Страница:
царапнуло меня некоторое время назад, на минуту выпрыгнув из взволнованной
речи Освальда Генриховича, - на самом деле промежуточный результат,
очередной финал постепенного набора жизненной информации одиннадцати лет, -
я оказался захваченным навязчивой идеей: сейчас же, немедленно увидеть
объект моего теперь уже почти объяснимого интереса - Парикмахера, как
воплощение жизненной реальности, парадоксально фантастической, таинственной
и при этом, оказывается, вполне объяснимой и доступной - стоит внимательнее
посмотреть, больше расслышать, ближе потрогать.
Затеряться - отдаться на задворки переминающихся шеренг, с переходом на
суетливый многолюдный тротуар, ничего не стоило. Оставалось избавиться от
флага. Я решил действовать общеизвестным, знакомым по предыдущим
демонстрациям методом. "Подержи, я сейчас", - обратился к первокласснику.
"Ты не обманешь?" - спросил первоклассник, беззащитно поднимая розовые
бровки и выворачивая пухлую губешку. Я вспомнил где-то услышанное: когда
говоришь неправду, нужно верить в то, что говоришь. Я попробовал: честно
глядя в глаза, торжественно сказал "нет" и протянул крашенное древко к
игрушечным доверчивым ладошкам. Получилось. Пацан взял флаг. Я быстро пошел
прочь, стараясь не думать, что маленький человек смотрит мне в спину. "За
все нужно платить, иногда - совестью: это очень быстро, но...", -
вспомнилась папина фраза.
Я остановился возле зеленой калитки. Оставалось преодолеть еще один
нравственный барьер - вторгнуться в чужой мир: незвано открыть калитку или
тайно заглянуть через дувал. Но я устал: день, еще по-настоящему не
начавшись, уже был долог - я слишком много узнал. Присел на синюю скамейку у
палисадника, подперев ладошкой голову, - маленький старичок с чубчиком.
"Процесс познания родил науки: совершенно не обязательно трогать,
обжигаться - повторять длинный цикл познания. Не хватит жизни. Наука создает
качественную модель, формулу: подставляешь цифру - видишь результат". Это из
популярных папиных объяснений относительно пользы наук.
"Ура!... Да здравствует!... Хурматли уртоклар! - дорогие товарищи!...
Претворим в жизнь исторические решения!..." В центре города началась
демонстрация. Мимо проходили колонны и, блок за блоком, исчезали в
нереальности перпендикулярного поворота, очерченной мозаичным углом высокого
здания. Получая апатичное удовлетворение от осознанного владения знанием -
результатом подстановки в знакомую модель: каждая колонна повторит движения
и звуки предыдущей, став пронумерованной единицей масштабного действа, - я
научно оправдывал свою неподвижность, параллельно напитываясь идеей будущего
эксперимента, которому предстояло подтвердить или опровергнуть
формулу-догадку, еще непорочную, в которую я еще ни разу не подставлял
цифры. Закрыл глаза, выждал время, пока не угас красный цвет... Что
возникнет сейчас - это и есть моя "субъективная реальность" (в противовес
папиным "объективным реальностям" - частый фрагмент рассуждений на научные и
социальные темы), мое понимание жизни.
Немного стыдясь своей "ясновидческой" власти над тем, за кем предстояло
наблюдать, я представил Парикмахера на резной веранде, обвитой коричневыми
лозовыми жгутиками молодого виноградника. В руках - свежая газета. Сейчас
ему не шел белый халат и он был одет в полосатую пижаму - символ обычности
выходного, свободного дня. Тушуя опасность громких звуков улицы, способных
внести тревожную ноту в спокойствие настроечного лада, я для верности
заменил газету на художественную книгу, которая скоро приняла геометрию и
цвет научно-популярного журнала, а затем окончательно трансформировалась в
толстый справочник на технические темы. Да, чуть не забыл: папиросы, большая
чистая пепельница, крупные комочки пепла.
А вот теперь на все это я накладываю звук, прибавляю громкость.
...Из-за дувала, с улицы, долетает - через усилители, "колокола": "Да
здравствует!...Ура!" эти звуки смешиваются с аналогичными звуками из
соседних дворов: от громко включенных радиоприемников, телевизоров -
сливаясь в единое. И не поймешь, где реальность, а где искусственное. Если
по научной букве: в центре города - настоящее, в "Москве" и других радио- и
телеприемниках - искусственное. И все вместе дает ощущение абсурда или
тщательно спланированного притворства: в науке есть модели, но в природе не
бывает копий - все разное. Пашка не похож на меня, папа - на Кучеравого,
мамы между собой разные, и все всегда говорят и ведут себя по-разному. А тут
все одинаково: далеко-далеко, везде-везде, и рядом - одно и то же. И
универсальное объяснение (насилие, наложенное на покорность): так надо.
...Парикмахер вздрогнул, поднял седую голову от книги и увидел ряд
наблюдающих за ним разных, совершенно не похожих друг на друга людей: я,
папа, Освальд Генрихович, Кучеравый и сын его Пашка, обманутый мальчик с
флагом... Мне стало стыдно перед Парикмахером за всех и я открыл глаза.
Я пошел домой, сэкономив полтинник, который, как всегда в день
праздника, сегодня дал мне папа.
В следующую субботу прогуливаясь с Колькой в районе хлопкового завода,
я спросил:
"Коль, только честно, я не обижусь: как меня твой папа называет?"
Пашка хлюпнув носом и чуть подумав, видимо, вспоминая:
- Как, да считай никак... Кто ты? - мелочь! Ну, иногда, бывает -
вундеркиндом паршивым, а иногда - блаженным, ну, ненормальным. Не
обижаешься?... Он ведь всегда правду говорит. Смотри: ты хоть и отличник, а
дружить-то с тобой больно ни кто не разбежится, кроме меня...
Нет, я не обижался. Можно ли обижаться на того, кому не доверяешь - я
имел ввиду Пашкиного отца. Я решил проверить себя внешним насилием на
собственную непокорность (могу ли я быть "нормальным"?) и реакцией на все
это Парикмахера - уже знакомым, собственно разработанным и испытанным
методом.
...Пашка сел у входа, я взгромоздился на кожаный трон перед старым
зеркалом, недоверчиво, но вместе с тем равнодушно отразившем мое притворство
- мнимое согласие с грядущим.
"Как?" - спросил Парикмахер, коротко взглянув. Я пошевелил губами, но
поняв, что ничего не сказал, качнул головой назад. Парикмахер посмотрел на
Пашку: "Как друга? Хорошо".
Авансом - сжигая мосты: высунув руку из-под салфетки, похожей на белый
саван, я аккуратно положил на стол сэкономленные накануне пятьдесят копеек
одной монетой.
Словно завороженный я смотрел на свое отражение, видел, как машинка
подбирается к чубчику. В один из моментов Парикмахер, не в характере
предыдущих стрижек, внимательно посмотрел через зеркало на меня, прямо в
глаза, как бы в последний раз спрашивая: "Точно?" Возможно, мне так
показалось. Он медленно слизывал дорожку за дорожкой, оставляя от чубчика
все меньше и меньше. Слезы сами выкатывались и тонкими серебряными стежками
сбегали по обветренным щекам. Парикмахер: что, больно? Ах, машинка старая,
дергает, ножи точить надо. Ну ничего, не стоит из-за этого плакать, неужели
так больно?
Мы вышли из парикмахерской. Мир померк. Я представлял себя со стороны:
нелепым, униженным, как будто голым, который не в силах скрыть свою наготу.
Пашка как всегда улыбался, он был счастливым человеком, хоть и лысым. Он
спросил: есть три копейки? Я кивнул. Он взял монетку, купил в киоске
"Союзпечати" газету (какую-то "Правду": "Правду Востока", "Ташкентскую
правду" или просто "Правду"), мы сделали из нее две пилотки, надели (я
почувствовал себя несколько лучше: в конце концов, жизнь не заканчивается -
отрастут) и пошли домой. По дороге Пашка рассказывал о своих жизненных
открытиях на заданную тему: оказывается, еще из небольших газет можно делать
тюбетейки, а из больших - сомбреро.
Опубликовано в книге:
НЕТРЕБО Леонид Васильевич. "Черный доктор": рассказы. - Екатеринбург:
Средне-Уральское книжное издательство, 2000.
Изд: журнал "Ямальский меридиан", 1999
Утром жена приводила в порядок мой любимый коричневый костюм, вынула из
нагрудного кармана ресторанную салфетку.
-- Хорош ты был вчера, Куликов, фирменный салфет со стола увел. -- Она
развернула жесткий накрахмаленный квадрат. -- Так, попробуем разобрать
письмена на кабацких скрижалях. "Сияние Севера", ну, это точно не ты
вышивал, я бы заметила. А вот - чернилами... Слушай и вспоминай. Кажется,
начало трактата:
"Пангоды -- ржавый кулик на болоте.
Звездный штандарт над языческой речью..."
-- Кулик! Я всегда тебе говорю: не запивай коньяк шампанским. Учти,
завтра будет только чай с тортом. Ты успеешь?
-- Успею...
-- Смотри. Мы с Вовкой спать не ляжем, будем ждать. Он ведь даже друзей
не пригласил, так и сказал: только семья. Как отрезал. Совсем взрослый стал
"куличок" наш... Не опаздывай.
-- Ну что, берем? -- спросил Борька, дизельная душа, смеясь и тормозя,
когда неизвестно откуда -- то ли из зарослей багульника, то ли из редкого
чахлого березняка -- на обочине дороги появилась девичья фигура, одетая в
джинсы и штормовку, обутая в низкие резиновые сапожки.
До Пангод оставалось совсем немного. Августовский день заканчивался
отсутствием теней и оттенков. Наверное поэтому девушка сливалась с кустами
поблекшего иван-чая, с серыми стволами лиственниц, с белесой песчаной
дорогой. Две поджарые собаки, стальная и рыжая, проводили ее до кабины и, не
оглядываясь, неторопливо потрусили в сторону от трассы, быстро исчезая в
ягельном мареве.
-- Твои собачки, что ль? -- фамильярно спросил Борька, хохляцкая морда,
мгновенно оценив социальный статус незнакомки.
-- Нет, -- не принимая тона, ровно ответила девушка, -- из тундры
пришли. -- Она откинула капюшон выгоревшей штормовки, аккуратно убрала за
плечи рассыпчатые пряди песочных волос.
-- Ого!... -- не удержался Борька и долго посмотрел на девушку. Не
обнаружив обратной связи, продолжил, оправдывая восклицание: -- Так это ж
одичавшие собаки, хуже волка бывают. И много ты с ними прошла?
-- Километров пять, -- так же бесстрастно сказала девушка.
-- Смотри, а? -- Борька хохотнул, глядя на меня и кивая на мою соседку
по сиденью: -- Природа-мать! Ты, вообще, откуда?
-- Родом? Из Лабытнаног. Работаю в Пангодах.
Отвечая, она лишь слегка поворачивала голову в сторону собеседника,
добирая до вежливости ресничным движение продолговатых глаз.
-- В РСУ, наверное, работаешь, маляром?
Девушка кивнула.
-- Много там ваших работают, целыми выводками. А переведи-ка ты мне,
пожалуйста, что будет по-вашему, по-ненецки, что ли, само это слово --
Лабытнанги? -- Привыкший к словоохотливым студенткам стройотрядовкам,
которых множество повозил в это лето, Борис уже почти потерял интерес к
попутчице. -- Ну что, искупаемся? -- Он свернул с дороги в небольшой карьер,
заполненный водой. -- Посиди, красавица, мы сейчас. Всегда здесь
останавливаемся. Пять минут, нырнем-вынырнем, дальше поедем. Духота...
-- Семь лиственниц, -- почти прошептала, прошелестела перевод девушка,
ни к кому не обращаясь.
Борька лихо подъехал близко к воде, и передние колеса машины прочно
увязли в мокром песке.
Борька вдоволь наматерился и ушел в сторону трассы -- нужна была другая
техника, чтобы вытащить нашего бедолагу.
Он долго не возвращался, быстро смеркалось, и мы с Анной -- так звали
девушку -- развели небольшой костер.
Она рассказала, что каждую субботу ходит из Пангод к родственникам в
стойбище, что здесь недалеко, километров восемь от трассы. Часть пути, если
повезет, проделывает на попутках. Утром надо быть на работе, и если Борис
еще долго не найдет машину, она пойдет пешком, по короткой дороге, прямо
через вон тот перелесок.
Я признался, что впервые общаюсь с ненкой и очень мало знаю о ее народе
-- по сути только то, что иногда печатают в местных газетах и показывают по
центральному телевидению, то есть практически ничего. Что-то на меня нашло,
и я, как бы шутя, рассказал то, что было на самом деле, -- я рассказал, что
до последнего часа представлял всех женщин коренных северных народов
низкорослыми, скуластенькими, с черными прямыми волосами. Что, как ни
странно, типичный их образ для меня -- молодая девушка в кирзовых сапогах,
строительной робе, заляпанной известкой и краской.
Аня грустно улыбнулась:
-- А сколько живешь здесь, в наших краях?
-- Почти двадцать лет...
Она понимающе, утвердительно покачала головой, а я удивился тому
чувству, которое секунду назад испытал после слов: "в наших краях". Конечно,
все правильно. Но я думал, эта местная девушка, узнав, что я тоже, можно
сказать, коренной житель по прожитым здесь годам, и меня, пусть с натяжкой,
включит в то, что подразумевает, говоря: "наши..." Но нет -- только покачала
головой, не осуждающе, но как бы сочувствуя.
Мы оба надолго замолчали.
Вокруг костра становилось все темнее, потом резко обозначила себя
настоящая ночь. Глаза девушки стали казаться неестественными, так сильно в
них отражались желтые огни, поэтому я, уже не боясь показаться смешным в
таких ненастоящих глазах, решился задать вопрос, против воли получилось
немного обиженно, с вызовом:
-- Анна, признайся, ты что, жалеешь нас? Ну, меня, Бориса?... За что?
Огненные узкие щелки не смутились, не отделались шуткой, промолчали,
щелкнули палочкой, распушили искрами раскаленную головешку...
Она сказала -- после жесткой паузы, но мягкими извиняющимися словами,
которые, впрочем, уже не относились ни к чему предыдущему:
-- Мне пора. Скоро на работу.
Вдруг представилось невыносимо тоскливым даже ненадолго остаться одному
у ночного костра, рядом с молчаливым "Камазом", на берегу ржавого карьера с
тихой безжизненной водой.
-- Подожди. Побудь немного.
-- Зачем?
-- Ну... Расскажи что-нибудь на память мне, легенду какую-нибудь, что
ли.
Анна ненадолго задумалась, потом быстро заговорила:
-- Хорошо. Легенда. Но -- моя. Понимаешь? Я ее, если по-вашему,
придумала. Теперь будет -- и твоя, если... захочешь.
Ты на вертолете часто летаешь над моей землей, видишь какая она? А
теперь... Представь себя птицей -- твой взор не будут ограничивать рама и
стекло иллюминатора, перестанет мешать шум двигателя, суета будней...
-- Можно куликом?... -- неожиданно вырвалось у меня.
-- Кулики высоко не летают, но -- как хочешь. И -- слушай...
"Кулик, поднимись повыше в небо и подольше полетай над моей землей.
...Очень давно здесь было вечное лето, и жили только большие и малые
существа из твердой воды. Они были похожими на змей, черепах, пауков. Земля
кишела ими. Это было то долгое время, когда Бог обустраивал землю, расселял
народы. Где-то сильно не хватало тепла, Бог забрал его отсюда. Сделалась
зима. Чудища замерзли, окаменели. А когда на земле установился порядок, и по
окончательному закону появились четыре времени года, весной тела оттаяли и
превратились в живую воду. Так образовались реки, озера, ручьи. Появилась
растительность, здесь стали селиться рыбы, птицы, звери. Сюда пришел мой
маленький народ и стал частью этой жизни. Не царем, не хозяином -- частью.
Ничего не менялось тысячу лет..."
-- Анна, подожди, можно дальше я? Вот так:
"...Ничего не менялось тысячу лет, пока не прилетел ты, Ржавый
кулик..."
Когда Пангоды заснули, Кулик открыл глаза и обнаружил себя на пустыре
среди кирпичных и бетонных новостроек. Он осторожно расправил ржавые крылья
и тут же сложил их. Потрогал клювом застоявшиеся ноги, потоптался на месте.
Присел и, почти не применяя крыльев, запрыгнул на плоскую крышу пятиэтажного
дома.
Повернул голову на восток, в сторону центральной свалки. Как всегда,
там маячил темный силуэт. Свалка вырастала вместе с поселком. Вместе со
свалкой рос Черный ворон, он уже доставал Кулику до колена. И с каждым годом
становился все наглее. Вот и сейчас -- делает вид, что не замечает Хозяина,
что ничего его в жизни не интересует, кроме мусора: разгребает лапами рыхлые
кучи, перекладывает клювом с места на место ящики, коробки, бутылки. Но
Кулик знает, что Ворон все видит, всем интересуется, ждет. Мерзкая тварь, --
в очередной раз заключил Кулик и мягко спрыгнул на землю.
Перешагивая через деревянные двухэтажки, дошел до старого центра
поселка.
Что-то нужно делать. Уже несколько лет дует новый беспокойный ветер,
сны стали тревожными, а пробуждения безрадостными.
Он вытянул клюв и склевал звезды на исполкомовском флаге, прислушался.
Из-под обшарпанного общежития выскочил таракан. Кулик нагнулся к нему,
таракан успел спрятаться.
Приближалось утро, глаза слипались. Кулик решил спать здесь же, никуда
не уходя. Проваливаясь во мрак, он видел себя то давно сгоревшим общежитием,
то зэковским бараком, то поселковым кладбищем... Он опять открыл глаза,
огляделся, ища покоя.
Рядом жил парк, ровесник поселка. Деревья росли так медленно, что за
двадцать лет с тех пор, как их посадили, они только перестали быть похожими
на кусты. Но это обстоятельство никогда не огорчало Кулика, потому что оно
было вполне согласно с природой болота, на котором жил теперь он, Ржавый
кулик.
Он зашел в парк, примостился у самой высокой лиственницы и сразу же
заснул. Уже через минуту большое прозрачное пространство в центре парка
затянулось, заполнилось обычным утренним воздухом -- смесью дизельной дымки
с легким рассветным туманом.
Наш "Камаз" вытащили только на рассвете. Когда я проснулся, он уже
стоял на возвышенности с работающим двигателем.
Борька, довольно урча, умывался около того места, где недавно
безнадежно покоились колеса машины.
-- Привет, спящая красавица! Куда девчонку девал, признавайся? -- Он
хитро улыбался и заговорщицки двигал мокрыми бровями. -- Ничего девчонка, а?
Ты чего такой кислый? Ну, ладно, уговорил, жене не расскажу. Нет, правда,
случилось что? -- Он перестал смеяться.
-- Случилось, -- я закончил умываться и пошел к машине. Представил, как
Борька обиженно смотрит мне в спину, обернулся, постарался улыбнуться:
-- На день рождения сына опоздал... Парню шестнадцать лет,
представляешь? А я опоздал. Поехали?
---------------------------------------------------------------
Изд: альманах "Окно на север", Екатеринбург, 1997
---------------------------------------------------------------
Живу я в Сибири, а отдыхать езжу, как и полагается, на Юг. В нынешний
сезон заключительный этап отпуска, обратная дорога, проходил транзитом через
город, в котором проживает мой армейский друг Михаил Ряженкин. Я решил
воспользоваться случаем и порадовать приятеля сюрпризом -- собственной
персоной. Будучи уверенным, что доставлю себе и ему немалое удовольствие.
Приехав в названный город рано утром, я позвонил с вокзала. Мишка
обрадовался, объяснил как к нему добраться. Признаться, в мечтаниях о первых
минутах моего неожиданного появления здесь, следовали другие слова: подожди,
не беспокойся, примчу за тобой на машине. Но, видно, колесами Мишка еще не
обзавелся. А пора бы, ведь прошло уже семь лет со дня начала вольной
самостоятельной жизни.
Сам я скопил немного денег и год назад приобрел подержанную "шестерку",
которой вполне хватает для моей пока небольшой ячейки общества -- мы с женой
и трехлетняя дочка. С момента, как у меня появился личный автомобиль, я, к
моему стыду, стал относиться к "безлошадной" части народа несколько
снисходительно. Что касается Мишки, то здесь ощущения особые. Ведь я ожидал
его увидеть в полной гармонии с той перспективой, которую он уверенно
рисовал для себя в армии: коттедж в престижном береговом районе, катерок на
речной пристани, машина-иномарка, белокурая длинноногая супруга из породы
фотомодель... Крутой бизнес. Приемы, презентации и прочее. Я стал
догадываться, что между теми грезами и реальностью -- как между землей и
небом. Но, в конце концов, это ничего не меняло: Мишка есть Мишка, и я
приехал к другу, а не к супермену.
Поклажи немного -- чемодан гостинцев для семьи и канистра с вином
"Черный доктор", который я, соблазненный необычным названием, вез от южных
виноградарей сибирским нефтяникам -- моим коллегам по работе. Подарок
бригаде получался весьма оригинальный. В прямом и переносном смысле --
сногсшибательный. И я этим заранее гордился, представляя
удивленно-радостные, уставшие от плохой дешевой водки лица своих друзей.
Чемодан сдал в камеру хранения. Канистру, от греха подальше, решил оставить
при себе. Вес немаленький, двадцать литров плюс сама металлическая емкость,
но ничего. Конечно, придется угостить Мишку. Но я полагал, что до
завтрашнего утра, когда отправляется мой следующий поезд, много мы с ним не
выпьем. Тем более, что прямо на вокзале, больше для гарантии сохранения
"Черного доктора", нежели для презента, я на весь остаток отпускных денег
прикупил ноль семь "Смирновской". Мишка до утра не даст помереть с голоду, а
билет уже в кармане.
Оказалось, Мишкины апартаменты -- комната в малосемейке, удобства в
коридоре. Перечень остальных измеримых достоинств моего друга на данный
момент -- телефон, чистый паспорт... Сам Мишка -- верзила двухметрового
роста, параметры баскетболиста. Тронутый ранней сединой, подернутый
мужественными морщинами, потасканный женщинами. Я пошутил, что если через
пару десятков лет ему обзавестись стареньким дорожным велосипедом и назвать
его Росинант, то из Дон Жуана получится вполне современный Дон Кихот. Сам я
сошел бы для роли Санчо Пансо, но мне некогда... Правда, для полноценного
рыцарства нужно еще и свихнуться на женщинах, что, впрочем, с убежденными
холостяками весьма нередко приключается.
-- Сам знаю, что пора жениться, -- оценил мою наблюдательность и
витиеватое красноречие, рожденное радостью встречи, Мишка, -- да все
некогда. А если серьезно -- что-то я перестал разбираться в женщинах. Чем
больше с ними сплю, тем больше они сливаются в одно, вернее, в одну. Знаю,
на что "она" способна, чего хочет... Не смейся. Быть уверенным, это и значит
-- не понимать. Философия. Сам ты, небось, как встретил, так и женился? Я
этот момент упустил -- когда ничего не понимаешь. -- Он рассмеялся, не давая
себе сойти на серьезный тон, что для нашего с ним общения было нетипичным.
-- Короче, как это, оказывается, скучно -- все знать. Откупоривай!...
-- ...Вот так, значит, бизнес мой и не удался. Та стерва тут же
отнырнула к своему первому -- разбогател. И ведь знал, что не я ей нужен, а
то, что у меня было. А все же держал возле себя, как красивую игрушку. Что
поделаешь, друган, я не обижаюсь, это ведь соль жизни -- расчет. Основа
порядка в мире. Иначе -- хаос. Ладно, ладно, о присутствующих не говорю.
Но... не дай бог тебе обеднеть. Короче, долги отдал, купил эту клетушку.
Пока ничем не занимаюсь, наелся, да и стимула нет, -- закончил Мишка рассказ
о послеармейских перипетиях. -- Наливай!...
Я был не согласен с Мишкой. Стал рассказывать ему, что мы с моей
будущей женой представляли из себя, когда решили расписаться, -- голы, как
соколы. Уж какой там расчет! Он перебил, довольно тонко дав понять, что мир,
конечно не без дураков, встречаются "экспонаты":
-- Кстати, неделю назад на одной вечеринке познакомился с одной
подругой: во!... Все при всем. Сидим рядом. Я клинья подбиваю, она только
слушает, не успевает слово сказать, -- ты же меня знаешь, если я заведусь...
В общем, все по нормальной схеме. Танцуем... Тут, сам понимаешь, следующая
фаза, ближе к телу -- ближе к делу, когда подруга обязана любым способом
дать знать -- да или мимо денег... Ты знаешь -- ни то, ни второе! Башку
задрала, в глаза смотрит, как будто стенгазету читает. Что я запомнил, --
вздохнула и говорит: "Эх, Миша, вам нужен доктор..." И все, слиняла куда-то.
И там, на этом сабантуе, и после у друзей моих, хозяев, спрашиваю, кто
такая? А они мне, как попугаи: ты о ком? не знаем. Ты о ком?? Не
знаем!!!.... Я им говорю: у вас тут что, в самом деле, в конце концов, --
кто попало, что ли, заходит-выходит?... Полнейший проходной двор! Ну, это,
конечно, не мое дело, что я действительно... Да по мне, конечно, и черт бы с
ней, но вот чисто спортивный интерес: дура или фригидная?...
-- ...Такая, знаешь... Ну, словом, сам знаешь, -- во! И смуглая, как
мулатка. Буквально черная. А волосы... Ну ворон! Смоляные. Серафима,
кажется...
Я предположил, не влюбился ли мой армейский друг Мишка?
-- Да ты что!... -- он смешно замахал на меня безобразными великанскими
ладонями с разбухшими в суставах пальцами, фрагмент из фильма ужасов. --
Хорошо, что напомнил. Сейчас к подругам поедем.
Я запротестовал, сказал, что не сдвинусь с места. А если Мишка их
приведет сюда, то выпрыгну в окно. Из чего мой друг еще раз заключил, что
мир не без дураков.
-- Ладно. Я пошутил. Вообще-то у меня уже все запланировано с того
момента, как ты позвонил. Сейчас едем к одной близкой подруге. У нее
квартира как раз возле вокзала. Там и посидим по-человечески. Ванну примешь.
Утром проводим к поезду. Идет?
Я обрадовался перспективе поесть по-человечески -- у Мишки ничего не
было, водку мы больше занюхивали, чем заедали.
Он позвонил по телефону:
-- Ирэн! Все по прежнему плану. Минус подруга. Так надо, подробности
письмом. Свистай ключ, и вниз. Мы идем. -- Бросил трубку, пояснил: -- Ирэн.
Живет с родителями. Они для нее квартиру держат. Пустую. Условие: выйдешь
замуж -- ключи твои. Нет -- сиди рядом. Из доверия вышла. Собирайся,
канистру не забудь.
Еще бы я забыл канистру...
По дороге попытался уточнить относительно доверия, из которого вышла
Мишкина знакомая. Мишка отмахнулся, лишь коротко охарактеризовав родителей
Ирэн: держиморды.
В квартире Ирэн Мишка снял рубашку, остался в майке, надел большие
речи Освальда Генриховича, - на самом деле промежуточный результат,
очередной финал постепенного набора жизненной информации одиннадцати лет, -
я оказался захваченным навязчивой идеей: сейчас же, немедленно увидеть
объект моего теперь уже почти объяснимого интереса - Парикмахера, как
воплощение жизненной реальности, парадоксально фантастической, таинственной
и при этом, оказывается, вполне объяснимой и доступной - стоит внимательнее
посмотреть, больше расслышать, ближе потрогать.
Затеряться - отдаться на задворки переминающихся шеренг, с переходом на
суетливый многолюдный тротуар, ничего не стоило. Оставалось избавиться от
флага. Я решил действовать общеизвестным, знакомым по предыдущим
демонстрациям методом. "Подержи, я сейчас", - обратился к первокласснику.
"Ты не обманешь?" - спросил первоклассник, беззащитно поднимая розовые
бровки и выворачивая пухлую губешку. Я вспомнил где-то услышанное: когда
говоришь неправду, нужно верить в то, что говоришь. Я попробовал: честно
глядя в глаза, торжественно сказал "нет" и протянул крашенное древко к
игрушечным доверчивым ладошкам. Получилось. Пацан взял флаг. Я быстро пошел
прочь, стараясь не думать, что маленький человек смотрит мне в спину. "За
все нужно платить, иногда - совестью: это очень быстро, но...", -
вспомнилась папина фраза.
Я остановился возле зеленой калитки. Оставалось преодолеть еще один
нравственный барьер - вторгнуться в чужой мир: незвано открыть калитку или
тайно заглянуть через дувал. Но я устал: день, еще по-настоящему не
начавшись, уже был долог - я слишком много узнал. Присел на синюю скамейку у
палисадника, подперев ладошкой голову, - маленький старичок с чубчиком.
"Процесс познания родил науки: совершенно не обязательно трогать,
обжигаться - повторять длинный цикл познания. Не хватит жизни. Наука создает
качественную модель, формулу: подставляешь цифру - видишь результат". Это из
популярных папиных объяснений относительно пользы наук.
"Ура!... Да здравствует!... Хурматли уртоклар! - дорогие товарищи!...
Претворим в жизнь исторические решения!..." В центре города началась
демонстрация. Мимо проходили колонны и, блок за блоком, исчезали в
нереальности перпендикулярного поворота, очерченной мозаичным углом высокого
здания. Получая апатичное удовлетворение от осознанного владения знанием -
результатом подстановки в знакомую модель: каждая колонна повторит движения
и звуки предыдущей, став пронумерованной единицей масштабного действа, - я
научно оправдывал свою неподвижность, параллельно напитываясь идеей будущего
эксперимента, которому предстояло подтвердить или опровергнуть
формулу-догадку, еще непорочную, в которую я еще ни разу не подставлял
цифры. Закрыл глаза, выждал время, пока не угас красный цвет... Что
возникнет сейчас - это и есть моя "субъективная реальность" (в противовес
папиным "объективным реальностям" - частый фрагмент рассуждений на научные и
социальные темы), мое понимание жизни.
Немного стыдясь своей "ясновидческой" власти над тем, за кем предстояло
наблюдать, я представил Парикмахера на резной веранде, обвитой коричневыми
лозовыми жгутиками молодого виноградника. В руках - свежая газета. Сейчас
ему не шел белый халат и он был одет в полосатую пижаму - символ обычности
выходного, свободного дня. Тушуя опасность громких звуков улицы, способных
внести тревожную ноту в спокойствие настроечного лада, я для верности
заменил газету на художественную книгу, которая скоро приняла геометрию и
цвет научно-популярного журнала, а затем окончательно трансформировалась в
толстый справочник на технические темы. Да, чуть не забыл: папиросы, большая
чистая пепельница, крупные комочки пепла.
А вот теперь на все это я накладываю звук, прибавляю громкость.
...Из-за дувала, с улицы, долетает - через усилители, "колокола": "Да
здравствует!...Ура!" эти звуки смешиваются с аналогичными звуками из
соседних дворов: от громко включенных радиоприемников, телевизоров -
сливаясь в единое. И не поймешь, где реальность, а где искусственное. Если
по научной букве: в центре города - настоящее, в "Москве" и других радио- и
телеприемниках - искусственное. И все вместе дает ощущение абсурда или
тщательно спланированного притворства: в науке есть модели, но в природе не
бывает копий - все разное. Пашка не похож на меня, папа - на Кучеравого,
мамы между собой разные, и все всегда говорят и ведут себя по-разному. А тут
все одинаково: далеко-далеко, везде-везде, и рядом - одно и то же. И
универсальное объяснение (насилие, наложенное на покорность): так надо.
...Парикмахер вздрогнул, поднял седую голову от книги и увидел ряд
наблюдающих за ним разных, совершенно не похожих друг на друга людей: я,
папа, Освальд Генрихович, Кучеравый и сын его Пашка, обманутый мальчик с
флагом... Мне стало стыдно перед Парикмахером за всех и я открыл глаза.
Я пошел домой, сэкономив полтинник, который, как всегда в день
праздника, сегодня дал мне папа.
В следующую субботу прогуливаясь с Колькой в районе хлопкового завода,
я спросил:
"Коль, только честно, я не обижусь: как меня твой папа называет?"
Пашка хлюпнув носом и чуть подумав, видимо, вспоминая:
- Как, да считай никак... Кто ты? - мелочь! Ну, иногда, бывает -
вундеркиндом паршивым, а иногда - блаженным, ну, ненормальным. Не
обижаешься?... Он ведь всегда правду говорит. Смотри: ты хоть и отличник, а
дружить-то с тобой больно ни кто не разбежится, кроме меня...
Нет, я не обижался. Можно ли обижаться на того, кому не доверяешь - я
имел ввиду Пашкиного отца. Я решил проверить себя внешним насилием на
собственную непокорность (могу ли я быть "нормальным"?) и реакцией на все
это Парикмахера - уже знакомым, собственно разработанным и испытанным
методом.
...Пашка сел у входа, я взгромоздился на кожаный трон перед старым
зеркалом, недоверчиво, но вместе с тем равнодушно отразившем мое притворство
- мнимое согласие с грядущим.
"Как?" - спросил Парикмахер, коротко взглянув. Я пошевелил губами, но
поняв, что ничего не сказал, качнул головой назад. Парикмахер посмотрел на
Пашку: "Как друга? Хорошо".
Авансом - сжигая мосты: высунув руку из-под салфетки, похожей на белый
саван, я аккуратно положил на стол сэкономленные накануне пятьдесят копеек
одной монетой.
Словно завороженный я смотрел на свое отражение, видел, как машинка
подбирается к чубчику. В один из моментов Парикмахер, не в характере
предыдущих стрижек, внимательно посмотрел через зеркало на меня, прямо в
глаза, как бы в последний раз спрашивая: "Точно?" Возможно, мне так
показалось. Он медленно слизывал дорожку за дорожкой, оставляя от чубчика
все меньше и меньше. Слезы сами выкатывались и тонкими серебряными стежками
сбегали по обветренным щекам. Парикмахер: что, больно? Ах, машинка старая,
дергает, ножи точить надо. Ну ничего, не стоит из-за этого плакать, неужели
так больно?
Мы вышли из парикмахерской. Мир померк. Я представлял себя со стороны:
нелепым, униженным, как будто голым, который не в силах скрыть свою наготу.
Пашка как всегда улыбался, он был счастливым человеком, хоть и лысым. Он
спросил: есть три копейки? Я кивнул. Он взял монетку, купил в киоске
"Союзпечати" газету (какую-то "Правду": "Правду Востока", "Ташкентскую
правду" или просто "Правду"), мы сделали из нее две пилотки, надели (я
почувствовал себя несколько лучше: в конце концов, жизнь не заканчивается -
отрастут) и пошли домой. По дороге Пашка рассказывал о своих жизненных
открытиях на заданную тему: оказывается, еще из небольших газет можно делать
тюбетейки, а из больших - сомбреро.
Опубликовано в книге:
НЕТРЕБО Леонид Васильевич. "Черный доктор": рассказы. - Екатеринбург:
Средне-Уральское книжное издательство, 2000.
Изд: журнал "Ямальский меридиан", 1999
Утром жена приводила в порядок мой любимый коричневый костюм, вынула из
нагрудного кармана ресторанную салфетку.
-- Хорош ты был вчера, Куликов, фирменный салфет со стола увел. -- Она
развернула жесткий накрахмаленный квадрат. -- Так, попробуем разобрать
письмена на кабацких скрижалях. "Сияние Севера", ну, это точно не ты
вышивал, я бы заметила. А вот - чернилами... Слушай и вспоминай. Кажется,
начало трактата:
"Пангоды -- ржавый кулик на болоте.
Звездный штандарт над языческой речью..."
-- Кулик! Я всегда тебе говорю: не запивай коньяк шампанским. Учти,
завтра будет только чай с тортом. Ты успеешь?
-- Успею...
-- Смотри. Мы с Вовкой спать не ляжем, будем ждать. Он ведь даже друзей
не пригласил, так и сказал: только семья. Как отрезал. Совсем взрослый стал
"куличок" наш... Не опаздывай.
-- Ну что, берем? -- спросил Борька, дизельная душа, смеясь и тормозя,
когда неизвестно откуда -- то ли из зарослей багульника, то ли из редкого
чахлого березняка -- на обочине дороги появилась девичья фигура, одетая в
джинсы и штормовку, обутая в низкие резиновые сапожки.
До Пангод оставалось совсем немного. Августовский день заканчивался
отсутствием теней и оттенков. Наверное поэтому девушка сливалась с кустами
поблекшего иван-чая, с серыми стволами лиственниц, с белесой песчаной
дорогой. Две поджарые собаки, стальная и рыжая, проводили ее до кабины и, не
оглядываясь, неторопливо потрусили в сторону от трассы, быстро исчезая в
ягельном мареве.
-- Твои собачки, что ль? -- фамильярно спросил Борька, хохляцкая морда,
мгновенно оценив социальный статус незнакомки.
-- Нет, -- не принимая тона, ровно ответила девушка, -- из тундры
пришли. -- Она откинула капюшон выгоревшей штормовки, аккуратно убрала за
плечи рассыпчатые пряди песочных волос.
-- Ого!... -- не удержался Борька и долго посмотрел на девушку. Не
обнаружив обратной связи, продолжил, оправдывая восклицание: -- Так это ж
одичавшие собаки, хуже волка бывают. И много ты с ними прошла?
-- Километров пять, -- так же бесстрастно сказала девушка.
-- Смотри, а? -- Борька хохотнул, глядя на меня и кивая на мою соседку
по сиденью: -- Природа-мать! Ты, вообще, откуда?
-- Родом? Из Лабытнаног. Работаю в Пангодах.
Отвечая, она лишь слегка поворачивала голову в сторону собеседника,
добирая до вежливости ресничным движение продолговатых глаз.
-- В РСУ, наверное, работаешь, маляром?
Девушка кивнула.
-- Много там ваших работают, целыми выводками. А переведи-ка ты мне,
пожалуйста, что будет по-вашему, по-ненецки, что ли, само это слово --
Лабытнанги? -- Привыкший к словоохотливым студенткам стройотрядовкам,
которых множество повозил в это лето, Борис уже почти потерял интерес к
попутчице. -- Ну что, искупаемся? -- Он свернул с дороги в небольшой карьер,
заполненный водой. -- Посиди, красавица, мы сейчас. Всегда здесь
останавливаемся. Пять минут, нырнем-вынырнем, дальше поедем. Духота...
-- Семь лиственниц, -- почти прошептала, прошелестела перевод девушка,
ни к кому не обращаясь.
Борька лихо подъехал близко к воде, и передние колеса машины прочно
увязли в мокром песке.
Борька вдоволь наматерился и ушел в сторону трассы -- нужна была другая
техника, чтобы вытащить нашего бедолагу.
Он долго не возвращался, быстро смеркалось, и мы с Анной -- так звали
девушку -- развели небольшой костер.
Она рассказала, что каждую субботу ходит из Пангод к родственникам в
стойбище, что здесь недалеко, километров восемь от трассы. Часть пути, если
повезет, проделывает на попутках. Утром надо быть на работе, и если Борис
еще долго не найдет машину, она пойдет пешком, по короткой дороге, прямо
через вон тот перелесок.
Я признался, что впервые общаюсь с ненкой и очень мало знаю о ее народе
-- по сути только то, что иногда печатают в местных газетах и показывают по
центральному телевидению, то есть практически ничего. Что-то на меня нашло,
и я, как бы шутя, рассказал то, что было на самом деле, -- я рассказал, что
до последнего часа представлял всех женщин коренных северных народов
низкорослыми, скуластенькими, с черными прямыми волосами. Что, как ни
странно, типичный их образ для меня -- молодая девушка в кирзовых сапогах,
строительной робе, заляпанной известкой и краской.
Аня грустно улыбнулась:
-- А сколько живешь здесь, в наших краях?
-- Почти двадцать лет...
Она понимающе, утвердительно покачала головой, а я удивился тому
чувству, которое секунду назад испытал после слов: "в наших краях". Конечно,
все правильно. Но я думал, эта местная девушка, узнав, что я тоже, можно
сказать, коренной житель по прожитым здесь годам, и меня, пусть с натяжкой,
включит в то, что подразумевает, говоря: "наши..." Но нет -- только покачала
головой, не осуждающе, но как бы сочувствуя.
Мы оба надолго замолчали.
Вокруг костра становилось все темнее, потом резко обозначила себя
настоящая ночь. Глаза девушки стали казаться неестественными, так сильно в
них отражались желтые огни, поэтому я, уже не боясь показаться смешным в
таких ненастоящих глазах, решился задать вопрос, против воли получилось
немного обиженно, с вызовом:
-- Анна, признайся, ты что, жалеешь нас? Ну, меня, Бориса?... За что?
Огненные узкие щелки не смутились, не отделались шуткой, промолчали,
щелкнули палочкой, распушили искрами раскаленную головешку...
Она сказала -- после жесткой паузы, но мягкими извиняющимися словами,
которые, впрочем, уже не относились ни к чему предыдущему:
-- Мне пора. Скоро на работу.
Вдруг представилось невыносимо тоскливым даже ненадолго остаться одному
у ночного костра, рядом с молчаливым "Камазом", на берегу ржавого карьера с
тихой безжизненной водой.
-- Подожди. Побудь немного.
-- Зачем?
-- Ну... Расскажи что-нибудь на память мне, легенду какую-нибудь, что
ли.
Анна ненадолго задумалась, потом быстро заговорила:
-- Хорошо. Легенда. Но -- моя. Понимаешь? Я ее, если по-вашему,
придумала. Теперь будет -- и твоя, если... захочешь.
Ты на вертолете часто летаешь над моей землей, видишь какая она? А
теперь... Представь себя птицей -- твой взор не будут ограничивать рама и
стекло иллюминатора, перестанет мешать шум двигателя, суета будней...
-- Можно куликом?... -- неожиданно вырвалось у меня.
-- Кулики высоко не летают, но -- как хочешь. И -- слушай...
"Кулик, поднимись повыше в небо и подольше полетай над моей землей.
...Очень давно здесь было вечное лето, и жили только большие и малые
существа из твердой воды. Они были похожими на змей, черепах, пауков. Земля
кишела ими. Это было то долгое время, когда Бог обустраивал землю, расселял
народы. Где-то сильно не хватало тепла, Бог забрал его отсюда. Сделалась
зима. Чудища замерзли, окаменели. А когда на земле установился порядок, и по
окончательному закону появились четыре времени года, весной тела оттаяли и
превратились в живую воду. Так образовались реки, озера, ручьи. Появилась
растительность, здесь стали селиться рыбы, птицы, звери. Сюда пришел мой
маленький народ и стал частью этой жизни. Не царем, не хозяином -- частью.
Ничего не менялось тысячу лет..."
-- Анна, подожди, можно дальше я? Вот так:
"...Ничего не менялось тысячу лет, пока не прилетел ты, Ржавый
кулик..."
Когда Пангоды заснули, Кулик открыл глаза и обнаружил себя на пустыре
среди кирпичных и бетонных новостроек. Он осторожно расправил ржавые крылья
и тут же сложил их. Потрогал клювом застоявшиеся ноги, потоптался на месте.
Присел и, почти не применяя крыльев, запрыгнул на плоскую крышу пятиэтажного
дома.
Повернул голову на восток, в сторону центральной свалки. Как всегда,
там маячил темный силуэт. Свалка вырастала вместе с поселком. Вместе со
свалкой рос Черный ворон, он уже доставал Кулику до колена. И с каждым годом
становился все наглее. Вот и сейчас -- делает вид, что не замечает Хозяина,
что ничего его в жизни не интересует, кроме мусора: разгребает лапами рыхлые
кучи, перекладывает клювом с места на место ящики, коробки, бутылки. Но
Кулик знает, что Ворон все видит, всем интересуется, ждет. Мерзкая тварь, --
в очередной раз заключил Кулик и мягко спрыгнул на землю.
Перешагивая через деревянные двухэтажки, дошел до старого центра
поселка.
Что-то нужно делать. Уже несколько лет дует новый беспокойный ветер,
сны стали тревожными, а пробуждения безрадостными.
Он вытянул клюв и склевал звезды на исполкомовском флаге, прислушался.
Из-под обшарпанного общежития выскочил таракан. Кулик нагнулся к нему,
таракан успел спрятаться.
Приближалось утро, глаза слипались. Кулик решил спать здесь же, никуда
не уходя. Проваливаясь во мрак, он видел себя то давно сгоревшим общежитием,
то зэковским бараком, то поселковым кладбищем... Он опять открыл глаза,
огляделся, ища покоя.
Рядом жил парк, ровесник поселка. Деревья росли так медленно, что за
двадцать лет с тех пор, как их посадили, они только перестали быть похожими
на кусты. Но это обстоятельство никогда не огорчало Кулика, потому что оно
было вполне согласно с природой болота, на котором жил теперь он, Ржавый
кулик.
Он зашел в парк, примостился у самой высокой лиственницы и сразу же
заснул. Уже через минуту большое прозрачное пространство в центре парка
затянулось, заполнилось обычным утренним воздухом -- смесью дизельной дымки
с легким рассветным туманом.
Наш "Камаз" вытащили только на рассвете. Когда я проснулся, он уже
стоял на возвышенности с работающим двигателем.
Борька, довольно урча, умывался около того места, где недавно
безнадежно покоились колеса машины.
-- Привет, спящая красавица! Куда девчонку девал, признавайся? -- Он
хитро улыбался и заговорщицки двигал мокрыми бровями. -- Ничего девчонка, а?
Ты чего такой кислый? Ну, ладно, уговорил, жене не расскажу. Нет, правда,
случилось что? -- Он перестал смеяться.
-- Случилось, -- я закончил умываться и пошел к машине. Представил, как
Борька обиженно смотрит мне в спину, обернулся, постарался улыбнуться:
-- На день рождения сына опоздал... Парню шестнадцать лет,
представляешь? А я опоздал. Поехали?
---------------------------------------------------------------
Изд: альманах "Окно на север", Екатеринбург, 1997
---------------------------------------------------------------
Живу я в Сибири, а отдыхать езжу, как и полагается, на Юг. В нынешний
сезон заключительный этап отпуска, обратная дорога, проходил транзитом через
город, в котором проживает мой армейский друг Михаил Ряженкин. Я решил
воспользоваться случаем и порадовать приятеля сюрпризом -- собственной
персоной. Будучи уверенным, что доставлю себе и ему немалое удовольствие.
Приехав в названный город рано утром, я позвонил с вокзала. Мишка
обрадовался, объяснил как к нему добраться. Признаться, в мечтаниях о первых
минутах моего неожиданного появления здесь, следовали другие слова: подожди,
не беспокойся, примчу за тобой на машине. Но, видно, колесами Мишка еще не
обзавелся. А пора бы, ведь прошло уже семь лет со дня начала вольной
самостоятельной жизни.
Сам я скопил немного денег и год назад приобрел подержанную "шестерку",
которой вполне хватает для моей пока небольшой ячейки общества -- мы с женой
и трехлетняя дочка. С момента, как у меня появился личный автомобиль, я, к
моему стыду, стал относиться к "безлошадной" части народа несколько
снисходительно. Что касается Мишки, то здесь ощущения особые. Ведь я ожидал
его увидеть в полной гармонии с той перспективой, которую он уверенно
рисовал для себя в армии: коттедж в престижном береговом районе, катерок на
речной пристани, машина-иномарка, белокурая длинноногая супруга из породы
фотомодель... Крутой бизнес. Приемы, презентации и прочее. Я стал
догадываться, что между теми грезами и реальностью -- как между землей и
небом. Но, в конце концов, это ничего не меняло: Мишка есть Мишка, и я
приехал к другу, а не к супермену.
Поклажи немного -- чемодан гостинцев для семьи и канистра с вином
"Черный доктор", который я, соблазненный необычным названием, вез от южных
виноградарей сибирским нефтяникам -- моим коллегам по работе. Подарок
бригаде получался весьма оригинальный. В прямом и переносном смысле --
сногсшибательный. И я этим заранее гордился, представляя
удивленно-радостные, уставшие от плохой дешевой водки лица своих друзей.
Чемодан сдал в камеру хранения. Канистру, от греха подальше, решил оставить
при себе. Вес немаленький, двадцать литров плюс сама металлическая емкость,
но ничего. Конечно, придется угостить Мишку. Но я полагал, что до
завтрашнего утра, когда отправляется мой следующий поезд, много мы с ним не
выпьем. Тем более, что прямо на вокзале, больше для гарантии сохранения
"Черного доктора", нежели для презента, я на весь остаток отпускных денег
прикупил ноль семь "Смирновской". Мишка до утра не даст помереть с голоду, а
билет уже в кармане.
Оказалось, Мишкины апартаменты -- комната в малосемейке, удобства в
коридоре. Перечень остальных измеримых достоинств моего друга на данный
момент -- телефон, чистый паспорт... Сам Мишка -- верзила двухметрового
роста, параметры баскетболиста. Тронутый ранней сединой, подернутый
мужественными морщинами, потасканный женщинами. Я пошутил, что если через
пару десятков лет ему обзавестись стареньким дорожным велосипедом и назвать
его Росинант, то из Дон Жуана получится вполне современный Дон Кихот. Сам я
сошел бы для роли Санчо Пансо, но мне некогда... Правда, для полноценного
рыцарства нужно еще и свихнуться на женщинах, что, впрочем, с убежденными
холостяками весьма нередко приключается.
-- Сам знаю, что пора жениться, -- оценил мою наблюдательность и
витиеватое красноречие, рожденное радостью встречи, Мишка, -- да все
некогда. А если серьезно -- что-то я перестал разбираться в женщинах. Чем
больше с ними сплю, тем больше они сливаются в одно, вернее, в одну. Знаю,
на что "она" способна, чего хочет... Не смейся. Быть уверенным, это и значит
-- не понимать. Философия. Сам ты, небось, как встретил, так и женился? Я
этот момент упустил -- когда ничего не понимаешь. -- Он рассмеялся, не давая
себе сойти на серьезный тон, что для нашего с ним общения было нетипичным.
-- Короче, как это, оказывается, скучно -- все знать. Откупоривай!...
-- ...Вот так, значит, бизнес мой и не удался. Та стерва тут же
отнырнула к своему первому -- разбогател. И ведь знал, что не я ей нужен, а
то, что у меня было. А все же держал возле себя, как красивую игрушку. Что
поделаешь, друган, я не обижаюсь, это ведь соль жизни -- расчет. Основа
порядка в мире. Иначе -- хаос. Ладно, ладно, о присутствующих не говорю.
Но... не дай бог тебе обеднеть. Короче, долги отдал, купил эту клетушку.
Пока ничем не занимаюсь, наелся, да и стимула нет, -- закончил Мишка рассказ
о послеармейских перипетиях. -- Наливай!...
Я был не согласен с Мишкой. Стал рассказывать ему, что мы с моей
будущей женой представляли из себя, когда решили расписаться, -- голы, как
соколы. Уж какой там расчет! Он перебил, довольно тонко дав понять, что мир,
конечно не без дураков, встречаются "экспонаты":
-- Кстати, неделю назад на одной вечеринке познакомился с одной
подругой: во!... Все при всем. Сидим рядом. Я клинья подбиваю, она только
слушает, не успевает слово сказать, -- ты же меня знаешь, если я заведусь...
В общем, все по нормальной схеме. Танцуем... Тут, сам понимаешь, следующая
фаза, ближе к телу -- ближе к делу, когда подруга обязана любым способом
дать знать -- да или мимо денег... Ты знаешь -- ни то, ни второе! Башку
задрала, в глаза смотрит, как будто стенгазету читает. Что я запомнил, --
вздохнула и говорит: "Эх, Миша, вам нужен доктор..." И все, слиняла куда-то.
И там, на этом сабантуе, и после у друзей моих, хозяев, спрашиваю, кто
такая? А они мне, как попугаи: ты о ком? не знаем. Ты о ком?? Не
знаем!!!.... Я им говорю: у вас тут что, в самом деле, в конце концов, --
кто попало, что ли, заходит-выходит?... Полнейший проходной двор! Ну, это,
конечно, не мое дело, что я действительно... Да по мне, конечно, и черт бы с
ней, но вот чисто спортивный интерес: дура или фригидная?...
-- ...Такая, знаешь... Ну, словом, сам знаешь, -- во! И смуглая, как
мулатка. Буквально черная. А волосы... Ну ворон! Смоляные. Серафима,
кажется...
Я предположил, не влюбился ли мой армейский друг Мишка?
-- Да ты что!... -- он смешно замахал на меня безобразными великанскими
ладонями с разбухшими в суставах пальцами, фрагмент из фильма ужасов. --
Хорошо, что напомнил. Сейчас к подругам поедем.
Я запротестовал, сказал, что не сдвинусь с места. А если Мишка их
приведет сюда, то выпрыгну в окно. Из чего мой друг еще раз заключил, что
мир не без дураков.
-- Ладно. Я пошутил. Вообще-то у меня уже все запланировано с того
момента, как ты позвонил. Сейчас едем к одной близкой подруге. У нее
квартира как раз возле вокзала. Там и посидим по-человечески. Ванну примешь.
Утром проводим к поезду. Идет?
Я обрадовался перспективе поесть по-человечески -- у Мишки ничего не
было, водку мы больше занюхивали, чем заедали.
Он позвонил по телефону:
-- Ирэн! Все по прежнему плану. Минус подруга. Так надо, подробности
письмом. Свистай ключ, и вниз. Мы идем. -- Бросил трубку, пояснил: -- Ирэн.
Живет с родителями. Они для нее квартиру держат. Пустую. Условие: выйдешь
замуж -- ключи твои. Нет -- сиди рядом. Из доверия вышла. Собирайся,
канистру не забудь.
Еще бы я забыл канистру...
По дороге попытался уточнить относительно доверия, из которого вышла
Мишкина знакомая. Мишка отмахнулся, лишь коротко охарактеризовав родителей
Ирэн: держиморды.
В квартире Ирэн Мишка снял рубашку, остался в майке, надел большие