?
– На дис-цип-ли-не.
Хаген пробуравил Харри взглядом. Тот и бровью не повел, и Хаген снова прошелся по комнате.
– Последние десять лет я читал лекции в Высшем военном училище. Моя специальность, в частности, Бирманская операция. Полагаю, Холе, вы удивлены и спрашиваете себя, как это может быть связано с моей здешней работой.
– Верно. – Харри почесал ногу. – Вы читаете во мне как в открытой книге, шеф.
Хаген провел пальцем по подоконнику и недовольно поморщился.
– В тысяча девятьсот сорок втором году без малого сто тысяч японских солдат завоевали Бирму. А Бирма вдвое больше Японии и в то время была оккупирована британскими войсками, намного превосходящими японцев в живой силе и технике. – Хаген поднял вверх запачканный палец. – Но в одном японцы обладали превосходством, и это одно позволило им одолеть англичан и индийских наемников. Дисциплина. Японцы шли на Рангун, сорок пять минут марша, пятнадцать минут сна. Ложились прямо на дорогу, не снимая вещмешков, ногами в направлении марша. Чтобы, проснувшись, не очутиться в канаве и не двинуть в другую сторону. Направление очень важно, Холе. Понимаете?
Харри догадался, что последует дальше:
– Думаю, в итоге они дошли до Рангуна, шеф.
– Именно. Все. Потому что действовали, как приказано. Мне вот как раз сообщили, что вы брали ключи от квартиры Тома Волера. Это верно, Холе?
– Заглянул на минутку, шеф. Из чисто терапевтических соображений.
– Надеюсь. Дело закрыто. Вынюхивать в квартире Волера – напрасная трата времени, а кроме того, это идет вразрез с приказом, который вы ранее получили от начальника уголовной полиции, а теперь и от меня. Полагаю, мне незачем расписывать последствия неподчинения приказу, замечу только, что японские офицеры расстреливали солдат, которые пили воду в неурочное время. Не из садизма, а потому, что дисциплина есть оперативное удаление раковой опухоли. Ясно, Холе?
– Ясно… ну то есть абсолютно ясно, шеф.
– У меня пока все, Холе. – Хаген сел в кресло, достал из ящика какой-то документ, начал внимательно читать, словно Харри уже вышел из кабинета, и, подняв голову, с удивлением обнаружил, что тот по-прежнему стоит перед ним. – Есть вопросы, Холе?
– Гм, я просто подумал. Разве японцы не проиграли войну?
После ухода Харри Гуннар Хаген еще долго сидел, устремив невидящий взгляд в свои бумаги.
Ресторан был заполнен наполовину. Как и накануне. В дверях его встретил красивый молодой официант, голубоглазый, с белокурыми кудрями. До того похожий на Джорджи, что он на мгновение замер, не сводя с него глаз. И сообразил, что выдал себя, когда на губах официанта заиграла широкая улыбка. Вешая пальто и штормовку на крючок в гардеробе, он чувствовал на себе взгляд официанта.
– Your name?[10] – спросил официант.
Он невнятно ответил.
Длинным тонким пальцем официант провел по странице блокнота с заказами.
– I got my finger on you now[11], — сказал официант, голубые глаза сверлили его, пока он не покраснел.
На вид ресторан не особенно изысканный, но если он в уме прикинул правильно, то цены в меню вполне приемлемые. Заказал пасту и стакан воды. Проголодался. А сердце стучало ровно и спокойно. Остальные посетители разговаривали между собой, улыбались, смеялись, будто с ними ничего не может случиться. Его всегда удивляло, что ничего не заметно, что вокруг него нет черного ореола, что от него не веет ни холодом, ни запахом тлена.
Точнее, другим ничего не заметно.
Снаружи часы на ратуше шесть раз вызвонили свои три ноты.
– Уютное место, – сказала Tea, оглядываясь по сторонам. Ресторан был вполне обозримый, столик стоял у окна, выходящего на улицу. Из скрытых динамиков доносилась едва внятная медитативная музыка в стиле нью-эйдж.
– Я хотел поужинать в особенной обстановке, – сказал Юн, открыв меню. – Что ты будешь?
Взгляд Tea нерешительно скользил по строчкам меню.
– Прежде всего закажу воды.
Tea пила много воды. Юн знал, что это каким-то образом связано с диабетом и почками.
– Вправду нелегко выбрать, – сказала она. – Все выглядит заманчиво.
– Но ведь все меню не съешь.
– Да…
Юн сглотнул. Реплика вырвалась у него нечаянно. Он украдкой посмотрел на Tea. Она явно ничего не заметила.
Внезапно она подняла голову:
– Собственно, что ты имел в виду?
– О чем ты?
– Ну, насчет всего меню. Ты пытался что-то сказать, Юн. Я же знаю тебя. Что именно?
Он пожал плечами:
– Мы ведь договорились, что еще до помолвки все друг другу расскажем, верно?
– И что?
– Ты на самом деле рассказала мне… все?
Она с досадой вздохнула:
– Конечно, Юн. У меня ни с кем ничего не было. В таком смысле.
Однако в ее взгляде, в ее лице он заметил что-то, чего прежде не видел. Маленькая мышца у рта напряглась, глаза потемнели, словно закрылась бленда. И он не сдержался:
– И с Робертом тоже?
– Что?
– С Робертом. Я помню, как вы флиртовали в то первое лето в Эстгоре.
– Мне было четырнадцать, Юн!
– Ну и что?
Сперва в ее взгляде сквозило недоверие. Потом он как бы ушел вовнутрь, погас, она отдалилась от него. Юн взял ее руку в свои, наклонился к ней, прошептал:
– Прости меня, прости, Tea. Сам не знаю, что на меня нашло. Я… Давай забудем мой вопрос, ладно?
– Что будете заказывать?
Оба посмотрели на официанта.
– На закуску свежую спаржу, – сказала Tea, отдавая ему карточку. – И шатобриан с белыми грибами.
– Прекрасный выбор. Можно порекомендовать вам отличное и подходящее красное вино, которое мы только что получили?
– Порекомендовать можно, но я предпочитаю воду, – лучезарно улыбнулась Tea. – Много воды.
Юн взглянул на нее. Восхищаясь ее способностью скрывать свои чувства.
Когда официант ушел, она устремила взгляд на Юна:
– Если ты закончил допрос, то как насчет тебя самого?
Юн криво усмехнулся, покачал головой.
– У тебя никогда не было подружки. Даже в Эстгоре.
– А знаешь почему? – Юн накрыл ее руку ладонью.
Она мотнула головой.
– Потому что тем летом я влюбился в одну девочку. – Юн посмотрел ей в глаза. – Ей было всего четырнадцать. С тех пор я ее и люблю.
Он улыбнулся, Tea тоже улыбнулась и снова вышла из своего убежища, к нему.
– Вкусный суп, – сказал министр социального обеспечения командиру Давиду Экхоффу. Но достаточно громко, чтобы услышали журналисты.
– Наш собственный рецепт, – заметил командир. – Несколько лет назад мы выпустили поваренную книгу и подумали, что вы, господин министр, вероятно… – Он сделал знак Мартине, та подошла и положила книгу возле тарелки министра. – …найдете ей применение, если захотите дома приготовить вкусный и питательный обед.
Немногие журналисты и фотографы, присутствующие в кафе «Маяк», зашушукались. В остальном народу было мало, несколько пожилых мужчин из приюта, заплаканная дама в пальто да наркоман с кровоточащей ссадиной на лбу, дрожавший как осиновый лист, потому что боялся подняться на второй этаж, в армейский медпункт. Малолюдность не вызывала удивления. Обычно «Маяк» в эту пору закрыт. Поскольку же утренний визит не вписался в распорядок дня министра, он не увидел, как многолюдно здесь бывает обычно. Все это командир ему объяснил. Добавив, насколько эффективно ведутся дела и сколько это стоит. Министр только кивал, не забывая исправно орудовать ложкой.
Мартина взглянула на часы. Без четверти семь. Секретарь министра сказал, что в 19.00 они должны уйти.
– Спасибо за вкусный ужин, – поблагодарил министр. – Мы успеем познакомиться с кем-нибудь из посетителей?
Пресс-секретарь кивнула.
Кокетство, подумала Мартина. Конечно же они успеют поздороваться с посетителями, ведь затем и пришли. Не затем, чтобы выделить деньги. Это можно сделать и по телефону. Но чтобы пригласить прессу и представить общественности министра, который общается с нуждающимися, ест суп, за руку здоровается с наркоманами и слушает их, с сочувствием и вниманием.
Пресс-секретарь знаком показала фотографам, что можно снимать. Точнее, проследила, чтобы они сделали фото.
Министр встал, застегнул пиджак и обвел взглядом помещение. Мартина догадывалась, что он прикидывает три возможности выбора. Двое пожилых мужчин выглядели как обычные обитатели приюта для престарелых и вряд ли годятся для газеты: министр здоровается с таким-то наркоманом или с такой-то проституткой. Наркоман со ссадиной, похоже, не в себе, да и вообще это уже перебор. А вот женщина… С виду обычная гражданка, из тех, с кем каждый может себя отождествить и кому хочется помочь, тем более узнав ее душераздирающую историю.
– Вы цените возможность приходить сюда? – спросил министр, протягивая руку.
Женщина подняла на него глаза. Министр назвал свое имя.
– Пернилла… – в свою очередь начала женщина, но министр перебил:
– Достаточно одного имени, Пернилла. Здесь присутствуют журналисты, знаете ли. Они нас сфотографируют, вы не против?
– Холмен, – сказала женщина и деликатно высморкалась в платок. – Пернилла Холмен. – Она показала на стол, где у одной из фотографий горела свеча. – Я здесь из-за моего сына. Вы не могли бы оставить меня в покое?
Мартина задержалась возле женщины, меж тем как министр со свитой поспешно ретировался. Она заметила, что он все же отошел к двум старикам.
– Мне жаль, что с Пером так случилось, – тихо сказала Мартина.
Женщина подняла к ней лицо, опухшее от слез. И от таблеток, подумала Мартина.