Я топтался, злой и раздраженный, потом мелькнула идея, сосредоточился, протянул руку. Пальцы без труда прошли через тонкую дверцу. Спохватившись, убрал руку, а вместо нее приблизил лицо, странное чувство, когда вот так продавливаешься через вообще-то плотное вещество, что на самом деле тоже лишь скопление висящих в пустоте атомов, но хотя я понимаю, что и я тоже – собрание висящих в пустоте атомов, но все равно воспринимаю себя как нечто целое…
Так, на лестничной площадке никого. Я с усилием продавился весь, и едва оказался на площадке, чуть ниже хлопнула дверь, послышался женский голос. Я торопливо побежал по ступенькам, поздоровался с женщиной, она выводит на прогулку пуделя.
– Решили размяться?
Я отмахнулся.
– Какое! Лифт не работает.
Она ахнула.
– Господи! Вам пришлось с четырнадцатого этажа?
Я крикнул уже снизу:
– С двадцатого!
Сердобольная женщина, меня пожалела в первую очередь, еще не сообразила, что и ей топать пешком. От дома я доехал до автостоянки, пересел в автомобиль, а уже на нем, как белый человек среди негров в Африке, добрался до нашей фирмы. Правда, машину оставил за два квартала, вдруг да кто-то увидит, скажет маме… и хотя ее никто не знает, но я человек осторожный, лучше перестрахуюсь.
Охранник в дверях только осмотрел мутно, зато в коридоре торопливо курят, жадно затягиваясь, Глеб Павлович и Данилин, они всегда делают вид, что выскочили на минуточку, а так все в работе, все в работе, хотя я их только и вижу либо в курилке, либо вот так в коридоре у приоткрытого окна.
– А, Виталик! – сказал Глеб Павлович жизнерадостно. – А я слышал, что тебя выгнали.
– И я слышал, – поддакнул Данилин.
– С треском, – уточнил Глеб Павлович. – Это правда?
Я ответил очень уверенно:
– Конечно! По мне ведь видно, какой я несчастный?
Они смерили меня взглядами, а я в самом деле на этих протеиновых коктейлях раздался в плечах и нарастил сухих мышц, что позволяет держаться уверенно.
– Да, – сказал Глеб Павлович нерешительно, – заметно.
– Ага, – промямлил и Данилин еще неувереннее, – ты какой-то понурый.
– Вот-вот, – подтвердил я. – Это я так жутко страдаю. Поняли? А вот вы счастливые, вас все еще не выгнали. Ну, бывайте! Я пошел за расчетом…
Глеб Павлович предупредил:
– Сегодня бухгалтер сдает квартальный отчет. В фирме уже не появится.
Я отмахнулся.
– Да пусть наш славный и доблестный шеф себе мои жалкие гроши в жопу засунет! Кому они нужны? Мне главное – трудовую забрать. И чтоб не считали, что это я вам что-то должен.
Они вообще умолкли, челюсти отвисли. Я двинулся к кабинету босса, спина прямая, а походка пружинистая. Ну совсем похож на того, которого выгоняют.
Глава 9
Так, на лестничной площадке никого. Я с усилием продавился весь, и едва оказался на площадке, чуть ниже хлопнула дверь, послышался женский голос. Я торопливо побежал по ступенькам, поздоровался с женщиной, она выводит на прогулку пуделя.
– Решили размяться?
Я отмахнулся.
– Какое! Лифт не работает.
Она ахнула.
– Господи! Вам пришлось с четырнадцатого этажа?
Я крикнул уже снизу:
– С двадцатого!
Сердобольная женщина, меня пожалела в первую очередь, еще не сообразила, что и ей топать пешком. От дома я доехал до автостоянки, пересел в автомобиль, а уже на нем, как белый человек среди негров в Африке, добрался до нашей фирмы. Правда, машину оставил за два квартала, вдруг да кто-то увидит, скажет маме… и хотя ее никто не знает, но я человек осторожный, лучше перестрахуюсь.
Охранник в дверях только осмотрел мутно, зато в коридоре торопливо курят, жадно затягиваясь, Глеб Павлович и Данилин, они всегда делают вид, что выскочили на минуточку, а так все в работе, все в работе, хотя я их только и вижу либо в курилке, либо вот так в коридоре у приоткрытого окна.
– А, Виталик! – сказал Глеб Павлович жизнерадостно. – А я слышал, что тебя выгнали.
– И я слышал, – поддакнул Данилин.
– С треском, – уточнил Глеб Павлович. – Это правда?
Я ответил очень уверенно:
– Конечно! По мне ведь видно, какой я несчастный?
Они смерили меня взглядами, а я в самом деле на этих протеиновых коктейлях раздался в плечах и нарастил сухих мышц, что позволяет держаться уверенно.
– Да, – сказал Глеб Павлович нерешительно, – заметно.
– Ага, – промямлил и Данилин еще неувереннее, – ты какой-то понурый.
– Вот-вот, – подтвердил я. – Это я так жутко страдаю. Поняли? А вот вы счастливые, вас все еще не выгнали. Ну, бывайте! Я пошел за расчетом…
Глеб Павлович предупредил:
– Сегодня бухгалтер сдает квартальный отчет. В фирме уже не появится.
Я отмахнулся.
– Да пусть наш славный и доблестный шеф себе мои жалкие гроши в жопу засунет! Кому они нужны? Мне главное – трудовую забрать. И чтоб не считали, что это я вам что-то должен.
Они вообще умолкли, челюсти отвисли. Я двинулся к кабинету босса, спина прямая, а походка пружинистая. Ну совсем похож на того, которого выгоняют.
Глава 9
Павел Дмитриевич возвышается над столом, как бегемот над детской коляской. Глядя на него, никто не скажет, что этот толстяк занимался балетом или пришел из тенниса: бывших боксеров или штангистов-тяжеловесов видно сразу. Но боксером он был в те времена, когда я спортом никак не интересовался по возрасту, так что я застал уже этот гибрид носорога с бегемотом.
Он поднял голову, на меня взглянули маленькие свиные глазки. На столе поблескивают стеклами очки в золотой оправе, но что-то я не видел, чтобы Павел Дмитриевич ими пользовался. То ли стесняется, то ли не догадывается, куда их надевать.
– Здравствуйте, Павел Дмитриевич, – сказал я с преувеличенной почтительностью. – Как ваше драгоценное здоровье? Врачи советуют быстрый бег от всех болезней! Можно – вприпрыжку. И вприсядку временами.
– Не жалуюсь, – буркнул он с неприязнью, – а ты, как я вижу, всерьез качаешься?
Я замахал руками, будто отгонял назойливую муху.
– Что вы, Павел Дмитриевич! Здоровому человеку спорт не нужен. А больному – вреден. Я люблю экстремальный спорт – серфинг в «net-mail»e…
– Занятия спортом продлевают жизнь, – сказал он раздраженно.
– На десять лет, – согласился я, – но потратить на него придется двадцать. Невыгодно с точки зрения нашей рыночной экономики.
– То нашей, – рыкнул он. – Но у тебя фигура стала получше.
– Лучше спортивная фигура, – согласился я, – чем спортивное лицо. Вообще-то я, Павел Дмитриевич, по важному делу пришел.
Он испытующе оглядел меня с головы до ног.
– Ты? Что-то в лесу сдохло. А я смотрю, совсем появляться перестал. Болел, что ли?
– По мне похоже? – удивился я.
Он продолжал сверлить меня маленькими глазками исподлобья. Во взгляде появилось недоумение, приподнялся, как жаба, что вроде бы и не подпрыгивает, но становится выше и внушительнее, пугая другую жабу.
– Нет, – сказал он наконец, – не похоже. Ты держишься уверенно, как будто хапнул где-то миллион и сумел скрыться.
Я на миг замер, слишком прозорлив шеф, заставил себя улыбнуться.
– Скажите, где хапнуть, может быть, и рискну.
Он кивнул.
– Скажу, скажу. А ты, похоже, работу совсем забросил?
– С чего вы взяли? – удивился я, потом перехватил его оценивающий взгляд на мои плечи и грудную клетку. – А, это… это реклама нашей продукции. Как видите, действует.
– Дутые мышцы, – фыркнул он. – Может, парафину вколол? Бицепсы так быстро не растут. Даже если креатин будешь жрать тоннами. И качаться с утра до ночи.
– Качаться нужно только один раз, – щегольнул я знаниями последних достижений в бодибилдинге, – но до отказа. Два раза в неделю. Так что у меня на все хватает времени.
– Так чем ты пришел нас осчастливить? – прервал он.
Я лучезарно улыбнулся.
– Своим увольнением.
Он кивнул, ничуть не удивившись.
– Давно пора. Я всегда говорил, что от тебя толку не будет. По крайней мере, в этом деле.
– А в каком будет?
– Не знаю, – ответил он равнодушно. – Пока что ты никто. Никакой. Не определишься сам, никто за тебя этого не сделает. Разве что стоять на почте с высунутым языком, чтобы людям не облизывать марки самим…
– Да уж как-нибудь, – ответил я независимо. – Заявление писать на увольнение по собственному желанию… или как?
– Первый раз увольняешься? – спросил он с интересом. – Нет, у нас без формальностей. Вот твоя трудовая, я все вписал. Сейчас только дату убытия и… где же она, печать… Вот, все в порядке!
Он дохнул на печать и поставил оттиск в серой книжечке. Я вздохнул:
– Ну вот, теперь пропахло водкой… Ладно, счастливо оставаться!
– Погоди, – сказал он с удивлением. – А расчет? Все-таки ты в этом месяце пару недель проработал…
Я отмахнулся.
– Какой расчет? Я слышал, что бухгалтер, услышав о моем приходе, скрылась, чтобы деньги не отдавать.
– Остряк, – произнес он неодобрительно. – У нас без формальностей. От той зарплаты прошло десять рабочих дней… это полторы сотни долларов. Из них на вычеты… Ладно, обойдемся без вычетов, и так гроши. На, держи.
Он вытащил из стола, протянул две купюры. Я взял без интереса, сунул в карман. Он смотрел с некоторым напряжением, обычно увольняемые начинают доказывать, что им причитается больше, но меня больше интересовала трудовая книжка, я ее еле всунул в тугой карман первой, а деньги… это разве деньги?
– Куда направишься? – поинтересовался он уже спокойнее.
– Да отдохну годик-другой, – ответил я. – Присмотрюсь. Как раз закончится второй срок службы нашего президента… Тоже непыльная работа, если подойти с умом.
– Остряк, – повторил он.
У меня все впереди, сказал я ему взглядом. Я могу быть всем, даже президентом. Он смотрел с непониманием, больно уверенный у меня вид, а он привык видеть меня с согнутыми под гигантским рюкзаком плечами.
Я сказал почти ласково:
– Счастливо оставаться, Павел Дмитриевич!.. Пусть вам будет удача во всем.
Уходя, я чувствовал его взгляд. Вроде бы это он обидел меня, сам знает, нарочито обидел, а я вот не обиделся и даже пожалел его, который уже все, уже весь. И президентом никогда не станет. Вообще уже ничем не станет.
В отличие от меня, который еще может стать всем.
В дальнем конце коридора Глеб Павлович и Данилин все еще курят у открытого окна, но вид по-прежнему такой, словно вот именно в эту секунду выскочили перевести дыхание после изнурительной работы и чуточку курнуть, сделать хотя бы пару затяжек. По дороге две двери с надписями «М» и «Ж», я зашел в первую, у писсуаров двое опустошают мочевые пузыри и неспешно беседуют о футболе.
Не желая им мешать, я зашел в кабинку. На крышке бачка пустой тюбик из-под крема, мокрый обмылок и небольшое шило. Я закрылся на защелку, но, пока сам отливал лишнее, вспомнил, что по ту сторону стены женское отделение. Говорят, там не такие тесные кабинки, и вообще у женщин роскошный зал, где перед огромным зеркалом подновляют макияж.
Предостерегающе пискнул голосок стыдливости, воспитания, что нехорошо-де, я же сын школьной учительницы, но тот, другой голос возразил, что, напротив, хорошо, а вообще ничего нет стыдного в том, что естественно. Стыдиться надо извращений, а я не гомосек какой-нибудь. Перед глазами посветлело, я увидел, словно через матовое стекло, огромное залитое ярким светом помещение, впятеро больше, чем у нас, такие же кабинки, одна закрыта, остальные с распахнутыми дверцами, а перед зеркалом от стены и до стены подкрашивают губы Эмма и Наташа.
Эмма поинтересовалась:
– Слышала, там Виталик, который посыльный, пришел. Вроде бы увольняться.
Наташа сдвинула плечами:
– Хороший парень, но дохлый какой-то.
– Не скажи, он в последнее время здорово накачался!
– Да нет, я о том, что вон Босяков вгрызается во все, как зверь, а Виталий нежизнеспособный какой-то.
– Так тебе Босяков больше нравится?
Наташа передернула плечами.
– Бр-р-р! Нет, конечно.
– А мне казалось, что ты начинаешь принимать от него знаки внимания…
Наташа двинула плечиком.
– Это другое дело. Во-первых, он хоть и не президент всей фирмы, но для нашего отделения – босс. Во-вторых, за ним Стела и Ленка бегают, надо им напомнить, у кого сиськи больше. Да и вообще… с Босяковым лучше дружить, тебе не кажется?
– Да, – вздохнула Эмма. – Только он конь, понимаешь?
– А тебе лучше, если бы козел?
– Лучше всего баран, – засмеялась Эмма. – У них все как у коней, но еще и стричь можно.
Наташа улыбнулась и ответила так, что у меня уши покраснели. Дальше заговорили о таком, что я поспешно втянулся обратно, услышал по ту сторону дверцы недовольное сопение. От злости цапнул шило, вышел, пряча шило в ладони.
От окна в мою сторону оглянулся Босяков:
– Ну что так долго? Онанизмом там занимаешься?
– Глядя на тебя в дырочку, – согласился я.
Он сказал угрожающе:
– Поговори у меня. Я давно собирался тебе начистить рожу, больно ухлестываешь за Наташкой…
– Успокойся, – ответил я с такой покровительственной улыбочкой, что он остановился в нерешительности. – Сегодня она пойдет с тобой трахаться, у нее как раз кончились месячные. А вот сосать она не любит. Предпочитает анал.
Он спросил, набычившись:
– А ты откуда знаешь?
Я нагло ухмыльнулся:
– Не догадываешься?
И прошел к двери, оставив его с отвисшей челюстью. В коридоре Данилин уже исчез, а Глеб Павлович широко заулыбался вышедшей из туалета Наташе. Она остановилась потрепаться, он начал что-то рассказывать, картинно помогая дланями и вальяжно прислонившись к стене.
Я быстро оглянулся по сторонам, не видит ли кто, быстро вошел в стену, подобрался ближе. Их вижу, как сквозь все ту же грязную воду, голоса звучат искаженно, но все слышно; я отыскал в кармане и вогнал шило в задницу. Глеб Павлович с воплем отпрянул, лапнул себя за ягодицу, огляделся дико, но я уже убрал шило и ждал, видя их, как через грязный туман.
– Что случилось? – спросила Наташа удивленно.
– Что-то ужалило! – вскрикнул он.
– Пчела, наверное, – предположила она.
– Да какая… – сказал он и прибавил крепкое слово, – пчела!.. Как будто скорпион!
– Нет здесь скорпионов, – сказала она рассудительно, – и пчелы не видно. Она бы уже на полу трепыхалась, умирая… Они, бедненькие, не живут, если ужалят!.. Впрочем, снимай штаны, посмотрю…
Он огляделся.
– Не в коридоре же… Пойдем в кладовку, там и проверим друг другу задницы.
Она посмотрела внимательно, улыбнулась.
– Пойдем. А как тебе моя?
Мне стало тоскливо, сразу расхотелось строить кому бы то ни было пакости. Кто здесь распространялся, что в фирме преследуют бедную овечку? Наташа еще та овечка, любого волка нагнет.
– На вид, – сказал он, – шикарная. Люблю, когда вот так приподнята…
– Она не только на вид, – сообщила Наташа томно, – у меня кожа нежная, как шелк. И без целлюлита, представляешь?
– Руки чешутся подержать в ладонях эти ягодицы, – признался Глеб Павлович.
Она кивнула.
– Ну пойдем, подержишь. А то перерыв заканчивается.
Они ушли, делая вид перед курильщиками в другом конце коридора, что каждый идет по своим делам. Кровь бросилась мне в голову, захотелось ринуться следом и как-то напакостить обоим. Большим усилием удержался. Никто никого не преследует, какого хрена я берусь защищать тех, кто в защите не нуждается. Сам дурак.
Впрочем, чтобы идея с шилом не забылась от единичного применения, я прошелся вдоль коридора в поисках применения. На том конце собрались у пожарного крана курильщики, раньше они чувствовали себя хозяевами везде, а теперь им, как неграм, отводят особые места, куда белые люди не ходят.
Я пошел внутри стены, ориентируясь на затемнение в середине. Ближе к краям, где будет соприкосновение с воздухом, стена как бы истончается, что дает мне хороший ориентир, как идти, чтобы не высовываться плечом или боком.
Кстати, я как-то истончаюсь в стене, хотя сам этого совершенно не чувствую, но прохожу же вдоль таких стен, где даже с моим далеко не богатырским размахом плеч высовывался бы в обе стороны!
К стене прижимаются спинами сразу двое, я изготовился ткнуть шилом ближайшего, потом другая идея пришла в разгоряченную голову. Осторожно ухватив кончиками пальцев ткань на заднице, я подтянул ее чуть ближе. А так как мужик и так прислонился задницей, то это «ближе» оказалось на пару миллиметров уже в глубь самой стены.
Хотел и второго, но этот в плотно облегающих джинсах, не ухватишь, а у первого штаны болтаются, как и предписано модой… Он обеспокоенно оглянулся, ощутил неладное, подвигал задницей.
Кто-то сказал сочувствующе:
– Глисты? У моей собаки такое же было. Садится на траву и давай елозить задом! Зуд в анусе, значит.
– Пусть пьет декарис, – посоветовал второй и объяснил занудно: – Это глистогонное.
– У него от другого в анусе зуд, – сообщил третий.
Все захохотали. Еще один произнес задумчиво:
– Вообще-то я мог бы помочь… Совсем за небольшую плату!
Он поднял голову, на меня взглянули маленькие свиные глазки. На столе поблескивают стеклами очки в золотой оправе, но что-то я не видел, чтобы Павел Дмитриевич ими пользовался. То ли стесняется, то ли не догадывается, куда их надевать.
– Здравствуйте, Павел Дмитриевич, – сказал я с преувеличенной почтительностью. – Как ваше драгоценное здоровье? Врачи советуют быстрый бег от всех болезней! Можно – вприпрыжку. И вприсядку временами.
– Не жалуюсь, – буркнул он с неприязнью, – а ты, как я вижу, всерьез качаешься?
Я замахал руками, будто отгонял назойливую муху.
– Что вы, Павел Дмитриевич! Здоровому человеку спорт не нужен. А больному – вреден. Я люблю экстремальный спорт – серфинг в «net-mail»e…
– Занятия спортом продлевают жизнь, – сказал он раздраженно.
– На десять лет, – согласился я, – но потратить на него придется двадцать. Невыгодно с точки зрения нашей рыночной экономики.
– То нашей, – рыкнул он. – Но у тебя фигура стала получше.
– Лучше спортивная фигура, – согласился я, – чем спортивное лицо. Вообще-то я, Павел Дмитриевич, по важному делу пришел.
Он испытующе оглядел меня с головы до ног.
– Ты? Что-то в лесу сдохло. А я смотрю, совсем появляться перестал. Болел, что ли?
– По мне похоже? – удивился я.
Он продолжал сверлить меня маленькими глазками исподлобья. Во взгляде появилось недоумение, приподнялся, как жаба, что вроде бы и не подпрыгивает, но становится выше и внушительнее, пугая другую жабу.
– Нет, – сказал он наконец, – не похоже. Ты держишься уверенно, как будто хапнул где-то миллион и сумел скрыться.
Я на миг замер, слишком прозорлив шеф, заставил себя улыбнуться.
– Скажите, где хапнуть, может быть, и рискну.
Он кивнул.
– Скажу, скажу. А ты, похоже, работу совсем забросил?
– С чего вы взяли? – удивился я, потом перехватил его оценивающий взгляд на мои плечи и грудную клетку. – А, это… это реклама нашей продукции. Как видите, действует.
– Дутые мышцы, – фыркнул он. – Может, парафину вколол? Бицепсы так быстро не растут. Даже если креатин будешь жрать тоннами. И качаться с утра до ночи.
– Качаться нужно только один раз, – щегольнул я знаниями последних достижений в бодибилдинге, – но до отказа. Два раза в неделю. Так что у меня на все хватает времени.
– Так чем ты пришел нас осчастливить? – прервал он.
Я лучезарно улыбнулся.
– Своим увольнением.
Он кивнул, ничуть не удивившись.
– Давно пора. Я всегда говорил, что от тебя толку не будет. По крайней мере, в этом деле.
– А в каком будет?
– Не знаю, – ответил он равнодушно. – Пока что ты никто. Никакой. Не определишься сам, никто за тебя этого не сделает. Разве что стоять на почте с высунутым языком, чтобы людям не облизывать марки самим…
– Да уж как-нибудь, – ответил я независимо. – Заявление писать на увольнение по собственному желанию… или как?
– Первый раз увольняешься? – спросил он с интересом. – Нет, у нас без формальностей. Вот твоя трудовая, я все вписал. Сейчас только дату убытия и… где же она, печать… Вот, все в порядке!
Он дохнул на печать и поставил оттиск в серой книжечке. Я вздохнул:
– Ну вот, теперь пропахло водкой… Ладно, счастливо оставаться!
– Погоди, – сказал он с удивлением. – А расчет? Все-таки ты в этом месяце пару недель проработал…
Я отмахнулся.
– Какой расчет? Я слышал, что бухгалтер, услышав о моем приходе, скрылась, чтобы деньги не отдавать.
– Остряк, – произнес он неодобрительно. – У нас без формальностей. От той зарплаты прошло десять рабочих дней… это полторы сотни долларов. Из них на вычеты… Ладно, обойдемся без вычетов, и так гроши. На, держи.
Он вытащил из стола, протянул две купюры. Я взял без интереса, сунул в карман. Он смотрел с некоторым напряжением, обычно увольняемые начинают доказывать, что им причитается больше, но меня больше интересовала трудовая книжка, я ее еле всунул в тугой карман первой, а деньги… это разве деньги?
– Куда направишься? – поинтересовался он уже спокойнее.
– Да отдохну годик-другой, – ответил я. – Присмотрюсь. Как раз закончится второй срок службы нашего президента… Тоже непыльная работа, если подойти с умом.
– Остряк, – повторил он.
У меня все впереди, сказал я ему взглядом. Я могу быть всем, даже президентом. Он смотрел с непониманием, больно уверенный у меня вид, а он привык видеть меня с согнутыми под гигантским рюкзаком плечами.
Я сказал почти ласково:
– Счастливо оставаться, Павел Дмитриевич!.. Пусть вам будет удача во всем.
Уходя, я чувствовал его взгляд. Вроде бы это он обидел меня, сам знает, нарочито обидел, а я вот не обиделся и даже пожалел его, который уже все, уже весь. И президентом никогда не станет. Вообще уже ничем не станет.
В отличие от меня, который еще может стать всем.
В дальнем конце коридора Глеб Павлович и Данилин все еще курят у открытого окна, но вид по-прежнему такой, словно вот именно в эту секунду выскочили перевести дыхание после изнурительной работы и чуточку курнуть, сделать хотя бы пару затяжек. По дороге две двери с надписями «М» и «Ж», я зашел в первую, у писсуаров двое опустошают мочевые пузыри и неспешно беседуют о футболе.
Не желая им мешать, я зашел в кабинку. На крышке бачка пустой тюбик из-под крема, мокрый обмылок и небольшое шило. Я закрылся на защелку, но, пока сам отливал лишнее, вспомнил, что по ту сторону стены женское отделение. Говорят, там не такие тесные кабинки, и вообще у женщин роскошный зал, где перед огромным зеркалом подновляют макияж.
Предостерегающе пискнул голосок стыдливости, воспитания, что нехорошо-де, я же сын школьной учительницы, но тот, другой голос возразил, что, напротив, хорошо, а вообще ничего нет стыдного в том, что естественно. Стыдиться надо извращений, а я не гомосек какой-нибудь. Перед глазами посветлело, я увидел, словно через матовое стекло, огромное залитое ярким светом помещение, впятеро больше, чем у нас, такие же кабинки, одна закрыта, остальные с распахнутыми дверцами, а перед зеркалом от стены и до стены подкрашивают губы Эмма и Наташа.
Эмма поинтересовалась:
– Слышала, там Виталик, который посыльный, пришел. Вроде бы увольняться.
Наташа сдвинула плечами:
– Хороший парень, но дохлый какой-то.
– Не скажи, он в последнее время здорово накачался!
– Да нет, я о том, что вон Босяков вгрызается во все, как зверь, а Виталий нежизнеспособный какой-то.
– Так тебе Босяков больше нравится?
Наташа передернула плечами.
– Бр-р-р! Нет, конечно.
– А мне казалось, что ты начинаешь принимать от него знаки внимания…
Наташа двинула плечиком.
– Это другое дело. Во-первых, он хоть и не президент всей фирмы, но для нашего отделения – босс. Во-вторых, за ним Стела и Ленка бегают, надо им напомнить, у кого сиськи больше. Да и вообще… с Босяковым лучше дружить, тебе не кажется?
– Да, – вздохнула Эмма. – Только он конь, понимаешь?
– А тебе лучше, если бы козел?
– Лучше всего баран, – засмеялась Эмма. – У них все как у коней, но еще и стричь можно.
Наташа улыбнулась и ответила так, что у меня уши покраснели. Дальше заговорили о таком, что я поспешно втянулся обратно, услышал по ту сторону дверцы недовольное сопение. От злости цапнул шило, вышел, пряча шило в ладони.
От окна в мою сторону оглянулся Босяков:
– Ну что так долго? Онанизмом там занимаешься?
– Глядя на тебя в дырочку, – согласился я.
Он сказал угрожающе:
– Поговори у меня. Я давно собирался тебе начистить рожу, больно ухлестываешь за Наташкой…
– Успокойся, – ответил я с такой покровительственной улыбочкой, что он остановился в нерешительности. – Сегодня она пойдет с тобой трахаться, у нее как раз кончились месячные. А вот сосать она не любит. Предпочитает анал.
Он спросил, набычившись:
– А ты откуда знаешь?
Я нагло ухмыльнулся:
– Не догадываешься?
И прошел к двери, оставив его с отвисшей челюстью. В коридоре Данилин уже исчез, а Глеб Павлович широко заулыбался вышедшей из туалета Наташе. Она остановилась потрепаться, он начал что-то рассказывать, картинно помогая дланями и вальяжно прислонившись к стене.
Я быстро оглянулся по сторонам, не видит ли кто, быстро вошел в стену, подобрался ближе. Их вижу, как сквозь все ту же грязную воду, голоса звучат искаженно, но все слышно; я отыскал в кармане и вогнал шило в задницу. Глеб Павлович с воплем отпрянул, лапнул себя за ягодицу, огляделся дико, но я уже убрал шило и ждал, видя их, как через грязный туман.
– Что случилось? – спросила Наташа удивленно.
– Что-то ужалило! – вскрикнул он.
– Пчела, наверное, – предположила она.
– Да какая… – сказал он и прибавил крепкое слово, – пчела!.. Как будто скорпион!
– Нет здесь скорпионов, – сказала она рассудительно, – и пчелы не видно. Она бы уже на полу трепыхалась, умирая… Они, бедненькие, не живут, если ужалят!.. Впрочем, снимай штаны, посмотрю…
Он огляделся.
– Не в коридоре же… Пойдем в кладовку, там и проверим друг другу задницы.
Она посмотрела внимательно, улыбнулась.
– Пойдем. А как тебе моя?
Мне стало тоскливо, сразу расхотелось строить кому бы то ни было пакости. Кто здесь распространялся, что в фирме преследуют бедную овечку? Наташа еще та овечка, любого волка нагнет.
– На вид, – сказал он, – шикарная. Люблю, когда вот так приподнята…
– Она не только на вид, – сообщила Наташа томно, – у меня кожа нежная, как шелк. И без целлюлита, представляешь?
– Руки чешутся подержать в ладонях эти ягодицы, – признался Глеб Павлович.
Она кивнула.
– Ну пойдем, подержишь. А то перерыв заканчивается.
Они ушли, делая вид перед курильщиками в другом конце коридора, что каждый идет по своим делам. Кровь бросилась мне в голову, захотелось ринуться следом и как-то напакостить обоим. Большим усилием удержался. Никто никого не преследует, какого хрена я берусь защищать тех, кто в защите не нуждается. Сам дурак.
Впрочем, чтобы идея с шилом не забылась от единичного применения, я прошелся вдоль коридора в поисках применения. На том конце собрались у пожарного крана курильщики, раньше они чувствовали себя хозяевами везде, а теперь им, как неграм, отводят особые места, куда белые люди не ходят.
Я пошел внутри стены, ориентируясь на затемнение в середине. Ближе к краям, где будет соприкосновение с воздухом, стена как бы истончается, что дает мне хороший ориентир, как идти, чтобы не высовываться плечом или боком.
Кстати, я как-то истончаюсь в стене, хотя сам этого совершенно не чувствую, но прохожу же вдоль таких стен, где даже с моим далеко не богатырским размахом плеч высовывался бы в обе стороны!
К стене прижимаются спинами сразу двое, я изготовился ткнуть шилом ближайшего, потом другая идея пришла в разгоряченную голову. Осторожно ухватив кончиками пальцев ткань на заднице, я подтянул ее чуть ближе. А так как мужик и так прислонился задницей, то это «ближе» оказалось на пару миллиметров уже в глубь самой стены.
Хотел и второго, но этот в плотно облегающих джинсах, не ухватишь, а у первого штаны болтаются, как и предписано модой… Он обеспокоенно оглянулся, ощутил неладное, подвигал задницей.
Кто-то сказал сочувствующе:
– Глисты? У моей собаки такое же было. Садится на траву и давай елозить задом! Зуд в анусе, значит.
– Пусть пьет декарис, – посоветовал второй и объяснил занудно: – Это глистогонное.
– У него от другого в анусе зуд, – сообщил третий.
Все захохотали. Еще один произнес задумчиво:
– Вообще-то я мог бы помочь… Совсем за небольшую плату!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента