Страница:
В то же время С.Г. Осьмачко не обошел вниманием и малоисследованные аспекты проблемы, которые по объективным причинам не находили освещения в советской историографии. Он сделал вывод о том, что военно-идеологическое содержание воспитательного процесса в Красной Армии отличалось лозунговостью, декларативностью, цитатничеством. Основной упор делался на воспитание преданности советскому политическому режиму и его вождю Сталину. Все меры идеологического воздействия были направлены на формирование у воинов убежденности в правильности марксистско-ленинской теории.
Некоторые военно-идеологические идеи, по мнению С.Г. Осьмачко, принципиально неверно отражали действительность 1930-х гг., что, в свою очередь, вело к деформации морально-политического состояния войск. Имели место переоценка собственного военного потенциала, полное пренебрежение к вероятному военному противнику, убеждение в слабости и ненадежности его тыла. Все это приводило к формированию идеологических стереотипов, условных, умозрительных конструкций, отличавшихся от реальности и воспринимавшихся догматически. По мере возрастания силы РККА подобного рода стереотипы обретали безусловный, непререкаемый, охранительный для власть предержащих характер. Военные действия (особенно против японцев на Дальнем Востоке и против финнов) показали, что у противника имеется сильная боеспособная армия и крепкий тыл. У красноармейцев и командиров, которые не имели адекватного представления о враге, возникали растерянность, сомнения, нерешительность, что негативным образом сказывалось на боеспособности Красной Армии.
В этих условиях советская военная идеология была направлена на приспособление прежних догм к новым условиям, приобретая, по словам С.Г. Осьмачко, преимущественно «оправдательный характер». В воспитательной работе превалировал интернационалистический подход, проявившийся с особой силой во время «освободительного похода» 1939 г. и на начальном этапе «Зимней войны», политработники, исходя из указаний ПУРККА, постепенно переходили к патриотическому, внедряя в сознание личного состава идею защиты от внешней опасности. [70]
Между тем появление альтернативного взгляда на советскую пропаганду предвоенного периода вызвало критику сторонников «традиционной» точки зрения по данному вопросу, которая являлась преобладающей в советский период. Негативная реакция не заставила себя ждать. Пишущий эти строки, а также М.И. Мельтюхов, затрагивавший проблему идеологической подготовки СССР к войне в ряде публикаций, подверглись критике за свои «нетрадиционные взгляды» как «слева», [71]так и «справа». [72]
В ходе «незапланированной дискуссии», развернувшейся среди российских историков во второй половине 1990-х гг., выявилась одна особенность. Ряд авторов вступил в острую полемику с В. Суворовым, стремясь показать полную несостоятельность его умозрительных построений. [73]В то же время имя создателя «Ледокола» стало использоваться как своеобразный жупел в полемике с «неугодными» оппонентами. Оно ассоциировалось с образом предателя и фальсификатора, который грубо исказил факты и исторические события для подтверждения своей крайне идеологизированной и сомнительной концепции. Поэтому объективный исследователь, пытавшийся по-новому взглянуть на советские пропагандистские документы мая-июня 1941 г., наступательные по своей направленности и антигерманские по своему содержанию, апологетами «традиционной» точки зрения причислялся к разряду сторонников «перебежчика», «псевдоисторика» В. Суворова, а его научная репутация подвергалась серьезному испытанию.
В данной связи необходимо подчеркнуть следующее. В свое время В.Б. Резун прямо признавал: «наглость и бессовестность» – это два качества, которые он «всегда за собой подмечал и никогда не отрицал», что они ему присущи. [74]В. Суворов считал важным делом свое «приобщение» к плеяде историков. «Историография – одна из разновидностей разведывательной деятельности», – глубокомысленно говорил он в своем интервью. В.Б. Резун, не мудрствуя лукаво, причислил себя к категории историков и назвался «разведчиком прошлого». [75]
Между тем «творческая лаборатория» новоявленного «разведчика прошлого» проста и незамысловата. В ответ на резонные упреки в антинаучности и вольном обращении с источниками он заявил оппонентам: «Я считаю, что заставить себя слушать – главное в современной литературе». [76]
Таким образом, вопрос о роли советской пропаганды в деле идеологической подготовки СССР к войне с той или иной степенью полноты разрабатывался в советской и постсоветской российской историографии. Научный интерес к этой проблематике стал проявляться уже в конце 1950-х гг., но по-настоящему она стала изучаться лишь со второй половины 1990-х гг., когда благодаря введению в оборот новых и более глубокому анализу уже известных источников, а также в атмосфере плюрализма взглядов начался процесс пересмотра ранее устоявшихся взглядов на нее.
1.3. Задачи исследования
Некоторые военно-идеологические идеи, по мнению С.Г. Осьмачко, принципиально неверно отражали действительность 1930-х гг., что, в свою очередь, вело к деформации морально-политического состояния войск. Имели место переоценка собственного военного потенциала, полное пренебрежение к вероятному военному противнику, убеждение в слабости и ненадежности его тыла. Все это приводило к формированию идеологических стереотипов, условных, умозрительных конструкций, отличавшихся от реальности и воспринимавшихся догматически. По мере возрастания силы РККА подобного рода стереотипы обретали безусловный, непререкаемый, охранительный для власть предержащих характер. Военные действия (особенно против японцев на Дальнем Востоке и против финнов) показали, что у противника имеется сильная боеспособная армия и крепкий тыл. У красноармейцев и командиров, которые не имели адекватного представления о враге, возникали растерянность, сомнения, нерешительность, что негативным образом сказывалось на боеспособности Красной Армии.
В этих условиях советская военная идеология была направлена на приспособление прежних догм к новым условиям, приобретая, по словам С.Г. Осьмачко, преимущественно «оправдательный характер». В воспитательной работе превалировал интернационалистический подход, проявившийся с особой силой во время «освободительного похода» 1939 г. и на начальном этапе «Зимней войны», политработники, исходя из указаний ПУРККА, постепенно переходили к патриотическому, внедряя в сознание личного состава идею защиты от внешней опасности. [70]
Между тем появление альтернативного взгляда на советскую пропаганду предвоенного периода вызвало критику сторонников «традиционной» точки зрения по данному вопросу, которая являлась преобладающей в советский период. Негативная реакция не заставила себя ждать. Пишущий эти строки, а также М.И. Мельтюхов, затрагивавший проблему идеологической подготовки СССР к войне в ряде публикаций, подверглись критике за свои «нетрадиционные взгляды» как «слева», [71]так и «справа». [72]
В ходе «незапланированной дискуссии», развернувшейся среди российских историков во второй половине 1990-х гг., выявилась одна особенность. Ряд авторов вступил в острую полемику с В. Суворовым, стремясь показать полную несостоятельность его умозрительных построений. [73]В то же время имя создателя «Ледокола» стало использоваться как своеобразный жупел в полемике с «неугодными» оппонентами. Оно ассоциировалось с образом предателя и фальсификатора, который грубо исказил факты и исторические события для подтверждения своей крайне идеологизированной и сомнительной концепции. Поэтому объективный исследователь, пытавшийся по-новому взглянуть на советские пропагандистские документы мая-июня 1941 г., наступательные по своей направленности и антигерманские по своему содержанию, апологетами «традиционной» точки зрения причислялся к разряду сторонников «перебежчика», «псевдоисторика» В. Суворова, а его научная репутация подвергалась серьезному испытанию.
В данной связи необходимо подчеркнуть следующее. В свое время В.Б. Резун прямо признавал: «наглость и бессовестность» – это два качества, которые он «всегда за собой подмечал и никогда не отрицал», что они ему присущи. [74]В. Суворов считал важным делом свое «приобщение» к плеяде историков. «Историография – одна из разновидностей разведывательной деятельности», – глубокомысленно говорил он в своем интервью. В.Б. Резун, не мудрствуя лукаво, причислил себя к категории историков и назвался «разведчиком прошлого». [75]
Между тем «творческая лаборатория» новоявленного «разведчика прошлого» проста и незамысловата. В ответ на резонные упреки в антинаучности и вольном обращении с источниками он заявил оппонентам: «Я считаю, что заставить себя слушать – главное в современной литературе». [76]
Таким образом, вопрос о роли советской пропаганды в деле идеологической подготовки СССР к войне с той или иной степенью полноты разрабатывался в советской и постсоветской российской историографии. Научный интерес к этой проблематике стал проявляться уже в конце 1950-х гг., но по-настоящему она стала изучаться лишь со второй половины 1990-х гг., когда благодаря введению в оборот новых и более глубокому анализу уже известных источников, а также в атмосфере плюрализма взглядов начался процесс пересмотра ранее устоявшихся взглядов на нее.
1.3. Задачи исследования
Для ведения пропаганды создаются специальные структуры, включающие разного рода учреждения и организации, где сосредоточены кадры пропагандистов. В советской историографии общая характеристика структуры пропагандистских органов СССР предвоенного периода так и не была представлена. Эта лакуна образовалась по причине недоступности для большинства исследователей документов о специфике функционирования партийных и государственных политико-пропагандистских органов высшего, среднего и низового звена.
Лишь во второй половине 1990-х гг., с получением широкого доступа к архивным материалам, хранящимся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ), Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), Российском государственном военном архиве (РГВА), Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) и в других архивохранилищах, представилась возможность составить более объективное представление о размахе деятельности советской пропагандистской машины предвоенного периода. Это нашло отражение в отечественной постсоветской историографии. [77]
Функционирование в указанных хронологических рамках этого громоздкого, но действенного идеологического механизма рассматривалось в исследовательской литературе не только с точки зрения совершенства составлявших его структур, но прежде всего с учетом личностных качеств возглавлявших их деятелей и задействованных рядовых исполнителей. В частности, можно встретить утверждения, что СССР 22 июня 1941 г. вступил в вооруженное противоборство с Германией «с вопиющей неподготовленностью» не только в военно-мобилизационной, оперативной областях, но и в «военно-идеологическом» отношении. [78]Как представляется, подобного рода утверждения свидетельствовали о слабой изученности вопроса.
В этой связи в монографическом исследовании предпринята попытка расширить и конкретизировать представления об организационных основах советской пропаганды второй половины 1930-х – начала 1940-х гг., показать реальную значимость задействованных в ней руководящих кадров и рядовых исполнителей, которые контролировали, направляли и осуществляли пропагандистские акции по подготовке населения страны к войне.
В 1990-е гг. в историографии продолжала разрабатываться тематика, привлекшая внимание в период горбачевской «перестройки». Некоторые из рассматривавшихся сюжетов напрямую сопрягались с вопросом о специфике функционирования большевистской пропаганды предвоенных лет. Среди них – вопрос о ее характере и специфике в период действия советско-германского пакта о ненападении (24 августа 1939 – 21 июня 1941 г.). Можно согласиться с мнением о «слабой эффективности проникновения идеи дружбы с Германией в сознание советских людей» в названный период. [79]Однако некоторые историки, обоснованно доказывая наличие определенных политико-идеологических издержек от договоренностей с Гитлером в 1939–1941 гг., пытались представить дело таким образом, что большевистская пропаганда якобы была полностью парализована в результате этих договоренностей и, в отличие от нацистской, сыграла незначительную роль в подготовке к войне. [80]
В монографии исследуется вопрос о вынужденном изменении ее содержания (временный отказ от антифашистской направленности, разоблачения захватнического характера внешней политики гитлеровского руководства), а также о незавидном положении, в котором оказались в связи с этим задействованные в пропагандистской работе советские функционеры. Сделана попытка показать, что в советской пропаганде периода существования пакта о ненападении и договора о дружбе и границе с Германией присутствовали две тенденции: с одной стороны, с августа 1939 г. ее антигерманская и антифашистская направленность приглушались вплоть до полного свертывания; с другой стороны, по мере нарастания напряженности в советско-германских отношениях, связанной прежде всего с военными успехами Третьего рейха в Европе, особенно с осени 1940 г. в ней, хотя и в завуалированном виде, возрождаются антигерманские и антинацистские мотивы. Это создало предпосылки для нового пропагандистского поворота, начавшегося в мае 1941 г. В монографии обе названные тенденции показаны в неразрывной связи, что позволило сосредоточиться на освещении роли советской пропаганды в идеологическом противоборстве с нацистской пропагандой в условиях приближавшегося открытого вооруженного конфликта между Германией и СССР.
В книге представлены материалы о том, каковы были взгляды Сталина и тех функционеров из его ближайшего окружения (В.М. Молотов, А.А. Жданов, А.С. Щербаков, М.И. Калинин, Л.З. Мехлис), которые имели причастность к выработке основополагающих политико-пропагандистских документов, предназначенных для идеологического обеспечения подготовки к предстоящему вооруженному противостоянию с «капиталистическим окружением».
В современной российской и зарубежной историографии большое место уделяется проблеме социальной мобилизации в СССР на начальном этапе Второй мировой войны. В данной связи уделяется внимание политико-идеологическим кампаниям, осуществлявшимся в Советском Союзе, которые можно рассматривать как один из действенных способов ее осуществления. Это, в свою очередь, дает возможность оценить реальные возможности воздействия с помощью подобного рода кампаний господствующего режима на общественное мнение, составить представление об особенностях мобилизационных процессов.
В конкретных условиях конца 1930-х – начала 1940-х гг., когда в СССР уже существовала система тотальной пропаганды, политико-идеологические кампании осуществлялись с применением всего имеющегося инструментария, начиная от устной агитации и кончая средствами массовой информации и печати. Разразившаяся 1 сентября 1939 г. Вторая мировая война обусловливала необходимость социальной мобилизации советского общества, в основу которой была положена психологическая подготовка к неизбежному вооруженному столкновению с «капиталистическим окружением». Выражаясь языком современной политологии, это был конфликтный тип мобилизации, где превалирующим являлся фактор угрозы извне. Соответственно, в предлагаемом исследовании рассматриваются политико-идеологические кампании, направленные на формирование, главным образом у личного состава Красной Армии, стереотипов и связанные с подготовкой и проведением военных действий в периоды: 1) «освободительного похода» 1939 г. в Западную Украину и в Западную Белоруссию; 2) «Зимней войны» 1939–1940 гг. против Финляндии; 3) подготовки к вооруженному столкновению с Германией (май-июнь 1941 г.), которая велась под лозунгом «наступательной войны».
Несомненный прогресс, достигнутый к настоящему времени в изучении обстоятельств и хода советско-финляндской («Зимней») войны 1939–1940 гг., [81]позволил по-новому взглянуть на содержание советской пропаганды. Однако встречаются утверждения, что, будучи примитивной, нечеткой, построенной на нереальных предположениях и дезинформации, она не выполнила задач, стоявших перед ней в тот период. [82]Подобного рода оценки, хотя и отвечают в какой-то степени реалиям «Зимней войны», однако являются излишне категоричными и не могут способствовать объективному изучению названной темы. В данной связи в монографии уделяется внимание эволюции советской пропаганды в преддверии, в течение и по завершении этой войны. Автор опирался не только на публикации своих предшественников, в которых в той или иной степени отражена названная тема, [83]но и на собственные разработки. [84]
Общепризнанна та специфическая особенность сталинского режима, что Сталин практически единолично (либо внутри «узкого круга» своих соратников) принимал важнейшие решения по основным проблемам внутренней и внешней политики. Лишь после этого принятые решения (устно или письменно) передавались по «инстанциям». В данной связи представляет первостепенный интерес содержание выступлений Сталина перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г., за семь недель до начала войны между Германией и СССР. Ранее автор монографии неоднократно обращался к анализу содержания этих выступлений, осознавая их большую пропагандистскую значимость. [85]На рубеже XX–XXI вв. появились работы отечественных и зарубежных исследователей, в которых также содержатся разнообразные интерпретации сказанного советским вождем на традиционном выпуске военных «академий» 1941 г. Здесь можно назвать российских авторов Ю.В. Басистова, [86]Л. А. Безыменского, [87]О.В. Вишлева, [88]М.А. Гареева, [89]Ю.В. Емельянова, [90]А.В. Шубина, [91]историков из Германии (Б. Бонвеча [92]и Й. Хоффмана [93]), Израиля (Г. Городецкого [94]).
В предлагаемой монографии основное внимание сосредоточено на доказательстве того, что выступления Сталина перед выпускниками военных академий явились своеобразным «посылом», главной отправной точкой развернувшейся в мае-июне 1941 г. политико-идеологической кампании, которая велась под лозунгом наступательной войны.
В таком же контексте трактуется и «Опровержение ТАСС» от 9 мая 1941 г. В книге показано, какая роль была предназначена этому опровержению, в написании текста которого принял участие лично Сталин, и какое место отводилось ему вождем в упомянутой пропагандистской кампании.
Еще одним «посылом сверху» в разворачивающейся политико-идеологической кампании явилась публикация буквально накануне германо-советской войны сталинского письма «О статье Энгельса „Внешняя политика русского царизма“, адресованного членам ЦК ВКП(б). [95]Ранее нами уже делался краткий обзор суждений авторов 1960-х – первой половины 1990-х гг. на сей счет. [96]Позднее появились новые работы, в которых затрагивается данный вопрос. [97]В предлагаемом исследовании сам факт публикации письма Сталина интерпретируется, наряду с его выступлениями перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г. и «Опровержением ТАСС» от 9 мая 1941 г., в качестве «посыла» в разворачивавшейся политико-идеологической кампании.
Как уже отмечалось, в ходе «незапланированной дискуссии» российских историков был поднят вопрос о размахе работы пропагандистского аппарата большевистской партии накануне германо-советской войны 1941–1945 гг. Исследователям удалось выявить архивные материалы по данной теме, которые были частично опубликованы и проанализированы. Эти материалы готовились в Центральном Комитете ВКП(б), Управлении пропаганды и агитации (УПА) ЦК ВКП(б), Главном управлении политической пропаганды Красной Армии во второй половине мая – первой половине июня 1941 г. В названных документах было воплощено сталинское указание о переходе «к военной политике наступательных действий», прозвучавшее в выступлении перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г. Из анализа их содержания следует, что накануне 22 июня 1941 г. в советской пропаганде наметился коренной поворот: она начала перестраиваться под лозунгом «наступательной войны». [98]
Данная точка зрения разделяется рядом российских [99]и зарубежных исследователей. [100]Вместе с тем наблюдается тенденция снизить значимость политико-идеологической кампании большевистской пропаганды, начавшейся после 5 мая 1941 г., но так и не завершенной по объективной причине – в связи с нападением Германии на СССР. [101]
Учитывая всю важность темы пропагандистской подготовки СССР к наступательной войне и неоднозначную ее трактовку в отечественной и зарубежной историографии, автор предлагаемой монографии счел необходимым вновь обратиться к ней. Он ставил перед собой задачу дать представление о директивных и инструктивных материалах, готовившихся в мае-июне 1941 г. в ГУППКА, с основной целью – показать, что уже на стадии подготовки проекты этих пропагандистских документов рассматривались как руководство к действию, поскольку в них практически полностью были отражены и дополнены сталинские идеи, высказанные в выступлениях 5 мая 1941 г.
Для решения поставленных в данном исследовании задач использовались разнообразные архивные материалы и опубликованные документы, дневники и мемуарная литература.
При написании монографии удалось привлечь некоторые ранее малодоступные источники. Основной комплекс архивных материалов, использованных автором, – документы РГАСПИ. В первую очередь привлекли внимание дела, относящиеся к деятельности Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК ВКП(б). К этим материалам тесно примыкают документы личных фондов Сталина, [102]В.М. Молотова, [103]а также А.А. Жданова [104]и А.С. Щербакова, [105]курировавших работу Управления пропаганды и агитации.
Для понимания действия пропагандистского механизма советского режима многое дают документы, отложившиеся в фонде УПА ЦК ВКП(б) РГАСПИ. В совокупности с материалами из личных фондов Сталина и его соратников, а также Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК они способствуют созданию наглядного представления о механизме разработки основных директивных и инструктивных материалов, развертывания политических кампаний, связанных с процессом идеологической подготовки СССР к войне во второй половине 1930-х – начале 1940-х гг.
На рубеже XX–XXI вв. в научный оборот были введены источники о переосмыслении сталинским руководством опыта военных действий Красной Армии 1938–1940 гг., в особенности – итогов «Зимней войны» против Финляндии. Среди них – тексты: выступления Сталина на совещании при ЦК ВКП(б) начальствующего состава (17 апреля 1940 г.), [106]его указаний на заседании комиссии Главного военного совета (21 апреля 1940 г.). [107]
Американским историком Д. Бранденбергером был опубликован доклад Л.З. Мехлиса о военной идеологии. [108]При этом Брандербергер, к сожалению, допустил некоторые неточности. Во-первых, он неправильно назвал должность Л.З. Мехлиса (начальник Главного политического управления РККА), во-вторых, историк неверно указал дату, когда был сделан этот доклад (13 мая 1940 г.). [109]В-третьих, Д. Бранденбергер необоснованно утверждал, что доклад о военной идеологии был сделан на совещании, созванном наркомом обороны. [110]Что касается должности Мехлиса, то до сентября 1940 г. он являлся начальником Политического управления (а не Главного политического управления) РККА. Другие неточности, допущенные американским исследователем, легко поправимы, если обратиться к публикации материалов комиссий Главного военного совета (ГВС) РККА по итогам «Зимней войны» (апрель-май 1940 г.), которая осуществлена силами научных сотрудников РГВА. [111]Из нее, в частности, следует, что Л.З. Мехлис сделал свой доклад о военной идеологии не 13 мая, как утверждал Д. Бранденбергер, а 10 мая 1940 г., и не на совещании, созванном наркомом обороны, а на пленарном заседании комиссии ГВС. [112]В упомянутом издании не только вновь опубликован текст доклада Мехлиса, но и впервые вводится в научный оборот стенограмма заседания этой комиссии 13–14 мая 1940 г. с обсуждением выступления начальника ПУРККА. [113]
О размахе политико-идеологической кампании, которая была инициирована сталинскими выступлениями перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г., позволяют судить различного рода опубликованные и архивные материалы. Среди них – первый вариант проекта директивы ГУППКА «О задачах политической пропаганды в Красной Армии на ближайшее время». Он был представлен А.А. Жданову и А.С. Щербакову в конце мая 1941 г. Затем дважды обсуждался на Главном военном совете и, как считается, 20 июня 1941 г. был передан Сталину, но тот не успел одобрить его до начала войны с Германией.
К нему примыкает составленный в ГУППКА и уже привлекавший внимание исследователей доклад «Современное международное положение и внешняя политика СССР», [114]основные положения которого перекликаются с изложенными в них мыслями.
Большую значимость представляют ранее не публиковавшиеся и лишь в конце XX в. введенные в научный оборот тексты выступлений Ленина [115]и Сталина. [116]В монографии также использованы сборники документов о партийно-политической работе в РККА. [117]На рубеже XX–XXI вв. вышли в свет документальные издания, в которых нашла отражение фундаментальная проблема «Власть и художественная интеллигенция», в частности, такие ее аспекты, как осуществление большевистской партией и советским государством повседневного руководства литературой и искусством, подчинения их текущим политико-пропагандистским задачам. [118]
Выше уже отмечалась актуальность анализа состояния советского общества предвоенных лет, составление его «коллективной психограммы». Как представляется, решение данной задачи невозможно без привлечения ранее совершенно секретных документов НКВД, в частности – аналитических материалов о настроениях различных социальных групп. В монографии использованы документальные публикации и исследования, в которых представлены материалы такого рода, которые дают некоторое представление не только об отношении к внешнеполитическим акциям советского руководства сугубо гражданского населения, [119]но и личного состава Красной Армии. [120]
Периодическая печать предвоенного периода представлена рядом центральных газет («Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Красная звезда») и журналов («Большевик», «Историк-марксист», «Политучеба красноармейца», «Пропагандист и агитатор РККА» и др.).
Привлечена мемуарная литература, прежде всего – воспоминания писателей К.М. Симонова, [121]И.Г. Эренбурга, [122]журналистов и дипломатов Е.А. Гнедина, [123]Н.Г. Пальгунова, [124]Д.Ф. Краминова, [125]З.С. Шейниса. [126]
Большой интерес представляли дневниковые записи представителей советской интеллигенции. Для них этот жанр служил подчас своего рода творческой лабораторией, где накапливались впечатления и оттачивалось писательское перо. [127]В монографии использованы дневники и записные книжки писателей М.М. Пришвина, [128]В.В. Вишневского, [129]академика В.И. Вернадского. [130]
Для политиков коммунистического толка дневники, как правило, – явление необычное. [131]В этой связи огромную ценность представляют уникальные дневниковые записи одного из ближайших соратников Сталина – Генерального секретаря Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала Г.М. Димитрова, [132]которые уже неоднократно анализировались в исследовательской литературе. [133]Раскрытию темы способствуют и свидетельства представителей молодого предвоенного поколения советских людей.
Лишь во второй половине 1990-х гг., с получением широкого доступа к архивным материалам, хранящимся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ), Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), Российском государственном военном архиве (РГВА), Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) и в других архивохранилищах, представилась возможность составить более объективное представление о размахе деятельности советской пропагандистской машины предвоенного периода. Это нашло отражение в отечественной постсоветской историографии. [77]
Функционирование в указанных хронологических рамках этого громоздкого, но действенного идеологического механизма рассматривалось в исследовательской литературе не только с точки зрения совершенства составлявших его структур, но прежде всего с учетом личностных качеств возглавлявших их деятелей и задействованных рядовых исполнителей. В частности, можно встретить утверждения, что СССР 22 июня 1941 г. вступил в вооруженное противоборство с Германией «с вопиющей неподготовленностью» не только в военно-мобилизационной, оперативной областях, но и в «военно-идеологическом» отношении. [78]Как представляется, подобного рода утверждения свидетельствовали о слабой изученности вопроса.
В этой связи в монографическом исследовании предпринята попытка расширить и конкретизировать представления об организационных основах советской пропаганды второй половины 1930-х – начала 1940-х гг., показать реальную значимость задействованных в ней руководящих кадров и рядовых исполнителей, которые контролировали, направляли и осуществляли пропагандистские акции по подготовке населения страны к войне.
В 1990-е гг. в историографии продолжала разрабатываться тематика, привлекшая внимание в период горбачевской «перестройки». Некоторые из рассматривавшихся сюжетов напрямую сопрягались с вопросом о специфике функционирования большевистской пропаганды предвоенных лет. Среди них – вопрос о ее характере и специфике в период действия советско-германского пакта о ненападении (24 августа 1939 – 21 июня 1941 г.). Можно согласиться с мнением о «слабой эффективности проникновения идеи дружбы с Германией в сознание советских людей» в названный период. [79]Однако некоторые историки, обоснованно доказывая наличие определенных политико-идеологических издержек от договоренностей с Гитлером в 1939–1941 гг., пытались представить дело таким образом, что большевистская пропаганда якобы была полностью парализована в результате этих договоренностей и, в отличие от нацистской, сыграла незначительную роль в подготовке к войне. [80]
В монографии исследуется вопрос о вынужденном изменении ее содержания (временный отказ от антифашистской направленности, разоблачения захватнического характера внешней политики гитлеровского руководства), а также о незавидном положении, в котором оказались в связи с этим задействованные в пропагандистской работе советские функционеры. Сделана попытка показать, что в советской пропаганде периода существования пакта о ненападении и договора о дружбе и границе с Германией присутствовали две тенденции: с одной стороны, с августа 1939 г. ее антигерманская и антифашистская направленность приглушались вплоть до полного свертывания; с другой стороны, по мере нарастания напряженности в советско-германских отношениях, связанной прежде всего с военными успехами Третьего рейха в Европе, особенно с осени 1940 г. в ней, хотя и в завуалированном виде, возрождаются антигерманские и антинацистские мотивы. Это создало предпосылки для нового пропагандистского поворота, начавшегося в мае 1941 г. В монографии обе названные тенденции показаны в неразрывной связи, что позволило сосредоточиться на освещении роли советской пропаганды в идеологическом противоборстве с нацистской пропагандой в условиях приближавшегося открытого вооруженного конфликта между Германией и СССР.
В книге представлены материалы о том, каковы были взгляды Сталина и тех функционеров из его ближайшего окружения (В.М. Молотов, А.А. Жданов, А.С. Щербаков, М.И. Калинин, Л.З. Мехлис), которые имели причастность к выработке основополагающих политико-пропагандистских документов, предназначенных для идеологического обеспечения подготовки к предстоящему вооруженному противостоянию с «капиталистическим окружением».
В современной российской и зарубежной историографии большое место уделяется проблеме социальной мобилизации в СССР на начальном этапе Второй мировой войны. В данной связи уделяется внимание политико-идеологическим кампаниям, осуществлявшимся в Советском Союзе, которые можно рассматривать как один из действенных способов ее осуществления. Это, в свою очередь, дает возможность оценить реальные возможности воздействия с помощью подобного рода кампаний господствующего режима на общественное мнение, составить представление об особенностях мобилизационных процессов.
В конкретных условиях конца 1930-х – начала 1940-х гг., когда в СССР уже существовала система тотальной пропаганды, политико-идеологические кампании осуществлялись с применением всего имеющегося инструментария, начиная от устной агитации и кончая средствами массовой информации и печати. Разразившаяся 1 сентября 1939 г. Вторая мировая война обусловливала необходимость социальной мобилизации советского общества, в основу которой была положена психологическая подготовка к неизбежному вооруженному столкновению с «капиталистическим окружением». Выражаясь языком современной политологии, это был конфликтный тип мобилизации, где превалирующим являлся фактор угрозы извне. Соответственно, в предлагаемом исследовании рассматриваются политико-идеологические кампании, направленные на формирование, главным образом у личного состава Красной Армии, стереотипов и связанные с подготовкой и проведением военных действий в периоды: 1) «освободительного похода» 1939 г. в Западную Украину и в Западную Белоруссию; 2) «Зимней войны» 1939–1940 гг. против Финляндии; 3) подготовки к вооруженному столкновению с Германией (май-июнь 1941 г.), которая велась под лозунгом «наступательной войны».
Несомненный прогресс, достигнутый к настоящему времени в изучении обстоятельств и хода советско-финляндской («Зимней») войны 1939–1940 гг., [81]позволил по-новому взглянуть на содержание советской пропаганды. Однако встречаются утверждения, что, будучи примитивной, нечеткой, построенной на нереальных предположениях и дезинформации, она не выполнила задач, стоявших перед ней в тот период. [82]Подобного рода оценки, хотя и отвечают в какой-то степени реалиям «Зимней войны», однако являются излишне категоричными и не могут способствовать объективному изучению названной темы. В данной связи в монографии уделяется внимание эволюции советской пропаганды в преддверии, в течение и по завершении этой войны. Автор опирался не только на публикации своих предшественников, в которых в той или иной степени отражена названная тема, [83]но и на собственные разработки. [84]
Общепризнанна та специфическая особенность сталинского режима, что Сталин практически единолично (либо внутри «узкого круга» своих соратников) принимал важнейшие решения по основным проблемам внутренней и внешней политики. Лишь после этого принятые решения (устно или письменно) передавались по «инстанциям». В данной связи представляет первостепенный интерес содержание выступлений Сталина перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г., за семь недель до начала войны между Германией и СССР. Ранее автор монографии неоднократно обращался к анализу содержания этих выступлений, осознавая их большую пропагандистскую значимость. [85]На рубеже XX–XXI вв. появились работы отечественных и зарубежных исследователей, в которых также содержатся разнообразные интерпретации сказанного советским вождем на традиционном выпуске военных «академий» 1941 г. Здесь можно назвать российских авторов Ю.В. Басистова, [86]Л. А. Безыменского, [87]О.В. Вишлева, [88]М.А. Гареева, [89]Ю.В. Емельянова, [90]А.В. Шубина, [91]историков из Германии (Б. Бонвеча [92]и Й. Хоффмана [93]), Израиля (Г. Городецкого [94]).
В предлагаемой монографии основное внимание сосредоточено на доказательстве того, что выступления Сталина перед выпускниками военных академий явились своеобразным «посылом», главной отправной точкой развернувшейся в мае-июне 1941 г. политико-идеологической кампании, которая велась под лозунгом наступательной войны.
В таком же контексте трактуется и «Опровержение ТАСС» от 9 мая 1941 г. В книге показано, какая роль была предназначена этому опровержению, в написании текста которого принял участие лично Сталин, и какое место отводилось ему вождем в упомянутой пропагандистской кампании.
Еще одним «посылом сверху» в разворачивающейся политико-идеологической кампании явилась публикация буквально накануне германо-советской войны сталинского письма «О статье Энгельса „Внешняя политика русского царизма“, адресованного членам ЦК ВКП(б). [95]Ранее нами уже делался краткий обзор суждений авторов 1960-х – первой половины 1990-х гг. на сей счет. [96]Позднее появились новые работы, в которых затрагивается данный вопрос. [97]В предлагаемом исследовании сам факт публикации письма Сталина интерпретируется, наряду с его выступлениями перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г. и «Опровержением ТАСС» от 9 мая 1941 г., в качестве «посыла» в разворачивавшейся политико-идеологической кампании.
Как уже отмечалось, в ходе «незапланированной дискуссии» российских историков был поднят вопрос о размахе работы пропагандистского аппарата большевистской партии накануне германо-советской войны 1941–1945 гг. Исследователям удалось выявить архивные материалы по данной теме, которые были частично опубликованы и проанализированы. Эти материалы готовились в Центральном Комитете ВКП(б), Управлении пропаганды и агитации (УПА) ЦК ВКП(б), Главном управлении политической пропаганды Красной Армии во второй половине мая – первой половине июня 1941 г. В названных документах было воплощено сталинское указание о переходе «к военной политике наступательных действий», прозвучавшее в выступлении перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г. Из анализа их содержания следует, что накануне 22 июня 1941 г. в советской пропаганде наметился коренной поворот: она начала перестраиваться под лозунгом «наступательной войны». [98]
Данная точка зрения разделяется рядом российских [99]и зарубежных исследователей. [100]Вместе с тем наблюдается тенденция снизить значимость политико-идеологической кампании большевистской пропаганды, начавшейся после 5 мая 1941 г., но так и не завершенной по объективной причине – в связи с нападением Германии на СССР. [101]
Учитывая всю важность темы пропагандистской подготовки СССР к наступательной войне и неоднозначную ее трактовку в отечественной и зарубежной историографии, автор предлагаемой монографии счел необходимым вновь обратиться к ней. Он ставил перед собой задачу дать представление о директивных и инструктивных материалах, готовившихся в мае-июне 1941 г. в ГУППКА, с основной целью – показать, что уже на стадии подготовки проекты этих пропагандистских документов рассматривались как руководство к действию, поскольку в них практически полностью были отражены и дополнены сталинские идеи, высказанные в выступлениях 5 мая 1941 г.
Для решения поставленных в данном исследовании задач использовались разнообразные архивные материалы и опубликованные документы, дневники и мемуарная литература.
При написании монографии удалось привлечь некоторые ранее малодоступные источники. Основной комплекс архивных материалов, использованных автором, – документы РГАСПИ. В первую очередь привлекли внимание дела, относящиеся к деятельности Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК ВКП(б). К этим материалам тесно примыкают документы личных фондов Сталина, [102]В.М. Молотова, [103]а также А.А. Жданова [104]и А.С. Щербакова, [105]курировавших работу Управления пропаганды и агитации.
Для понимания действия пропагандистского механизма советского режима многое дают документы, отложившиеся в фонде УПА ЦК ВКП(б) РГАСПИ. В совокупности с материалами из личных фондов Сталина и его соратников, а также Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК они способствуют созданию наглядного представления о механизме разработки основных директивных и инструктивных материалов, развертывания политических кампаний, связанных с процессом идеологической подготовки СССР к войне во второй половине 1930-х – начале 1940-х гг.
На рубеже XX–XXI вв. в научный оборот были введены источники о переосмыслении сталинским руководством опыта военных действий Красной Армии 1938–1940 гг., в особенности – итогов «Зимней войны» против Финляндии. Среди них – тексты: выступления Сталина на совещании при ЦК ВКП(б) начальствующего состава (17 апреля 1940 г.), [106]его указаний на заседании комиссии Главного военного совета (21 апреля 1940 г.). [107]
Американским историком Д. Бранденбергером был опубликован доклад Л.З. Мехлиса о военной идеологии. [108]При этом Брандербергер, к сожалению, допустил некоторые неточности. Во-первых, он неправильно назвал должность Л.З. Мехлиса (начальник Главного политического управления РККА), во-вторых, историк неверно указал дату, когда был сделан этот доклад (13 мая 1940 г.). [109]В-третьих, Д. Бранденбергер необоснованно утверждал, что доклад о военной идеологии был сделан на совещании, созванном наркомом обороны. [110]Что касается должности Мехлиса, то до сентября 1940 г. он являлся начальником Политического управления (а не Главного политического управления) РККА. Другие неточности, допущенные американским исследователем, легко поправимы, если обратиться к публикации материалов комиссий Главного военного совета (ГВС) РККА по итогам «Зимней войны» (апрель-май 1940 г.), которая осуществлена силами научных сотрудников РГВА. [111]Из нее, в частности, следует, что Л.З. Мехлис сделал свой доклад о военной идеологии не 13 мая, как утверждал Д. Бранденбергер, а 10 мая 1940 г., и не на совещании, созванном наркомом обороны, а на пленарном заседании комиссии ГВС. [112]В упомянутом издании не только вновь опубликован текст доклада Мехлиса, но и впервые вводится в научный оборот стенограмма заседания этой комиссии 13–14 мая 1940 г. с обсуждением выступления начальника ПУРККА. [113]
О размахе политико-идеологической кампании, которая была инициирована сталинскими выступлениями перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г., позволяют судить различного рода опубликованные и архивные материалы. Среди них – первый вариант проекта директивы ГУППКА «О задачах политической пропаганды в Красной Армии на ближайшее время». Он был представлен А.А. Жданову и А.С. Щербакову в конце мая 1941 г. Затем дважды обсуждался на Главном военном совете и, как считается, 20 июня 1941 г. был передан Сталину, но тот не успел одобрить его до начала войны с Германией.
К нему примыкает составленный в ГУППКА и уже привлекавший внимание исследователей доклад «Современное международное положение и внешняя политика СССР», [114]основные положения которого перекликаются с изложенными в них мыслями.
Большую значимость представляют ранее не публиковавшиеся и лишь в конце XX в. введенные в научный оборот тексты выступлений Ленина [115]и Сталина. [116]В монографии также использованы сборники документов о партийно-политической работе в РККА. [117]На рубеже XX–XXI вв. вышли в свет документальные издания, в которых нашла отражение фундаментальная проблема «Власть и художественная интеллигенция», в частности, такие ее аспекты, как осуществление большевистской партией и советским государством повседневного руководства литературой и искусством, подчинения их текущим политико-пропагандистским задачам. [118]
Выше уже отмечалась актуальность анализа состояния советского общества предвоенных лет, составление его «коллективной психограммы». Как представляется, решение данной задачи невозможно без привлечения ранее совершенно секретных документов НКВД, в частности – аналитических материалов о настроениях различных социальных групп. В монографии использованы документальные публикации и исследования, в которых представлены материалы такого рода, которые дают некоторое представление не только об отношении к внешнеполитическим акциям советского руководства сугубо гражданского населения, [119]но и личного состава Красной Армии. [120]
Периодическая печать предвоенного периода представлена рядом центральных газет («Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Красная звезда») и журналов («Большевик», «Историк-марксист», «Политучеба красноармейца», «Пропагандист и агитатор РККА» и др.).
Привлечена мемуарная литература, прежде всего – воспоминания писателей К.М. Симонова, [121]И.Г. Эренбурга, [122]журналистов и дипломатов Е.А. Гнедина, [123]Н.Г. Пальгунова, [124]Д.Ф. Краминова, [125]З.С. Шейниса. [126]
Большой интерес представляли дневниковые записи представителей советской интеллигенции. Для них этот жанр служил подчас своего рода творческой лабораторией, где накапливались впечатления и оттачивалось писательское перо. [127]В монографии использованы дневники и записные книжки писателей М.М. Пришвина, [128]В.В. Вишневского, [129]академика В.И. Вернадского. [130]
Для политиков коммунистического толка дневники, как правило, – явление необычное. [131]В этой связи огромную ценность представляют уникальные дневниковые записи одного из ближайших соратников Сталина – Генерального секретаря Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала Г.М. Димитрова, [132]которые уже неоднократно анализировались в исследовательской литературе. [133]Раскрытию темы способствуют и свидетельства представителей молодого предвоенного поколения советских людей.