Страница:
Пошел второй год службы Сонни в ВМФ (на штабном корабле десантных сил 6-го флота «Маунт Уитни»), когда он получил известие о том, что родители решили продать бизнес в Нью-Йорке и купить ферму. Решили – означало продали и переехали в Техас. Сонни было горько осознавать, что он больше никогда не перешагнет порога «Bar-Beef-Q»; кафе для него стало чужим.
Отслужив, он наведался к родителям в Техас. Погостив неделю, уехал в Куонтико, имея рекомендацию от адмирала, в знаменитую академию ФБР.
Глаза по ту сторону зеркала покраснели. То ли Сонни долго смотрел, не мигая, то ли воспоминания выбили слезу. Он открыл кран, пустив холодную воду, умылся. Новелла уже забыл, какая причина заставила его зайти в ванную комнату, заглянуть в себя, в прошлое, вспомнить родителей, чьи дела шли ни шатко ни валко. Но он отвлекся от работы. Настала пора трезво взглянуть на вещи – без эйфории и без сожалений.
Не стоило отказываться от прошлых разработок ради будущих: первые были реальны, вторые – пока призрачны. На собственном опыте Сонни знал, что всегда срабатывало первоначальное решение, каким бы заманчивым ни казалось второе. Предпочтение отдавалось простоте, самому короткому ходу. Он очень редко докладывал работодателю о планах, стратегии грядущей операции, поскольку часто слышал в ответ: «Не слишком ли сложно?» Часто ему приходилось отстаивать свое видение хода операции, как бы упирая на «простоту», оперируя замечанием заказчика. И все для того, чтобы услышать в конце: «Ну хорошо», что было ценнее резолюции на первом листе плана – целой сметы; и это не казалось преувеличением.
Покопавшись таким образом в своей голове и в душе, Сонни прикинул, каким образом собирается Берч поковыряться в черепной коробке русского парня. Завтра, хотя уже сегодня (часы показывали половину первого ночи), Новелла поставит Берчу непременное условие: он обязан присутствовать на сеансе гипноза. Разумеется, если сеанс не массовый.
«А вообще лучшее – враг хорошего», – вспомнилось напоследок Новелле.
Сонни закрыл глаза. Губы его шепнули: «Клин клином вышибают». Он по-детски наивно решил выяснить, чья же рука швырнула на стол фирменную жратву. Руки матери или отца взбили миксером его податливые мозги? И он мысленно открыл семейный альбом. Тот давно пополнился новыми фотографиями, и смотреть на постаревшие, с трудом узнаваемые лица было откровенно больно. «Когда мне будет шестьдесят четыре». «Бог ты мой, – прострелило Сонни. – Ведь отцу уже шестьдесят пять, на год больше «битловских». А матери...» Он подсчитал буквально на пальцах. Ей пятьдесят девять. Она еще молодая. Она декабристка. Она разделила участь отца и последовала за ним в американскую Сибирь – в Техас. В этот солнечный, пыльный, этот обосранный стервятниками и мексиканцами штат. Участь называлась по-другому – прихотью, но мать в силу этого исполняла прихоть мужа. Всю жизнь. Сонни жалел мать, когда для этого было подходящее настроение. Когда ему было плохо, когда вскрывались старые раны, оставленные острыми кошачьими когтями. Вот тогда он проклинал отца и сострадал матери, разделял эту по сути неразрывную пару. Он был готов вопить в такие минуты, вскидывая в протестующем жесте руку: «Я, я знаю причины, по которым эти двое не могут быть вместе, ваша честь». Он взывал не к священнику, который обратился к присутствующим: «Кто против этого брака, говорите сейчас или молчите об этом вечно». Он апеллировал к судье. И себя видел в мантии, наделенным санкциями карателя. Но когда ему было хорошо – и мать не казалась страдалицей. Она и отец представлялись ему гармоничной парой; они старели вместе, вместе и глаза закроют. Что еще нужно для счастья? А если говорить точнее, то в хорошем настроении Сонни о родителях не вспоминал – это все равно что смотреть на часы, когда никуда не торопишься. Разве что замечал (будто боковым зрением) сиротливые фигуры с опущенными руками, как на старинных снимках.
Существовала и третья фаза «неустроенности», когда Сонни исходил желчью и клял родителей, не разбирая полов, и шипел на супружескую пару: «Хорошо им там, устроились!» Но то были кратковременные вспышки ярости. Они были объяснимы и назывались так: «раздраженные чувства». И скоро, едва Сонни обретал устойчивое равновесие, все становилось на свои места. Он здесь. Они – там. У каждого своя жизнь, своя судьба.
Ему вдруг почудилось, что у его родителей есть другой ребенок. Как если бы он появился только у отца или у матери, разойдись их пути. А тут у обоих сразу, и ребенок этот для Сонни – в статусе сводного брата или сестры. Жуткое чувство. Неужели он до такой степени отдалился от родителей?
И во второй раз Сонни проснулся в половине восьмого; мог бы спать еще полчаса. Но решил побороть сон, а не ерзать под ним на лопатках. Он сбросил его с себя вместе с одеялом. Поежился, переступая с ноги на ногу, не попав на половик. И почему в этом пансионате полы вечно холодные? С этим вопросом Сонни Новелла, одетый в серую пижаму, сунул ноги в шлепки и прошел в ванную комнату. Он умывался шумно, как если бы захотел разбудить соседа. У него было хорошее настроение.
Убить двух зайцев. Так назвал он свои намерения, граничащие с выходкой. И начало ее лежало у порога номера Филиппа Берча.
Время – 7.55. Сонни окончательно привел себя и мысли в порядок за рекордные двадцать минут. Он искренне улыбнулся Берчу, без фальши же насладился его сонным и недовольным видом. Тот чистил глаза пальцем и хмурился только по одной причине, носящей вопросительный оттенок: «Кто и на каком отрезке пути в мой номер лишил этого идиота волнения?» Вот тогда бы он переложил часть его обеспокоенности на свои плечи. Как иначе? Они же в одной упряжке.
Сонни рассмеялся. Он почти угадал мысли Берча. Своими негритянскими глазами он видел в нем повесу, который под утро возвращался с вечеринки и постучался к соседу. Ему есть что рассказать, а у Берча не то настроение и состояние, чтобы слушать. И время не то. Время не обеда и даже не завтрака. Кстати, о завтраке... Это и была «домашняя заготовка» Сонни Новеллы.
В первую очередь он извинился.
– Прости, дружище, что разбудил так рано. У меня родилась идея, под которую нам надо решить одну задачу.
Из одного полусонного глаза Берча в другой пробежала строка: «Надеюсь, идея родилась в муках. Господи, я был прав насчет того, что кто-то поимел кретина Новеллу по пути ко мне». Вслух он сказал:
– Я буду готов через четверть часа.
– Отлично, – одобрил Сонни. – Спускайся на кухню.
– В столовую, – поправил было его Берч, но Новелла стоял на своем:
– На кухню, дружище, на кухню.
Он сбежал по ступенькам, точно представляя, что ждет его внизу. Повар пришел или придет через пять-десять минут. Обслуживающий персонал – обычно это три или четыре человека – только-только приступил к своим обязанностям. Завтрак здесь подавали довольно поздно: в девять часов. Обед – в два, ужин – в девять. Тогда как в заведениях, подобных этому, ужинать постояльцы садились в семь вечера, и в таком случае хозяева могли рассчитывать на второй, более поздний ужин постояльцев и заработать на этом. В общем и целом сложившийся в пансионате распорядок устраивал Сонни Новеллу.
Шеф-повар по имени Леонардо Невио (ему было около сорока) встретил клиента искренней улыбкой. Он приезжал на работу на синем «Рено», тогда как обслуга просто перешагивала через порог жилого помещения – пристройки к основному зданию пансионата.
Новелла не стал дожидаться от повара вопроса, какого черта приперся на кухню. Он делом показал, чего хочет: сняв с крючка фартук, демонстративно вооружился двумя ножами и чиркнул лезвиями друг о друга.
– Вызываете меня на кулинарный поединок? – нашелся Леонардо.
Новелла рассмеялся.
– Заведомо зная, что проиграю? Ну нет! Вы когда-нибудь слышали о ресторане «Bar-Beef-Q»?
– «Бар-биф-кью»? – повторил Леонардо, представляя сразу две картины: жаренное на решетке мясо и пикник на свежем воздухе; и все это придумали проклятые французы, не преминул отметить про себя итальянский повар, и дали название – барбекю. – Вы уверены, что правильно назвали?
– На все сто, – фигурально ответил Сонни. – У вас найдется свиная грудинка?
– Я пошлю за ней в ближайший магазин. Что-нибудь еще?
– Картофель, лук, соль, черный перец и чугунная сковородка.
Филипп Берч опоздал на десять минут. Впрочем, он ничего не потерял. Приобрел? Тоже вряд ли. Он молча принял приглашение присесть за столик, ютившийся у самого входа на кухню – и если бы не упор на полу, его раз двадцать ударило бы дверью.
– Кофе? – предложила официантка, еще не облачившаяся в фартук.
– Спросите у него. – Берч боднул головой на Новеллу. – Он тут командует.
А Сонни, вооружившись ножом с коротким лезвием, чистил картофель. На сковороде скворчало что-то пахучее, и в этой связи Берч подумал о мухах: здесь их не было. Буквально вчера утром он стонал: «Боже мой, сколько мух в этом году! Что в Новом, что в Старом свете. Впору заклеивать рот не просто скотчем – чтобы мухи в рот не попали, а липучей лентой против мух. Этакий скотч двойного назначения (надо бы подумать о патенте на изобретение или хотя бы проскочить автором оригинальной идеи). Но почему столько мух? Кто-то сломал Седьмую печать?..» Если да, то была она сломана, видимо, здесь, на кухне.
Новелла тем временем нарезал мясо на ломтики и выложил их на сковороду, в самое пекло растопленного свиного сала. Берч проглотил комок, подступивший к горлу, и молитвенно сложил на груди руки; он подбирал слова, которые и станут отказом от жареной (ему казалось, несвежей) свинины, приготовленной Новеллой. Никто не увидел его жеста отчаяния, может быть, кухню заволокло дымом. В представлении Берча дым – два пальца, которые влезли ему в глотку.
Новелла ловко перевернул мясо, дал ему немного пожариться на другой стороне и выложил сверху нарезанный картофель. Берч отдал ему должное: тот и не думал демонстрировать поварские навыки, готовил как-то привычно, как это делают дома те, кто просто умеет и любит это делать. Он не старался произвести впечатление, наконец-то определился Берч.
Сонни добавил лук, накрыл сковороду крышкой и только после этого присоединился к товарищу. Только сейчас тактичная официантка подошла к Берчу во второй раз и повторила вопрос:
– Кофе?
– Черный, – сделал выбор Новелла, не сводя глаз с чернокожего партнера.
– Боишься, что сахар и сливки отобьют нам аппетит?
– Все дело во вкусе.
– Да уж...
Они успели выпить кофе. Новелла дважды подходил к плите – солил, перчил, переворачивал жаркое (так ошибочно назвал это блюдо Берч – далеко не гурман). Он просто любил вкусную и здоровую пищу. Может быть, он и оценит вкус – ведь вкус есть у всего, но здоровьем здесь и не пахло. В прямом и переносном смысле на кухне витала смерть...
Как ни странно, но именно запаха свинины не было. Берч уловил аромат черного перца. Он с каждым мгновением усиливался, преобладал над остальными. И ему стало интересно. Он последовал примеру Новеллы и, вооружившись вилкой, подцепил кусочек хорошо прожаренного мяса и отправил его в рот. Когда проглотил его, даже не осознав, что оценил вкус, потянулся за вторым. Только теперь Сонни Новелла улыбнулся. Он, как ему показалось, отдал должок за прекрасный напиток, которым его недавно угощал сам Берч. И то и другое было необычайно простым, этим-то и подкупало.
Они плотно позавтракали. Филипп Берч вытер жирные губы салфеткой и откинулся на спинку стула. Отказавшись от второй чашки кофе, попросил принести минеральной воды. Новелла предложил перейти в столовую.
– Так о чем ты хотел со мной поговорить? – спросил Берч.
– Тема не срочная и не столь важная, – начал Сонни, – но решить ее, по-моему, необходимо. Как известно, камешек в ботинке не дает нормально ходить. Ордер требует использовать в рапортах заказчику оперативный псевдоним агента. У Виктора есть позывной – Скоблик. Неважно, как относиться к нему – серьезно или не очень, я слышал такие псевдонимы... – Новелла махнул рукой, припоминая русский синоним – «кликуха». – Так вот, подходит он ему или нет, не суть важно, дело не в этом. На мой взгляд, это может спровоцировать агента на его воспоминания о русской спецшколе. Позывной закреплен за ним как материал, если позволительно такое сравнение. Впрочем, в этом вопросе ты сильнее меня.
– Тут нечего обсуждать, – сказал Берч, – вопрос закрытый. На повестке не менее важный: какое имя дать нашему детищу?
– Это смотря кто мать и кто отец.
Берч вспомнил и рассказал анекдот на тему «родители и дети»:
– Разводится супружеская пара и не может поделить детей, а их – трое. Муж хочет оставить себе двоих, жена – тоже, оставив мужу одного. Спорят час, два. Судье все это надоело. Он выразительно глянул на выступающий живот женщины и вынес вердикт: «Приходите в следующем году, когда у вас будет четверо детей».
Берч в задумчивости потер подбородок. Нащупав жирное пятно, вытер его салфеткой.
– Я вспомнил одну беседу с Виктором. Его самая первая кличка – Самбади.
– Самбади? – удивился Сонни. Он подавил в себе вопрос: «Почему я об этом первый раз слышу?» Но были вещи, о которых он слышать не хотел, чтобы не занимать ими драгоценную память. С другой стороны, ему надо было обеспокоиться элементарной вещью, такой как видеозапись или протоколирование всех бесед с участием Виктора Скобликова. Новелла упустил этот момент. Он аккуратно вел записи своих разговоров с агентом и как-то безответственно надеялся на то, что то же самое делает и его напарник Берч. Но каково же было его удивление, когда на его законный вопрос на эту тему Берч ответил отрицательно: нет, он не ведет протоколирование бесед, но делает заметки в своем блокноте. Перед мысленным взором Сонни предстал вечно неопрятный, с зеленоватой сигарой во рту, в грязном плаще лейтенант Коломбо.
...Берч, вернувшийся в свой номер, первым делом проверил частоту пульса. Она составила восемьдесят три удара в минуту. Ему же казалось, что утреннее обжорство загнало его пульс за сто. «Не так уж плохо», – успокоился он.
Как-то раз Сонни подумал о том, что Филипп всегда заработает себе на кусок хлеба: Берч в полной мере обладал холодным гаданием, или, как его еще называют, «уличным гипнозом». Этой схемой пользуются мошенники, в частности цыгане. Он даже представил Берча на улице: засучив рукава, тот формирует в мозгу жертвы устойчивый очаг повышенного возбуждения по органам чувств. Вот его жертва замерла, сковалась, распахнула остекленевшие глаза, перестала соображать и трезво контролировать свое поведение. Он подстраивался и присоединялся к настроению, заботам и мыслям жертвы, копировал его дыхание, позу, движения, артикуляцию, мимику, скорость речи, наконец – силы эмоционального возбуждения. Так цыганка просит у потенциальной жертвы руку погадать, и это самый быстрый путь к достижению управления человеком.
Филипп Берч остался один на один с реципиентом; он почему-то был уверен, что Новелла уйдет по этическим, профессиональным, любым другим соображениям, поэтому не попросил его сразу.
Психолог обмяк и больше минуты провел с закрытыми глазами. Тот напряженный взгляд, который утомил его и насмешил Новеллу, был «сторожком»: реципиент не видел его глаз, но чувствовал сам взгляд, искровыми разрядами проникший в его мозг, навесивший очередной запрет на выход из транса.
– Ты слышишь меня? – спросил Берч после того, как получил ответы на ряд стандартных вопросов. Вообще же он сеанс начал с того, что усадил Виктора на стул и потряхивал его кистями до тех пор, пока они не расслабились; затем отпустил одну кисть, и она упала мимо колен – это означало, что пациент лишен силы сопротивляться. Поднеся ладонь к его виску, он спросил: «Что ты чувствуешь?» – и получил ответ: «Тепло. И... я теряю равновесие». Он убрал руку, и беспокойство в глазах Виктора исчезло.
– Да, я слышу вас, – ответил Виктор голосом, показавшимся гипнотизеру чересчур слабым и вялым.
– Тебе некомфортно? Что-то тебя беспокоит, может быть?
– Нет. Разве что болят глаза. Глазницы, – поправился Виктор. – Как будто у меня температура.
«Это я переборщил», – был вынужден признать Берч. Но сказал то, что и должен был сказать:
– Так и должно быть. Но я попробую немного помочь.
Он провел рукой перед лицом пациента, мягко сжимая и разжимая пальцы, снимая боль и неприятные ощущения у Виктора.
– Так лучше?
– Да, намного лучше.
– Отлично! Теперь ничто нам не мешает вспомнить одну вещь. Вспомни, пожалуйста, человека, чья настойчивость, чей взгляд были похожи на мои.
Пауза.
– Нет, я не помню такого человека.
Берч выбрал неверный путь, неверно сформулировал вопрос, заложив в программу поиска Виктора прежде всего образ чернокожего человека. Он конкретизировал, чем заставил Виктора сдвинуть брови и надолго замолчать. Он представил его мозг как индекс, а значит, индексация – это обход содержимого и как итог – поисковая выдача. Мозг Виктора был «индексирован» лично Берчем, причем давно, на этапе восстановления памяти Виктора, а добавление сейчас специальной формы («гипнотизер – профессия; четыре года тому назад – время») указало его «поисковой машине», что и в какой области искать.
Виктор нахмурился еще больше, хотя это казалось невозможным, отчего брови его образовали глубокую, как пропасть, складку.
– Их было двое...
– Двое?.. Отлично! Оставайся вместе с ними.
Это было жуткое зрелище. Жуткие впечатления и жуткие связи между представлениями, которые рождали другие образы и явления. Их Филипп Берч почерпнул, когда делал первые шаги в гипнозе. И следующее сравнение было помечено копирайтом. Человек спит и видит во сне свою покойную мать. Они в одной комнате, сидят друг против друга. Сын должен проснуться, она – никогда. Если он проснется до того, как покинет комнату, – это хорошо. Если он останется с покойницей – это плохая примета, быть беде, быть новому покойнику. Для Виктора сейчас те двое гипнотизеров – два покойника. Он бежит от них, чтобы «проснуться в другой комнате», но вот голос Берча пригвоздил его к месту: «Оставайся с ними». Он не в силах перечить. Он полностью подчинен ему. Он его раб? Нет. Нет еще. Что-то еще мешало этому. Какой-то скрытой блочок.
Виктора затрясло. Веки его начали подергиваться. Берчу такое состояние было хорошо известно, и он успокоил пациента одной только фразой:
– Не бойся, я с тобой. Дай мне твою руку.
Рука Виктора была холодной. Как будто он действительно находился в окружении призраков и только что пар не вырывался у него изо рта.
Берч стал у него за спиной, взял за плечи, помассировал их, повторяя: «Расслабься, доверься мне, расслабься...»
В таком положении он видел видеокамеру в углу комнаты; красный огонек сигнализировал о том, что она находится в режиме съемки. Берч был против установки аппаратуры и съемки во время сеанса, но переспорить упорного в этих «протокольных» вопросах Новеллу теперь было невозможно. Берча могла утешить только одна мысль, что Новелла не мог наблюдать за ним в прямом эфире: запись велась на диск, а сама камера не была соединена с просмотровой аппаратурой.
– Опиши помещение, в котором ты находишься, – попросил Берч, возвращаясь на место. Он не спешил спрашивать о людях, интересующих его как профессионала. Всему свое время.
– Я в комнате для свиданий.
«Комната для свиданий», – повторил про себя Берч и мысленно представил себе мрачные тюремные стены.
– Она находится в исправительном учреждении?
– В «Инкубаторе».
– Хорошо. Продолжай. Нет ли еще кого-нибудь в комнате?
– Нет. Хотя... да. Я вижу Михея и Дикарку. Они на кровати. Не шевелятся. Они спят.
– А ты? Что делаешь ты?
– Я лежу на кушетке. Эти двое смотрят на меня.
– Комната большая?
– Довольно большая.
Михей и Дикарка спят. Берч резонно предположил, что гипнозу предшествовала распространенная процедура со снотворным. То есть суггестор использовал как индуктор химические вещества, к которым относились снотворные, наркотические, психотропные. Естественно, в случае, когда реципиенты находятся в состоянии сна, к ним не надо применять так называемые «ритмические изменения пространственных отношений предметов», то есть маятник.
Курсантов трое. Значит ли это, что в «довольно большой комнате» только они подверглись процедуре гипноза и вошли в некую элитную группу, о которой беседовали Берч и Сонни? Или же имел место массовый гипноз? Думая так, Берч представлял себе оригинальный конвейер – собственно, сеанс одновременной игры в шахматы. Он подумал о том, что массовые гипнозы проводить легче, чем индивидуальные. Почему? Ответ прост: человека легче ввести в транс, если он видит, что кто-то уже поддался этому состоянию.
Все так. Только массовый гипноз вряд ли был применен именно в «Инкубаторе». Размышляя так, Филипп Берч оперировал словом «эксперимент». «Инкубатор» был экспериментом. Гипноз его подопытных – тоже эксперимент, тоже опыт, а это – перебор. И если его применили ко всем курсантам, то это уже программа.
– Ты слышишь, что говорят тебе эти люди?
– Да.
– Повтори.
– «Проект «Организованный резерв» закрывается. Несмотря на это, тебя могут нанять политические конкуренты создателей проекта. Ты должен беспрекословно выполнять приказы твоих работодателей».
Перед Берчем встала дилемма. Забегая вперед, он как бы отмахнулся от самого факта кодовой фразы, – конечно же, Виктор узнает ее. Размышления Филиппа были не в его пользу, поскольку на чаше весов лежал профессионализм русских последователей Джеймса Брэда. Если отменить их установку и применить свою, аналогичную, то это будет называться перепрограммированием. А это не всегда правильно. Берч склонялся к «чистой» установке. Но опасался одного: что-то могло ускользнуть от его внимания. Это походило на инородное тело в сложном механизме; последний просто мог сломаться в самый ответственный момент.
Он остановил Виктора, попутно решая еще одну проблему: если тот повторит кодовую фразу вслед за русским суггестором, не запустится ли «механизм подчинения» в этот самый момент? То есть в состоянии гипноза. Тогда как это необходимо сделать в состоянии бодрствования? Он мог узнать фразу, попросив Скобликова написать ее на листе бумаги, не произнося ее. Но что, если, повторенная дважды, она отменит установку? Нет, это уже слишком. Берч перегрузил себя сомнениями.
С другой стороны, нет разницы, когда запускать процесс «активизации», сейчас или через неделю. Не через год же. Среди специалистов существует мнение, что жизнеспособность установки не превышает одного года. Берч был не согласен с этим. Существовали прецеденты (и он знал о них), когда кодовая фраза работала по прошествии шести лет. Ведь хранится она в памяти, этаком морозильнике, где, если не выдернуть вилку из розетки, продукты лежат сколь угодно долго. Впрочем, это было неудачное сравнение, и Берч вернулся к простому. Память. Она хранит даже такие вещи, которые человек хотел бы забыть и дорого дал бы за это. Но память истязает его до гробовой доски. Все это, если вдуматься, называется карой.
Отслужив, он наведался к родителям в Техас. Погостив неделю, уехал в Куонтико, имея рекомендацию от адмирала, в знаменитую академию ФБР.
Глаза по ту сторону зеркала покраснели. То ли Сонни долго смотрел, не мигая, то ли воспоминания выбили слезу. Он открыл кран, пустив холодную воду, умылся. Новелла уже забыл, какая причина заставила его зайти в ванную комнату, заглянуть в себя, в прошлое, вспомнить родителей, чьи дела шли ни шатко ни валко. Но он отвлекся от работы. Настала пора трезво взглянуть на вещи – без эйфории и без сожалений.
Не стоило отказываться от прошлых разработок ради будущих: первые были реальны, вторые – пока призрачны. На собственном опыте Сонни знал, что всегда срабатывало первоначальное решение, каким бы заманчивым ни казалось второе. Предпочтение отдавалось простоте, самому короткому ходу. Он очень редко докладывал работодателю о планах, стратегии грядущей операции, поскольку часто слышал в ответ: «Не слишком ли сложно?» Часто ему приходилось отстаивать свое видение хода операции, как бы упирая на «простоту», оперируя замечанием заказчика. И все для того, чтобы услышать в конце: «Ну хорошо», что было ценнее резолюции на первом листе плана – целой сметы; и это не казалось преувеличением.
Покопавшись таким образом в своей голове и в душе, Сонни прикинул, каким образом собирается Берч поковыряться в черепной коробке русского парня. Завтра, хотя уже сегодня (часы показывали половину первого ночи), Новелла поставит Берчу непременное условие: он обязан присутствовать на сеансе гипноза. Разумеется, если сеанс не массовый.
«А вообще лучшее – враг хорошего», – вспомнилось напоследок Новелле.
* * *
Сонни Новелла проснулся этой ночью в первый раз, когда настенные часы в холле пансионата пробили четыре раза. Он не мог вспомнить, что ему снилось. Ухватил лишь обрывок сна, как кобылицу за хвост. Он нечленораздельно простонал, глядя в темный угол комнаты: «Еще пять минут, господи...» И, как ему показалось, уронил голову на подушку. Но это была очередная иллюзия. Он боялся шевельнуть даже пальцем: это простое движение, наверное, послужило бы импульсом к долгой, до темноты, работе на ферме. И начиналась она с кормления табуна. Дальше его ждал геркулесов труд, ежедневный подвиг: чистка конюшни. Где-то под вечер он слышит звон – это прутком по подвешенному рельсу его призывают к обеду. Стол длинный, дощатый, как вырванный кусок пола в деревенской избе. Под ногами хлюпает зловонная жижа, которую он принес на сапогах. Он вздрагивает – в кольцо, образованное его натруженными руками, походившее на петлю, шлепнулась миска с жареной картошкой; точь-в-точь такой же он обжирался в детстве и воротил от нее нос в юности. Один только вид этого «инфаркта на тарелке» всколыхнул в захолодевшей груди Сонни столько воспоминаний, что он выпустил хвост «сонной кобылицы» и начал осознавать, что видел не сон, не его окончание – он бредил наяву, и пусть даже этот бред предутренний.Сонни закрыл глаза. Губы его шепнули: «Клин клином вышибают». Он по-детски наивно решил выяснить, чья же рука швырнула на стол фирменную жратву. Руки матери или отца взбили миксером его податливые мозги? И он мысленно открыл семейный альбом. Тот давно пополнился новыми фотографиями, и смотреть на постаревшие, с трудом узнаваемые лица было откровенно больно. «Когда мне будет шестьдесят четыре». «Бог ты мой, – прострелило Сонни. – Ведь отцу уже шестьдесят пять, на год больше «битловских». А матери...» Он подсчитал буквально на пальцах. Ей пятьдесят девять. Она еще молодая. Она декабристка. Она разделила участь отца и последовала за ним в американскую Сибирь – в Техас. В этот солнечный, пыльный, этот обосранный стервятниками и мексиканцами штат. Участь называлась по-другому – прихотью, но мать в силу этого исполняла прихоть мужа. Всю жизнь. Сонни жалел мать, когда для этого было подходящее настроение. Когда ему было плохо, когда вскрывались старые раны, оставленные острыми кошачьими когтями. Вот тогда он проклинал отца и сострадал матери, разделял эту по сути неразрывную пару. Он был готов вопить в такие минуты, вскидывая в протестующем жесте руку: «Я, я знаю причины, по которым эти двое не могут быть вместе, ваша честь». Он взывал не к священнику, который обратился к присутствующим: «Кто против этого брака, говорите сейчас или молчите об этом вечно». Он апеллировал к судье. И себя видел в мантии, наделенным санкциями карателя. Но когда ему было хорошо – и мать не казалась страдалицей. Она и отец представлялись ему гармоничной парой; они старели вместе, вместе и глаза закроют. Что еще нужно для счастья? А если говорить точнее, то в хорошем настроении Сонни о родителях не вспоминал – это все равно что смотреть на часы, когда никуда не торопишься. Разве что замечал (будто боковым зрением) сиротливые фигуры с опущенными руками, как на старинных снимках.
Существовала и третья фаза «неустроенности», когда Сонни исходил желчью и клял родителей, не разбирая полов, и шипел на супружескую пару: «Хорошо им там, устроились!» Но то были кратковременные вспышки ярости. Они были объяснимы и назывались так: «раздраженные чувства». И скоро, едва Сонни обретал устойчивое равновесие, все становилось на свои места. Он здесь. Они – там. У каждого своя жизнь, своя судьба.
Ему вдруг почудилось, что у его родителей есть другой ребенок. Как если бы он появился только у отца или у матери, разойдись их пути. А тут у обоих сразу, и ребенок этот для Сонни – в статусе сводного брата или сестры. Жуткое чувство. Неужели он до такой степени отдалился от родителей?
И во второй раз Сонни проснулся в половине восьмого; мог бы спать еще полчаса. Но решил побороть сон, а не ерзать под ним на лопатках. Он сбросил его с себя вместе с одеялом. Поежился, переступая с ноги на ногу, не попав на половик. И почему в этом пансионате полы вечно холодные? С этим вопросом Сонни Новелла, одетый в серую пижаму, сунул ноги в шлепки и прошел в ванную комнату. Он умывался шумно, как если бы захотел разбудить соседа. У него было хорошее настроение.
Убить двух зайцев. Так назвал он свои намерения, граничащие с выходкой. И начало ее лежало у порога номера Филиппа Берча.
Время – 7.55. Сонни окончательно привел себя и мысли в порядок за рекордные двадцать минут. Он искренне улыбнулся Берчу, без фальши же насладился его сонным и недовольным видом. Тот чистил глаза пальцем и хмурился только по одной причине, носящей вопросительный оттенок: «Кто и на каком отрезке пути в мой номер лишил этого идиота волнения?» Вот тогда бы он переложил часть его обеспокоенности на свои плечи. Как иначе? Они же в одной упряжке.
Сонни рассмеялся. Он почти угадал мысли Берча. Своими негритянскими глазами он видел в нем повесу, который под утро возвращался с вечеринки и постучался к соседу. Ему есть что рассказать, а у Берча не то настроение и состояние, чтобы слушать. И время не то. Время не обеда и даже не завтрака. Кстати, о завтраке... Это и была «домашняя заготовка» Сонни Новеллы.
В первую очередь он извинился.
– Прости, дружище, что разбудил так рано. У меня родилась идея, под которую нам надо решить одну задачу.
Из одного полусонного глаза Берча в другой пробежала строка: «Надеюсь, идея родилась в муках. Господи, я был прав насчет того, что кто-то поимел кретина Новеллу по пути ко мне». Вслух он сказал:
– Я буду готов через четверть часа.
– Отлично, – одобрил Сонни. – Спускайся на кухню.
– В столовую, – поправил было его Берч, но Новелла стоял на своем:
– На кухню, дружище, на кухню.
Он сбежал по ступенькам, точно представляя, что ждет его внизу. Повар пришел или придет через пять-десять минут. Обслуживающий персонал – обычно это три или четыре человека – только-только приступил к своим обязанностям. Завтрак здесь подавали довольно поздно: в девять часов. Обед – в два, ужин – в девять. Тогда как в заведениях, подобных этому, ужинать постояльцы садились в семь вечера, и в таком случае хозяева могли рассчитывать на второй, более поздний ужин постояльцев и заработать на этом. В общем и целом сложившийся в пансионате распорядок устраивал Сонни Новеллу.
Шеф-повар по имени Леонардо Невио (ему было около сорока) встретил клиента искренней улыбкой. Он приезжал на работу на синем «Рено», тогда как обслуга просто перешагивала через порог жилого помещения – пристройки к основному зданию пансионата.
Новелла не стал дожидаться от повара вопроса, какого черта приперся на кухню. Он делом показал, чего хочет: сняв с крючка фартук, демонстративно вооружился двумя ножами и чиркнул лезвиями друг о друга.
– Вызываете меня на кулинарный поединок? – нашелся Леонардо.
Новелла рассмеялся.
– Заведомо зная, что проиграю? Ну нет! Вы когда-нибудь слышали о ресторане «Bar-Beef-Q»?
– «Бар-биф-кью»? – повторил Леонардо, представляя сразу две картины: жаренное на решетке мясо и пикник на свежем воздухе; и все это придумали проклятые французы, не преминул отметить про себя итальянский повар, и дали название – барбекю. – Вы уверены, что правильно назвали?
– На все сто, – фигурально ответил Сонни. – У вас найдется свиная грудинка?
– Я пошлю за ней в ближайший магазин. Что-нибудь еще?
– Картофель, лук, соль, черный перец и чугунная сковородка.
Филипп Берч опоздал на десять минут. Впрочем, он ничего не потерял. Приобрел? Тоже вряд ли. Он молча принял приглашение присесть за столик, ютившийся у самого входа на кухню – и если бы не упор на полу, его раз двадцать ударило бы дверью.
– Кофе? – предложила официантка, еще не облачившаяся в фартук.
– Спросите у него. – Берч боднул головой на Новеллу. – Он тут командует.
А Сонни, вооружившись ножом с коротким лезвием, чистил картофель. На сковороде скворчало что-то пахучее, и в этой связи Берч подумал о мухах: здесь их не было. Буквально вчера утром он стонал: «Боже мой, сколько мух в этом году! Что в Новом, что в Старом свете. Впору заклеивать рот не просто скотчем – чтобы мухи в рот не попали, а липучей лентой против мух. Этакий скотч двойного назначения (надо бы подумать о патенте на изобретение или хотя бы проскочить автором оригинальной идеи). Но почему столько мух? Кто-то сломал Седьмую печать?..» Если да, то была она сломана, видимо, здесь, на кухне.
Новелла тем временем нарезал мясо на ломтики и выложил их на сковороду, в самое пекло растопленного свиного сала. Берч проглотил комок, подступивший к горлу, и молитвенно сложил на груди руки; он подбирал слова, которые и станут отказом от жареной (ему казалось, несвежей) свинины, приготовленной Новеллой. Никто не увидел его жеста отчаяния, может быть, кухню заволокло дымом. В представлении Берча дым – два пальца, которые влезли ему в глотку.
Новелла ловко перевернул мясо, дал ему немного пожариться на другой стороне и выложил сверху нарезанный картофель. Берч отдал ему должное: тот и не думал демонстрировать поварские навыки, готовил как-то привычно, как это делают дома те, кто просто умеет и любит это делать. Он не старался произвести впечатление, наконец-то определился Берч.
Сонни добавил лук, накрыл сковороду крышкой и только после этого присоединился к товарищу. Только сейчас тактичная официантка подошла к Берчу во второй раз и повторила вопрос:
– Кофе?
– Черный, – сделал выбор Новелла, не сводя глаз с чернокожего партнера.
– Боишься, что сахар и сливки отобьют нам аппетит?
– Все дело во вкусе.
– Да уж...
Они успели выпить кофе. Новелла дважды подходил к плите – солил, перчил, переворачивал жаркое (так ошибочно назвал это блюдо Берч – далеко не гурман). Он просто любил вкусную и здоровую пищу. Может быть, он и оценит вкус – ведь вкус есть у всего, но здоровьем здесь и не пахло. В прямом и переносном смысле на кухне витала смерть...
Как ни странно, но именно запаха свинины не было. Берч уловил аромат черного перца. Он с каждым мгновением усиливался, преобладал над остальными. И ему стало интересно. Он последовал примеру Новеллы и, вооружившись вилкой, подцепил кусочек хорошо прожаренного мяса и отправил его в рот. Когда проглотил его, даже не осознав, что оценил вкус, потянулся за вторым. Только теперь Сонни Новелла улыбнулся. Он, как ему показалось, отдал должок за прекрасный напиток, которым его недавно угощал сам Берч. И то и другое было необычайно простым, этим-то и подкупало.
Они плотно позавтракали. Филипп Берч вытер жирные губы салфеткой и откинулся на спинку стула. Отказавшись от второй чашки кофе, попросил принести минеральной воды. Новелла предложил перейти в столовую.
– Так о чем ты хотел со мной поговорить? – спросил Берч.
– Тема не срочная и не столь важная, – начал Сонни, – но решить ее, по-моему, необходимо. Как известно, камешек в ботинке не дает нормально ходить. Ордер требует использовать в рапортах заказчику оперативный псевдоним агента. У Виктора есть позывной – Скоблик. Неважно, как относиться к нему – серьезно или не очень, я слышал такие псевдонимы... – Новелла махнул рукой, припоминая русский синоним – «кликуха». – Так вот, подходит он ему или нет, не суть важно, дело не в этом. На мой взгляд, это может спровоцировать агента на его воспоминания о русской спецшколе. Позывной закреплен за ним как материал, если позволительно такое сравнение. Впрочем, в этом вопросе ты сильнее меня.
– Тут нечего обсуждать, – сказал Берч, – вопрос закрытый. На повестке не менее важный: какое имя дать нашему детищу?
– Это смотря кто мать и кто отец.
Берч вспомнил и рассказал анекдот на тему «родители и дети»:
– Разводится супружеская пара и не может поделить детей, а их – трое. Муж хочет оставить себе двоих, жена – тоже, оставив мужу одного. Спорят час, два. Судье все это надоело. Он выразительно глянул на выступающий живот женщины и вынес вердикт: «Приходите в следующем году, когда у вас будет четверо детей».
Берч в задумчивости потер подбородок. Нащупав жирное пятно, вытер его салфеткой.
– Я вспомнил одну беседу с Виктором. Его самая первая кличка – Самбади.
– Самбади? – удивился Сонни. Он подавил в себе вопрос: «Почему я об этом первый раз слышу?» Но были вещи, о которых он слышать не хотел, чтобы не занимать ими драгоценную память. С другой стороны, ему надо было обеспокоиться элементарной вещью, такой как видеозапись или протоколирование всех бесед с участием Виктора Скобликова. Новелла упустил этот момент. Он аккуратно вел записи своих разговоров с агентом и как-то безответственно надеялся на то, что то же самое делает и его напарник Берч. Но каково же было его удивление, когда на его законный вопрос на эту тему Берч ответил отрицательно: нет, он не ведет протоколирование бесед, но делает заметки в своем блокноте. Перед мысленным взором Сонни предстал вечно неопрятный, с зеленоватой сигарой во рту, в грязном плаще лейтенант Коломбо.
...Берч, вернувшийся в свой номер, первым делом проверил частоту пульса. Она составила восемьдесят три удара в минуту. Ему же казалось, что утреннее обжорство загнало его пульс за сто. «Не так уж плохо», – успокоился он.
* * *
Новелла был вынужден признать, что Берч был одним из немногих, посвященных в тайну гипноза. Любой может овладеть механизмами гипноза, но только тот, кто обнаружил в себе телепатические способности, сможет развить их и внушение передавать из мозга в мозг. Какую бы природную силу воли ни имел человек, он всегда рискует подчиниться воле другого человека, даже менее сильного духом, но обладающего личным влиянием, внушением и самовнушением. Корабельный психолог, которого и Новелла в том числе в шутку называл «регентом», на вопрос, каждый ли может стать гипнотизером, ответил: «Каждый». И добавил: «Желаю вам успехов». И это была небрежно завуалированная отповедь. Он не был гипнотизером, потому что временами был неискренен, курил и прикладывался к бутылке. Правда, Филипп Берч не являлся убежденным трезвенником, не гнушался чашкой кофе и прочим, что возбуждало нервную систему.Как-то раз Сонни подумал о том, что Филипп всегда заработает себе на кусок хлеба: Берч в полной мере обладал холодным гаданием, или, как его еще называют, «уличным гипнозом». Этой схемой пользуются мошенники, в частности цыгане. Он даже представил Берча на улице: засучив рукава, тот формирует в мозгу жертвы устойчивый очаг повышенного возбуждения по органам чувств. Вот его жертва замерла, сковалась, распахнула остекленевшие глаза, перестала соображать и трезво контролировать свое поведение. Он подстраивался и присоединялся к настроению, заботам и мыслям жертвы, копировал его дыхание, позу, движения, артикуляцию, мимику, скорость речи, наконец – силы эмоционального возбуждения. Так цыганка просит у потенциальной жертвы руку погадать, и это самый быстрый путь к достижению управления человеком.
* * *
Берч неотрывно смотрел в глаза Скобликова, впавшего в гипнотическое состояние; впрочем, такой пристальный, требовательный взгляд, по глубокому убеждению Новеллы, был нужен как мухе кеды. К чему сверлить взглядом человека, который уже в трансе и твоих вспученных глаз не видит? В этой связи Новелле припомнился часто повторяющийся эпизод из английского телесериала: «Смотри мне в глаза, только в глаза! Не смотри по сторонам!» Скрывая смешок, он невольно хрюкнул и, дабы не попасть в немилость к Берчу, быстро вышел из комнаты.Филипп Берч остался один на один с реципиентом; он почему-то был уверен, что Новелла уйдет по этическим, профессиональным, любым другим соображениям, поэтому не попросил его сразу.
Психолог обмяк и больше минуты провел с закрытыми глазами. Тот напряженный взгляд, который утомил его и насмешил Новеллу, был «сторожком»: реципиент не видел его глаз, но чувствовал сам взгляд, искровыми разрядами проникший в его мозг, навесивший очередной запрет на выход из транса.
– Ты слышишь меня? – спросил Берч после того, как получил ответы на ряд стандартных вопросов. Вообще же он сеанс начал с того, что усадил Виктора на стул и потряхивал его кистями до тех пор, пока они не расслабились; затем отпустил одну кисть, и она упала мимо колен – это означало, что пациент лишен силы сопротивляться. Поднеся ладонь к его виску, он спросил: «Что ты чувствуешь?» – и получил ответ: «Тепло. И... я теряю равновесие». Он убрал руку, и беспокойство в глазах Виктора исчезло.
– Да, я слышу вас, – ответил Виктор голосом, показавшимся гипнотизеру чересчур слабым и вялым.
– Тебе некомфортно? Что-то тебя беспокоит, может быть?
– Нет. Разве что болят глаза. Глазницы, – поправился Виктор. – Как будто у меня температура.
«Это я переборщил», – был вынужден признать Берч. Но сказал то, что и должен был сказать:
– Так и должно быть. Но я попробую немного помочь.
Он провел рукой перед лицом пациента, мягко сжимая и разжимая пальцы, снимая боль и неприятные ощущения у Виктора.
– Так лучше?
– Да, намного лучше.
– Отлично! Теперь ничто нам не мешает вспомнить одну вещь. Вспомни, пожалуйста, человека, чья настойчивость, чей взгляд были похожи на мои.
Пауза.
– Нет, я не помню такого человека.
Берч выбрал неверный путь, неверно сформулировал вопрос, заложив в программу поиска Виктора прежде всего образ чернокожего человека. Он конкретизировал, чем заставил Виктора сдвинуть брови и надолго замолчать. Он представил его мозг как индекс, а значит, индексация – это обход содержимого и как итог – поисковая выдача. Мозг Виктора был «индексирован» лично Берчем, причем давно, на этапе восстановления памяти Виктора, а добавление сейчас специальной формы («гипнотизер – профессия; четыре года тому назад – время») указало его «поисковой машине», что и в какой области искать.
Виктор нахмурился еще больше, хотя это казалось невозможным, отчего брови его образовали глубокую, как пропасть, складку.
– Их было двое...
– Двое?.. Отлично! Оставайся вместе с ними.
Это было жуткое зрелище. Жуткие впечатления и жуткие связи между представлениями, которые рождали другие образы и явления. Их Филипп Берч почерпнул, когда делал первые шаги в гипнозе. И следующее сравнение было помечено копирайтом. Человек спит и видит во сне свою покойную мать. Они в одной комнате, сидят друг против друга. Сын должен проснуться, она – никогда. Если он проснется до того, как покинет комнату, – это хорошо. Если он останется с покойницей – это плохая примета, быть беде, быть новому покойнику. Для Виктора сейчас те двое гипнотизеров – два покойника. Он бежит от них, чтобы «проснуться в другой комнате», но вот голос Берча пригвоздил его к месту: «Оставайся с ними». Он не в силах перечить. Он полностью подчинен ему. Он его раб? Нет. Нет еще. Что-то еще мешало этому. Какой-то скрытой блочок.
Виктора затрясло. Веки его начали подергиваться. Берчу такое состояние было хорошо известно, и он успокоил пациента одной только фразой:
– Не бойся, я с тобой. Дай мне твою руку.
Рука Виктора была холодной. Как будто он действительно находился в окружении призраков и только что пар не вырывался у него изо рта.
Берч стал у него за спиной, взял за плечи, помассировал их, повторяя: «Расслабься, доверься мне, расслабься...»
В таком положении он видел видеокамеру в углу комнаты; красный огонек сигнализировал о том, что она находится в режиме съемки. Берч был против установки аппаратуры и съемки во время сеанса, но переспорить упорного в этих «протокольных» вопросах Новеллу теперь было невозможно. Берча могла утешить только одна мысль, что Новелла не мог наблюдать за ним в прямом эфире: запись велась на диск, а сама камера не была соединена с просмотровой аппаратурой.
– Опиши помещение, в котором ты находишься, – попросил Берч, возвращаясь на место. Он не спешил спрашивать о людях, интересующих его как профессионала. Всему свое время.
– Я в комнате для свиданий.
«Комната для свиданий», – повторил про себя Берч и мысленно представил себе мрачные тюремные стены.
– Она находится в исправительном учреждении?
– В «Инкубаторе».
– Хорошо. Продолжай. Нет ли еще кого-нибудь в комнате?
– Нет. Хотя... да. Я вижу Михея и Дикарку. Они на кровати. Не шевелятся. Они спят.
– А ты? Что делаешь ты?
– Я лежу на кушетке. Эти двое смотрят на меня.
– Комната большая?
– Довольно большая.
Михей и Дикарка спят. Берч резонно предположил, что гипнозу предшествовала распространенная процедура со снотворным. То есть суггестор использовал как индуктор химические вещества, к которым относились снотворные, наркотические, психотропные. Естественно, в случае, когда реципиенты находятся в состоянии сна, к ним не надо применять так называемые «ритмические изменения пространственных отношений предметов», то есть маятник.
Курсантов трое. Значит ли это, что в «довольно большой комнате» только они подверглись процедуре гипноза и вошли в некую элитную группу, о которой беседовали Берч и Сонни? Или же имел место массовый гипноз? Думая так, Берч представлял себе оригинальный конвейер – собственно, сеанс одновременной игры в шахматы. Он подумал о том, что массовые гипнозы проводить легче, чем индивидуальные. Почему? Ответ прост: человека легче ввести в транс, если он видит, что кто-то уже поддался этому состоянию.
Все так. Только массовый гипноз вряд ли был применен именно в «Инкубаторе». Размышляя так, Филипп Берч оперировал словом «эксперимент». «Инкубатор» был экспериментом. Гипноз его подопытных – тоже эксперимент, тоже опыт, а это – перебор. И если его применили ко всем курсантам, то это уже программа.
– Ты слышишь, что говорят тебе эти люди?
– Да.
– Повтори.
– «Проект «Организованный резерв» закрывается. Несмотря на это, тебя могут нанять политические конкуренты создателей проекта. Ты должен беспрекословно выполнять приказы твоих работодателей».
Перед Берчем встала дилемма. Забегая вперед, он как бы отмахнулся от самого факта кодовой фразы, – конечно же, Виктор узнает ее. Размышления Филиппа были не в его пользу, поскольку на чаше весов лежал профессионализм русских последователей Джеймса Брэда. Если отменить их установку и применить свою, аналогичную, то это будет называться перепрограммированием. А это не всегда правильно. Берч склонялся к «чистой» установке. Но опасался одного: что-то могло ускользнуть от его внимания. Это походило на инородное тело в сложном механизме; последний просто мог сломаться в самый ответственный момент.
Он остановил Виктора, попутно решая еще одну проблему: если тот повторит кодовую фразу вслед за русским суггестором, не запустится ли «механизм подчинения» в этот самый момент? То есть в состоянии гипноза. Тогда как это необходимо сделать в состоянии бодрствования? Он мог узнать фразу, попросив Скобликова написать ее на листе бумаги, не произнося ее. Но что, если, повторенная дважды, она отменит установку? Нет, это уже слишком. Берч перегрузил себя сомнениями.
С другой стороны, нет разницы, когда запускать процесс «активизации», сейчас или через неделю. Не через год же. Среди специалистов существует мнение, что жизнеспособность установки не превышает одного года. Берч был не согласен с этим. Существовали прецеденты (и он знал о них), когда кодовая фраза работала по прошествии шести лет. Ведь хранится она в памяти, этаком морозильнике, где, если не выдернуть вилку из розетки, продукты лежат сколь угодно долго. Впрочем, это было неудачное сравнение, и Берч вернулся к простому. Память. Она хранит даже такие вещи, которые человек хотел бы забыть и дорого дал бы за это. Но память истязает его до гробовой доски. Все это, если вдуматься, называется карой.