Страница:
ее от громких и наносящих раны событий внешнего мира. И без того внутренний
мир полон страданий и ран. К этому типу познающего человека относится
описание Ницше: "вот человек, который постоянно испытывает необычайные вещи,
видит, слышит, подозревает, надеется, мечтает; которого его собственные
мысли поражают и ранят, как нечто приходящее извне, как своего рода события
и удары". ("По ту сторону Добра и Зла").
Взаимная вражда порывов в душе его не уничтожена, а скорее напротив,
усилилась. "И кто будет судить об основных влечениях человека по тому -
действовали ли они как вдохновляющие духи, демоны и кобольды, тот найдет,
что каждое из них хотело бы выставить именно себя конечной целью мироздания,
владыкою всех прочих влечений. Ибо каждое влечение властолюбиво и старается
философствовать в своем духе" ("По ту сторону Добра и Зла").
Именно поэтому "познание познающего свидетельствует о нем самом, т. е.
"о том, в каком отношении друг к другу стоят внутренние влечения его натуры"
(Там же).
Я помню одно устное изречение Ницше, которое очень верно характеризует
эту радость человека, познающего ширину и глубину своей натуры - радость,
порожденную тем, что его жизнь сделалась "экспериментом для познающего"
("Веселая наука"). "Я подобен старому, несокрушимому замку, в котором есть
много скрытых погребов и подвалов; в самые скрытые из подземных ходов я еще
сам не пробирался, в самые глубокие подземелья еще не спускался. Разве они
не находятся под всем построенным? Разве из своей глубины я не могу
подняться до земной поверхности во всех направлениях? Разве через всякий
потайной ход мы не возвращаемся к самим себе"?
Таким образом широта и сложность негармоничной, "лишенной стиля" натуры
становятся громадным преимуществом: "если бы мы хотели и осмеливались
создать архитектуру, соответствующую нашей душе, то нашим образцом был бы
лабиринт!" ("Утренняя заря"), но не такой лабиринт, в котором душа теряет
себя, а из запутанности которого она находит путь к познанию". "Нужно носить
еще в себе хаос, чтобы родить блуждающую звезду", - это изречение Заратустры
относится к душе, которая родится для звездного существования, для света как
для своей истинной сущности, для своего апофеоза.
* * *
Чтобы понять до конца весь смысл Ницше, необходимо понять психологию
религиозного чувства. Из всех дарований Ницше нет ни одного, который бы
глубже и неразрывнее был связан со всем его духовным существом, как его
религиозный гений. В другое время, в другой период культуры он помешал бы
этому пасторскому сыну стать мыслителем. Но среди влияний нашей эпохи его
религиозный гений обратился на познание. Все его развитие вышло в
значительной степени из того, что он потерял веру, из "скорби о смерти
божества", этой безграничной скорби, которая звучит вплоть до последнего
произведения, написанного Ницше уже на грани безумия, - до четвертой части
его "Так говорил Заратустра". Ведь если множество отдельных, не связанных
между собой порывов распадается на две как бы противопоставленные одна
другой сущности, из которых одна властвует, а другая покоряется ей, человек
находит возможность относиться к себе как к высшему существу. Тем, что он
принес в жертву самому себе часть себя, он приблизился к религиозному
экстазу.
"В человеке соединяются тварь и творец: в человеке есть материя,
недоделанность, избыток, прах, нечисть, бессмыслица, хаос; но есть в нем и
создатель, художник, есть в нем твердость молота, божественность
созерцателя, настроение седьмого дня..." ("По ту сторону Добра и Зла"). И
здесь видно, как непрерывное страдание и бесконечное самообожествление
обуславливают одно другое тем, что каждое создает сызнова свою собственную
противоположность. "Всякий, кто когда-нибудь строил новое небо, находил силу
для этого лишь в собственном аду". ("К генеалогии морали").
В этих основных чертах натуры Ницше заключаются причины утонченности и
экзальтации, присущих, как жгучая пряность, всему высокому и значительному в
его философии. Сильнее всего это должен чувствовать неиспорченный вкус
молодых и здоровых натур - или же люди, защищенные безмятежностью
религиозных воззрений и не испытавшие на самих себе борьбы и страданий
атеиста с религиозными влечениями. Но именно это и делает Ницше в столь
сильной степени философом нашего времени. В нем выразилось типичным образом
то, что глубже всего волнует современность: невозможность удовлетвориться
крошками от трапезы современного познания и невозможность отказаться от
своего отношения к познанию. Такова великая и потрясающая картина философии
Ницше: целый ряд мощных попыток разрешить эту задачу современного трагизма,
угадать тайну современного сфинкса и сбросить его в пропасть.
Именно поэтому, если мы хотим разобраться в произведениях Ницше, нам
следует обратить внимание на человека, а не на теоретика. В теоретическом
отношении он часто опирается на других мыслителей, но то, в чем они достигли
своей зрелости, своей творческой вершины, служит ему исходным пунктом для
собственного творчества. Малейшее прикосновение, которое испытывал его
разум, будило в нем полноту внутренней жизни. Он сказал однажды: "бывают два
типа гениев: один, который творит и хочет творить, другой, который дает себя
оплодотворять и рождает" ("По ту сторону Добра и Зла"). Он несомненно
принадлежал ко второму типу. В духовной натуре Ницше было - доведенное до
величия - нечто женственное*; но при этом он настолько гениален, что
совершенно безразлично, что давало ему первотолчок. Если мы соберем все, что
было посеяно в его уме прежними учениями, у нас окажется лишь горстка
незначительных зерен; когда же мы вступаем в его философию, нас осеняет лес
тенистых деревьев, роскошная растительность дикой, безграничной природы.
* Иногда, когда он это чувствовал особенно сильно, он склонялся к тому,
чтобы считать истинным именно женский гений; "животные иначе понимают
женское начало, чем люди; самка кажется им продуктивным существом...
Беременность сделала женщин более мягкими, терпеливыми, боязливыми,
покорными; и точно так же духовная беременность делает характер созерцателя
похожим на женский - это мужчины-матери" ("Веселая наука").
Лу Андреас-Саломе
Перевод Ларисы Гармаш
мир полон страданий и ран. К этому типу познающего человека относится
описание Ницше: "вот человек, который постоянно испытывает необычайные вещи,
видит, слышит, подозревает, надеется, мечтает; которого его собственные
мысли поражают и ранят, как нечто приходящее извне, как своего рода события
и удары". ("По ту сторону Добра и Зла").
Взаимная вражда порывов в душе его не уничтожена, а скорее напротив,
усилилась. "И кто будет судить об основных влечениях человека по тому -
действовали ли они как вдохновляющие духи, демоны и кобольды, тот найдет,
что каждое из них хотело бы выставить именно себя конечной целью мироздания,
владыкою всех прочих влечений. Ибо каждое влечение властолюбиво и старается
философствовать в своем духе" ("По ту сторону Добра и Зла").
Именно поэтому "познание познающего свидетельствует о нем самом, т. е.
"о том, в каком отношении друг к другу стоят внутренние влечения его натуры"
(Там же).
Я помню одно устное изречение Ницше, которое очень верно характеризует
эту радость человека, познающего ширину и глубину своей натуры - радость,
порожденную тем, что его жизнь сделалась "экспериментом для познающего"
("Веселая наука"). "Я подобен старому, несокрушимому замку, в котором есть
много скрытых погребов и подвалов; в самые скрытые из подземных ходов я еще
сам не пробирался, в самые глубокие подземелья еще не спускался. Разве они
не находятся под всем построенным? Разве из своей глубины я не могу
подняться до земной поверхности во всех направлениях? Разве через всякий
потайной ход мы не возвращаемся к самим себе"?
Таким образом широта и сложность негармоничной, "лишенной стиля" натуры
становятся громадным преимуществом: "если бы мы хотели и осмеливались
создать архитектуру, соответствующую нашей душе, то нашим образцом был бы
лабиринт!" ("Утренняя заря"), но не такой лабиринт, в котором душа теряет
себя, а из запутанности которого она находит путь к познанию". "Нужно носить
еще в себе хаос, чтобы родить блуждающую звезду", - это изречение Заратустры
относится к душе, которая родится для звездного существования, для света как
для своей истинной сущности, для своего апофеоза.
* * *
Чтобы понять до конца весь смысл Ницше, необходимо понять психологию
религиозного чувства. Из всех дарований Ницше нет ни одного, который бы
глубже и неразрывнее был связан со всем его духовным существом, как его
религиозный гений. В другое время, в другой период культуры он помешал бы
этому пасторскому сыну стать мыслителем. Но среди влияний нашей эпохи его
религиозный гений обратился на познание. Все его развитие вышло в
значительной степени из того, что он потерял веру, из "скорби о смерти
божества", этой безграничной скорби, которая звучит вплоть до последнего
произведения, написанного Ницше уже на грани безумия, - до четвертой части
его "Так говорил Заратустра". Ведь если множество отдельных, не связанных
между собой порывов распадается на две как бы противопоставленные одна
другой сущности, из которых одна властвует, а другая покоряется ей, человек
находит возможность относиться к себе как к высшему существу. Тем, что он
принес в жертву самому себе часть себя, он приблизился к религиозному
экстазу.
"В человеке соединяются тварь и творец: в человеке есть материя,
недоделанность, избыток, прах, нечисть, бессмыслица, хаос; но есть в нем и
создатель, художник, есть в нем твердость молота, божественность
созерцателя, настроение седьмого дня..." ("По ту сторону Добра и Зла"). И
здесь видно, как непрерывное страдание и бесконечное самообожествление
обуславливают одно другое тем, что каждое создает сызнова свою собственную
противоположность. "Всякий, кто когда-нибудь строил новое небо, находил силу
для этого лишь в собственном аду". ("К генеалогии морали").
В этих основных чертах натуры Ницше заключаются причины утонченности и
экзальтации, присущих, как жгучая пряность, всему высокому и значительному в
его философии. Сильнее всего это должен чувствовать неиспорченный вкус
молодых и здоровых натур - или же люди, защищенные безмятежностью
религиозных воззрений и не испытавшие на самих себе борьбы и страданий
атеиста с религиозными влечениями. Но именно это и делает Ницше в столь
сильной степени философом нашего времени. В нем выразилось типичным образом
то, что глубже всего волнует современность: невозможность удовлетвориться
крошками от трапезы современного познания и невозможность отказаться от
своего отношения к познанию. Такова великая и потрясающая картина философии
Ницше: целый ряд мощных попыток разрешить эту задачу современного трагизма,
угадать тайну современного сфинкса и сбросить его в пропасть.
Именно поэтому, если мы хотим разобраться в произведениях Ницше, нам
следует обратить внимание на человека, а не на теоретика. В теоретическом
отношении он часто опирается на других мыслителей, но то, в чем они достигли
своей зрелости, своей творческой вершины, служит ему исходным пунктом для
собственного творчества. Малейшее прикосновение, которое испытывал его
разум, будило в нем полноту внутренней жизни. Он сказал однажды: "бывают два
типа гениев: один, который творит и хочет творить, другой, который дает себя
оплодотворять и рождает" ("По ту сторону Добра и Зла"). Он несомненно
принадлежал ко второму типу. В духовной натуре Ницше было - доведенное до
величия - нечто женственное*; но при этом он настолько гениален, что
совершенно безразлично, что давало ему первотолчок. Если мы соберем все, что
было посеяно в его уме прежними учениями, у нас окажется лишь горстка
незначительных зерен; когда же мы вступаем в его философию, нас осеняет лес
тенистых деревьев, роскошная растительность дикой, безграничной природы.
* Иногда, когда он это чувствовал особенно сильно, он склонялся к тому,
чтобы считать истинным именно женский гений; "животные иначе понимают
женское начало, чем люди; самка кажется им продуктивным существом...
Беременность сделала женщин более мягкими, терпеливыми, боязливыми,
покорными; и точно так же духовная беременность делает характер созерцателя
похожим на женский - это мужчины-матери" ("Веселая наука").
Лу Андреас-Саломе
Перевод Ларисы Гармаш