Страница:
Юрий Невский
Железные игрушки – магнитный потолок
Христос родился. Мы срубили маленькую елку.
И сразу нужен стал – чтобы ее поставить – крест.
Темно… В твоей руке – топор, в моей руке – двустволка…
Скорей, мой друг, скорей уйдем из этих страшных мест…
Борис Божнев (1898–1969)
Праздник буквовоздвижения
Есть только лес
Устроившись в одну скучнейшую фирму, я каждые два дня в неделю ездил в городок, почти на границе Московской области, это было связано с моей работой. По скользящему графику выходило, что в первую неделю – в понедельник и вторник (остальные дни отдыхал), во вторую – в среду и четверг, и так далее… Пилить до этого городка два часа на электричке, и ничего веселого, конечно, но постепенно я втянулся. Брал с собой книгу… впрочем, читал только час, уставали глаза. Пейзажи за окном были скучны и знакомы, оставалось лишь предаться мечтаниям и грезам, которые навевал однообразный стук колес.
И примерно через час, на половине пути расположена… ну, пусть это будет «платформа Пятово» (а дальше – «Седьмово» и «Десятово»: названия вымышленные, чтобы не раскрывать реальные пункты).
Я несколько раз съездил в этот городок (а казалось, нахожусь в дороге целую Вечность), когда меня стало занимать одно невольное наблюдение. В Пятово садились какие-то… странные, на мой взгляд, люди. Обычно человек шесть или восемь, а то десять: и молодые ребята, и более старшего возраста мужчины и женщины. Они проезжали Седьмово – и выходили в Десятово. Всегда это были новые лица. Вошедшие занимали места рядом: несколько человек, обычно молодежь, разговаривали и смеялись между собой, другие же сидели молча, сами по себе – и непонятно, были ли они все знакомы в «группе»? Вставали как по команде, потянувшись к выходу в Десятово, а затем шли по платформе куда-то к ближайшему лесу.
В дальнейшем, можно сказать, ожидая этой встречи, я детально присмотрелся к ним. И, правда, замечательные персонажи! Что же впервые заставило обратить на них внимание… возможно, они были худощавы, подтянуты? Да, они не были «рыхлыми», в них чувствовалась какая-то внутренняя организованность, цельность. Одеты по-походному – как дачники, грибники или туристы. У многих рюкзаки, типа «колобок» (насколько я помню из своего детства), и рюкзаки Абалакова (эдакие брезентовые монстры в ремнях и пряжках). А те, кто не подходил под определение «туристы» – с тяжелыми на вид корзинами, они прикрыты чистыми холстинками, листья смородины поверх, какие-то дикоросы. Холщовые сумки с веревочными ручками, которыми они щеголяли… да это настоящие раритеты! С «принтом» (как бы сейчас сказали) молодой Пугачевой, а то и Боярского, а то и Демиса Руссоса.
Что еще за «дискотека 80-х»?
А их одежда?
Никаких модных ныне курток из синтетики, никаких ярких спортивных костюмов. Пузырящиеся на коленях треники, полевое армейское хэбэ, «энцефалитки», свитера домашней вязки, зеленые «спецухи», дождевики. Из обуви – какие-то самые простецкие кеды, кроссовки (если это можно таковыми назвать) производства Кимры, кирзовые рабочие ботинки, резиновые сапоги. Изредка на ребятах и девчонках мелькали джинсы: суровый ковбойский стиль, легендарные американские марки. Но особенно популярны штормовки – выгоревшие и заштопанные, часто с самодельным полустершимся трафаретом на спине: «ССО Альтаир», «ССО Бригантина», «ССО Данко», «Дальстройспецмонтаж», «Камчатка. Путина», или что-то в этом роде. Нынешние модельеры, развивающие модное направление «винтаж», обзавидовались бы при виде такого эксклюзива.
Конечно, сейчас есть клубы «исторической реконструкции», где знатоки воссоздают костюмы и погружаются в эпоху хоть Петра I, хоть в лихолетье Гражданской войны. Есть и те, кто фанатеет от рыцарских романов или книг Толкиена: сооружают доспехи, наряжаются в хоббитов, проводят свои костюмированные игрища. Возможно, и эти «ряженые» незнакомцы собираются в своем «клубе по интересам», отправляются в «маршрут выходного дня», ностальгируя при этом по благословенным (для кого как) советским временам?
А может, это статисты кино– или телегруппы, и где-то здесь снимается фильм из эпохи застоя? Если это так, думал я, то специалисты по кастингу, подобравшие типажи для этой эпопеи (несомненно, дорогостоящей, с учетом столь кропотливой работы реквизиторов, бутафоров, костюмеров) постарались на славу! Ведь их лица… они были как бы в ожидании чего-то прекрасного. И посмотрев на них, на душе теплело оттого, что в их взглядах (меня, разумеется, прежде всего, интересовали взгляды девушек) была какая-то романтика.
Но нет, нет же… меньше всего они походили на тех, кто имеет отношение к современной артистической братии.
У них не было мобильных телефонов, они не обращали ни на кого (и не привлекали к себе) внимания. Среди «туристов», по-моему, любимое развлечение – это рассматривать и обсуждать карты местности: затертые и, что называется, «видавшие виды». Иногда это были копии «на синьке» (кажется, называется так), а то и схемы, расчерченные тушью на кальке. Если погода солнечная, без дождя, девушки вносили полевые цветы, охапки разноцветных листьев, составляя из них красивые композиции. Женщины старшего возраста почти все что-то безотрывно вязали, плели макраме. Кто-нибудь перекусывал. Вареные яйца, огурцы и хлеб, банка килек или «Завтрак туриста». Чай из китайского термоса, украшенного яркими цветами. Казалось, их окружает некая сфера, в которой – их мир. А между тем, пусть это даже их мир – все в нем до боли знакомо, узнаваемо. Будто ты сам вот только что, так же ехал куда-то с друзьями, с девчонками, с рюкзаками и гитарами… Но где те времена?
С собой у них часто бывали гитары и какой-нибудь парень, прижав к себе «изгиб гитары желтой» (с декой, обклеенной овальными картинками белокурых красавиц: эти переводки привозили дембеля, отслужившие в Группе советских войск в Германии) перебирал струны, обращаясь к благоговейно замершим слушательницам. Разумеется, и «Милая моя, солнышко лесное…», и «Где-то багульник на сопках цветет, сосны вонзаются в небо…» – присутствовали в их песенном репертуаре.
Трудно сказать, кто они по профессии? Ну, студенты… это понятно. Врачи, учителя, инженеры? И просто рабочие, водители, медсестры, продавцы? Почему они вместе, куда идут? Нет, не то, что они подтянуты или худощавы… не то, что на них «морально устаревшая» ныне одежда… не это в них было! И не романтика, не реминисценции в стиле «Клуба самодеятельной песни». Я не мог определить то неуловимое, что же волновало и так заинтересовало в них?
И размышляя, вдруг понял.
В их глазах не было того змеевидного символа (светящегося, как над входом в обменный пункт) – и долларовый значок не плясал, не извивался в их зрачках, от него не покрывалось все вокруг лоснящимся, желтовато-зеленым гнилостным налетом, как это распространено ныне, к сожалению, во взглядах моих современников.
Моих современников? Но кто же были они… те, чьи лица словно отсвечивали отблеском костров пионеров (нет, не детской организации) – тех, кто идет первым, зажигая огни на дальних берегах и закладывая новые города?
Все выяснилось неожиданно.
Однажды, я уже был в дороге, позвонил мой руководитель. Возникла одна техническая проблема, и сегодня мне не надо было ехать в этот городок. Ну, не надо, так не надо. Я дождался ближайшей остановки, чтобы выйти и вернуться, это оказалось Пятово! И эти… странные «партизаны Времени» (или – «во Времени»?) как раз садились в последний вагон (а некоторые еще только добегали до платформы); видно, они сегодня опаздывали; но машинист подождал, пока не заскочили последние.
Так вот откуда они приходят… вон из того леса! До него где-то полкилометра по чернеющей от грязи после недавно прошедшего дождя дорожке. Рядом с платформой никаких жилых домов, только станционные постройки. Плохо асфальтированная дорога уходила вправо по аллее, видно, там и находится мифическое Пятово (если оно вообще существует). Дорожка от платформы шла влево пожухлым и заброшенным полем. Осенний день был то пасмурным из-за набегающих туч, то ознобисто-прозрачным, когда рассеянный солнечный свет в прогалах, разнесенных ветром, окроплял все вокруг живым, переливающимся и нисходящим на землю золотистым потоком. Я решил прогуляться до леса, вдохнуть горьковатый от прелой листвы и трав, навевающий щемящее чувство утраты воздух осени. Дорожка раскисла, идти через поле трудно; во многих местах были заметны рубчатые следы резиновых сапог. Постепенно я углубился в лес, а в нем, когда проглядывало солнце, – буйство красок, многообразие оттенков, меняющиеся картины, трепет и скольжение облетающей листвы… Это манило в глубину, казалось, еще немного, вот за этим поворотом будет новое, никогда не виданное до этого откровение: сошедшееся, сотканное и сросшееся из каких-то иных возможностей, фрагментов, отражений, бликов и пятен, играющих на разноцветной листве. Ни о каких особых загадках или тайнах, которые мне мог открыть этот лес, я не думал. Да и не хотелось что-то необъяснимое, даже если это имеет место, вплетать в прекрасную гармонию увядающей, но вместе с тем, – стоило надеяться! – возрождающейся через предстоящее зимнее забвение природы.
Забыв о времени, шел по дорожке, сузившейся и ставшей тропой, она поднималась вверх по склону. Ветер, налетая, шумел в кронах, но вместе с тем, слышалось какое-то… жестяное позвякивание, что ли? Лес полнился этим, то усиливающимся, то исчезающим звенящим шорохом, как будто сказочный Змей в зеленоватой проржавевшей жестяной чешуе, невидимый, проползал между деревьями. Что за галлюцинации? Поднявшись на взгорок, оказался на заросшей подлеском просеке, тропа пронизывала ее. Но… просека просекой! На ней же высилось нечто такое, отчего в первый момент я замер как вкопанный, просто онемел!
Если сказать в общем, это был высоченный (на мой взгляд, четырех или пяти метров) забор.
Это был железный забор.
Покосившиеся мачты, когда-то зеленого защитного цвета (а теперь во многих местах облезшие и проржавевшие) видны в обе стороны, уходя в перспективу, сливаясь с зарослями. Тропинка ныряла в брешь, пробитую в этом «заборе» рухнувшей, возможно, во время бури, сосной. По стволу, как по мостику, можно перебежать в «тот лес»… Но он мне показался каким-то другим. Темным. Загадочным. И он «шумел сурово». Что за наваждение, откуда здесь это? И ведь – не «забор» в прямом смысле! Между мачтами натянут трос, на нем нанизаны длинные и узкие полосы тонко прокатанного металла. Они-то и издавали на ветру заунывный, с нотой кладбищенского звяканья и шуршания жестяных венков, не то стон, не то жалобу… как бы множества потусторонних голосов. Гигантские жалюзи в стиле «милитари»! Брошенные (но сделанные с какой-то болезненной претензией на гигантоманию) декорации к фильму Тарковского «Сталкер»? Многие полосы скручены, погнуты, пробиты… от падения метеоритов? протаранены телами мощных птиц? или исполинские лоси били и рвали рогами жалкую жестяную «лапшу»? Ветви осин, кленов, берез врастали, перепутались с железными свитками, прореживали листвой выщербленную «гребенку».
Меня пронзила внезапная догадка… да ведь это занавес!
Это Железный Занавес.
Да, тот самый, что с начала холодной войны изолировал нашу страну от всего остального мира! Не стоит сейчас рассуждать, хорошо это или плохо – такова историческая реальность, и тогда это было необходимым условием выживания социалистического государства. Здесь же… Ведь я всегда думал, что это образное, чисто фигуральное выражение! Тропинка, на которой я стоял, исчезала в этой «черной дыре», в этом проходе? – переходе? – между мирами?! Черт-те что!
Если это Железный Занавес, логично предположить, он должен по периметру «огораживать» границы нашей страны. Почему он здесь? Мысленно продолжив линию, представил, где, в каком месте он пересекает железную дорогу? Повсюду освоенные и заселенные места, не может быть таких глухих лесных массивов, чтобы его спрятать, и про него бы никто не знал. Но возможно это опытный образец, а затем был выстроен настоящий «огород» вокруг СССР? Великая Китайская стена, например, существует реально; или Берлинская стена, сметенная ветром истории. А этот? – покосившийся, ржавый, из жести, которая идет на консервные банки. Ничего удивительного, что в конце концов изоляция соцлагеря была расшатана (снаружи и изнутри, надо признать) и рухнула в одночасье.
Пусть это будет чертов Железный Занавес, но в данном случае он может ограждать сверхсекретный полигон, где проводились эксперименты над… временем? над людьми? Территорию какого-то закрытого института, «почтового ящика»? (Явно, из-за этого «забора» торчат уши НКВД-КГБ-ФСБ). А теперь… все развалилось, никому нет дела, финансирование прекращено, произошла утечка? («Утечка человечков», невольно срифмовал я.) Понятным становится появление в электричке «людей из-за Железного Занавеса»… Да это наши, самые настоящие советские граждане! Какой-то перехлест, техническая накладка в «хрональном взаимодействии событий»? (Такое бывает: многие тибетские религии, культура и мифология Тибета основаны на этом.) «Те люди» выходят здесь в «разрыв» и… зачем-то добравшись от Пятово до Десятово… вновь ныряют в свое время.
Если проникнуть в брешь, идти по тропинке… где окажешься? Вернуться в прошлое? К отзвучавшим голосам, отзвеневшему смеху и песням друзей? (А ведь многие из них заледенели от ветра, снесшего и этот Занавес.) К отсветившимся нежно взглядам подруг, к шепоту, растаявшему в ночи? Из-за воспоминаний и завихрений Времени (от которых даже закоченели руки и ноги) мне стало с-с-ов-сем не по себе.
Тропа может быть заминирована. По «забору» пущен ток. Да где я нахожусь? Не заблудился ли вообще?! Усилием воли заставив себя повернуть, медленно пошел назад… и побежал со всех ног. Запыхавшись, примчался на платформу, подошла электричка, я запрыгнул в вагон, будто кто за мной гнался!
На следующий день снова позвонил руководитель: проблемы устранены, по графику мне надо отправляться в поездку. В Пятово они вошли. Высокий парень в вылинявшей от солнца и дождей, прожженной у костров штормовке, его друг в синей «мастерке», и на сиденье напротив три смешливые девушки – расположились рядом со мной, через проход. Эх, милые вы мои… думал я, низко опустив голову. Да знали бы вы, что вам еще предстоит пережить! Кто из вас останется врачом, учителем, инженером? Кто из вас, быть может, этот дылда в штормовке устроится рэкетиром? А его друг, вон тот, у окна – падет от бандитской пули? Кто из вас, девушки, решит, что древнейшая профессия – вполне достойное в обществе, и приносящее неплохие дивиденды занятие? Кто сгребет миллионы, а кто, как я, будет рад любой работе? У вас будет много джинсов и яркой одежды, а потом появятся мобильные телефоны. И еще что-то такое появится в ваших взглядах… Зловещий извивающийся символ. Ну, если не у вас – то у ваших детей. Им покажется дикой, немыслимой глупостью зажигать огни на дальних берегах и закладывать новые города. Но… дай бог, конечно, чтобы именно у вас, ребята, все было не так.
Эти мысли показались мне просто «стариковским брюзжанием»!
Ведь, несмотря ни на что, мы мчались в веселой звонкой электричке, пронизанной осенними ветрами и солнечными, на сентябрьском излете, лучами. В руках высокого светловолосого парня (его загорелое лицо было обрамлено такой же светлой и мягкой бородкой) оказалась гитара. Он тронул струны, быстро и точно настроил, стал негромко напевать, ребята подхватили слаженными голосами. Это была хорошо известная и любимая мной песня из чудесного фильма «Земля Санникова», где ее исполнял прекрасный и, к сожалению, безвременно ушедший Олег Даль. «Призрачно все в этом мире бушующем…»
Я прислушался, но что-то странное… они пели, изменив привычные слова. И по тому, как на меня вдруг бросила быстрый и теплый взгляд одна из девушек, а затем и парень-гитарист глянул как-то по-особому, с хитринкой, я вдруг понял… Они знают, что я знаю их тайну. И они поют для меня:
И примерно через час, на половине пути расположена… ну, пусть это будет «платформа Пятово» (а дальше – «Седьмово» и «Десятово»: названия вымышленные, чтобы не раскрывать реальные пункты).
Я несколько раз съездил в этот городок (а казалось, нахожусь в дороге целую Вечность), когда меня стало занимать одно невольное наблюдение. В Пятово садились какие-то… странные, на мой взгляд, люди. Обычно человек шесть или восемь, а то десять: и молодые ребята, и более старшего возраста мужчины и женщины. Они проезжали Седьмово – и выходили в Десятово. Всегда это были новые лица. Вошедшие занимали места рядом: несколько человек, обычно молодежь, разговаривали и смеялись между собой, другие же сидели молча, сами по себе – и непонятно, были ли они все знакомы в «группе»? Вставали как по команде, потянувшись к выходу в Десятово, а затем шли по платформе куда-то к ближайшему лесу.
В дальнейшем, можно сказать, ожидая этой встречи, я детально присмотрелся к ним. И, правда, замечательные персонажи! Что же впервые заставило обратить на них внимание… возможно, они были худощавы, подтянуты? Да, они не были «рыхлыми», в них чувствовалась какая-то внутренняя организованность, цельность. Одеты по-походному – как дачники, грибники или туристы. У многих рюкзаки, типа «колобок» (насколько я помню из своего детства), и рюкзаки Абалакова (эдакие брезентовые монстры в ремнях и пряжках). А те, кто не подходил под определение «туристы» – с тяжелыми на вид корзинами, они прикрыты чистыми холстинками, листья смородины поверх, какие-то дикоросы. Холщовые сумки с веревочными ручками, которыми они щеголяли… да это настоящие раритеты! С «принтом» (как бы сейчас сказали) молодой Пугачевой, а то и Боярского, а то и Демиса Руссоса.
Что еще за «дискотека 80-х»?
А их одежда?
Никаких модных ныне курток из синтетики, никаких ярких спортивных костюмов. Пузырящиеся на коленях треники, полевое армейское хэбэ, «энцефалитки», свитера домашней вязки, зеленые «спецухи», дождевики. Из обуви – какие-то самые простецкие кеды, кроссовки (если это можно таковыми назвать) производства Кимры, кирзовые рабочие ботинки, резиновые сапоги. Изредка на ребятах и девчонках мелькали джинсы: суровый ковбойский стиль, легендарные американские марки. Но особенно популярны штормовки – выгоревшие и заштопанные, часто с самодельным полустершимся трафаретом на спине: «ССО Альтаир», «ССО Бригантина», «ССО Данко», «Дальстройспецмонтаж», «Камчатка. Путина», или что-то в этом роде. Нынешние модельеры, развивающие модное направление «винтаж», обзавидовались бы при виде такого эксклюзива.
Конечно, сейчас есть клубы «исторической реконструкции», где знатоки воссоздают костюмы и погружаются в эпоху хоть Петра I, хоть в лихолетье Гражданской войны. Есть и те, кто фанатеет от рыцарских романов или книг Толкиена: сооружают доспехи, наряжаются в хоббитов, проводят свои костюмированные игрища. Возможно, и эти «ряженые» незнакомцы собираются в своем «клубе по интересам», отправляются в «маршрут выходного дня», ностальгируя при этом по благословенным (для кого как) советским временам?
А может, это статисты кино– или телегруппы, и где-то здесь снимается фильм из эпохи застоя? Если это так, думал я, то специалисты по кастингу, подобравшие типажи для этой эпопеи (несомненно, дорогостоящей, с учетом столь кропотливой работы реквизиторов, бутафоров, костюмеров) постарались на славу! Ведь их лица… они были как бы в ожидании чего-то прекрасного. И посмотрев на них, на душе теплело оттого, что в их взглядах (меня, разумеется, прежде всего, интересовали взгляды девушек) была какая-то романтика.
Но нет, нет же… меньше всего они походили на тех, кто имеет отношение к современной артистической братии.
У них не было мобильных телефонов, они не обращали ни на кого (и не привлекали к себе) внимания. Среди «туристов», по-моему, любимое развлечение – это рассматривать и обсуждать карты местности: затертые и, что называется, «видавшие виды». Иногда это были копии «на синьке» (кажется, называется так), а то и схемы, расчерченные тушью на кальке. Если погода солнечная, без дождя, девушки вносили полевые цветы, охапки разноцветных листьев, составляя из них красивые композиции. Женщины старшего возраста почти все что-то безотрывно вязали, плели макраме. Кто-нибудь перекусывал. Вареные яйца, огурцы и хлеб, банка килек или «Завтрак туриста». Чай из китайского термоса, украшенного яркими цветами. Казалось, их окружает некая сфера, в которой – их мир. А между тем, пусть это даже их мир – все в нем до боли знакомо, узнаваемо. Будто ты сам вот только что, так же ехал куда-то с друзьями, с девчонками, с рюкзаками и гитарами… Но где те времена?
С собой у них часто бывали гитары и какой-нибудь парень, прижав к себе «изгиб гитары желтой» (с декой, обклеенной овальными картинками белокурых красавиц: эти переводки привозили дембеля, отслужившие в Группе советских войск в Германии) перебирал струны, обращаясь к благоговейно замершим слушательницам. Разумеется, и «Милая моя, солнышко лесное…», и «Где-то багульник на сопках цветет, сосны вонзаются в небо…» – присутствовали в их песенном репертуаре.
Трудно сказать, кто они по профессии? Ну, студенты… это понятно. Врачи, учителя, инженеры? И просто рабочие, водители, медсестры, продавцы? Почему они вместе, куда идут? Нет, не то, что они подтянуты или худощавы… не то, что на них «морально устаревшая» ныне одежда… не это в них было! И не романтика, не реминисценции в стиле «Клуба самодеятельной песни». Я не мог определить то неуловимое, что же волновало и так заинтересовало в них?
И размышляя, вдруг понял.
В их глазах не было того змеевидного символа (светящегося, как над входом в обменный пункт) – и долларовый значок не плясал, не извивался в их зрачках, от него не покрывалось все вокруг лоснящимся, желтовато-зеленым гнилостным налетом, как это распространено ныне, к сожалению, во взглядах моих современников.
Моих современников? Но кто же были они… те, чьи лица словно отсвечивали отблеском костров пионеров (нет, не детской организации) – тех, кто идет первым, зажигая огни на дальних берегах и закладывая новые города?
Все выяснилось неожиданно.
Однажды, я уже был в дороге, позвонил мой руководитель. Возникла одна техническая проблема, и сегодня мне не надо было ехать в этот городок. Ну, не надо, так не надо. Я дождался ближайшей остановки, чтобы выйти и вернуться, это оказалось Пятово! И эти… странные «партизаны Времени» (или – «во Времени»?) как раз садились в последний вагон (а некоторые еще только добегали до платформы); видно, они сегодня опаздывали; но машинист подождал, пока не заскочили последние.
Так вот откуда они приходят… вон из того леса! До него где-то полкилометра по чернеющей от грязи после недавно прошедшего дождя дорожке. Рядом с платформой никаких жилых домов, только станционные постройки. Плохо асфальтированная дорога уходила вправо по аллее, видно, там и находится мифическое Пятово (если оно вообще существует). Дорожка от платформы шла влево пожухлым и заброшенным полем. Осенний день был то пасмурным из-за набегающих туч, то ознобисто-прозрачным, когда рассеянный солнечный свет в прогалах, разнесенных ветром, окроплял все вокруг живым, переливающимся и нисходящим на землю золотистым потоком. Я решил прогуляться до леса, вдохнуть горьковатый от прелой листвы и трав, навевающий щемящее чувство утраты воздух осени. Дорожка раскисла, идти через поле трудно; во многих местах были заметны рубчатые следы резиновых сапог. Постепенно я углубился в лес, а в нем, когда проглядывало солнце, – буйство красок, многообразие оттенков, меняющиеся картины, трепет и скольжение облетающей листвы… Это манило в глубину, казалось, еще немного, вот за этим поворотом будет новое, никогда не виданное до этого откровение: сошедшееся, сотканное и сросшееся из каких-то иных возможностей, фрагментов, отражений, бликов и пятен, играющих на разноцветной листве. Ни о каких особых загадках или тайнах, которые мне мог открыть этот лес, я не думал. Да и не хотелось что-то необъяснимое, даже если это имеет место, вплетать в прекрасную гармонию увядающей, но вместе с тем, – стоило надеяться! – возрождающейся через предстоящее зимнее забвение природы.
Забыв о времени, шел по дорожке, сузившейся и ставшей тропой, она поднималась вверх по склону. Ветер, налетая, шумел в кронах, но вместе с тем, слышалось какое-то… жестяное позвякивание, что ли? Лес полнился этим, то усиливающимся, то исчезающим звенящим шорохом, как будто сказочный Змей в зеленоватой проржавевшей жестяной чешуе, невидимый, проползал между деревьями. Что за галлюцинации? Поднявшись на взгорок, оказался на заросшей подлеском просеке, тропа пронизывала ее. Но… просека просекой! На ней же высилось нечто такое, отчего в первый момент я замер как вкопанный, просто онемел!
Если сказать в общем, это был высоченный (на мой взгляд, четырех или пяти метров) забор.
Это был железный забор.
Покосившиеся мачты, когда-то зеленого защитного цвета (а теперь во многих местах облезшие и проржавевшие) видны в обе стороны, уходя в перспективу, сливаясь с зарослями. Тропинка ныряла в брешь, пробитую в этом «заборе» рухнувшей, возможно, во время бури, сосной. По стволу, как по мостику, можно перебежать в «тот лес»… Но он мне показался каким-то другим. Темным. Загадочным. И он «шумел сурово». Что за наваждение, откуда здесь это? И ведь – не «забор» в прямом смысле! Между мачтами натянут трос, на нем нанизаны длинные и узкие полосы тонко прокатанного металла. Они-то и издавали на ветру заунывный, с нотой кладбищенского звяканья и шуршания жестяных венков, не то стон, не то жалобу… как бы множества потусторонних голосов. Гигантские жалюзи в стиле «милитари»! Брошенные (но сделанные с какой-то болезненной претензией на гигантоманию) декорации к фильму Тарковского «Сталкер»? Многие полосы скручены, погнуты, пробиты… от падения метеоритов? протаранены телами мощных птиц? или исполинские лоси били и рвали рогами жалкую жестяную «лапшу»? Ветви осин, кленов, берез врастали, перепутались с железными свитками, прореживали листвой выщербленную «гребенку».
Меня пронзила внезапная догадка… да ведь это занавес!
Это Железный Занавес.
Да, тот самый, что с начала холодной войны изолировал нашу страну от всего остального мира! Не стоит сейчас рассуждать, хорошо это или плохо – такова историческая реальность, и тогда это было необходимым условием выживания социалистического государства. Здесь же… Ведь я всегда думал, что это образное, чисто фигуральное выражение! Тропинка, на которой я стоял, исчезала в этой «черной дыре», в этом проходе? – переходе? – между мирами?! Черт-те что!
Если это Железный Занавес, логично предположить, он должен по периметру «огораживать» границы нашей страны. Почему он здесь? Мысленно продолжив линию, представил, где, в каком месте он пересекает железную дорогу? Повсюду освоенные и заселенные места, не может быть таких глухих лесных массивов, чтобы его спрятать, и про него бы никто не знал. Но возможно это опытный образец, а затем был выстроен настоящий «огород» вокруг СССР? Великая Китайская стена, например, существует реально; или Берлинская стена, сметенная ветром истории. А этот? – покосившийся, ржавый, из жести, которая идет на консервные банки. Ничего удивительного, что в конце концов изоляция соцлагеря была расшатана (снаружи и изнутри, надо признать) и рухнула в одночасье.
Пусть это будет чертов Железный Занавес, но в данном случае он может ограждать сверхсекретный полигон, где проводились эксперименты над… временем? над людьми? Территорию какого-то закрытого института, «почтового ящика»? (Явно, из-за этого «забора» торчат уши НКВД-КГБ-ФСБ). А теперь… все развалилось, никому нет дела, финансирование прекращено, произошла утечка? («Утечка человечков», невольно срифмовал я.) Понятным становится появление в электричке «людей из-за Железного Занавеса»… Да это наши, самые настоящие советские граждане! Какой-то перехлест, техническая накладка в «хрональном взаимодействии событий»? (Такое бывает: многие тибетские религии, культура и мифология Тибета основаны на этом.) «Те люди» выходят здесь в «разрыв» и… зачем-то добравшись от Пятово до Десятово… вновь ныряют в свое время.
Если проникнуть в брешь, идти по тропинке… где окажешься? Вернуться в прошлое? К отзвучавшим голосам, отзвеневшему смеху и песням друзей? (А ведь многие из них заледенели от ветра, снесшего и этот Занавес.) К отсветившимся нежно взглядам подруг, к шепоту, растаявшему в ночи? Из-за воспоминаний и завихрений Времени (от которых даже закоченели руки и ноги) мне стало с-с-ов-сем не по себе.
Тропа может быть заминирована. По «забору» пущен ток. Да где я нахожусь? Не заблудился ли вообще?! Усилием воли заставив себя повернуть, медленно пошел назад… и побежал со всех ног. Запыхавшись, примчался на платформу, подошла электричка, я запрыгнул в вагон, будто кто за мной гнался!
На следующий день снова позвонил руководитель: проблемы устранены, по графику мне надо отправляться в поездку. В Пятово они вошли. Высокий парень в вылинявшей от солнца и дождей, прожженной у костров штормовке, его друг в синей «мастерке», и на сиденье напротив три смешливые девушки – расположились рядом со мной, через проход. Эх, милые вы мои… думал я, низко опустив голову. Да знали бы вы, что вам еще предстоит пережить! Кто из вас останется врачом, учителем, инженером? Кто из вас, быть может, этот дылда в штормовке устроится рэкетиром? А его друг, вон тот, у окна – падет от бандитской пули? Кто из вас, девушки, решит, что древнейшая профессия – вполне достойное в обществе, и приносящее неплохие дивиденды занятие? Кто сгребет миллионы, а кто, как я, будет рад любой работе? У вас будет много джинсов и яркой одежды, а потом появятся мобильные телефоны. И еще что-то такое появится в ваших взглядах… Зловещий извивающийся символ. Ну, если не у вас – то у ваших детей. Им покажется дикой, немыслимой глупостью зажигать огни на дальних берегах и закладывать новые города. Но… дай бог, конечно, чтобы именно у вас, ребята, все было не так.
Эти мысли показались мне просто «стариковским брюзжанием»!
Ведь, несмотря ни на что, мы мчались в веселой звонкой электричке, пронизанной осенними ветрами и солнечными, на сентябрьском излете, лучами. В руках высокого светловолосого парня (его загорелое лицо было обрамлено такой же светлой и мягкой бородкой) оказалась гитара. Он тронул струны, быстро и точно настроил, стал негромко напевать, ребята подхватили слаженными голосами. Это была хорошо известная и любимая мной песня из чудесного фильма «Земля Санникова», где ее исполнял прекрасный и, к сожалению, безвременно ушедший Олег Даль. «Призрачно все в этом мире бушующем…»
Я прислушался, но что-то странное… они пели, изменив привычные слова. И по тому, как на меня вдруг бросила быстрый и теплый взгляд одна из девушек, а затем и парень-гитарист глянул как-то по-особому, с хитринкой, я вдруг понял… Они знают, что я знаю их тайну. И они поют для меня:
Призрачно все в этом мире бушующем,
Есть только ЛЕС, за него и держись.
Есть только ЛЕС между прошлым и будущим.
Именно он – называется жизнь.
Праздник буквовоздвижения
Где небо имеет свое особое устройство, и где прекрасно, Господи, парить в осеннем воздухе так высоко, что не долетает горечь сжигаемой листвы, а видны сверху лишь стелющиеся дымы садово-парковых военных действий.
Где выше тебя только Аэрофлот, NASA, ангелы.
Где ты закреплен страховкой на самой высокой точке над городом, почти на шпиле Дома радио, и паришь невесомо. Бордюр крыши обвязан арматурными стяжками, наварены стойки-откосы: к ним будет крепиться громада букв. Их подаст сюда двадцатиметровая телескопическая стрела японского автокрана. Надо принять буквы, выставить каждую по месту, точно совместить гнезда соединений. Притянуть на болты, усилить крепление сваркой.
Где рядом, ощерив в улыбке желтые прокуренные зубы, закрепился Цырен, на поясе его электроперфоратор – и он похож на космического воина. Бормочет в черную коробочку передатчика: «…приемлехаприем! приемлехаприем!» Дальше расположился Шунков: тянет провода, пробует сварку, карандашом электрода выписывает в швеллере имя любимой… Оранжевые лепестки, расцветая, тут же вянут, осыпаясь. Страховочные веревки тянутся от твоего монтажного пояса, упираешься ногами в стену, великаном топчешь на ней извивы речек-трещинок, темные озера пятен на штукатурке, бурые плато какой-то неизвестной горной страны.
Расчесываешь длинные волосы, отпускаешь в полет серебристые нити. И одна из них невесомо скользнет, быть может, где-то и над мальчишкой, бегущим началом жизни по всем улочкам, огибающим земной шар. А не обежать его и за весь суматошный день летних каникул – запыхаешься и ноги собьешь! Только знакомая девчонка крикнет на бегу, отмахнув тяжелую гриву волос: «Эх, жаль мне тебя, никогда не узнаешь, как волосы стучат по спине, когда бежишь под горку, как будто ты лошадь!» Да, не узнаешь, так что же? Сорок лет прошло, волосы не стрижешь с тех пор, отпустил бородищу, что уже с проблесками наступающего предзимья… Но что же, бегать как конь? И где та девочка? Можно лишь расчесывать волосы в небе – вдруг опустится один волосок на страницу книжки извилистой речкой, – она проложит свое русло среди множества заглавных и прописных букв, точек и запятых, многоточий. Страницу прочтет мальчишка, смахнет причудливый изгиб странного вымысла, лишь почудится дух небесной отрешенности, дымная горечь сжигаемой в парках и садах листвы.
Сверху видна бригада, что готовит буквы к монтажу – кажется, будто черные фигурки кружатся чаинками на дне стакана. Где-то там мелькает и Вусович, директор по производству рекламной мастерской, можно различить пятно его черной неизменной шляпы. Буквы разложены на земле в беспорядке: и пока тайное назначение их, заключенный в них смысл, – непонятен. Упакованы в пленку, новенькие, блестящие, только что сделанные. Подполз игрушечный автокран, расправляет свою суставчатую железную руку… даже не верится, что дотянет ее сюда. Вусович отдает команду в передатчик, Цырен переключается на него. Наконец зацепили внизу первую букву, Г; стрела подает ее сюда, раскачивая. Да не просто обычную Г – а огромный короб, конструкцию, дом!
И неизвестно… как, из чего создавал первобуквы Господь? Но явились они божественным откровением Константину Философу. «Потом же человеколюбец бог… посла имь святого Константина Философа, нарицаемого Кирилла, мужа праведна и истинна, и сотвори имь 30 письмена и осмь, ова убо по чину греческих писмен, ова же по словенстеи речи…». Так пишет в «Сказаниях о письменах» Черноризец Храбр.
После того, как встали на молитву, «явил бог Философу славянское письмо. И тот, быстро создав письмена и составив (из них) беседу (евангельскую), отправился в Моравию, взяв (с собой) Мефодия», говорится в «Пространном житии Мефодия». Великий просветитель Константин дал миру славянскую азбуку, апокрифический текст, заключающий в себе символическую тайнопись.
Но это история… а мы начиняли буквы трубками со светящимся газом, электроникой, паяли в них схемы, соединяли электрические цепи, монтировали прозрачный поликарбонат, закатывали все поверх ярким винилом пленки. Теперь они будут призывно полыхать как ориентир всем тем, кто «бродил в ночи и ждал ответа».
Подхватываем букву на лету, подтягиваем на растяжках, ровняем, подгоняем по месту, затягиваем крепления. Шунков чиркает электросваркой. Ветер на верхотуре леденит лицо, пальцы сводит, они становятся как чужие. А если перекос или пережим? Что-нибудь треснет, лопнет, не выдержит?! Или того хуже: трахнуть эту буквищу об стену! А то сорвется! Подумать страшно… цена ее немыслима! Контора, что заказала и оплачивает гигантскую надпись – «БАНКЪ Азiя-Кредiтъ». Генеральный офис банка в Сингапуре, филиалы разбросаны по всему миру. Вусович звонит в Сингапур по спутниковому: «Первая пошла! пошла первая! Г!»
…В ультрасовременном билдинге – стекло и металл – в тиши роскошно обставленного кабинета пожилой господин, сын основателя банка, берет трубку. Голос Вусовича голубем-вестником слетает в телефон. Известие вызывает довольную улыбку. В податливом уюте кожаных кресел вокруг – совет директоров банка в полном составе. Белые рубашки, воротнички расстегнуты, встреча, что называется, «без галстуков». Это сыновья, продолжатели дела отцов – тех, кто уцелел в горниле Гражданской войны, кого не размело по свету: осели, сжались в крепкий костистый кулак, загрубевший от рукояти шашки, маузера, нагайки – а в нем-то полновесные царские червонцы, основа капитала.
«Первую, говорит, на верхотуру взгромоздили», – кивает господин остальному собранию.
Ну, с почином! Слава Тебе Господи!
«Пусть там, – предлагает кто-то, – работникам, как сработают всё, по чарке поднесут. Нашей. Казацкой».
– Это гоже, – соглашается директор. – Эй, Вусович! – Голос через Гоби, Маньчжурию, Забайкалье, Транссиб… – Какая там у вас добрая казацкая водка? Ну, поднеси молодцам, как дело сделают, по чаре. От нас.
…Какая еще водка? добрая? казацкая?! тьфу ты… где же её взять-то? – чертыхается Вусович.
А у нас в небе и ветра посвист, и турбулентные потоки, и кобрирующий момент, как говорят в авиации. Исполинские знаки зависают, раскачиваются. Визжат электродрели, тумкает пневмопистолет, пышет снопами искр сварка. И лица наши мужественны, обветрены, загорелы.
С самой зимы эдак мы колготились… Кроили основу, пластали листы поликарбоната, делали обводку, варили швы химическим составом. Конструкторы расчерчивали лекала, электрики проложили километры проводов, макетчики закатывали поверх виниловой пленкой. Собирали буквы одну за другой, как корабли, пусть и малые, снаряжали в плавание. Для работы нам сняли в городском парке пустующий огромный бильярдный зал, там и устроили базу, ведь нигде не поместится такая хренотень.
«А ты знаешь коэффициент ветроустойчивости? можешь рассчитать?!» Порой мы громоздили кулаки, побитые оспинами железной окалины, потравленные точками кислоты, на шаткие основы из ящиков, за которыми вливали в себя, бывало, ледяную водку, шептали имена оставленных любимых. Синие молнии озаряли наши лица, когда гроза, электричество отключено, ветви деревьев за громадными окнами выхвачены из тьмы всполохами, золотые письмена расшиты по бархату ночи. Укрывшись жалкими шинелишками, бушлатами, так вповалку и падали, и засыпали подле ящиков или на верстаках, монтажных столах. Заваривали бесконечные растворимые супы из коробок, а некоторые взбадривали себя чифирем. И не многие из нас, из тех, кто начинал это дело, – и впрямь дожили со слезами на глазах, язвой в печенке, незаживающими ранами на руках, – до светлого праздника, до Буквовоздвижения.
А Вусович, известное дело, срубит за это денег немерено, да и укатит со своей зазнобой Ларисой, директором по креативу, да со своими друзьями-знакомыми куда-нибудь на далекие северные озера. Романтика! Уха из наловленной рыбешки, песни у костра под гитару, спирт в кружках, комары, треники на коленях вытянуты и измазаны в глине, вся рожа в саже от печеной картошки…
И вот мы стоим, нас всех построили. Монтажники, сварщики, электрики, макетчики, конструкторы, водители. Вокруг еще не остыла мощная техника. Вусович – вдоль строя, он сам лазил наверх, проверял. Даже шляпа измазана в белом, полы пальто изгвазданы. Подъехали конторские: секретарша, менеджеры, бухгалтер. Двое добровольцев таскают коробки, распаковывают. Вусович выдергивает одну блестящую бутылку, этикетка вся в лентах и флагах. Крутит перед носом. Эта, что ли, казацкая? Да ладно, пойдет… вроде Ермак изображен. И называется водка «Сибирь». Где-то в хозяйственном куплены полулитровые, наверное, чаши-бульонницы. Секретарша освобождает одну от оберточной бумаги, протирает пальцем от пыли, смотрит.
– Это что такое?! – вскидывается Вусович, он тут как тут. На чашах какие-то розовые цветочки.
– Бокал «дачный»… других не было, – оправдывается секретарша.
– Казацкий? бокал казацкий?! – не казацкий? О боже… где же я этих самых «казацких» чар-то возьму? – хватается он за голову.
Бухгалтерша с загадочной улыбкой Сфинкса поглядывает то на калькулятор, то на простыню-ведомость, то на нас, сверяясь по списку. Веером у нее в руках конверты; тугие; это деньги. Ветер срывает треск разрываемой бумаги с новеньких бокалов, голоса, плеск разливаемой водки… Но если взглянуть вверх, к началу – и в небе, где ты только что был, руки еще не отошли от опасной зыби, – видишь эти Буквы, вылитые из сини, ветра и солнца. Они блестят, переливаются.
Где выше тебя только Аэрофлот, NASA, ангелы.
Где ты закреплен страховкой на самой высокой точке над городом, почти на шпиле Дома радио, и паришь невесомо. Бордюр крыши обвязан арматурными стяжками, наварены стойки-откосы: к ним будет крепиться громада букв. Их подаст сюда двадцатиметровая телескопическая стрела японского автокрана. Надо принять буквы, выставить каждую по месту, точно совместить гнезда соединений. Притянуть на болты, усилить крепление сваркой.
Где рядом, ощерив в улыбке желтые прокуренные зубы, закрепился Цырен, на поясе его электроперфоратор – и он похож на космического воина. Бормочет в черную коробочку передатчика: «…приемлехаприем! приемлехаприем!» Дальше расположился Шунков: тянет провода, пробует сварку, карандашом электрода выписывает в швеллере имя любимой… Оранжевые лепестки, расцветая, тут же вянут, осыпаясь. Страховочные веревки тянутся от твоего монтажного пояса, упираешься ногами в стену, великаном топчешь на ней извивы речек-трещинок, темные озера пятен на штукатурке, бурые плато какой-то неизвестной горной страны.
Расчесываешь длинные волосы, отпускаешь в полет серебристые нити. И одна из них невесомо скользнет, быть может, где-то и над мальчишкой, бегущим началом жизни по всем улочкам, огибающим земной шар. А не обежать его и за весь суматошный день летних каникул – запыхаешься и ноги собьешь! Только знакомая девчонка крикнет на бегу, отмахнув тяжелую гриву волос: «Эх, жаль мне тебя, никогда не узнаешь, как волосы стучат по спине, когда бежишь под горку, как будто ты лошадь!» Да, не узнаешь, так что же? Сорок лет прошло, волосы не стрижешь с тех пор, отпустил бородищу, что уже с проблесками наступающего предзимья… Но что же, бегать как конь? И где та девочка? Можно лишь расчесывать волосы в небе – вдруг опустится один волосок на страницу книжки извилистой речкой, – она проложит свое русло среди множества заглавных и прописных букв, точек и запятых, многоточий. Страницу прочтет мальчишка, смахнет причудливый изгиб странного вымысла, лишь почудится дух небесной отрешенности, дымная горечь сжигаемой в парках и садах листвы.
Сверху видна бригада, что готовит буквы к монтажу – кажется, будто черные фигурки кружатся чаинками на дне стакана. Где-то там мелькает и Вусович, директор по производству рекламной мастерской, можно различить пятно его черной неизменной шляпы. Буквы разложены на земле в беспорядке: и пока тайное назначение их, заключенный в них смысл, – непонятен. Упакованы в пленку, новенькие, блестящие, только что сделанные. Подполз игрушечный автокран, расправляет свою суставчатую железную руку… даже не верится, что дотянет ее сюда. Вусович отдает команду в передатчик, Цырен переключается на него. Наконец зацепили внизу первую букву, Г; стрела подает ее сюда, раскачивая. Да не просто обычную Г – а огромный короб, конструкцию, дом!
И неизвестно… как, из чего создавал первобуквы Господь? Но явились они божественным откровением Константину Философу. «Потом же человеколюбец бог… посла имь святого Константина Философа, нарицаемого Кирилла, мужа праведна и истинна, и сотвори имь 30 письмена и осмь, ова убо по чину греческих писмен, ова же по словенстеи речи…». Так пишет в «Сказаниях о письменах» Черноризец Храбр.
После того, как встали на молитву, «явил бог Философу славянское письмо. И тот, быстро создав письмена и составив (из них) беседу (евангельскую), отправился в Моравию, взяв (с собой) Мефодия», говорится в «Пространном житии Мефодия». Великий просветитель Константин дал миру славянскую азбуку, апокрифический текст, заключающий в себе символическую тайнопись.
Но это история… а мы начиняли буквы трубками со светящимся газом, электроникой, паяли в них схемы, соединяли электрические цепи, монтировали прозрачный поликарбонат, закатывали все поверх ярким винилом пленки. Теперь они будут призывно полыхать как ориентир всем тем, кто «бродил в ночи и ждал ответа».
Подхватываем букву на лету, подтягиваем на растяжках, ровняем, подгоняем по месту, затягиваем крепления. Шунков чиркает электросваркой. Ветер на верхотуре леденит лицо, пальцы сводит, они становятся как чужие. А если перекос или пережим? Что-нибудь треснет, лопнет, не выдержит?! Или того хуже: трахнуть эту буквищу об стену! А то сорвется! Подумать страшно… цена ее немыслима! Контора, что заказала и оплачивает гигантскую надпись – «БАНКЪ Азiя-Кредiтъ». Генеральный офис банка в Сингапуре, филиалы разбросаны по всему миру. Вусович звонит в Сингапур по спутниковому: «Первая пошла! пошла первая! Г!»
…В ультрасовременном билдинге – стекло и металл – в тиши роскошно обставленного кабинета пожилой господин, сын основателя банка, берет трубку. Голос Вусовича голубем-вестником слетает в телефон. Известие вызывает довольную улыбку. В податливом уюте кожаных кресел вокруг – совет директоров банка в полном составе. Белые рубашки, воротнички расстегнуты, встреча, что называется, «без галстуков». Это сыновья, продолжатели дела отцов – тех, кто уцелел в горниле Гражданской войны, кого не размело по свету: осели, сжались в крепкий костистый кулак, загрубевший от рукояти шашки, маузера, нагайки – а в нем-то полновесные царские червонцы, основа капитала.
«Первую, говорит, на верхотуру взгромоздили», – кивает господин остальному собранию.
Ну, с почином! Слава Тебе Господи!
«Пусть там, – предлагает кто-то, – работникам, как сработают всё, по чарке поднесут. Нашей. Казацкой».
– Это гоже, – соглашается директор. – Эй, Вусович! – Голос через Гоби, Маньчжурию, Забайкалье, Транссиб… – Какая там у вас добрая казацкая водка? Ну, поднеси молодцам, как дело сделают, по чаре. От нас.
…Какая еще водка? добрая? казацкая?! тьфу ты… где же её взять-то? – чертыхается Вусович.
А у нас в небе и ветра посвист, и турбулентные потоки, и кобрирующий момент, как говорят в авиации. Исполинские знаки зависают, раскачиваются. Визжат электродрели, тумкает пневмопистолет, пышет снопами искр сварка. И лица наши мужественны, обветрены, загорелы.
С самой зимы эдак мы колготились… Кроили основу, пластали листы поликарбоната, делали обводку, варили швы химическим составом. Конструкторы расчерчивали лекала, электрики проложили километры проводов, макетчики закатывали поверх виниловой пленкой. Собирали буквы одну за другой, как корабли, пусть и малые, снаряжали в плавание. Для работы нам сняли в городском парке пустующий огромный бильярдный зал, там и устроили базу, ведь нигде не поместится такая хренотень.
«А ты знаешь коэффициент ветроустойчивости? можешь рассчитать?!» Порой мы громоздили кулаки, побитые оспинами железной окалины, потравленные точками кислоты, на шаткие основы из ящиков, за которыми вливали в себя, бывало, ледяную водку, шептали имена оставленных любимых. Синие молнии озаряли наши лица, когда гроза, электричество отключено, ветви деревьев за громадными окнами выхвачены из тьмы всполохами, золотые письмена расшиты по бархату ночи. Укрывшись жалкими шинелишками, бушлатами, так вповалку и падали, и засыпали подле ящиков или на верстаках, монтажных столах. Заваривали бесконечные растворимые супы из коробок, а некоторые взбадривали себя чифирем. И не многие из нас, из тех, кто начинал это дело, – и впрямь дожили со слезами на глазах, язвой в печенке, незаживающими ранами на руках, – до светлого праздника, до Буквовоздвижения.
А Вусович, известное дело, срубит за это денег немерено, да и укатит со своей зазнобой Ларисой, директором по креативу, да со своими друзьями-знакомыми куда-нибудь на далекие северные озера. Романтика! Уха из наловленной рыбешки, песни у костра под гитару, спирт в кружках, комары, треники на коленях вытянуты и измазаны в глине, вся рожа в саже от печеной картошки…
И вот мы стоим, нас всех построили. Монтажники, сварщики, электрики, макетчики, конструкторы, водители. Вокруг еще не остыла мощная техника. Вусович – вдоль строя, он сам лазил наверх, проверял. Даже шляпа измазана в белом, полы пальто изгвазданы. Подъехали конторские: секретарша, менеджеры, бухгалтер. Двое добровольцев таскают коробки, распаковывают. Вусович выдергивает одну блестящую бутылку, этикетка вся в лентах и флагах. Крутит перед носом. Эта, что ли, казацкая? Да ладно, пойдет… вроде Ермак изображен. И называется водка «Сибирь». Где-то в хозяйственном куплены полулитровые, наверное, чаши-бульонницы. Секретарша освобождает одну от оберточной бумаги, протирает пальцем от пыли, смотрит.
– Это что такое?! – вскидывается Вусович, он тут как тут. На чашах какие-то розовые цветочки.
– Бокал «дачный»… других не было, – оправдывается секретарша.
– Казацкий? бокал казацкий?! – не казацкий? О боже… где же я этих самых «казацких» чар-то возьму? – хватается он за голову.
Бухгалтерша с загадочной улыбкой Сфинкса поглядывает то на калькулятор, то на простыню-ведомость, то на нас, сверяясь по списку. Веером у нее в руках конверты; тугие; это деньги. Ветер срывает треск разрываемой бумаги с новеньких бокалов, голоса, плеск разливаемой водки… Но если взглянуть вверх, к началу – и в небе, где ты только что был, руки еще не отошли от опасной зыби, – видишь эти Буквы, вылитые из сини, ветра и солнца. Они блестят, переливаются.