Немного стыдясь своей "ясновидческой" власти над тем, за кем предстояло наблюдать, я представил Парикмахера на резной веранде, обвитой коричневыми лозовыми жгутиками молодого виноградника. В руках - свежая газета. Сейчас ему не шел белый халат и он был одет в полосатую пижаму - символ обычности выходного, свободного дня. Тушуя опасность громких звуков улицы, способных внести тревожную ноту в спокойствие настроечного лада, я для верности заменил газету на художественную книгу, которая скоро приняла геометрию и цвет научно-популярного журнала, а затем окончательно трансформировалась в толстый справочник на технические темы. Да, чуть не забыл: папиросы, большая чистая пепельница, крупные комочки пепла.
А вот теперь на все это я накладываю звук, прибавляю громкость.
...Из-за дувала, с улицы, долетает - через усилители, "колокола": "Да здравствует!...Ура!" эти звуки смешиваются с аналогичными звуками из соседних дворов: от громко включенных радиоприемников, телевизоров сливаясь в единое. И не поймешь, где реальность, а где искусственное. Если по научной букве: в центре города - настоящее, в "Москве" и других радио- и телеприемниках - искусственное. И все вместе дает ощущение абсурда или тщательно спланированного притворства: в науке есть модели, но в природе не бывает копий - все разное. Пашка не похож на меня, папа - на Кучеравого, мамы между собой разные, и все всегда говорят и ведут себя по-разному. А тут все одинаково: далеко-далеко, везде-везде, и рядом - одно и то же. И универсальное объяснение (насилие, наложенное на покорность): так надо.
...Парикмахер вздрогнул, поднял седую голову от книги и увидел ряд наблюдающих за ним разных, совершенно не похожих друг на друга людей: я, папа, Освальд Генрихович, Кучеравый и сын его Пашка, обманутый мальчик с флагом... Мне стало стыдно перед Парикмахером за всех и я открыл глаза.
Я пошел домой, сэкономив полтинник, который, как всегда в день праздника, сегодня дал мне папа.
В следующую субботу прогуливаясь с Колькой в районе хлопкового завода, я спросил:
"Коль, только честно, я не обижусь: как меня твой папа называет?"
Пашка хлюпнув носом и чуть подумав, видимо, вспоминая:
- Как, да считай никак... Кто ты? - мелочь! Ну, иногда, бывает вундеркиндом паршивым, а иногда - блаженным, ну, ненормальным. Не обижаешься?... Он ведь всегда правду говорит. Смотри: ты хоть и отличник, а дружить-то с тобой больно ни кто не разбежится, кроме меня...
Нет, я не обижался. Можно ли обижаться на того, кому не доверяешь - я имел в виду Пашкиного отца. Я решил проверить себя внешним насилием на собственную непокорность (могу ли я быть "нормальным"?) и реакцией на все это Парикмахера - уже знакомым, собственно разработанным и испытанным методом.
...Пашка сел у входа, я взгромоздился на кожаный трон перед старым зеркалом, недоверчиво, но вместе с тем равнодушно отразившем мое притворство - мнимое согласие с грядущим.
"Как?" - спросил Парикмахер, коротко взглянув. Я пошевелил губами, но поняв, что ничего не сказал, качнул головой назад. Парикмахер посмотрел на Пашку: "Как друга? Хорошо".
Авансом - сжигая мосты: высунув руку из-под салфетки, похожей на белый саван, я аккуратно положил на стол сэкономленные накануне пятьдесят копеек одной монетой.
Словно завороженный я смотрел на свое отражение, видел, как машинка подбирается к чубчику. В один из моментов Парикмахер, не в характере предыдущих стрижек, внимательно посмотрел через зеркало на меня, прямо в глаза, как бы в последний раз спрашивая: "Точно?" Возможно, мне так показалось. Он медленно слизывал дорожку за дорожкой, оставляя от чубчика все меньше и меньше. Слезы сами выкатывались и тонкими серебряными стежками сбегали по обветренным щекам. Парикмахер: что, больно? Ах, машинка старая, дергает, ножи точить надо. Ну ничего, не стоит из-за этого плакать, неужели так больно?
Мы вышли из парикмахерской. Мир померк. Я представлял себя со стороны: нелепым, униженным, как будто голым, который не в силах скрыть свою наготу. Пашка как всегда улыбался, он был счастливым человеком, хоть и лысым. Он спросил: есть три копейки? Я кивнул. Он взял монетку, купил в киоске "Союзпечати" газету (какую-то "Правду": "Правду Востока", "Ташкентскую правду" или просто "Правду"), мы сделали из нее две пилотки, надели (я почувствовал себя несколько лучше: в конце концов, жизнь не заканчивается, отрастут) и пошли домой. По дороге Пашка рассказывал о своих жизненных открытиях на заданную тему: оказывается, еще из небольших газет можно делать тюбетейки, а из больших - сомбреро.
Д Ж О К Е Р
Ожидания, как водится, не сошлись с реальностью. Разочарование постигло Сергея, едва он, оттолкнувшись от шаткого трапа, согбенно, как бы демонстрируя покорность перед хозяевами неба, и поэтому несолидно, слишком широким шагом, ступил в ярко освещенный тамбур пассажирского лайнера, оставляя за спиной вторую половину контраста - сырой неуют ночного северного аэропорта.
Сергей имел все основания надеяться на лучшие впечатления от встречи со стюардессой. Во-первых, эта встреча являла собой первый, знаковый пункт долгожданной отпускной оды, которая обещала быть теплой, легкой, лиричной Сочи, море. Во-вторых... года три-четыре не летал. Последнюю неделю на языке вертелись одни и те же слова старой песни: "Здравствуй, здравствуй, здравствуй, стюардесса, мой чудесный друг! Мы с тобою повстречались там, где солнца круг!..."
- Проходим на места согласно билетам! - бесстрастно, с поставленной цикличностью, проговаривала бортпроводница, окрашивая сухие слова инструкции служебной улыбкой, замершей на невероятно красных губах. Самолет еще не взлетел, а она - внешне безупречная, одетая с иголочки, хрустящая, - была уже вся что называется "секондхэнд" - какая-то неуютная, навевающая эпитеты казенной простыни, стеленной гостиничному клиенту хмурой горничной: чистая, отбеленная, но с выхолощенной домашностью. Можно понять: лайнер южного базирования, трансконтинентальный перелет, северный порт - пасмурная хмарь, ночлег в казенном доме, дневная маета и снова полет. Впрочем, заметно: времени, чтобы заняться своим внешним видом, было предостаточно и оно использовано именно по этому назначению. На умытом, разглаженном, тщательно отретушированном лице - вымученная радость (которую наивные пассажиры ошибочно относили на свой адрес): еще немного и я дома... Что поделаешь: в подобных случаях, когда встречается бодрый пассажир и уставший стюард, зачастую сходятся две отрады - начало и конец дорог.
С утра, собирая чемодан, Сергей раз вспомнил свой давний романчик со стюардессой, которым в студенческую бытность очень гордился. Казалось, все вещи в комнате подруги имели отношения к Аэрофлоту: посуда, салфетки, занавески - удобно, миниатюрно, изящно. Многие из этих предметов действительно имели, как украшение, характерную надпись: "Аэрофлот". Аэро-барышня угощала его экзотическими продуктами в аэрофлотовской упаковке. Вся "эар-экзотика" была знаком принадлежности к одной из высших каст тогдашнего общества, к которой, в определенной степени, причислялся и Сергей через общение с юной длинноногой стюардессой. Впрочем, это была не настоящая стюардесса - однокурсница, которая летом подрабатывала на авиалиниях. К тому же, она его быстро бросила: "Сережа, ты хороший, но какой-то уж больно приземленный. Несмелый, нерисковый... Понимаешь, риск - это воплощение поиска, творчества, полета. А я уже рискую - летаю. И буду всю жизнь летать! Прости". Поэтичная натура! Даже напоследок не могла сказать что-нибудь попроще, хотя бы необидное. Нет же: прежде чем упорхнуть, вознести свое синее блестящее тело в голубые небеса, аккуратно втоптала в землю ладными бройлерными ножками. Позже Сергей нашел менее саркастическую метафору, частично характеризующую уровень своего житейского везения: та юная, еще непорочная стюардесса была синей птицей удачи, которая, пожалуй, единственный раз в жизни коснулась его своим прохладным крылом.
Сейчас даже это утреннее воспоминание, щемящее, но и располагавшее к воодушевлению, показалось не в руку. Действительно: место в хвостовой части, запах туалета, автоматическая вежливость хозяйки лайнера и ее усталая радость, адресованная не Сергею. Суета...
Пассажиры, как всегда, умудрялись заблудится в двух салонах, создавая сутолоку в узком проходе между рядами кресел. Сергей нашел свое кресло, с облегчением уронил тело в мягкую ячейку, став недосягаемым сумбурных потоков.
Среднее кресло оставалось свободным, а на третье, к иллюминатору, протиснулась высокая, вся какая-то невероятно белая девушка, мягко и волнующе задев Сергея. Обожгло коленки, захватило дух от близости разгоряченного тела с упруго вздрогнувшими формами. Сергей на минуту забыл обоих стюардесс, прошлую и нынешнюю.
Взлетели. Девушку поташнивало. Она сидела с закрытыми глазами вытянувшись, плотно прижав плечи к спинке кресла, запрокинув голову в хлопковых кудрях. Голые ноги, вынырнувшие из-под короткой, узкой белой юбки, прижались гладким коленками одна к другой и прислонились к обшивке салона. Веки чуть вздрагивали, губы приоткрылись. Внутреннее напряжение выдавали две продольно натянутые мышцы изящной длинной шеи. Оглядывая девушку, Сергей внимательно обследовал ее пальцы и с облегчением обнаружил, что "явно обручального" кольца нет - набор желтых колечек: одно с камешком, второе плетеное, крошечным венком, и третье - тончайший тисненый ободок вокруг белой кожи. Когда набрали высоту, девушке стало легче. Она открыла глаза.
С этого момента Сергей уже боялся долго задерживать взгляд на соседке. Поэтому изредка скользил по ее лицу и фигуре быстрым взором, начиная откуда-нибудь сбоку или сверху, на секунду задерживал глаза на девушке и затем, вытянув шею, озабоченно или с интересом вперивался в иллюминатор, за толстым стеклом которого, при желании, если бы оно действительно имело место, можно было увидеть только далекие, беспорядочные россыпи звезд. Таким образом Сергей запоминал изменившиеся за несколько минут позу и мимику, откидывался, закрывал глаза и осмысливал новый образ уже по памяти. Белая, белая... Профиль - камея на снежном мраморе. Ровный греческий нос, чуть выступающая вперед четко очерченная верхняя губа. Вообще, губы - яркий красный узор на белом...
Самолет совершил посадку в промежуточном аэропорту. Это было уже преддверием юга, стюардесса объявила температуру за бортом - плюс двадцать девять. Засушливый год. Теплая ночь. Пассажиры сняли с себя лишнюю одежду, остались в блузках, безрукавках.
Прежде чем встать и направится к выходу, Сергей спросил:
- Извините... Вам знаком этот город? Нет? И мне - нет...
Эти банальные слова были началом знакомства. Ее звали Ольга. Они вышли вместе.
Незнакомый ночной город едва уловимо давал о себе знать в этой пустынной, если не смотреть на пылающее граненым фонарем здание вокзала, окраине, где расположился типовой, средних размеров аэропорт. Город дышал далекими, еле уловимыми шумами. Он двигался исчезающей в зигзагах дальних поворотов вереницей парных светящихся точек под чередой высоких желтых фонарей, за которыми угадывались поля и перелески. Сергей вспомнил, что ранее, в студенчестве, когда часто приходилось летать, ночные аэропорты непременно внушали ему какую-то трудно передаваемую романтическую уверенность. Наверное, это чувство возникало из необычности состояния полета (неважно: ты только что сошел с неба или через минуты собираешься взлететь а может и то и другое) и территориальной отстраненности от города, который с высоты в это время суток кажется гигантским огненным фантастически мерцающим посевом. Ты - над; жизнь необычна; тревоги ничтожны; все еще впереди...
И сейчас, прогуливаясь с Ольгой по привокзальной площади, Сергей опять почувствовал себя у порога долгожданного счастья. Неизвестно, чем закончится это знакомство, а то, что оно должно как-то закончится, вытекало из логики предыдущего - минувшего дня, месяца, года, а может и жизни, в которой ему, как он полагал, далеко не всегда везло. Ведь не может эта хроническая полоса невезения продолжаться вечно. Кто ждет эту девушку в аэропорту назначения: друг, жених, муж? Сергей уже ревновал ее к тому неизвестному, если он действительно есть, которому, видимо, всегда везет больше, чем Сергею, и который вряд ли ценит те подарки, которые регулярно, полными пригоршнями дарит судьба, - он пресыщен, он воспринимает дары как законную дань... Почему одним все, а другим только кое-что и то изредка?
Да, Сергею везло редко. Чего уж там, правильнее сказать - не везло с самого детства. Вернее, со школы, где он начал осознавать себя мыслящим существом.
Школа... Наверное, все происходило сложнее, но сейчас, если не засорять воспоминания подробностями, можно было констатировать главное: у них был класс с раз и навсегда сложившимися, как будто заданными извне, традициями. Даже учителя удивлялись: проходил год за годом, а в отношениях между детьми практически ничего не менялось в качественном плане. Пацаны превращались в юношей, девчонки - в девушек, а иерархия отношений оставалась прежней. Как будто разбухала жесткая кристаллическая решетка неизвестного странного материала: увеличивались атомы, удлинялись линии связи, но прежними оставались пропорции и качества. Именно так вспоминалась Сергею классная жизнь: без ярких подробностей, где он - элемент решетки, не в силах и, впрочем, без желания что-либо менять. Только одно событие, как и положено, периодическое в поступательном мелькании лет, всплывало почему-то довольно ярко с обидными подробностями: двадцать третье февраля, "мужской" день.
В день этот, начиная с утра, на партах во время перемен появлялись открытки: девчонки поздравляли ребят. Причем, это были частные поздравления: от конкретной девчонки конкретному парню. За день накапливалось у кого пять, у кого десять, у кого - по количеству девчонок в классе. Последнее было редкостью - это был самый высокий показатель мужского успеха. В конце дня каждый "мужчина" подводил итоги, которые в результате становились достоянием всего класса. Результат Сергея всегда оказывался гораздо ниже среднего: пять, от силы семь "единиц".
Этот его отнюдь невысокий рейтинг поддерживали несколько "стабильных" одноклассниц из так называемого среднего звена: не отличницы, не красавицы. (В этом почему-то не было природной справедливости, присущей другим классам, а именно: отличницы в классе Сергея были - нетипично - и красавицами.) Далее, Восьмого Марта, все развивалось традиционно и зеркально - благодарные парни дарили открытки именно тем девчонкам, от которых ранее удостаивались поздравлений. Сергей однажды попытался выйти из рамок этой традиции, и поздравил всех одноклассниц. Во-первых, потому что считал именно такое поведение естественным. Во-вторых, - с тайной надеждой таким образом существенно повысить свою популярность в будущем году. Но из этого ничего не вышло, и на следующий "мужской день" он получил все ту же свою "пятерку", которая тянула на "удовлетворительно".
Правда, после школы, не блистая "теоретическими" результатами в аттестате зрелости, в результате прикладном Сергей превзошел всех своих бывших одноклассников - закончил институт, переехал в республиканский город, устроился на хорошую работу. Но он знал наверняка: для всех своих бывших одноклассников, в их памяти, он, "Серый", остался таким, каким и был: середнячком, рядовым атомом в жесткой кристаллической решетке, который затем выпал из общей связки и потому, по логике провинциальной когорты, бесславно затерялся в безвестности.
...Они прогуливались по привокзальной площади, наполовину заполненной легковыми автомобилями - встречи и проводы... Сейчас романтическая уверенность, порожденная ночным аэровокзалом, усиливалась соседством с Ольгой - совершенным белым существом, плывущим над задумчивым "цоком" белых босоножек, которыми уверенно, без напряжения, управляли высокие, крепкие ровные ноги. Сергей боялся опустить глаза - подобие страха высоты. Он что-то говорил и говорил, извлекая из памяти все энциклопедические знания об этом городе, подбадриваемый вежливыми поворотами хлопковой головы и случайными касаниями локтей.
Необычно воодушевленный, он все же не выказывал суеты, поэтому, когда объявили посадку, не смел проявить спешку, конечная цель которой поскорее оказаться вместе с новой знакомой в салоне. А очень хотелось. Сейчас он обязательно устроится в среднем кресле, рядом с Ольгой, как бы невзначай, на что имеют право знакомые люди. Наверное, он займет чужое место, не беда тот, кто придет позже, с билетом, купленным в этом "промежуточном" городе, сядет на место Сергея. Они взлетят, и, дав круг над ночным, опутанным желтыми гирляндами, пылающим мегаполисом, унесутся в солнечную страну, туда, где...
Но произошло то, чего Сергей и опасался. Его, как это часто бывало, опередили: когда они с Ольгой подошли к своему ряду кресел, среднее место уже было занято, на нем сосредоточенно ерзал, усаживаясь поудобнее "согласно купленному билету" мужичишка лет сорока, небольшой, потрепанный, но довольно крепкий на вид. Предложить ему пересесть, чтобы спасти уходящую из-под контроля ситуацию, - на это у Сергея не хватило духа. Он горько констатировал: очередная случайность, ставшая препятствием. Сколько уже раз в жизни какой-нибудь пустяк - именно пустяк, мелочь, чепуха - обязательно мешал свершиться значительному, желанному. Причем, для одоления преграды всегда достаточно было - всего лишь - пренебречь условностями: нужно было выбежать из строя, протянуть руку и вытянуть кого-то из толпы, громко крикнуть поверх голов, выйти вон на виду всего зала... Всего лишь... Но...
Ольга села у окна, Сергей занял свое крайнее от прохода кресло.
- Валерка, - представился девушке мужчина, театрально кивнув в ее сторону, при этом, не глядя, небрежно сунул ладонь Сергею. В этом прочитывалось уверенное панибратство, против которого очень трудно бороться: приходится либо принимать предложенные правила игры, либо сразу отвергать всякий контакт. Но для такого "отторжения" нужна решительность и смелость. К тому же, не принимая легкости отношений, которые, в общем-то, ни к чему не обязывают случайных попутчиков, всегда имеется риск выглядеть смешным в глазах этих самых попутчиков. Да и вообще, Сергей, как и всякий мало-мальски вежливый человек, такие строгие подходы к случайным знакомствам не применял.
- Валерка, - повторил сосед, поворачиваясь к Сергею, который в это время покорно пожимал протянутую секундой раньше юркую крепкую ладонь, и добавил: - Джокер. Фамилия такая. Джокер. Приятно, ей-богу. Вы тоже на море? Ну да, а куда еще, что за вопрос? Думал: что за соседи будут? Смотрю: самое то!... Бывает, знаешь, черт те что, ни рыба, ни мясо. - Завершая процедуру знакомства, легонько двинул локтем в предплечье Сергея. - Весело лететь будем!... - и кивнул в сторону Ольги: - Вы, я вижу, только что познакомились, а?
Сергею показалось, что последней фразой, с акцентом на "только что", Джокер ставил Сергея на место: "Знаю - не твое, мы тут равны. А если точнее, я ближе, ты - с краю". У Сергея испортилось настроение.
Когда Сергей внимательнее рассмотрел нового соседа - на это хватило пяти минут, - то утвердился в мысли, что резкий упадок настроения имел под собой большие, чем мужское соперничество, основания...
Несмотря на теплый вечер, из которого несколько минут назад появились в салоне новые пассажиры, Джокер был облачен в рубашку с длинными, даже слишком длинными рукавами, из-под которых тем не менее зловеще синела непонятными фрагментами плотная татуировка. Рубашка, видимо, по принципу "все мое при мне", выполняла не только роль одежды, но и заменяла бумажник и портмоне, поскольку имела два больших нагрудных кармана, вздутых от содержимого и прочно задраенных металлическими зипперами. Застегнутый воротник, облегающий шею по всей высоте, похоже, никогда не знал свободы от верхней пуговицы, что характерно для редких людей, которые не расстаются с галстуком даже в домашней обстановке. Но по посадке стриженной под ежик бычьей головы, чуть нависающей над грудью, и резким поворотам жилистой шеи, которая, криво выворачиваясь на бока, то и дело приминала ворот к плечам, трудно было полагать, что Джокер когда-нибудь имел в гардеробе такую деталь, как галстук. Можно было наверняка предположить, что несезонная одежда скрывала под собой некую картинную галерею, весьма почитаемую на лесоповалах, но невыгодно характеризующую ее пожизненного демонстратора в местах более уютных. К тому же улыбающегося Джокера с потрохами выдавали глаза - на землянистом, почерненном неволей лице. Сергею это было знакомо: запавший в черные глазницы водянистый взгляд, уверенный, быстрый, неискренний. Сергей боялся людей с таким взглядом. Небольшой опыт и богатая интуиция подсказывала: от водянистых глаз можно ожидать чего угодно. Они, как правило, принадлежат волку, временно свободному от клетки, которого на коротком поводке вывели погулять в людное место. Который с затаенной ненавистью, ряженной в сытый прищур, зыркает на весь виноватый в его злоключениях мир. Не доверяйся - обманет, не сближайся - собьет с ног, не протягивай дарящую руку - откусит.
Первый раз он увидел такие свинцовые глаза, когда ему было семь лет. Он возвращался домой мимо сонного полуденного сквера, тихим задумчивым первоклассником Сережей, одетым в мешковатую форму, под гнетом тяжелого ранца, заставлявшего наклоняться по ходу медленного движения.
- Эй, - окликнул со скамейки взрослый парень, похожий на старшеклассника-переростка, - подойди сюда.
Сережа подошел.
- Курить будешь? - парень протянул пачку сигарет. Сережа увидел черную жирную татуировку в виде змеи, уползающей под рукав футболки. - Молодец, что не куришь, - ласково одобрил парень, - курить вредно. Тогда рассказывай, как учишься.
Сергей от чистого сердца рассказал о себе все: про школу, про папу с мамой, про бабушку. Парень смотрел на него ясными водянистыми глазами на загорелом лице, чуть склонив набок коротко стриженную голову. Эти глаза явились новостью для Сережи. Ничего подобного наблюдать еще не приходилось: парень молчал и почти не двигался, а глаза быстро менялись. Из равнодушных они становились вдруг как у мамы - ласковыми и нежными. Затем ни с того, ни с сего темнели, как у папы, когда он не в духе. Затем без всякого перехода наглели - как у уличного хулигана Васьки. А то вдруг будто переворачивались и делались озорными - словно у вокзальной цыганки, которая однажды гадала маме (позже дома обнаружилось, что пропал кошелек). И даже, используя бабушкину лексику, превращались в демонстративно-непорочные - это уже сходство с соседской собакой Шельмой, которая, говорят, ночью ворует кур, а днем, бегая по улице, честно виляет хвостом в адрес обитателей улицы (однажды Шельма, подкравшись сзади, укусила Сережу за щиколотку - просто так).
- А ты в какой школе учишься? - логично спросил Сережа, когда закончил рассказывать о себе.
Парень хохотнул:
- В особой. В спецшколе. Недавно восьмой класс кончил. Это далеко, не здесь. Хорошая такая, понял, школа. Там из таких, как ты, придурков людей делают...
Сережа опешил, внутри что-то оборвалось. (Как потом оказалось навсегда.)
- Ладно, Серый, хватит базарить, - лениво прервал, как будто сам себя, парень, отщелкивая очередной окурок. - Ты это... Много пятерок-то домой несешь?
Сережа закатил глаза, подсчитывая. Парень, смеясь, стал стягивать с него ранец:
- Слова к делу не пришьешь! Покажи.
Сережа подчинился, отдал ранец. Парень порылся в нем, вытащил японскую авторучку, подарок Сережиного папы, и сунул себе в карман:
- Поносить беру. У тебя деньги есть?
Сережа заворожено кивнул. Парень добродушно проговорил, как будто просто посоветовал:
- Так купи мне мороженного. Сдачу не забудь... Портфель пусть здесь полежит.
Через десять минут с мороженным было покончено. Все это время, пока парень ел, глядя куда-то вдаль, Сережа покорно стоял рядом, не смея сесть. Парень встал, потянулся, отряхнулся, скомандовал:
- Пойдем!...
В высоких парковых кустах, возле мусорных контейнеров, парень аккуратно вывернул все Сережины карманы, прощупал подкладки, выгреб всю мелочь. Поинтересовался с заботливым сожалением:
- Что же тебе папка часов не доверяет? Это плохо. - Посоветовал: Скажи папке: людям надо доверять. Иначе как же?...
Он вздохнул, скучающе повертел головой вокруг, спросил:
- Ну, что еще с тебя взять?
Сережа искренне пожал плечами.
- До трусов раздеть или по кумполу твоему умному, что ли, вон тем булыжником хрястнуть?... И в контейнер закинуть?... Будешь лежать, пока не завоняешь. - В голосе печаль и скука сменились праведным негодованием: - А что ты думаешь? Ведь неделями мусор не вывозят, безобразие, антисанитария! Куда исполком смотрит?
Сережа опять пожал плечами.
- Ладно, незнайка, - парень потрепал Сережу по головке, - шутка. Боишься?
Сережа, подняв глаза до уровня живота парня, кивнул.
- Правильно. Это главное. Запомни: испугаешь - пообедаешь. Короче: в понедельник придешь сюда, к нашей с тобой скамейке, принесешь червонец. Понял? То-то. За страх, брат, платить надо... А как ты думал? Ну, иди. Я еще посижу. - Парень закончил тихо, с задушевной меланхолией в водянистых глазах, в которых отразилось полуденное чистое небо: - И это... Про нашу с тобой дружбу - никому. Понял? Если что - поймаю, сам знаешь...
А вот теперь на все это я накладываю звук, прибавляю громкость.
...Из-за дувала, с улицы, долетает - через усилители, "колокола": "Да здравствует!...Ура!" эти звуки смешиваются с аналогичными звуками из соседних дворов: от громко включенных радиоприемников, телевизоров сливаясь в единое. И не поймешь, где реальность, а где искусственное. Если по научной букве: в центре города - настоящее, в "Москве" и других радио- и телеприемниках - искусственное. И все вместе дает ощущение абсурда или тщательно спланированного притворства: в науке есть модели, но в природе не бывает копий - все разное. Пашка не похож на меня, папа - на Кучеравого, мамы между собой разные, и все всегда говорят и ведут себя по-разному. А тут все одинаково: далеко-далеко, везде-везде, и рядом - одно и то же. И универсальное объяснение (насилие, наложенное на покорность): так надо.
...Парикмахер вздрогнул, поднял седую голову от книги и увидел ряд наблюдающих за ним разных, совершенно не похожих друг на друга людей: я, папа, Освальд Генрихович, Кучеравый и сын его Пашка, обманутый мальчик с флагом... Мне стало стыдно перед Парикмахером за всех и я открыл глаза.
Я пошел домой, сэкономив полтинник, который, как всегда в день праздника, сегодня дал мне папа.
В следующую субботу прогуливаясь с Колькой в районе хлопкового завода, я спросил:
"Коль, только честно, я не обижусь: как меня твой папа называет?"
Пашка хлюпнув носом и чуть подумав, видимо, вспоминая:
- Как, да считай никак... Кто ты? - мелочь! Ну, иногда, бывает вундеркиндом паршивым, а иногда - блаженным, ну, ненормальным. Не обижаешься?... Он ведь всегда правду говорит. Смотри: ты хоть и отличник, а дружить-то с тобой больно ни кто не разбежится, кроме меня...
Нет, я не обижался. Можно ли обижаться на того, кому не доверяешь - я имел в виду Пашкиного отца. Я решил проверить себя внешним насилием на собственную непокорность (могу ли я быть "нормальным"?) и реакцией на все это Парикмахера - уже знакомым, собственно разработанным и испытанным методом.
...Пашка сел у входа, я взгромоздился на кожаный трон перед старым зеркалом, недоверчиво, но вместе с тем равнодушно отразившем мое притворство - мнимое согласие с грядущим.
"Как?" - спросил Парикмахер, коротко взглянув. Я пошевелил губами, но поняв, что ничего не сказал, качнул головой назад. Парикмахер посмотрел на Пашку: "Как друга? Хорошо".
Авансом - сжигая мосты: высунув руку из-под салфетки, похожей на белый саван, я аккуратно положил на стол сэкономленные накануне пятьдесят копеек одной монетой.
Словно завороженный я смотрел на свое отражение, видел, как машинка подбирается к чубчику. В один из моментов Парикмахер, не в характере предыдущих стрижек, внимательно посмотрел через зеркало на меня, прямо в глаза, как бы в последний раз спрашивая: "Точно?" Возможно, мне так показалось. Он медленно слизывал дорожку за дорожкой, оставляя от чубчика все меньше и меньше. Слезы сами выкатывались и тонкими серебряными стежками сбегали по обветренным щекам. Парикмахер: что, больно? Ах, машинка старая, дергает, ножи точить надо. Ну ничего, не стоит из-за этого плакать, неужели так больно?
Мы вышли из парикмахерской. Мир померк. Я представлял себя со стороны: нелепым, униженным, как будто голым, который не в силах скрыть свою наготу. Пашка как всегда улыбался, он был счастливым человеком, хоть и лысым. Он спросил: есть три копейки? Я кивнул. Он взял монетку, купил в киоске "Союзпечати" газету (какую-то "Правду": "Правду Востока", "Ташкентскую правду" или просто "Правду"), мы сделали из нее две пилотки, надели (я почувствовал себя несколько лучше: в конце концов, жизнь не заканчивается, отрастут) и пошли домой. По дороге Пашка рассказывал о своих жизненных открытиях на заданную тему: оказывается, еще из небольших газет можно делать тюбетейки, а из больших - сомбреро.
Д Ж О К Е Р
Ожидания, как водится, не сошлись с реальностью. Разочарование постигло Сергея, едва он, оттолкнувшись от шаткого трапа, согбенно, как бы демонстрируя покорность перед хозяевами неба, и поэтому несолидно, слишком широким шагом, ступил в ярко освещенный тамбур пассажирского лайнера, оставляя за спиной вторую половину контраста - сырой неуют ночного северного аэропорта.
Сергей имел все основания надеяться на лучшие впечатления от встречи со стюардессой. Во-первых, эта встреча являла собой первый, знаковый пункт долгожданной отпускной оды, которая обещала быть теплой, легкой, лиричной Сочи, море. Во-вторых... года три-четыре не летал. Последнюю неделю на языке вертелись одни и те же слова старой песни: "Здравствуй, здравствуй, здравствуй, стюардесса, мой чудесный друг! Мы с тобою повстречались там, где солнца круг!..."
- Проходим на места согласно билетам! - бесстрастно, с поставленной цикличностью, проговаривала бортпроводница, окрашивая сухие слова инструкции служебной улыбкой, замершей на невероятно красных губах. Самолет еще не взлетел, а она - внешне безупречная, одетая с иголочки, хрустящая, - была уже вся что называется "секондхэнд" - какая-то неуютная, навевающая эпитеты казенной простыни, стеленной гостиничному клиенту хмурой горничной: чистая, отбеленная, но с выхолощенной домашностью. Можно понять: лайнер южного базирования, трансконтинентальный перелет, северный порт - пасмурная хмарь, ночлег в казенном доме, дневная маета и снова полет. Впрочем, заметно: времени, чтобы заняться своим внешним видом, было предостаточно и оно использовано именно по этому назначению. На умытом, разглаженном, тщательно отретушированном лице - вымученная радость (которую наивные пассажиры ошибочно относили на свой адрес): еще немного и я дома... Что поделаешь: в подобных случаях, когда встречается бодрый пассажир и уставший стюард, зачастую сходятся две отрады - начало и конец дорог.
С утра, собирая чемодан, Сергей раз вспомнил свой давний романчик со стюардессой, которым в студенческую бытность очень гордился. Казалось, все вещи в комнате подруги имели отношения к Аэрофлоту: посуда, салфетки, занавески - удобно, миниатюрно, изящно. Многие из этих предметов действительно имели, как украшение, характерную надпись: "Аэрофлот". Аэро-барышня угощала его экзотическими продуктами в аэрофлотовской упаковке. Вся "эар-экзотика" была знаком принадлежности к одной из высших каст тогдашнего общества, к которой, в определенной степени, причислялся и Сергей через общение с юной длинноногой стюардессой. Впрочем, это была не настоящая стюардесса - однокурсница, которая летом подрабатывала на авиалиниях. К тому же, она его быстро бросила: "Сережа, ты хороший, но какой-то уж больно приземленный. Несмелый, нерисковый... Понимаешь, риск - это воплощение поиска, творчества, полета. А я уже рискую - летаю. И буду всю жизнь летать! Прости". Поэтичная натура! Даже напоследок не могла сказать что-нибудь попроще, хотя бы необидное. Нет же: прежде чем упорхнуть, вознести свое синее блестящее тело в голубые небеса, аккуратно втоптала в землю ладными бройлерными ножками. Позже Сергей нашел менее саркастическую метафору, частично характеризующую уровень своего житейского везения: та юная, еще непорочная стюардесса была синей птицей удачи, которая, пожалуй, единственный раз в жизни коснулась его своим прохладным крылом.
Сейчас даже это утреннее воспоминание, щемящее, но и располагавшее к воодушевлению, показалось не в руку. Действительно: место в хвостовой части, запах туалета, автоматическая вежливость хозяйки лайнера и ее усталая радость, адресованная не Сергею. Суета...
Пассажиры, как всегда, умудрялись заблудится в двух салонах, создавая сутолоку в узком проходе между рядами кресел. Сергей нашел свое кресло, с облегчением уронил тело в мягкую ячейку, став недосягаемым сумбурных потоков.
Среднее кресло оставалось свободным, а на третье, к иллюминатору, протиснулась высокая, вся какая-то невероятно белая девушка, мягко и волнующе задев Сергея. Обожгло коленки, захватило дух от близости разгоряченного тела с упруго вздрогнувшими формами. Сергей на минуту забыл обоих стюардесс, прошлую и нынешнюю.
Взлетели. Девушку поташнивало. Она сидела с закрытыми глазами вытянувшись, плотно прижав плечи к спинке кресла, запрокинув голову в хлопковых кудрях. Голые ноги, вынырнувшие из-под короткой, узкой белой юбки, прижались гладким коленками одна к другой и прислонились к обшивке салона. Веки чуть вздрагивали, губы приоткрылись. Внутреннее напряжение выдавали две продольно натянутые мышцы изящной длинной шеи. Оглядывая девушку, Сергей внимательно обследовал ее пальцы и с облегчением обнаружил, что "явно обручального" кольца нет - набор желтых колечек: одно с камешком, второе плетеное, крошечным венком, и третье - тончайший тисненый ободок вокруг белой кожи. Когда набрали высоту, девушке стало легче. Она открыла глаза.
С этого момента Сергей уже боялся долго задерживать взгляд на соседке. Поэтому изредка скользил по ее лицу и фигуре быстрым взором, начиная откуда-нибудь сбоку или сверху, на секунду задерживал глаза на девушке и затем, вытянув шею, озабоченно или с интересом вперивался в иллюминатор, за толстым стеклом которого, при желании, если бы оно действительно имело место, можно было увидеть только далекие, беспорядочные россыпи звезд. Таким образом Сергей запоминал изменившиеся за несколько минут позу и мимику, откидывался, закрывал глаза и осмысливал новый образ уже по памяти. Белая, белая... Профиль - камея на снежном мраморе. Ровный греческий нос, чуть выступающая вперед четко очерченная верхняя губа. Вообще, губы - яркий красный узор на белом...
Самолет совершил посадку в промежуточном аэропорту. Это было уже преддверием юга, стюардесса объявила температуру за бортом - плюс двадцать девять. Засушливый год. Теплая ночь. Пассажиры сняли с себя лишнюю одежду, остались в блузках, безрукавках.
Прежде чем встать и направится к выходу, Сергей спросил:
- Извините... Вам знаком этот город? Нет? И мне - нет...
Эти банальные слова были началом знакомства. Ее звали Ольга. Они вышли вместе.
Незнакомый ночной город едва уловимо давал о себе знать в этой пустынной, если не смотреть на пылающее граненым фонарем здание вокзала, окраине, где расположился типовой, средних размеров аэропорт. Город дышал далекими, еле уловимыми шумами. Он двигался исчезающей в зигзагах дальних поворотов вереницей парных светящихся точек под чередой высоких желтых фонарей, за которыми угадывались поля и перелески. Сергей вспомнил, что ранее, в студенчестве, когда часто приходилось летать, ночные аэропорты непременно внушали ему какую-то трудно передаваемую романтическую уверенность. Наверное, это чувство возникало из необычности состояния полета (неважно: ты только что сошел с неба или через минуты собираешься взлететь а может и то и другое) и территориальной отстраненности от города, который с высоты в это время суток кажется гигантским огненным фантастически мерцающим посевом. Ты - над; жизнь необычна; тревоги ничтожны; все еще впереди...
И сейчас, прогуливаясь с Ольгой по привокзальной площади, Сергей опять почувствовал себя у порога долгожданного счастья. Неизвестно, чем закончится это знакомство, а то, что оно должно как-то закончится, вытекало из логики предыдущего - минувшего дня, месяца, года, а может и жизни, в которой ему, как он полагал, далеко не всегда везло. Ведь не может эта хроническая полоса невезения продолжаться вечно. Кто ждет эту девушку в аэропорту назначения: друг, жених, муж? Сергей уже ревновал ее к тому неизвестному, если он действительно есть, которому, видимо, всегда везет больше, чем Сергею, и который вряд ли ценит те подарки, которые регулярно, полными пригоршнями дарит судьба, - он пресыщен, он воспринимает дары как законную дань... Почему одним все, а другим только кое-что и то изредка?
Да, Сергею везло редко. Чего уж там, правильнее сказать - не везло с самого детства. Вернее, со школы, где он начал осознавать себя мыслящим существом.
Школа... Наверное, все происходило сложнее, но сейчас, если не засорять воспоминания подробностями, можно было констатировать главное: у них был класс с раз и навсегда сложившимися, как будто заданными извне, традициями. Даже учителя удивлялись: проходил год за годом, а в отношениях между детьми практически ничего не менялось в качественном плане. Пацаны превращались в юношей, девчонки - в девушек, а иерархия отношений оставалась прежней. Как будто разбухала жесткая кристаллическая решетка неизвестного странного материала: увеличивались атомы, удлинялись линии связи, но прежними оставались пропорции и качества. Именно так вспоминалась Сергею классная жизнь: без ярких подробностей, где он - элемент решетки, не в силах и, впрочем, без желания что-либо менять. Только одно событие, как и положено, периодическое в поступательном мелькании лет, всплывало почему-то довольно ярко с обидными подробностями: двадцать третье февраля, "мужской" день.
В день этот, начиная с утра, на партах во время перемен появлялись открытки: девчонки поздравляли ребят. Причем, это были частные поздравления: от конкретной девчонки конкретному парню. За день накапливалось у кого пять, у кого десять, у кого - по количеству девчонок в классе. Последнее было редкостью - это был самый высокий показатель мужского успеха. В конце дня каждый "мужчина" подводил итоги, которые в результате становились достоянием всего класса. Результат Сергея всегда оказывался гораздо ниже среднего: пять, от силы семь "единиц".
Этот его отнюдь невысокий рейтинг поддерживали несколько "стабильных" одноклассниц из так называемого среднего звена: не отличницы, не красавицы. (В этом почему-то не было природной справедливости, присущей другим классам, а именно: отличницы в классе Сергея были - нетипично - и красавицами.) Далее, Восьмого Марта, все развивалось традиционно и зеркально - благодарные парни дарили открытки именно тем девчонкам, от которых ранее удостаивались поздравлений. Сергей однажды попытался выйти из рамок этой традиции, и поздравил всех одноклассниц. Во-первых, потому что считал именно такое поведение естественным. Во-вторых, - с тайной надеждой таким образом существенно повысить свою популярность в будущем году. Но из этого ничего не вышло, и на следующий "мужской день" он получил все ту же свою "пятерку", которая тянула на "удовлетворительно".
Правда, после школы, не блистая "теоретическими" результатами в аттестате зрелости, в результате прикладном Сергей превзошел всех своих бывших одноклассников - закончил институт, переехал в республиканский город, устроился на хорошую работу. Но он знал наверняка: для всех своих бывших одноклассников, в их памяти, он, "Серый", остался таким, каким и был: середнячком, рядовым атомом в жесткой кристаллической решетке, который затем выпал из общей связки и потому, по логике провинциальной когорты, бесславно затерялся в безвестности.
...Они прогуливались по привокзальной площади, наполовину заполненной легковыми автомобилями - встречи и проводы... Сейчас романтическая уверенность, порожденная ночным аэровокзалом, усиливалась соседством с Ольгой - совершенным белым существом, плывущим над задумчивым "цоком" белых босоножек, которыми уверенно, без напряжения, управляли высокие, крепкие ровные ноги. Сергей боялся опустить глаза - подобие страха высоты. Он что-то говорил и говорил, извлекая из памяти все энциклопедические знания об этом городе, подбадриваемый вежливыми поворотами хлопковой головы и случайными касаниями локтей.
Необычно воодушевленный, он все же не выказывал суеты, поэтому, когда объявили посадку, не смел проявить спешку, конечная цель которой поскорее оказаться вместе с новой знакомой в салоне. А очень хотелось. Сейчас он обязательно устроится в среднем кресле, рядом с Ольгой, как бы невзначай, на что имеют право знакомые люди. Наверное, он займет чужое место, не беда тот, кто придет позже, с билетом, купленным в этом "промежуточном" городе, сядет на место Сергея. Они взлетят, и, дав круг над ночным, опутанным желтыми гирляндами, пылающим мегаполисом, унесутся в солнечную страну, туда, где...
Но произошло то, чего Сергей и опасался. Его, как это часто бывало, опередили: когда они с Ольгой подошли к своему ряду кресел, среднее место уже было занято, на нем сосредоточенно ерзал, усаживаясь поудобнее "согласно купленному билету" мужичишка лет сорока, небольшой, потрепанный, но довольно крепкий на вид. Предложить ему пересесть, чтобы спасти уходящую из-под контроля ситуацию, - на это у Сергея не хватило духа. Он горько констатировал: очередная случайность, ставшая препятствием. Сколько уже раз в жизни какой-нибудь пустяк - именно пустяк, мелочь, чепуха - обязательно мешал свершиться значительному, желанному. Причем, для одоления преграды всегда достаточно было - всего лишь - пренебречь условностями: нужно было выбежать из строя, протянуть руку и вытянуть кого-то из толпы, громко крикнуть поверх голов, выйти вон на виду всего зала... Всего лишь... Но...
Ольга села у окна, Сергей занял свое крайнее от прохода кресло.
- Валерка, - представился девушке мужчина, театрально кивнув в ее сторону, при этом, не глядя, небрежно сунул ладонь Сергею. В этом прочитывалось уверенное панибратство, против которого очень трудно бороться: приходится либо принимать предложенные правила игры, либо сразу отвергать всякий контакт. Но для такого "отторжения" нужна решительность и смелость. К тому же, не принимая легкости отношений, которые, в общем-то, ни к чему не обязывают случайных попутчиков, всегда имеется риск выглядеть смешным в глазах этих самых попутчиков. Да и вообще, Сергей, как и всякий мало-мальски вежливый человек, такие строгие подходы к случайным знакомствам не применял.
- Валерка, - повторил сосед, поворачиваясь к Сергею, который в это время покорно пожимал протянутую секундой раньше юркую крепкую ладонь, и добавил: - Джокер. Фамилия такая. Джокер. Приятно, ей-богу. Вы тоже на море? Ну да, а куда еще, что за вопрос? Думал: что за соседи будут? Смотрю: самое то!... Бывает, знаешь, черт те что, ни рыба, ни мясо. - Завершая процедуру знакомства, легонько двинул локтем в предплечье Сергея. - Весело лететь будем!... - и кивнул в сторону Ольги: - Вы, я вижу, только что познакомились, а?
Сергею показалось, что последней фразой, с акцентом на "только что", Джокер ставил Сергея на место: "Знаю - не твое, мы тут равны. А если точнее, я ближе, ты - с краю". У Сергея испортилось настроение.
Когда Сергей внимательнее рассмотрел нового соседа - на это хватило пяти минут, - то утвердился в мысли, что резкий упадок настроения имел под собой большие, чем мужское соперничество, основания...
Несмотря на теплый вечер, из которого несколько минут назад появились в салоне новые пассажиры, Джокер был облачен в рубашку с длинными, даже слишком длинными рукавами, из-под которых тем не менее зловеще синела непонятными фрагментами плотная татуировка. Рубашка, видимо, по принципу "все мое при мне", выполняла не только роль одежды, но и заменяла бумажник и портмоне, поскольку имела два больших нагрудных кармана, вздутых от содержимого и прочно задраенных металлическими зипперами. Застегнутый воротник, облегающий шею по всей высоте, похоже, никогда не знал свободы от верхней пуговицы, что характерно для редких людей, которые не расстаются с галстуком даже в домашней обстановке. Но по посадке стриженной под ежик бычьей головы, чуть нависающей над грудью, и резким поворотам жилистой шеи, которая, криво выворачиваясь на бока, то и дело приминала ворот к плечам, трудно было полагать, что Джокер когда-нибудь имел в гардеробе такую деталь, как галстук. Можно было наверняка предположить, что несезонная одежда скрывала под собой некую картинную галерею, весьма почитаемую на лесоповалах, но невыгодно характеризующую ее пожизненного демонстратора в местах более уютных. К тому же улыбающегося Джокера с потрохами выдавали глаза - на землянистом, почерненном неволей лице. Сергею это было знакомо: запавший в черные глазницы водянистый взгляд, уверенный, быстрый, неискренний. Сергей боялся людей с таким взглядом. Небольшой опыт и богатая интуиция подсказывала: от водянистых глаз можно ожидать чего угодно. Они, как правило, принадлежат волку, временно свободному от клетки, которого на коротком поводке вывели погулять в людное место. Который с затаенной ненавистью, ряженной в сытый прищур, зыркает на весь виноватый в его злоключениях мир. Не доверяйся - обманет, не сближайся - собьет с ног, не протягивай дарящую руку - откусит.
Первый раз он увидел такие свинцовые глаза, когда ему было семь лет. Он возвращался домой мимо сонного полуденного сквера, тихим задумчивым первоклассником Сережей, одетым в мешковатую форму, под гнетом тяжелого ранца, заставлявшего наклоняться по ходу медленного движения.
- Эй, - окликнул со скамейки взрослый парень, похожий на старшеклассника-переростка, - подойди сюда.
Сережа подошел.
- Курить будешь? - парень протянул пачку сигарет. Сережа увидел черную жирную татуировку в виде змеи, уползающей под рукав футболки. - Молодец, что не куришь, - ласково одобрил парень, - курить вредно. Тогда рассказывай, как учишься.
Сергей от чистого сердца рассказал о себе все: про школу, про папу с мамой, про бабушку. Парень смотрел на него ясными водянистыми глазами на загорелом лице, чуть склонив набок коротко стриженную голову. Эти глаза явились новостью для Сережи. Ничего подобного наблюдать еще не приходилось: парень молчал и почти не двигался, а глаза быстро менялись. Из равнодушных они становились вдруг как у мамы - ласковыми и нежными. Затем ни с того, ни с сего темнели, как у папы, когда он не в духе. Затем без всякого перехода наглели - как у уличного хулигана Васьки. А то вдруг будто переворачивались и делались озорными - словно у вокзальной цыганки, которая однажды гадала маме (позже дома обнаружилось, что пропал кошелек). И даже, используя бабушкину лексику, превращались в демонстративно-непорочные - это уже сходство с соседской собакой Шельмой, которая, говорят, ночью ворует кур, а днем, бегая по улице, честно виляет хвостом в адрес обитателей улицы (однажды Шельма, подкравшись сзади, укусила Сережу за щиколотку - просто так).
- А ты в какой школе учишься? - логично спросил Сережа, когда закончил рассказывать о себе.
Парень хохотнул:
- В особой. В спецшколе. Недавно восьмой класс кончил. Это далеко, не здесь. Хорошая такая, понял, школа. Там из таких, как ты, придурков людей делают...
Сережа опешил, внутри что-то оборвалось. (Как потом оказалось навсегда.)
- Ладно, Серый, хватит базарить, - лениво прервал, как будто сам себя, парень, отщелкивая очередной окурок. - Ты это... Много пятерок-то домой несешь?
Сережа закатил глаза, подсчитывая. Парень, смеясь, стал стягивать с него ранец:
- Слова к делу не пришьешь! Покажи.
Сережа подчинился, отдал ранец. Парень порылся в нем, вытащил японскую авторучку, подарок Сережиного папы, и сунул себе в карман:
- Поносить беру. У тебя деньги есть?
Сережа заворожено кивнул. Парень добродушно проговорил, как будто просто посоветовал:
- Так купи мне мороженного. Сдачу не забудь... Портфель пусть здесь полежит.
Через десять минут с мороженным было покончено. Все это время, пока парень ел, глядя куда-то вдаль, Сережа покорно стоял рядом, не смея сесть. Парень встал, потянулся, отряхнулся, скомандовал:
- Пойдем!...
В высоких парковых кустах, возле мусорных контейнеров, парень аккуратно вывернул все Сережины карманы, прощупал подкладки, выгреб всю мелочь. Поинтересовался с заботливым сожалением:
- Что же тебе папка часов не доверяет? Это плохо. - Посоветовал: Скажи папке: людям надо доверять. Иначе как же?...
Он вздохнул, скучающе повертел головой вокруг, спросил:
- Ну, что еще с тебя взять?
Сережа искренне пожал плечами.
- До трусов раздеть или по кумполу твоему умному, что ли, вон тем булыжником хрястнуть?... И в контейнер закинуть?... Будешь лежать, пока не завоняешь. - В голосе печаль и скука сменились праведным негодованием: - А что ты думаешь? Ведь неделями мусор не вывозят, безобразие, антисанитария! Куда исполком смотрит?
Сережа опять пожал плечами.
- Ладно, незнайка, - парень потрепал Сережу по головке, - шутка. Боишься?
Сережа, подняв глаза до уровня живота парня, кивнул.
- Правильно. Это главное. Запомни: испугаешь - пообедаешь. Короче: в понедельник придешь сюда, к нашей с тобой скамейке, принесешь червонец. Понял? То-то. За страх, брат, платить надо... А как ты думал? Ну, иди. Я еще посижу. - Парень закончил тихо, с задушевной меланхолией в водянистых глазах, в которых отразилось полуденное чистое небо: - И это... Про нашу с тобой дружбу - никому. Понял? Если что - поймаю, сам знаешь...