Никитин Олег Викторович. Имя собственное

   — Проклятье! — случайно зацепив острым концом ножа большой палец, выругался он. Его наконец-то пробрало ширево, которым он укололся позавчера. Из ранки показалась рубиновая капля и стала быстро набухать.
   — Ну, что у тебя там? — пробурчала Елена, катавшая протухшее тесто на противоположном конце стола, и подняла давно не мытую голову. — Ну и поганая же у тебя харя!
   — Пошла в жопу, — огрызнулся Макс, стискивая рукоятку ножа. — Попробуй, сама разделай.
   Красная капля стекла по коже и шлепнулась в кровавое месиво, бывшее когда-то двухмесячным подвижным зверьком.
   — Ну ты и пидор! — расхохоталась Ленка.
   — Сама блядь недорезанная, — вяло парировал Макс, протирая порез чистым участком шкурки, кажется, хвостом.
   — Это я-то блядь? — вскинулась она. — Говнюк ты, а не мужик. С ножом и тем обращаться не умеешь, а про твой вонючий член я вообще молчу. Еще и короткий!
   — Ну, ты меня достала, курва! — вышел из себя Макс, резко перегнулся через загаженный стол и кулаком, в котором был зажат нож, ударил Лену в челюсть. Та звонко хрустнула и съехала на бок — начиналась обычная семейная сцена, каких этот притон видел множество…”
   Не сдержав позыв, Улин склонился над стаканом и рыгнул в его прозрачное нутро, произведя звонкий и смачный звук. Тошнотворное просроченное пиво запросилось обратно, наружу.
   Лифтис злорадно заухал, заставив всех окружающих поежиться.
   — Есть, есть эффект! — взревел он, с размаху ударяя костистым кулаком по столешнице, отчего стаканы и солонка подпрыгнули на несколько сантиметров ввысь. — Как я горд собой! — продолжал громыхать он, заставляя гулкое эхо судорожно метаться между сырых стен. Через несколько минут он пришел в себя, пригладил черные растрепавшиеся волосы и вновь приобрел угрожающий вид.
   — Я рад, что тебе понравилось, — пробормотал он и осмотрелся.
   — В чем же сюжет произведения? — вежливо спросил оправившийся Улин.
   — А? Так, нормальный ужастик. Кровь с Максова пальца оказалась в конечном счете в пирожке, а Елена продала его какому-то командировочному на вокзале, ночью. Тот его съел и превратился в людоеда, бросил работу и принялся по ночам крошить граждан в бульон. И какая-то неведомая сила влекла его в квартиру Макса, куда он в конце концов и вломился с топором. Но тот оказался не лыком шит и сам порубил людоеда, а потом они с Еленой порезали его и напекли еще сто или двести сочных пирожков. Понимаешь, что из этого получилось?
   — Как не понять? — вздрогнув, сказал Улин.
   — И я один из них.
   — Из кого?..
   — Я съел один из тех пирожков с мясом.
   Над столиком воцарилось тяжелое молчание, лишь из горла Лифтиса вырывался насыщенный застарелыми пивными парами воздух. Он медленно поднялся над столом и склонился к окаменевшему Улину, буравя того мрачным, неподвижным взглядом.
   — Но свидетели мне не нужны!.. — объявил он и закрыл чудовищную папку. — Кстати, когда я прочитал Аде свой рассказ, она мне сказала, что уже давно печет дома пирожки с котятами, по праздникам: берет на птичьем рынке по рублю за штуку, покрупнее выбирает, и готовит. Очень выгодно. Иногда и в буфете своим постояльцам предлагает. Кстати, рекомендую осмотреть ее правую грудь — она проткнула сосок и повесила золотое кольцо, совсем как героиня моего романа “Рвотная масса, каловая масса”.
   Лифтис глухо хохотнул.
   — Если не струсишь — приходи в полночь в 613-й номер, — зловеще прохрипел он и направился к лестнице. Когда он уже карабкался по ней, Улин расправил скукоженные пароксизмом ужаса плечи и посмотрел на Аду: она явно хотела напомнить Лифтису о деньгах, но не решилась и умно промолчала.
   “Черт, — подумал Улин. — Кто-нибудь будет пить со мной водку или нет?”
   Он вновь тупо уставился на свои часы, но следить за стрелками было невыносимо скучно, и уже через пятьдесят восемь секунд он, не дождавшись конца круга, взглянул в направлении “лестницы в небо”. И точно, от нее приближалась знакомая фигура знаменитого автора интеллектуальных ужасов Южского. Не дойдя до столика, он подозвал Аделаиду. Откликнувшуюся на этот раз с неохотой.
   — Привет, Улин! — сказал он. — Принесите бурбону, мадам.
   — С ананасом поди пожелаете? — недовольно буркнула барменша.
   — А? Можно и с ананасом… Да, пожалуй. Ты чего в одиночестве? — спросил он.
   — Да вот, никто не хочет пить со мной водку, — пожаловался Улин и подвинул к Южскому свою початую бутылку. Акцизная марка висела на ней как использованный презерватив. Южский изучил все атрибуты напитка и поморщился:
   — Извини, дружище, но мочегонскую водку я не пью. Даже с галлюциногенами. Давай-ка лучше моего бурбона. Ты заглядывал Аде в трусы?
   — Зачем это? — опешил Улин.
   — Очень интересное зрелище — выбритый лобок, а на нем татуировка готическими буквами: “Седьмой круг ада. Южский”. Мне было очень приятно узнать, что мой роман пользуется такой популярностью.
   Напиток не слишком удачно лег на прошлогоднее пиво, которым его попотчевал Лифтис, в голове раздался белый шум, сквозь который подобно радиопомехам проник голос Южского:
   — Давно хочу у тебя спросить…
   — Что? Как мое настоящее имя? — насупился Улин.
   — Ну да.
   — Никифор.
   — Я так и думал, — кивнул Южский. — Славное русское имя, располагающее к вальяжной задушевности. Вот, послушай кусок из моей новой повести. — Откуда-то вынырнула сложенная в трубку кипа листов бумаги, и Улин безропотно приготовился выслушать леденящий отрывок. — Эпиграф: “Искусство для человека бессмысленно. Я предпочитаю искусство для Бога. Жак Маритен”. Звучит? — Дожидавшись улинского кивка, Южский продолжал: — “Он глядел на лошадь перед собой, на крупе которой лежало потертое кожаное седло коричневого цвета; проплешины казались частью неведомого узора, вышитого на криволинейной поверхности желтоватыми невесомыми нитями, ажурно сплетавшимися в бесконечное множество Мандельброта. Он знал эту фамилию, потому что в незапамятные времена обучался в престижном вузе, оставившем после себя лишь бессвязные термины и фамилии, рассеянные по пыльным закоулкам памяти. Из распоротого брюха животного торчала изогнутая дуга белесой кишки, облепленная злобно жужжащей, хаотично перемещающейся колонией зеленых мух; казалось, они подозрительно косятся своими фасетчатыми глазенками на склонившегося над трупом грязноодетого Бориса. В глазах у него внезапно потемнело, печальную картину лошадиной смерти заволокло далекое, но при этом такое близкое — увы, лишь в его сознании, израненном годами скитаний по черным асфальтовым и серым грунтовым дорогам — видение его последних, триумфальных скачек, когда он шутя выиграл Гран-при, пролетев в текучем облаке душной пыли сквозь толпу бестолковых конкурентов, окруженный тысячью отверстых в едином вопле восторга или гнева, набитых зубами ртов, перекошенных эмоциями лиц и воздетых к бирюзовому небу рук. Невыносимая душевная боль заставила грязноодетого подойти к морде падшего коня и протянуть к ней изъеденную коростами руку — вот так же он, бывало, утешал своего скакуна после неудачных заездов — и прикоснуться к его холодным, вялым губам черно-лилового цвета; они были подобны чашечке неведомого тропического цветка, источающего привлекательное для мух зловоние. Время словно застыло, и Борис, неподвижный, будто покореженная статуя безвестного карлика, отстраненно наблюдал, как челюсти коня, шурша придорожной галькой, раздвигаются, наползая на его ладонь и погружая ее в смрадную стылую сырость, затем смыкаются на запястье и начинают пережевывать прокаженную плоть тупыми, щербатыми зубами…”
   — Бр-р! — сказал Улин, чуть не поперхнувшись бурбоном.
   — Это лишь начало, — заметил Южский. — Дальше еще жутче будет.
   — А сюжет какой?
   — Наркоман-зоофил, он же бывший жокей, сломавший при падении с лошади все четыре конечности, напрочь теряет квартиру и работу… Идет по дорогам страны и натыкается на труп коня — ты слышал, — потом тот съедает у него ладонь и ногу до колена и якобы оживает. Жокей садится на него — ходить-то уже не может! — и они скачут по деревням и весям, наводя ужас. Пожирают домашний скот и так далее, вплоть до людей. Полно всяких кровавых сцен в коровниках, овинах, псарнях, овчарнях, курятниках, свинарниках, коралях, будках и под конец, “на десерт” — в женской бане. Причем все сцены — от лица жертв, так что можешь себе представить: сытая свинья спокойно жует отруби, радуясь своей свинской жизни, а из-за спины, как расплата за ее грязную сытость, к ней тянется окровавленное копыто или еще что похуже! Зоофилические акты между конем и жокеем тоже имеются — по-моему, очень поэтично получилось.
   — Жуть! А кишки?
   — Какие кишки?
   — Ну, которые из этого коня торчали. Они выпали?
   Южский непонимающе уставился на Улина и глубоко задумался.
   — Да, — сказал он через несколько секунд. — Они выпали и вместе с желудком волочились за ними по проселкам и бездорожью… А называется повесть — “Карлик в язвах и рубище”.
   — Круто! Чем заканчивается?
   — Конь и жокей поедают в бане сочную бабу, а тут врываются мужики с вилами, топорами, лопатами, баграми, ухватами, ножами и даже один с незарегистрированным гладкоствольным охотничьим ружьем. Приканчивают Бориса и срубают голову коню, да он-то все равно мертвый! В общем, хоть и без головы, он их всех затаптывает копытами и заталкивает свою кишку жокееву трупу в рот. Тот ее съедает и встает как новенький, прилаживает коню голову — с помощью ухвата — и они, связанные одной кишкой, скачут во тьму с победным ржанием.
   Пораженный, Улин несколько мгновений не мог протолкнуть в спазматически сжавшееся горло плещущийся в ротовой полости бурбон.
   — Гениально! — воскликнул он.
   Южский довольно ухмыльнулся и сунул рукопись в карман.
   — Думаю на днях закончить и отправить в “Кабы”, они давно мне названивают. Ну, я пошел, мне работать надо. Заходи вечерком в 613-й, я там остановился. Да бурбону не забудь!
   Он одним глотком осушил свой фужер и стремительно поднялся, и Улин успел только прокричать ему прощальное “пока!”, как над его головой, стряхнув на столик строительную пыль, простучали по лестнице шаги Южского.
   — Ну, кто платить будет? — зловеще поинтересовалась возникшая за спиной Ада. — Писатели!
   Улин, борясь с неожиданным опьянением, полез в карман и наткнулся на шершавую пустоту.
   — А можно, я утром отдам? — просяще пробормотал он. — А то, может, мою водку возьмете? Почти полная бутылка.
   — Еще чего! — возмутилась Ада. — Тут Вам не МВФ, чтобы кредитные линии открывать. Мы взаимозачетами не занимаемся и наркотой не торгуем.
   Она сделала энергичный взмах рукой, на который откликнулись плотники, тут же с воодушевлением обступившие растерянного Улина.
   — Что это вы, ребята, а? Ну ладно, пойдемте в мой номер, там у меня есть деньги. — В животе у него вулканизировала смесь разнообразных напитков, почти все отторгая посредством мочевого пузыря, который, в свою очередь, старался увлечь Улина в уборную. — Кстати, где тут у вас в баре туалет?
   — Он тоже платный, — скривился один из рабочих и вынул из-за спины электродрель, которую тотчас включил: сверло диаметром около двух сантиметров живо завертелось перед глазами писателя. “Как он подвел к ней питание?” — озадаченно подумал одинокий посетитель подвала. Второй плотник достал из-за пазухи бензопилу и демонстративно и как-то по-лихачески завел ее, обдав Улина облачком токсикоманского дымка.
   — Грязь ты дорожная, а не писатель! Упился своей вонючей отравой! — брезгливо сказал он, нацеливаясь Улину на шею. — Наркоман паршивый.
   — Гордись, ты станешь первой жертвой нашей банды маньяков, — кровожадно гавкнул обладатель электродрели. — Гроб для тебя уже готов.
   — Собственно, тебя как зовут-то? — без всякого любопытства спросила его Ада. — Я имею ввиду, на самом деле? А то наплел тут.
   Медленно сползая на бетонный пол в бесплодной попытке спрятаться под столом, он посмотрел назад и увидел сразу и деревянный кособокий ящик вместо подиума, и обоих плотников, готовых вонзить в него свои орудия труда. И все же он успел выдавить из себя последнее слово:
   — Никто.