Страница:
Еще хуже с антропологией, поскольку никто, насколько мне известно, не предпринял попыток изучить и обобщить все те человеческие останки, которые были открыты при раскопках. Из случайных же обзоров следует, что в среде кочевников этого периода были представлены как группы с монголоидными чертами (число которых увеличивается с течением времени по направлению к востоку), так и представители ярко выраженного "средиземноморского типа", представленного до сих пор на территории современной Украины, - брахикефалы с высоким лбом, тонким с горбинкой носом, пропорциональными скулами и энергичным подбородком. Собственно говоря, это классический тип населения Балкан и Южной Европы, каким мы знаем его по погребениям эпохи бронзы Восточной Европы и далее, на всем необозримом пространстве евразийских степей от Дуная до Прибайкалья.
И ничего удивительного в этом нет. Половцы, как известно, принадлежат к тюркоязычной семье народов, а древние тюрки, такие как хазары и болгары, всегда славились красотой. О красоте половцев и в первую очередь половчанок сохранилось много свидетельств. Дочь хана Атрака Гурандухт, ставшая женой Давида IV Строителя, с успехом конкурировала с красотой грузинских княжен, персидский поэт Низами Ганджеви, женатый на половчанке, воспевал исключительную красоту женщин этого народа. Наконец, стоит вспомнить эпитет Кончаковны, племянницы Гурандухт, - "красная девка", употребленный в "Слове о полку Игореве" по отношению к ней и к половчанкам вообще, эпитет, выразивший высшее восхищение поэта и ни разу более не употребленный в отношении представительниц прекрасного пола других народов.
Тот или иной антропологический облик, вписывающийся в привычный стереотип или, наоборот, противоречащий традиционным, хранящимся на уровне подсознания этноса канонам красоты, играет важную роль в установлении межэтнических контактов. Несоответствие привычному стереотипу вызывает всплеск ксенофобии, боязни нового, "чужого", препятствуя таким контактам, и наоборот, при общем сходстве действительная чужеродность оказывается как бы незамечаемой. В древности этот фактор играл еще большую роль, чем в наши дни. А в случае с половцами, похоже, барьера для межэтнического общения не возникало. Такое наблюдение в первую очередь относится к половецкой аристократии, по-видимому, импонировавшей эстетическим представлениям славян, грузин и обитателей Подунавья. Объяснить это можно лишь теми характерными чертами, которые выделяли половцев из массы остальных тюрков и определили имена, под которыми они были известны у других народов.
Сами половцы называли себя "куманами", или "кунами", словами, которые некоторые востоковеды возводят к древнетюркскому "лебедь", указывающему на их "белизну". И действительно, немецкое "Falones", венгерское "Palocz", польское и чешское "Plavci", "Plauci", армянское "хардеш" и русское "половец" обозначают один и тот же цветовой оттенок - "соломенно-желтый", "золотистый", "белокурый", - определяющий цвет волос куманов.
Если учесть, что пигментация волос неразрывно связана с определенным цветом глаз, то в отличие от остальных тюрок, черноволосых и кареглазых, белокожие половцы представали в золотистом нимбе волос с яркими голубыми глазами, которые не могли не привлекать черноволосых и смуглых грузин, болгар и таких же, как мы знаем по захоронениям, приднепровских славян. Столь характерная "цветовая гамма" половцев, вызывавшая восхищение современников, для историка оказывается своего рода "генеалогическим свидетельством", помогая связать их происхождение с загадочными динлинами китайских хроник ("белой расой Центральной Азии"), а через них - с людьми так называемой афанасьевской культуры, чьи погребения III тысячелетия до новой эры были открыты археологами в Прибайкалье.
Таким образом, в океане времени половцы предстают перед нами потомками древнейших "европейцев", то есть "арийцев", вытесненных из Восточной и Центральной Азии начавшейся когда-то широкой экспансией монголоидных народов.
Под стать облику…
и характеристика нравственных качеств половцев, которую можно найти у их современников. Египетский историк XIV века Ибн Фадлаллах Эломари считал, что половцы являются лучшими среди тюрок "по своей добросовестности, храбрости, избеганию обмана, красоте своих фигур и благородству своих характеров", а испанец XV века Педро Тафкар, говоря о врожденной честности и верности рабов-половцев, отмечал, что "ни один из них никогда не предавал своего хозяина".
Половцы были отнюдь не "цыганами", кочующими в жалких кибитках по степи, их нельзя сравнить ни с казахами, ни с туркменами в том виде, в каком застали эти народы этнографы. Половцы стояли на гораздо более высоком уровне культурного и общественного развития и, надо сказать, влияли на свое окружение.
Насколько мощным оно было, показывают два примера.
Первым и самым поразительным можно считать открытие архива средневековой армянской колонии в Каменце-Подольском. Сохранившиеся юридические документы, относящиеся к XVI веку, были написаны армянскими буквами, но - на половецком языке. Получилось так потому, что после захвата в 1064 году турками-сельджуками города Ани, средневековой столицы Армении, начался исход армян на Северный Кавказ и на берега Черного моря, где они оказались связаны с половцами настолько тесно, что, сохранив алфавит, сменили свой язык на половецкий.
Факт этот заставляет пристальнее вглядеться в русско-половецкие контакты, поскольку каждый смешанный брак означает мощное взаимодействие (или противоборство) культур. Понятно, что за личным знакомством наступает пора усвоения знаний и обычаев, обогащение словарного фонда, а затем и появление относительного двуязычия в быту. Есть пример (с ханом Башкордом), который убеждает, что будущие русские князья и дочери половчанок могли воспитываться в Степи у своих родственников по материнской линии, отправляясь туда на достаточно долгое время.
Есть и обратный пример. Причиной одного из самых острых конфликтов между Владимиром Мономахом и Олегом Святославичем в 1095 году стал отказ черниговского князя выдать на расправу киевским князьям сына хана Итларя, находившегося на воспитании при дворе Олега, когда Мономах предательски убил его отца, пришедшего из Степи для заключения мира. Стоит заметить, что подобный обычай воспитания сыновей князей и королей в дружественных семьях или в семьях вассалов был в то время широко распространен в Западной Европе, являясь почти обязательным для будущего рыцаря.
Сейчас трудно понять, почему сам институт рыцарства мы связываем исключительно с Западной Европой, отказывая в нем Древней Руси, чья государственность и общество до середины XIII века развивались в рамках западноевропейских традиций. Древнерусская юрисдикция ("Правда Руская") была создана по образцу варварских "правд", институт Церкви с его "десятиной" был заимствован одновременно из Византии (иерархия) и от Рима (десятина), отношения города и князя, "земли" и правителя, институт общегородского "веча" - все это находит прямые аналогии на европейском Западе. Сходным был, по-видимому, и институт рыцарства, скрытый от нас терминами "дружина", "отроки", "детскы" и прочие. Это тем более важно, что, как сейчас выясняется, рыцарство отнюдь не принадлежит только Европе. Наоборот, можно думать, что оно пришло в Европу с Востока, где законы рыцарства, морали, этикета, как, например, у арабов, соблюдались гораздо строже, чем на европейском континенте.
Аристократы степей
По ряду признаков можно думать, что все это с особой силой проявилось и у половцев. "Аристократы степей" имели свои города, только не прикрепленные к месту, а передвигавшиеся под солнцем и звездами.
"Дворцы на колесах" стояли на огромных платформах, которые тащили десятки быков. "Мы увидели большой город, движущийся со своими жителями, в нем мечети и базары, дым от кухонь, расстилающийся по воздуху, потому что они варят еду и во время самой езды", - писал о ханской ставке Золотой Орды в середине XIV века Ибн-Баттута, а Гильом де Рубрук в 1253 году следующим образом описывал устройство "татарских" (на самом деле - половецких) жилищ: "Дом, в котором они спят, они ставят на колеса из плетеных прутьев, бревнами его служат прутья, сходящиеся кверху в виде маленького колеса, из которого поднимается ввысь шейка, наподобие печной трубы, ее они покрывают белым войлоком, чаще же пропитывают также войлок известкой, белой землей и порошком из костей, чтобы он сверкал ярче, а иногда также берут они черный войлок. Этот войлок около верхней шейки они украшают красивой и разнообразной живописью. Перед входом они также вешают войлок, разнообразный от пестроты тканей. Именно они сшивают цветной войлок или другой, составляя виноградные лозы и деревья, птиц и зверей. И они делают подобные жилища настолько большими, что те имеют иногда тридцать футов в ширину. Именно я вымерил однажды ширину между следами колес одной повозки в 20 футов, а когда дом был на повозке, он выдавался за колеса по крайней мере на пять футов с того и другого бока. Я насчитал у одной повозки 22 быка, тянущих дом, 11 в один ряд вдоль ширины повозки и еще 11 перед ними. Ось повозки была величиной с мачту корабля, и человек стоял на повозке при входе в дом, погоняя быков. Кроме того, они делают четырехугольные ящики из расколотых маленьких прутьев величиной с большой сундук, а после того с одного краю до другого устраивают навес из подобных прутьев и на переднем краю делают небольшой вход, после этого покрывают этот ящик, или домик, черным войлоком, пропитанным салом или овечьим молоком, чтобы нельзя было проникнуть дождю, и такой ящик равным образом украшают они пестроткаными или пуховыми материями. В такие сундуки они кладут всю свою утварь и сокровища, а потом крепко привязывают их к высоким повозкам, которые тянут верблюды, чтобы можно было таким образом перевозить эти ящики и через реки. Такие сундуки никогда не снимаются с повозок. Когда они снимают свои дома для остановки, они всегда поворачивают ворота к югу и последовательно размещают повозки с сундуками с той и с другой стороны вблизи дома, на расстоянии половины полета камня, так что дом стоит между двумя рядами повозок, как бы между двумя стенами…"
Такими же были и "телегы", упоминаемые в "Слове о полку Игореве", скрип деревянных колес которых далеко разносился над просторами ночной степи.
Пока половецкая аристократия кочевала, часть половцев, занимавшихся торговлей и ремеслом, оседала в городах, оставшихся еще от их предшественников, возможно, даже создавала новые поселения на торговых путях и поблизости излюбленных мест ханских ставок, где возникали сады и виноградники, впервые заведенные в речных долинах еще хаза-рами.
Однако для их аристократии еще не наступило время оседлости. Своеобразие быта, истории и культуры накладывало отпечаток на психологию этих людей, на отношение к окружающему миру. Я вовсе не намерен идеализировать половцев. Но для того чтобы их понять, надо освободиться от предвзятости. Как любой кочующий народ, живший натуральным хозяйством, торговлей скотом и "живым товаром", половцы смотрели на набеги и войны как на естественный образ жизни.
В любом феодальном обществе война была одним из основных "способов производства": захваченная в бою добыча, затем делившаяся, определяла богатство и достоинство воина, его положение в структуре социума, давала право распоряжаться жизнью и имуществом побежденного. "Право сильного", регламентируемое внутри общества своими законами, являлось краеугольным камнем, на котором возвышалось здание феодализма. Логика была простой: идя в набег, вступая в битву, воин рисковал своей жизнью, и значит, получаемая им доля от общей добычи становилась "платой за риск". Русские князья, германские и венгерские феодалы, французские и английские рыцари в этом отношении были ничуть не лучше половцев.
Приняв как факт "постулаты эпохи", мы сможем объективнее оценивать известия летописей. В сезонной жизни половцев важнее всяких войн и побед было соблюдение хозяйственного (природного) календаря. Сезонные перекочевки, правильная смена пастбищ, предохранявшая их от потрав, соблюдение, как сказали бы мы сейчас, "оптимального экологического режима хозяйствования" приводило к тому, что, участвуя в осаде какого-либо города, половцы могли за несколько дней до его неминуемой сдачи собраться и уйти. Так не раз происходило в Подунавье, где половцы помогали болгарам освободиться от ига Византии. Не раз и не два болгарские цари вынуждены были снимать осаду с византийских крепостей лишь потому, что в заботе о своих стадах половцы не могли задерживаться дольше конца мая. Не помогали никакие уговоры. В этом отношении половцы оказывались столь же "легкомысленны", как скифы в известном рассказе Геродота, которые вместо того, чтобы сражаться с уже выстроившимися против них персами, бросились в погоню за внезапно появившимся зайцем.
До последнего времени историки смотрели на кочевников глазами оседлых народов, разделяя их антипатии и предубеждения. Сейчас нам следует быть более объективными и признать, что половцы куда гармоничнее вписывались в окружавшую их среду, чем народы земледельческие, которые ее истощали и разрушали, ничуть не заботясь о ее сохранении.
Не контакты, а симбиоз
Я думаю, и размышления эти навеяны изучением византийских источников, что половцы отнюдь не стремились к регулярным сражениям с кем бы то ни было. Похоже, что и на войну они смотрели как на развлечение или игру, достойную мужчины, но именно игру, предпочитая короткие стычки и маневр, легко отказываясь от разгрома противника, если это оказывалось сопряжено с лишениями и трудностями. Они не стремились жертвовать жизнью ради сомнительного успеха и легко "показывали плечи", ударившись в бегство. В обычных условиях война была для них разновидностью охоты, "удальством", хотя в случае нужды они могли стоять насмерть, как то было в решающем сражении с турками-сельджуками при Давиде Восстановителе или в войнах с византийцами. Способные на молниеносный набег, сами они никогда не вели длительных осад, за исключением одного случая с торками. И столь же известный по летописи случай появления среди них какого-то "бесурменина", владевшего секретом "живого огня" (на этот случай обычно ссылаются те, кто обвиняет половцев в желании "попленить русские города), - явное недоразумение уже по тому, с какой легкостью половцы отдали этого "бесурменина" русским князьям.
Внимательное чтение известий наших летописей о контактах с половцами приводит к заключению, что эти "дети степей" во многом поступали, как настоящие дети. Они оставались по-детски доверчивы к тем, кто, как русские князья, неоднократно нарушал договоры, кто убивал их заложников, их ханов и "братию", тогда как тщетно было бы искать обратные примеры. Брать в плен, чтобы отпускать за выкуп, - таково было "правило игры" этих степных рыцарей, и оно соблюдалось на Востоке гораздо строже, чем у рыцарей Запада. Князь, хан, даже шах могли быть убиты в жаркой схватке. Но смерть их была или случайна, или обусловлена личными отношениями противников. Простой воин не имел права поднять руку на благородного, похоже, он был даже не в праве его пленить. Об этом свидетельствуют восточные историки и писатели того времени, описывая схватки с крестоносцами в Палестине, и о том же самом повествует грузинская поэма XI - XII веков "Амирандарежданиани".
Можно думать, что такие же правила определяли поведение половцев и на русских землях, когда они приходили в гости к родственникам или отправлялись в далекое кочевье. Об этом свидетельствует та легкость, с которой киевские князья убивали половецких ханов, захватывали их вежи, стада и семьи, остававшиеся без серьезной охраны на время долгих отлучек мужчин. Сами половцы вели себя иначе, как показывают многочисленные следы их пребывания в Верхнем Поволжье, во владимирском Ополье - в окрестностях Переславля-Залесского и Ростова Великого, где сохранились топонимы "Половцы", "Половецкого", "Итларь". Да и в самом Боголюбове, резиденции владимиро-суздальских князей, тесно связанных кровным родством со Степью, за строками летописных известий встают живущие там степняки - половцы, торки, берендеи, аланы…
Думаю, что в отношении половцев следует говорить не о "контактах" с ними населения русских княжеств, а о симбиозе, начальном этапе постепенного слияния двух этносов, экологически вполне совместимых, если бы не последующее монгольское нашествие. Действительно, к XIII веку Русь и Половецкая Степь представляли единое образование, пронизанное бесчисленными нитями родственных, дружеских, политических и экономических связей. Образование многонациональное и интернациональное - именно так изначально складывалась Древняя Русь. Эту особенность отметил уже один из авторов "Повести временных лет", который, перечислив племена и народы, закончил перечень многозначительными словами: "…яже ныне зовомая Русь".
И здесь к месту вспомнить о втором, не менее ярком примере воздействия степной культуры на духовную культуру русского земледельческого населения. Это - былины.
Около двух столетий русский былинный эпос приковывает к себе внимание фольклористов, этнографов, историков, поэтов и художников.
В нем видят воспоминания об обрядах инициаций, оставленных в темных далях тысячелетий, и пережитки общинно-родового строя, борьбу патриархата с матриархатом, явственные отзвуки языческих времен и отражение дружинного быта Древней Руси. Но кроме всего этого, в них - дыхание степей, особенно во "владимировом" или "киевском" цикле.
Подвиги былинных героев совершаются не в чащах среднерусских лесов, не в перелесках лесостепи, где оседало русское население и возникали города, а именно в самой степи - просторной, бескрайней, откуда изредка накатывается "вражья сила" и где герой обычно встречается с противником. Как правило, бой завершается победой. Однако далеко не всегда эта победа предполагает гибель одного из борцов или поединщиков. Очень часто сам бой оказывается способом "узнавания" героем в своем противнике отца, брата или сестры (от другой матери), способом обретения жены или заключения побратимства. Это - типично степной сюжет, как и "симбиотические" отношения героя со своим конем, как и все аксессуары степного быта, дожившие в былинах до наших дней на далеком русском Севере, где степей никто никогда не видел.
Оттуда, из степей, пришли в былину и имена противников богатырей и их побратимов, половецких ханов.
Со всем этим мы свыклись, как с чем-то само собой разумеющимся.
В самом деле, как представить русскую народную культуру северных лесов и холодных морей без речитатива были, без сказителей? Но сама былина как жанр, как форма - откуда она? Русский былинный эпос несопоставим с европейским сюжетно и структурно. Нельзя считать его и собственно славянским: ничего, подобного былине, западные славяне (да и южные тоже) никогда не знали. Так получается, что историко-географическая зона возникновения былин оказывается зоной контакта киево-черниговской и владимиро-суздальской Руси со Степью. Больше того, ни один европейский эпос, описывающий деяния героев, не знает такого внимательного и любовного отношения к природе, как русский, - к просторам, ветру, солнцу и небу, к деревьям и травам, птицам и зверям, к быстротекущей воде и к облакам. И в этом русскую былину можно сопоставить только с тюркским эпосом, отразившимся в эпосах казахском и калмыцком.
И разве не дыханием Степи проникнуто "Слово о полку Игореве"?
В отличие от летописи, оно доносит до нас шум схватки, блистание доспехов, ржание коней, многоцветье одежд, цветущую, наполненную жизнью степь, далекие горизонты, заросшие лозняком берега многочисленных речек с пернатыми обитателями… Ветер колышет сочные, поднимающиеся из земли травы, слышится клекот орлов, вороний грай. У кого из поэтов европейского средневековья, живших за каменными стенами маленьких и тесных городов, можно найти что-либо подобное?
Песни-речитативы степных акынов, сопровождавшиеся щипковым струнным аккомпанементом или ударами бубна, похожие на заклинания, околдовывали слушателей, разворачивая перед ними панораму степных просторов, создавая ощущение удивительной слиянности природы и всадника, рождали порыв "удали богатырской". Она-то и питала дух русского народа в последующие исторические времена, поддерживая его в периоды лихолетья. Все это было воспринято и усвоено так, что в исконно русском происхождении былины до последнего времени не возникало сомнений… Но время изменило многое, сейчас связь русских со Степью и половцами ни для кого не является секретом. Сейчас уже понятно, что если оружие можно захватить в бою, ткани и украшения купить, то песенную культуру, имеющую всегда еще и подспудное магическое значение, можно обрести только из уст в уста в результате долгого и плодотворного сотрудничества двух народов.
"Спала князю умъ по хоти…"
Муза истории Клио удивительна в своих пристрастиях. Она охраняет для потомков факты, на первый взгляд малозначительные, и ввергает в реку забвения народы и государства. События весны 1185 года, связанные с поездкой в Степь новгород-северского князя Игоря Святославича, так же мало повлияли на ход мировой истории, как разгром басками арьергарда войска Карла Великого в Ронсевальском ущелье в 778 году. Однако и то, и другое стало важным сюжетом для поэтов и спустя сотни лет дошло до нашего времени.
Поэзия и реальность - вот извечный пример "единства и борьбы противоположностей", приводящий в недоумение историков и литературоведов. В первую очередь, это относится к самому "Слову о полку Игореве" и к его исторической основе. На протяжении последних десятилетий истолкование текста "Слова…", а вместе с тем и событий 1185 года шло исключительно под углом зрения "половецкой опасности" для Руси конца XII века. При этом исследователи закрывали глаза на дружеские связи князей и ханов, забывали межэтнические браки и их последствия, хотя Игорь Святославич был по крови (и, вероятно, по воспитанию и языку) на 3/4 половцем.
Не принималось в расчет и другое: с одной стороны - тесная дружба Игоря и Кончака, которая, как свидетельствует летопись, крепла год от года и завершилась женитьбой Владимира Игоревича на дочери Кончака, а с другой - ожесточенная усобица Игоря с Владимиром Глебовичем, князем переяславльским, возникшая, кстати сказать, в результате именно этой дружбы. И вот - парадоксальная ситуация: одни историки объявляют Игоря воином-героем, выступившем "за землю Русскую", а другие - "предателем русских национальных интересов".
А что было на самом деле?
Кроме текста "Слова…" современный историк располагает двумя версиями событий апреля-мая 1185 года в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях. Интересно, что и там освещение этих событий диаметрально противоположно. Рассказ Ипатьевского списка, несущий на себе отпечаток явного влияния поэмы, повествует о случившемся наиболее подробно и с позиций, благоприятствующих новгород-северскому князю. Наоборот, краткое изложение того же сюжета в Лаврентьевском списке можно назвать в первой его части памфлетом - столько в нем неприязни к черниговским князьям и издевки над их пленением половцами.
Но вот что любопытно: попыткой военного похода рисует это предприятие только Лаврентьевский список, тогда как внимательное прочтение начала рассказа Ипатьевского списка ставит такую посылку сразу же под сомнение. Оказывается, Игорь не "выступил", не "исполчился", не "вступил в стремя", как обязан был бы сказать летописец о начале военного похода, а всего только "поехал" из Новгорода, "взяв с собой" своего брата, племянника и старшего сына, Владимира Игоревича, который к этому моменту стал самостоятельным князем в Путивле, но не был женат. К тому же собравшиеся ехали "не спеша", совсем не заботясь о том, что об их поездке может кто-либо проведать.
Еще более удивительно выглядит эпизод со "сторожами", то есть разведчиками, которые, вернувшись, сообщили Игорю, что "виделись с ратными, ратницы ваши со доспехомъ ездятъ", поэтому надо или "поспешить" - куда? - или возвратиться домой, ибо "не наше есть время". Не правда ли, странная дилемма для собравшихся в набег? Причина этого могла быть только одна: сама поездка преследовала отнюдь не военные цели, то есть Игорь ехал не на войну, а к другу, и этим другом, как свидетельствует Ипатьевская летопись, начиная с 1174 года был Кончак. В 1180 году оба они участвуют в совместных боевых операциях в составе войск Святослава Всеволодовича, причем половцы специально просят определить их под начало Игоря; в 1183 из-за Кончака, которого Игорь не дал ограбить и пленить, между новгород-северским и переяславльским князьями развязывается кровавая усобица, к весне 1185 года всколыхнувшая и другие русские княжества.
Обычно полагают, что весной 1185 года пограничные русские земли ожидали набега половцев, которым нужен был полон для выкупа своих родственников, захваченных во время похода русских князей весной 1184 года. На самом деле, речь должна была идти о выкупе полона, захваченного войсками Святослава киевского 21 апреля 1185, то есть за два дня до выступления Игоря из Новгорода-Северского, о чем Игорь просто не мог знать. Гзак, наткнувшийся на Игоря, как раз и шел на Русь за таким "обменным фондом", чтобы вызволить "свою братию". Вот почему, когда Игорь и его спутники оказались в плену, Гзак, если верить летописи, тотчас же послал в Киев гонца с вестью к князьям: или вы приходите к нам по свою братию, или мы идем к вам.
И ничего удивительного в этом нет. Половцы, как известно, принадлежат к тюркоязычной семье народов, а древние тюрки, такие как хазары и болгары, всегда славились красотой. О красоте половцев и в первую очередь половчанок сохранилось много свидетельств. Дочь хана Атрака Гурандухт, ставшая женой Давида IV Строителя, с успехом конкурировала с красотой грузинских княжен, персидский поэт Низами Ганджеви, женатый на половчанке, воспевал исключительную красоту женщин этого народа. Наконец, стоит вспомнить эпитет Кончаковны, племянницы Гурандухт, - "красная девка", употребленный в "Слове о полку Игореве" по отношению к ней и к половчанкам вообще, эпитет, выразивший высшее восхищение поэта и ни разу более не употребленный в отношении представительниц прекрасного пола других народов.
Тот или иной антропологический облик, вписывающийся в привычный стереотип или, наоборот, противоречащий традиционным, хранящимся на уровне подсознания этноса канонам красоты, играет важную роль в установлении межэтнических контактов. Несоответствие привычному стереотипу вызывает всплеск ксенофобии, боязни нового, "чужого", препятствуя таким контактам, и наоборот, при общем сходстве действительная чужеродность оказывается как бы незамечаемой. В древности этот фактор играл еще большую роль, чем в наши дни. А в случае с половцами, похоже, барьера для межэтнического общения не возникало. Такое наблюдение в первую очередь относится к половецкой аристократии, по-видимому, импонировавшей эстетическим представлениям славян, грузин и обитателей Подунавья. Объяснить это можно лишь теми характерными чертами, которые выделяли половцев из массы остальных тюрков и определили имена, под которыми они были известны у других народов.
Сами половцы называли себя "куманами", или "кунами", словами, которые некоторые востоковеды возводят к древнетюркскому "лебедь", указывающему на их "белизну". И действительно, немецкое "Falones", венгерское "Palocz", польское и чешское "Plavci", "Plauci", армянское "хардеш" и русское "половец" обозначают один и тот же цветовой оттенок - "соломенно-желтый", "золотистый", "белокурый", - определяющий цвет волос куманов.
Если учесть, что пигментация волос неразрывно связана с определенным цветом глаз, то в отличие от остальных тюрок, черноволосых и кареглазых, белокожие половцы представали в золотистом нимбе волос с яркими голубыми глазами, которые не могли не привлекать черноволосых и смуглых грузин, болгар и таких же, как мы знаем по захоронениям, приднепровских славян. Столь характерная "цветовая гамма" половцев, вызывавшая восхищение современников, для историка оказывается своего рода "генеалогическим свидетельством", помогая связать их происхождение с загадочными динлинами китайских хроник ("белой расой Центральной Азии"), а через них - с людьми так называемой афанасьевской культуры, чьи погребения III тысячелетия до новой эры были открыты археологами в Прибайкалье.
Таким образом, в океане времени половцы предстают перед нами потомками древнейших "европейцев", то есть "арийцев", вытесненных из Восточной и Центральной Азии начавшейся когда-то широкой экспансией монголоидных народов.
Под стать облику…
и характеристика нравственных качеств половцев, которую можно найти у их современников. Египетский историк XIV века Ибн Фадлаллах Эломари считал, что половцы являются лучшими среди тюрок "по своей добросовестности, храбрости, избеганию обмана, красоте своих фигур и благородству своих характеров", а испанец XV века Педро Тафкар, говоря о врожденной честности и верности рабов-половцев, отмечал, что "ни один из них никогда не предавал своего хозяина".
Половцы были отнюдь не "цыганами", кочующими в жалких кибитках по степи, их нельзя сравнить ни с казахами, ни с туркменами в том виде, в каком застали эти народы этнографы. Половцы стояли на гораздо более высоком уровне культурного и общественного развития и, надо сказать, влияли на свое окружение.
Насколько мощным оно было, показывают два примера.
Первым и самым поразительным можно считать открытие архива средневековой армянской колонии в Каменце-Подольском. Сохранившиеся юридические документы, относящиеся к XVI веку, были написаны армянскими буквами, но - на половецком языке. Получилось так потому, что после захвата в 1064 году турками-сельджуками города Ани, средневековой столицы Армении, начался исход армян на Северный Кавказ и на берега Черного моря, где они оказались связаны с половцами настолько тесно, что, сохранив алфавит, сменили свой язык на половецкий.
Факт этот заставляет пристальнее вглядеться в русско-половецкие контакты, поскольку каждый смешанный брак означает мощное взаимодействие (или противоборство) культур. Понятно, что за личным знакомством наступает пора усвоения знаний и обычаев, обогащение словарного фонда, а затем и появление относительного двуязычия в быту. Есть пример (с ханом Башкордом), который убеждает, что будущие русские князья и дочери половчанок могли воспитываться в Степи у своих родственников по материнской линии, отправляясь туда на достаточно долгое время.
Есть и обратный пример. Причиной одного из самых острых конфликтов между Владимиром Мономахом и Олегом Святославичем в 1095 году стал отказ черниговского князя выдать на расправу киевским князьям сына хана Итларя, находившегося на воспитании при дворе Олега, когда Мономах предательски убил его отца, пришедшего из Степи для заключения мира. Стоит заметить, что подобный обычай воспитания сыновей князей и королей в дружественных семьях или в семьях вассалов был в то время широко распространен в Западной Европе, являясь почти обязательным для будущего рыцаря.
Сейчас трудно понять, почему сам институт рыцарства мы связываем исключительно с Западной Европой, отказывая в нем Древней Руси, чья государственность и общество до середины XIII века развивались в рамках западноевропейских традиций. Древнерусская юрисдикция ("Правда Руская") была создана по образцу варварских "правд", институт Церкви с его "десятиной" был заимствован одновременно из Византии (иерархия) и от Рима (десятина), отношения города и князя, "земли" и правителя, институт общегородского "веча" - все это находит прямые аналогии на европейском Западе. Сходным был, по-видимому, и институт рыцарства, скрытый от нас терминами "дружина", "отроки", "детскы" и прочие. Это тем более важно, что, как сейчас выясняется, рыцарство отнюдь не принадлежит только Европе. Наоборот, можно думать, что оно пришло в Европу с Востока, где законы рыцарства, морали, этикета, как, например, у арабов, соблюдались гораздо строже, чем на европейском континенте.
Аристократы степей
По ряду признаков можно думать, что все это с особой силой проявилось и у половцев. "Аристократы степей" имели свои города, только не прикрепленные к месту, а передвигавшиеся под солнцем и звездами.
"Дворцы на колесах" стояли на огромных платформах, которые тащили десятки быков. "Мы увидели большой город, движущийся со своими жителями, в нем мечети и базары, дым от кухонь, расстилающийся по воздуху, потому что они варят еду и во время самой езды", - писал о ханской ставке Золотой Орды в середине XIV века Ибн-Баттута, а Гильом де Рубрук в 1253 году следующим образом описывал устройство "татарских" (на самом деле - половецких) жилищ: "Дом, в котором они спят, они ставят на колеса из плетеных прутьев, бревнами его служат прутья, сходящиеся кверху в виде маленького колеса, из которого поднимается ввысь шейка, наподобие печной трубы, ее они покрывают белым войлоком, чаще же пропитывают также войлок известкой, белой землей и порошком из костей, чтобы он сверкал ярче, а иногда также берут они черный войлок. Этот войлок около верхней шейки они украшают красивой и разнообразной живописью. Перед входом они также вешают войлок, разнообразный от пестроты тканей. Именно они сшивают цветной войлок или другой, составляя виноградные лозы и деревья, птиц и зверей. И они делают подобные жилища настолько большими, что те имеют иногда тридцать футов в ширину. Именно я вымерил однажды ширину между следами колес одной повозки в 20 футов, а когда дом был на повозке, он выдавался за колеса по крайней мере на пять футов с того и другого бока. Я насчитал у одной повозки 22 быка, тянущих дом, 11 в один ряд вдоль ширины повозки и еще 11 перед ними. Ось повозки была величиной с мачту корабля, и человек стоял на повозке при входе в дом, погоняя быков. Кроме того, они делают четырехугольные ящики из расколотых маленьких прутьев величиной с большой сундук, а после того с одного краю до другого устраивают навес из подобных прутьев и на переднем краю делают небольшой вход, после этого покрывают этот ящик, или домик, черным войлоком, пропитанным салом или овечьим молоком, чтобы нельзя было проникнуть дождю, и такой ящик равным образом украшают они пестроткаными или пуховыми материями. В такие сундуки они кладут всю свою утварь и сокровища, а потом крепко привязывают их к высоким повозкам, которые тянут верблюды, чтобы можно было таким образом перевозить эти ящики и через реки. Такие сундуки никогда не снимаются с повозок. Когда они снимают свои дома для остановки, они всегда поворачивают ворота к югу и последовательно размещают повозки с сундуками с той и с другой стороны вблизи дома, на расстоянии половины полета камня, так что дом стоит между двумя рядами повозок, как бы между двумя стенами…"
Такими же были и "телегы", упоминаемые в "Слове о полку Игореве", скрип деревянных колес которых далеко разносился над просторами ночной степи.
Пока половецкая аристократия кочевала, часть половцев, занимавшихся торговлей и ремеслом, оседала в городах, оставшихся еще от их предшественников, возможно, даже создавала новые поселения на торговых путях и поблизости излюбленных мест ханских ставок, где возникали сады и виноградники, впервые заведенные в речных долинах еще хаза-рами.
Однако для их аристократии еще не наступило время оседлости. Своеобразие быта, истории и культуры накладывало отпечаток на психологию этих людей, на отношение к окружающему миру. Я вовсе не намерен идеализировать половцев. Но для того чтобы их понять, надо освободиться от предвзятости. Как любой кочующий народ, живший натуральным хозяйством, торговлей скотом и "живым товаром", половцы смотрели на набеги и войны как на естественный образ жизни.
В любом феодальном обществе война была одним из основных "способов производства": захваченная в бою добыча, затем делившаяся, определяла богатство и достоинство воина, его положение в структуре социума, давала право распоряжаться жизнью и имуществом побежденного. "Право сильного", регламентируемое внутри общества своими законами, являлось краеугольным камнем, на котором возвышалось здание феодализма. Логика была простой: идя в набег, вступая в битву, воин рисковал своей жизнью, и значит, получаемая им доля от общей добычи становилась "платой за риск". Русские князья, германские и венгерские феодалы, французские и английские рыцари в этом отношении были ничуть не лучше половцев.
Приняв как факт "постулаты эпохи", мы сможем объективнее оценивать известия летописей. В сезонной жизни половцев важнее всяких войн и побед было соблюдение хозяйственного (природного) календаря. Сезонные перекочевки, правильная смена пастбищ, предохранявшая их от потрав, соблюдение, как сказали бы мы сейчас, "оптимального экологического режима хозяйствования" приводило к тому, что, участвуя в осаде какого-либо города, половцы могли за несколько дней до его неминуемой сдачи собраться и уйти. Так не раз происходило в Подунавье, где половцы помогали болгарам освободиться от ига Византии. Не раз и не два болгарские цари вынуждены были снимать осаду с византийских крепостей лишь потому, что в заботе о своих стадах половцы не могли задерживаться дольше конца мая. Не помогали никакие уговоры. В этом отношении половцы оказывались столь же "легкомысленны", как скифы в известном рассказе Геродота, которые вместо того, чтобы сражаться с уже выстроившимися против них персами, бросились в погоню за внезапно появившимся зайцем.
До последнего времени историки смотрели на кочевников глазами оседлых народов, разделяя их антипатии и предубеждения. Сейчас нам следует быть более объективными и признать, что половцы куда гармоничнее вписывались в окружавшую их среду, чем народы земледельческие, которые ее истощали и разрушали, ничуть не заботясь о ее сохранении.
Не контакты, а симбиоз
Я думаю, и размышления эти навеяны изучением византийских источников, что половцы отнюдь не стремились к регулярным сражениям с кем бы то ни было. Похоже, что и на войну они смотрели как на развлечение или игру, достойную мужчины, но именно игру, предпочитая короткие стычки и маневр, легко отказываясь от разгрома противника, если это оказывалось сопряжено с лишениями и трудностями. Они не стремились жертвовать жизнью ради сомнительного успеха и легко "показывали плечи", ударившись в бегство. В обычных условиях война была для них разновидностью охоты, "удальством", хотя в случае нужды они могли стоять насмерть, как то было в решающем сражении с турками-сельджуками при Давиде Восстановителе или в войнах с византийцами. Способные на молниеносный набег, сами они никогда не вели длительных осад, за исключением одного случая с торками. И столь же известный по летописи случай появления среди них какого-то "бесурменина", владевшего секретом "живого огня" (на этот случай обычно ссылаются те, кто обвиняет половцев в желании "попленить русские города), - явное недоразумение уже по тому, с какой легкостью половцы отдали этого "бесурменина" русским князьям.
Внимательное чтение известий наших летописей о контактах с половцами приводит к заключению, что эти "дети степей" во многом поступали, как настоящие дети. Они оставались по-детски доверчивы к тем, кто, как русские князья, неоднократно нарушал договоры, кто убивал их заложников, их ханов и "братию", тогда как тщетно было бы искать обратные примеры. Брать в плен, чтобы отпускать за выкуп, - таково было "правило игры" этих степных рыцарей, и оно соблюдалось на Востоке гораздо строже, чем у рыцарей Запада. Князь, хан, даже шах могли быть убиты в жаркой схватке. Но смерть их была или случайна, или обусловлена личными отношениями противников. Простой воин не имел права поднять руку на благородного, похоже, он был даже не в праве его пленить. Об этом свидетельствуют восточные историки и писатели того времени, описывая схватки с крестоносцами в Палестине, и о том же самом повествует грузинская поэма XI - XII веков "Амирандарежданиани".
Можно думать, что такие же правила определяли поведение половцев и на русских землях, когда они приходили в гости к родственникам или отправлялись в далекое кочевье. Об этом свидетельствует та легкость, с которой киевские князья убивали половецких ханов, захватывали их вежи, стада и семьи, остававшиеся без серьезной охраны на время долгих отлучек мужчин. Сами половцы вели себя иначе, как показывают многочисленные следы их пребывания в Верхнем Поволжье, во владимирском Ополье - в окрестностях Переславля-Залесского и Ростова Великого, где сохранились топонимы "Половцы", "Половецкого", "Итларь". Да и в самом Боголюбове, резиденции владимиро-суздальских князей, тесно связанных кровным родством со Степью, за строками летописных известий встают живущие там степняки - половцы, торки, берендеи, аланы…
Думаю, что в отношении половцев следует говорить не о "контактах" с ними населения русских княжеств, а о симбиозе, начальном этапе постепенного слияния двух этносов, экологически вполне совместимых, если бы не последующее монгольское нашествие. Действительно, к XIII веку Русь и Половецкая Степь представляли единое образование, пронизанное бесчисленными нитями родственных, дружеских, политических и экономических связей. Образование многонациональное и интернациональное - именно так изначально складывалась Древняя Русь. Эту особенность отметил уже один из авторов "Повести временных лет", который, перечислив племена и народы, закончил перечень многозначительными словами: "…яже ныне зовомая Русь".
И здесь к месту вспомнить о втором, не менее ярком примере воздействия степной культуры на духовную культуру русского земледельческого населения. Это - былины.
Около двух столетий русский былинный эпос приковывает к себе внимание фольклористов, этнографов, историков, поэтов и художников.
В нем видят воспоминания об обрядах инициаций, оставленных в темных далях тысячелетий, и пережитки общинно-родового строя, борьбу патриархата с матриархатом, явственные отзвуки языческих времен и отражение дружинного быта Древней Руси. Но кроме всего этого, в них - дыхание степей, особенно во "владимировом" или "киевском" цикле.
Подвиги былинных героев совершаются не в чащах среднерусских лесов, не в перелесках лесостепи, где оседало русское население и возникали города, а именно в самой степи - просторной, бескрайней, откуда изредка накатывается "вражья сила" и где герой обычно встречается с противником. Как правило, бой завершается победой. Однако далеко не всегда эта победа предполагает гибель одного из борцов или поединщиков. Очень часто сам бой оказывается способом "узнавания" героем в своем противнике отца, брата или сестры (от другой матери), способом обретения жены или заключения побратимства. Это - типично степной сюжет, как и "симбиотические" отношения героя со своим конем, как и все аксессуары степного быта, дожившие в былинах до наших дней на далеком русском Севере, где степей никто никогда не видел.
Оттуда, из степей, пришли в былину и имена противников богатырей и их побратимов, половецких ханов.
Со всем этим мы свыклись, как с чем-то само собой разумеющимся.
В самом деле, как представить русскую народную культуру северных лесов и холодных морей без речитатива были, без сказителей? Но сама былина как жанр, как форма - откуда она? Русский былинный эпос несопоставим с европейским сюжетно и структурно. Нельзя считать его и собственно славянским: ничего, подобного былине, западные славяне (да и южные тоже) никогда не знали. Так получается, что историко-географическая зона возникновения былин оказывается зоной контакта киево-черниговской и владимиро-суздальской Руси со Степью. Больше того, ни один европейский эпос, описывающий деяния героев, не знает такого внимательного и любовного отношения к природе, как русский, - к просторам, ветру, солнцу и небу, к деревьям и травам, птицам и зверям, к быстротекущей воде и к облакам. И в этом русскую былину можно сопоставить только с тюркским эпосом, отразившимся в эпосах казахском и калмыцком.
И разве не дыханием Степи проникнуто "Слово о полку Игореве"?
В отличие от летописи, оно доносит до нас шум схватки, блистание доспехов, ржание коней, многоцветье одежд, цветущую, наполненную жизнью степь, далекие горизонты, заросшие лозняком берега многочисленных речек с пернатыми обитателями… Ветер колышет сочные, поднимающиеся из земли травы, слышится клекот орлов, вороний грай. У кого из поэтов европейского средневековья, живших за каменными стенами маленьких и тесных городов, можно найти что-либо подобное?
Песни-речитативы степных акынов, сопровождавшиеся щипковым струнным аккомпанементом или ударами бубна, похожие на заклинания, околдовывали слушателей, разворачивая перед ними панораму степных просторов, создавая ощущение удивительной слиянности природы и всадника, рождали порыв "удали богатырской". Она-то и питала дух русского народа в последующие исторические времена, поддерживая его в периоды лихолетья. Все это было воспринято и усвоено так, что в исконно русском происхождении былины до последнего времени не возникало сомнений… Но время изменило многое, сейчас связь русских со Степью и половцами ни для кого не является секретом. Сейчас уже понятно, что если оружие можно захватить в бою, ткани и украшения купить, то песенную культуру, имеющую всегда еще и подспудное магическое значение, можно обрести только из уст в уста в результате долгого и плодотворного сотрудничества двух народов.
"Спала князю умъ по хоти…"
Муза истории Клио удивительна в своих пристрастиях. Она охраняет для потомков факты, на первый взгляд малозначительные, и ввергает в реку забвения народы и государства. События весны 1185 года, связанные с поездкой в Степь новгород-северского князя Игоря Святославича, так же мало повлияли на ход мировой истории, как разгром басками арьергарда войска Карла Великого в Ронсевальском ущелье в 778 году. Однако и то, и другое стало важным сюжетом для поэтов и спустя сотни лет дошло до нашего времени.
Поэзия и реальность - вот извечный пример "единства и борьбы противоположностей", приводящий в недоумение историков и литературоведов. В первую очередь, это относится к самому "Слову о полку Игореве" и к его исторической основе. На протяжении последних десятилетий истолкование текста "Слова…", а вместе с тем и событий 1185 года шло исключительно под углом зрения "половецкой опасности" для Руси конца XII века. При этом исследователи закрывали глаза на дружеские связи князей и ханов, забывали межэтнические браки и их последствия, хотя Игорь Святославич был по крови (и, вероятно, по воспитанию и языку) на 3/4 половцем.
Не принималось в расчет и другое: с одной стороны - тесная дружба Игоря и Кончака, которая, как свидетельствует летопись, крепла год от года и завершилась женитьбой Владимира Игоревича на дочери Кончака, а с другой - ожесточенная усобица Игоря с Владимиром Глебовичем, князем переяславльским, возникшая, кстати сказать, в результате именно этой дружбы. И вот - парадоксальная ситуация: одни историки объявляют Игоря воином-героем, выступившем "за землю Русскую", а другие - "предателем русских национальных интересов".
А что было на самом деле?
Кроме текста "Слова…" современный историк располагает двумя версиями событий апреля-мая 1185 года в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях. Интересно, что и там освещение этих событий диаметрально противоположно. Рассказ Ипатьевского списка, несущий на себе отпечаток явного влияния поэмы, повествует о случившемся наиболее подробно и с позиций, благоприятствующих новгород-северскому князю. Наоборот, краткое изложение того же сюжета в Лаврентьевском списке можно назвать в первой его части памфлетом - столько в нем неприязни к черниговским князьям и издевки над их пленением половцами.
Но вот что любопытно: попыткой военного похода рисует это предприятие только Лаврентьевский список, тогда как внимательное прочтение начала рассказа Ипатьевского списка ставит такую посылку сразу же под сомнение. Оказывается, Игорь не "выступил", не "исполчился", не "вступил в стремя", как обязан был бы сказать летописец о начале военного похода, а всего только "поехал" из Новгорода, "взяв с собой" своего брата, племянника и старшего сына, Владимира Игоревича, который к этому моменту стал самостоятельным князем в Путивле, но не был женат. К тому же собравшиеся ехали "не спеша", совсем не заботясь о том, что об их поездке может кто-либо проведать.
Еще более удивительно выглядит эпизод со "сторожами", то есть разведчиками, которые, вернувшись, сообщили Игорю, что "виделись с ратными, ратницы ваши со доспехомъ ездятъ", поэтому надо или "поспешить" - куда? - или возвратиться домой, ибо "не наше есть время". Не правда ли, странная дилемма для собравшихся в набег? Причина этого могла быть только одна: сама поездка преследовала отнюдь не военные цели, то есть Игорь ехал не на войну, а к другу, и этим другом, как свидетельствует Ипатьевская летопись, начиная с 1174 года был Кончак. В 1180 году оба они участвуют в совместных боевых операциях в составе войск Святослава Всеволодовича, причем половцы специально просят определить их под начало Игоря; в 1183 из-за Кончака, которого Игорь не дал ограбить и пленить, между новгород-северским и переяславльским князьями развязывается кровавая усобица, к весне 1185 года всколыхнувшая и другие русские княжества.
Обычно полагают, что весной 1185 года пограничные русские земли ожидали набега половцев, которым нужен был полон для выкупа своих родственников, захваченных во время похода русских князей весной 1184 года. На самом деле, речь должна была идти о выкупе полона, захваченного войсками Святослава киевского 21 апреля 1185, то есть за два дня до выступления Игоря из Новгорода-Северского, о чем Игорь просто не мог знать. Гзак, наткнувшийся на Игоря, как раз и шел на Русь за таким "обменным фондом", чтобы вызволить "свою братию". Вот почему, когда Игорь и его спутники оказались в плену, Гзак, если верить летописи, тотчас же послал в Киев гонца с вестью к князьям: или вы приходите к нам по свою братию, или мы идем к вам.