Николаев Георгий. Белый камень Эрдени

внук третьего деда - тот дед передавал от своего деда. Вот какие старики
говорят. - Василий Харитонович, улыбаясь, смотрел на огонь. Его
прищуренные глаза блестели.
- Вы знаете сказку про эту скалу? - спросила я.
Старик пожал плечами и, нахлобучив шапку, отпил чаю.
- По-вашему - сказка, по-нашему - давным-давняя жизнь, - сказал он.
- А вы слышали звук? - спросил Янис.
Старик кивнул и после молчания сказал:
- Это играл хур дочери западного тэнгэрина, доброго небесного духа. У
нее странное имя, люди называли ее просто Тэнгэрин Басаган, дочь
тэнгэрина.
- Я не понимаю, о чем он говорит, - с болезненной гримасой сказал Янис.
- Что такое "хур"?
- Что такое "скрипка"? - сказал старик. - Хур - это наша скрипка.
Тэнгэрин Басаган имела хур из серебра боржи, из чеканного серебра, белого,
как снег сардыка, чистого, как дыхание Тэнгэрин Басаган.
Янис нетерпеливо задвигался, я жестом предупредила его, чтобы потерпел
с вопросами, иначе старик выйдет из настроения и потом не дождешься, когда
ему снова захочется говорить.
Старик долго сидел молча, отхлебывая остывший чай. Казалось, что он так
и не заговорит, но он вдруг вскинул голову, улыбаясь посмотрел на небо,
усыпанное яркими звездами, и начал задумчиво, тихо, неторопливо.



3. РАССКАЗЫВАЕТ ВАСИЛИЙ ХАРИТОНОВИЧ МУНКОНОВ, ПРОВОДНИК И СКАЗОЧНИК

"Прежде-прежде, в прежние счастливые времена жил на восточной стороне,
в местности Хонин-Хотон, в стране, высохшей и выдутой ветром, в той стране
туманной, в которой люди блуждают, жил человек по имени Хоредой. Жил он с
женой Алма-Хатан, женщиной доброй, но бесплодной, как высохшая шкура
изюбра. Много у них было скота и добра всякого, но не было у них ни сына,
ни дочери. Вот так они долго и скучно жили. Жена Хоредоя Алма-Хатан стала
как-то больная и слабая. Тогда берет она материнское желтое священное
писание и читает в нем, что будет у них в западной стороне, в месте, куда
упадет смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени, сын Наран-батор,
простой, слабый человек. Узнал об этом Хоредой, сел перед юртой и сидит.
День сидит, два сидит, девять дней сидит. На десятый день встал Хоредой,
вошел в юрту к жене Алма-Хатан и говорит:
- Западные добрые тэнгэрины велят мне ехать на западную сторону, в
место, куда упадет смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени, чтобы
взять там сына Наран-батора.
- Думано правдиво и говорено верно, - говорит больная жена Алма-Хатан и
подает Хоредою красношелковые поводья.
Вышел Хоредой из юрты, поймал своего чубарого коня, положил на него
холщовый потник, оседлал деревянным седлом и, взяв в руки красношелковые
поводья, сел на коня и поехал прямо на западную сторону, в место, куда
упадет смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени.
Спустился Хоредой по ту сторону гор, в долину белого озера. Подъехал и
видит: лежит в траве белосеребряный, светящийся днем и горящий ночью,
смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени. Взял его Хоредой и начал
грызть на левых коренных зубах. И вдруг небо покрылось облаками, пошел
кровавый дождь, каменный град посыпался, после этого пошел большой снег,
который упал до нижних сучков деревьев. Снова взял Хоредой смешивающий
тысячу веков белый камень Эрдени и стал грызть на правых коренных зубах.
Тогда небо вдруг очистилось от облаков и стало очень жарко; снег скоро
весь растаял. Взял белый камень Эрдени Хоредой и в третий раз стал грызть
его передними зубами. Тогда белое озеро заволновалось, белосеребряные
барашки пошли туда-сюда, волны поднялись до верхнего неба, ямы опустились
до нижней земли. Взмахнул Хоредой белым камнем Эрдени, рассек белое озеро
по самой высокой волне и видит: на дне лежит сын Наран-батор, простой
слабый человек, и плачет. Прыгнул Хоредой на своем чубаром коне на самое
дно, взял сына Наран-батора и выскочил обратно. Сошлись волны на белом
озере, и снова все стало тихо и спокойно, как прежде.
Привез Хоредой сына Наран-батора в свою юрту. Поправилась Алма-Хатан, и
зажили они счастливо, втроем, в восточной стороне.
- Одинокий мужчина счастливым не делается, одна головня огнем не
делается! - так сказал Наран-батор однажды.
Тогда, с утреннего красного солнца начиная, достает мать Алма-Хатан
материнское желтое священное писание и расстилает от дверей до
противоположной стены. Так разостлав, она читает. Тогда вычитывается ей,
что прямо на западной стороне, в местности далекой, за высокой горой,
опускается с верхнего неба купаться в том же самом белом озере девица с
диковинным именем, с именем не нашим, а попросту Тэнгэрин Басаган, дочь
западного доброго духа. Она и есть суженая Наран-батора на девять дней и
девять ночей.
После этого Алма-Хатан складывает священное писание и кладет на прежнее
место.
Тогда берет Наран-батор чубарого быстрого бегунца, седлает серебряным
седлом и, взяв в руки прекрасные шелковые поводья, привязывает к
серебряной коновязи - горстью травы кормит, чашкой воды поит. Так
приготовив чубарого быстрого бегунца, беглым шагом входит в юрту. Мать
ставит золотой стол, вкусной пищей угощает, потом ставит серебряный стол,
действительно вкусной пищей угощает и наливает крепкое вино. Наевшись
досыта, встает и начинает одеваться, повертываясь во все стороны перед
зеркалом величиной с двери. Потом надевает шелковую шубу, которую носит в
летнюю пору, сто восемь пуговиц безошибочно застегивает, сверху надевает
шелковую шубу, которую носит в зимнее время; ни пылинки на нем не
оказывается. Туго ремнем подпоясывается, надевает на голову лисью шапку и
беглым шагом выходит на улицу. У серебряной коновязи отвязывает прекрасный
шелковый повод, ногу ставит в золото-серебряное стремя и садится на
чубарого коня.
Так он поехал прямо в западную сторону, в местность далекую, за высокой
горой, к белому озеру, из которого вышел и в котором купается дочь
тэнгэрина, девица с диковинным именем, а попросту Тэнгэрин Басаган. Так
поехал он, пыля и туманя; через десять падей ровно рысил, через двадцать
падей не кривя рысил. Когда на небе стоял день, то он рысил до тех пор,
пока на небе не настанет ночь; когда на небе стояла ночь, то он рысил до
тех пор, пока на небе не настанет день. В жаркие дни без питья ехал, в
темную ночь без сна ехал. По крику пестрой сороки замечал, что настала
половина зимы, и, лисью шапку нахлобучивая, далее рысил; по пению соловья
соображал, что наступает половина лета, и, лисью шапку подняв вверх, далее
рысил. От его скорой езды делался сильный вихрь, который сносил рыжие
камни, и дул черный ветер, который сносил черные камни. Так подъехал
Наран-батор к высокой горе, остановил своего чубарого коня и говорит ему:
- На эту высокую и крутую гору можешь ли вскочить на самую вершину?
Чубарый конь отвечает:
- На самую вершину этой высокой и крутой горы могу вскочить, но ты,
Наран-батор, удержишься ли на мне?
Наран-батор говорит:
- Если можешь, то скачи, а про меня не думай.
Возвратился Наран-батор на трехдневное расстояние, разбежался чубарый
быстрый бегунец и запрыгнул на самую вершину высокой и крутой горы. После
этого поехал Наран-батор в долину белого озера и видит: спускается с неба
красивая белая лебедь, садится на берег белого озера и снимает свою
белопуховую лебяжью одежду. И выходит из одежды прекрасная девица Тэнгэрин
Басаган, такая красивая, что от красоты правой ее щеки освещаются правые
горы, а от красоты ее левой щеки освещаются левые горы. Так она тихо,
плавно ходит, что вырастает тонкая трава; так тихо нагибаясь ходит, что
овцы и ягнята кричат. Такая она была необыкновенно красивая. Наран-батор
влюбился в Тэнгэрин Басаган и, когда она нырнула в белое озеро, взял ее
белопуховую лебяжью одежду. Накупавшись и поплавав, вышла Тэнгэрин Басаган
на берег и видит: держит ее белопуховую лебяжью одежду Наран-батор и не
хочет отдавать. Тогда она говорит:
- Верни мне мою лебяжью одежду, потому что пора подниматься на небо, к
отцу моему, доброму западному тэнгэрину.
- Не могу вернуть тебе твою лебяжью одежду, потому что ты суженая моя и
я на тебе женюсь, - говорит ей Наран-батор.
- Не могу я быть твоей женой, потому что ты - простой слабый человек, а
я - дочь небесного духа. И мне пора подниматься на небо, - говорит
Тэнгэрин Басаган. - Если не отдашь мою лебяжью одежду, превратишься в
серый камень и врастешь в землю навеки.
Наран-батор говорит:
- У меня есть смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени, он меня
выручит.
- Тебе не удержать мою белопуховую лебяжью одежду, ее можно только
утопить, завернув в нее белый камень Эрдени и бросив в озеро. Но знай,
Наран-батор, - говорит Тэнгэрин Басаган, - если у тебя кроме твоего камня
ничего нет, если ты не можешь заставить тринадцать волшебств бегать по
ладони и двадцать три превращения бегать по пальцам, то ты простой слабый
человек и через девять дней и ночей превратишься в серый камень и врастешь
в землю.
- Да, - говорит Наран-батор, - я знаю, что я слабый и простой человек,
и у меня нет ничего, кроме белого камня Эрдени, но я полюбил тебя и
согласен превратиться в камень.
- Еще раз подумай, - говорит Тэнгэрин Басаган, - время еще есть.
Тогда Наран-батор берет смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени и,
взмахнув им, рассекает белое озеро до самого дна.
Потом он кладет камень в белопуховую лебяжью одежду и бросает на самое
дно. Сошлись волны на белом озере, и снова все стало тихо и спокойно.
Тэнгэрин Басаган не может без своей лебяжьей одежды подняться на небо и
остается с Наран-батором, и они живут вместе девять дней и девять ночей,
на десятую ночь смотрят, стоит в долине белосеребряный резной дворец
высотой под самое небо, с многочисленными окнами и дверьми. Сверкает и
светится, белее снега, как высеребренный, стоит дворец, освещая сам себя.
Увидела Тэнгэрин Басаган дворец и говорит:
- Ну, я пойду; отец мой, добрый западный дух, с неба спустился,
сердится, домой требует. А ты, смелый Наран-батор, жди первой лунной ночи
- я брошу тебе мой серебряный хур. Как только он заиграет, скачи на
высокую крутую гору, с нее попробуй подняться в небо. Но помни: если ты
простой слабый человек, на первом же скаку превратишься в серый камень и
врастешь в землю навеки.
Так сказала необыкновенно прекрасная Тэнгэрин Басаган и ушла в
белосеребряный резной дворец, сверкающий в долине, как высокий кедр в
первом зимнем инее. Она скрылась во дворце и раньше рассвета поднялась в
небо с гулом и шумом, в своем действительно прекрасном белосеребряном
дворце.
Дождался Наран-батор первой лунной ночи, смотрит, пролетел с неба, как
падающая звезда, серебряный хур Тэнгэрин Басаган и упал в белое озеро, в
то самое место, куда бросил Наран-батор завернутый в белопуховую лебяжью
одежду смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени. И заиграл хур из-под
воды, и все озеро заиграло, и горы зазвенели, как бубенцы на бубне шамана.
Вскочил Наран-батор на чубарого быстрого бегунца, ударил его нагайкой в
правое крутое бедро, и только скакнул чубарый конь, как тут же оба
превратились в серый камень и вросли в землю навеки. Потому что
Наран-батор был простой слабый человек, а полюбил дочь небесного духа,
тэнгэрина. С тех пор каждую лунную ночь поет в белом озере серебряный хур
Тэнгэрин Басаган, а Наран-батор на быстром бегунце дрожит, от земли
оторваться пробует".



4. РАССКАЗЫВАЕТ ЗОЯ СЕМЕНЦОВА, МЕДИЦИНСКАЯ СЕСТРА И ПОДРУГА ЯНИСА КЛАУСКИСА

В первую же ночь, когда мы разбили лагерь возле озера, еще до звука,
Янис стал словно взведенная пружина, - я по всему чувствовала, как
напряглись его нервы. Он ходил словно наэлектризованный, все время не
расставался с блокнотом, вел какие-то расчеты. Когда стемнело, он отвел
меня в сторону и шепнул: "Держись подальше от толстяка". Я хотела
возразить, дескать, как же подальше, если еще в городе мы договорились,
что за пеленгаторами будем следить парами: Янис и Ирина, я и Виталий. Но
Янис шикнул на меня. В ту же ночь я убедилась, что он прав...
Как только раздался звук, я почувствовала, как меня буквально пронзил
безотчетный страх. Я не могла прийти в себя, пока Ирина не растормошила
меня и не заставила бежать вслед за Виталием. Я побежала, а вернее, тенью
заскользила от камня к камню, от дерева к дереву, чутко прислушиваясь и
приглядываясь ко всему. Издали я увидела огонек пеленгатора и подкралась
почти бесшумно. Виталий, склонившись над прибором, громко сопел и ворчал.
Я тронула его за плечо - он дико вскрикнул и с неожиданной проворностью
отпрыгнул от меня в темноту. От страха я упала на землю и лежала не
шевелясь, пока не прекратился этот ужасный звук. Совершенно разбитая, я
вернулась к костру - там понуро сидел старик, возле него крутился пес
Хара.
Через несколько минут пришли Янис и Ирина, тоже какие-то усталые и
молчаливые, и сели возле огня. Янис все озирался по сторонам и вдруг начал
задавать старику вопрос за вопросом.
- Что такое "эрдени"? - был первый вопрос.
- Эрдени - драгоценность, ни с чем не сравнимая вещь.
- А почему камень смешивает тысячу веков?
- Есть камни, смешивающие сто веков.
- А этот, который в озере, смешивает тысячу?
- Этот - тысячу.
- А почему белый спустившийся с неба дворец вы назвали резным?
- Народ так говорит. Значит, такой дворец.
- А почему дворец поднялся с шумом и гулом?
- А ты видел, чтоб дворцы подымались на небо без гула?
- А где-нибудь на земле еще есть такие поющие камни?
- Конечно, есть, но никто не знает, где они.
- Откуда же вы знаете, что есть?
- Народ говорит.
- А народ откуда знает?
- Народ все знает: что было давно-давно что будет дальше-дальше вперед.
Все народ знает.
- Но молчит?
- Ага, молчит, маленько не говорит.
- А скажет когда-нибудь?
- Конечно, скажет.
- А когда?
- Не знаю, я мало-мало знаю, в книги надо искать, в книги.
- В каких книгах?
- В толстых-толстых, семь рядов - золотые буквы, семь рядов -
серебряные, семь рядов - из красной меди. Вот какие книги!
Тут вернулся Виталий, черной тушей выплыл из темноты, - я чуть не
вскрикнула и прижалась к Янису. Виталий молча, ни слова никому не говоря,
нагреб полную миску каши и, сипло дыша, ушел в палатку. Мы посидели еще
немного и пошли спать. Я насильно заставила Яниса выпить на ночь меду -
снотворные таблетки уже не действовали.
Ночью я проснулась от какого-то странного шума. Сначала я подумала, что
это лошадь бьет копытом по пустому ведру, но, прислушавшись, поняла, что
тут что-то не так. Осторожно выглянув из палатки, я увидела Виталия, - в
сером предутреннем сумраке он казался еще толще, еще ужаснее. Что он
делал, я так и не поняла, потому что сразу же спряталась от страха под
одеяло. По звукам, которые он издавал, похоже было, что он торопливо
выскребал ложкой из ведра остатки вчерашнего супа.
Утром обнаружилась пропажа продуктов: исчезла вся тушенка, все брикеты
с кашей и сухари. Остались постное масло, пшено, мука, немного хлеба и
сгущенка. Нетронутыми оказались также чай, соль, перец, лавровый лист и
молотый кофе. Я, как ответственная за провиант, забила тревогу. Никто
ничего не видел, никто ничего не брал. И всем вроде безразлично, куда
девались продукты, - одна я, как дурочка, все никак не могла успокоиться.
Действительно, это настолько на меня подействовало, что весь день я ходила
сама не своя. Все говорили: да брось, завалились куда-нибудь, да
успокойся, да плюнь, а я не могла. Страшно было как-то и непонятно. Не
могла же я подозревать кого-нибудь из нас...
Вторую и третью ночь озеро почему-то молчало, хотя ночи были ясные,
полнолунные, теплые. Янис спросил об этом Василия Харитоновича. Он, по
обыкновению, долго думал, потом сказал:
- Наран-батор поправляется, коня поправляет. Очень много сил надо, чтоб
так-то землю трясти. С третьей на пятую ночь опять затрясет.
Янис выслушал старика с жадным вниманием, подавшись к нему и
перекосившись от напряжения.
- То есть каждую четвертую ночь трясет? - спросил он.
Старик кивнул, почмокал губами и сказал:
- Большой газар-хеделхе будет.
- Почему? - спросил Янис.
- Наран-батор слабо тряс, силы берег, - ответил старик.
- А хур так же, как обычно, играл или слабее? - опять заприставал к
старику Янис.
- Большой газар-хеделхе - большая игра, малый газар-хеделхе - малая
игра, - монотонно произнес старик.
Янис хотел еще что-то спросить, но, схватившись за живот, ушел в
палатку. Я намешала меду в горячей воде и заставила его выпить полкружки.
Мед при желудочных расстройствах тоже хорошо помогает. Янис, завернувшись
в одеяло, скрючившись, чуть постанывал. Я предложила грелку, но он
отказался и попросил оставить его в покое. Хара все крутился возле, я
думала, что он голоден. Но когда я вывалила ему пшенную кашу на постном
масле - остатки ужина, он понюхал и отошел. Старик, сидевший на камне
возле огня, посмотрел на него и сказал что-то по-бурятски. Хара поджал
хвост, прижал уши и ушел в темноту. Старик недовольно поворчал и снова
принялся за свой бесконечный чай.
Прибравшись, я ушла в палатку. А надо заметить, что мы с Ириной спали в
одной палатке, а Янис, Виталий и Василий Харитонович - в другой. В нашей
палатке было пусто, еще с обеда Ирина с Виталием ушли куда-то и до сих пор
не вернулись. Я легла, но долго не могла уснуть...



5. РАССКАЗЫВАЕТ ВАСИЛИЙ ХАРИТОНОВИЧ МУНКОНОВ

Идешь в горы - бери лошадь и собаку. Не возьмешь лошадь, будешь без ног
и без ушей, не возьмешь собаку, будешь без нюха и без сторожа. Хара -
добрый пес, только шибко любопытный. Попадает ему, но такой от рождения.
Лоб-Саган староват, силы не те, зато без слов все понимает, сам куда надо
идет, и, ох, терпеливый. Хару и Лоб-Сагана ни на какие драгоценности не
променяю, ни за какие деньги не продам - однако подарить могу хорошему
человеку. Но разве хороший человек возьмет такой подарок? Ведь собаку
взять все равно что руку у друга взять, а лошадь взять все равно что ногу
у друга взять.
Сижу я это у костра, чай пью. Смотрю, маленькая Зоя вываливает Харе
кашу на постном масле, а он, смотрю, не ест, хвост пригнул и морду
воротит. Э, думаю, Хара, нос какой у тебя - мокрый и холодный или сухой и
горячий? "Подойди", - говорю ему. Он уши прижал, не подходит. Э, думаю,
Хара не в настроении подходить ко мне, нос показывать. Почему, думаю. Уж
не зашиб ли Толстый Виталик? Может, по животу пнул - живот у Хары болит?
Или мышей объелся? Тогда иди, говорю ему, ляг, мышей переваривай. Нет, не
уходит Хара, смотрит, сказать что-то хочет. Взял я его за шкирку, прижал к
себе, глажу ласково, давай, говорю, рассказывай. Он повеселел. Ну, говорю,
давай, что случилось? Хара умный и говорить умеет - только по-своему. Он у
меня десять лет, только я его и понимаю. Другие - нет. Да что собаку -
друг друга не понимают, хотя на человеческом вроде говорят. Хара мне
сказал: "Рано-рано, светло, прохладно. Лежу, смотрю одним глазом. Пахнет
дымом, мышами, травой. Из палатки выползает Толстяк. Быстро бежит к скале,
берет зеленые мешки, несет к озеру. Бегу за ним. Толстяк бежит по тропе. В
пещеру. Прячет мешки, задвигает камнем. Замечает меня, зовет. Подхожу.
Пинает, больно пинает ногой. У Хары болит бок, болит лапа..." Э, думаю,
что-то не то у этих людей. Узнаю-ка, что скажет Лоб-Саган. Подзываю
Лоб-Сагана, шепчу ему в ухо: "Что ты видел сегодня утром?" Лоб-Саган
пофыркал, но сказал: "Стою. Дремлю. Тихо. Темно. Из палатки выполз
Маленький тощий человек. Пошел к озеру. В руках у него горит свет. Уходит.
Тихо. Возится птица. Птица летит к озеру. Еще птица. Много птиц. Тихо.
Тепло. Дремлю. Громкий шорох по сухой траве. Ползет человек. Маленький
тощий человек. Ползет к палатке. Вползает. Тихо. Дремлю..." Э, думаю,
какие странные люди. Надо держать ухо востро.



6. РАССКАЗЫВАЕТ ЯНИС КЛАУСКИС, СПЕЦИАЛИСТ ПО ЗВУКОВОЙ АППАРАТУРЕ

Природа наделила меня странной, если не сказать уникальной,
способностью: я не только слышу музыку, но и вижу ее. Я ощущаю ее в виде
геометрических построений, движущихся в пространстве и имеющих различную
цветовую окраску в зависимости от тональности. Форма фигур, то есть
геометрия музыки, определяется сложностью созвучий: одиночная нота
представляется мне в виде яркой прямой полосы, аккорд - в виде
пересекающихся призм, цилиндров, правильных и неправильных тел вращения.
По мере повышения тональности звука цвет от черного переходит в
фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный, бордовый
и снова становится черным. Скорость движения фигур определяется темпом
музыки, а частота повторений отдельных частей композиции - ритмом.
К сожалению, нет прибора, с помощью которого можно было бы
воспроизвести то, что предстает перед моим внутренним взором, когда я
слушаю музыку. Если бы такой приборчик был, то это был бы великолепный
определитель истинного произведения и халтуры. Глядя на экран, вы то и
дело поражались бы, до какой высочайшей степени точно выстроены,
гармонично раскрашены и четко движутся многомерные трапециевидные формы
"Аппассионаты" Бетховена или тонкие, впившиеся друг в друга призмы "Поэмы
экстаза" Скрябина. Или легкая, воздушная геометрия музыки Моцарта! Все это
я рассказал не для того, чтобы доказать вам то, что лично для меня и так
очевидно, а для того, чтобы легче было понять, почему так поразила,
потрясла меня горная музыка, записанная Виталием.
Уже то, что я услышал за новогодним столом, при первом прослушивании,
было потрясающе: вся известная мне музыка, в том числе и классическая, по
механизму воздействия была как бы вне меня, как бы действующей извне, -
эта же, горная, сразу вошла внутрь меня, и цвет и формы уже были не передо
мной, а во мне! Я сам как бы трансформировался, превращаясь в те или иные
фигуры, окраска которых все время менялась. Качество записи было неважным,
какой-то фон мешал восприятию, искажал картины, замутнял краски. Надо было
отфильтровать шумы, очистить музыку от примесей. В том, что это была
музыка, я не сомневался. Хотя строгие ревнители формулировок наверняка не
согласились бы со мной: ведь музыкой считается искусство, отражающее
действительность в звуковых образах. Но только ли искусство музыка? А если
сама действительность предстает перед нами в звуковых художественных
образах? Если сама природа или неведомые нам существа создают прекрасное -
случайно или нет, этого нам знать пока не дано, - в форме звуковых рядов,
которые обладают мощной силой эмоционального воздействия, - разве это не
музыка? И если не музыка, то что же?
Не будем фантазировать, будем излагать события в той
последовательности, в какой они происходили. Итак, уже после первого
прослушивания за новогодним столом мне показалось, что музыка состоит из
многих-многих слоев, уходящих в недосягаемые для рассудка глубины.
Повторное прослушивание в гостинице укрепило меня в этой мысли, и я решил
немедленно исследовать музыку, снимая с нее слой за слоем включением
частотных фильтров.
Когда после досадной проволочки с вахтером и Виталием я смонтировал
схему фильтрации и включил воспроизведение, то был готов ко всему, и все
же вздрогнул - ночная тишина с магнитофонной ленты вдруг перешла в
необычайной глубины звучание: запело нечто, что невозможно было ни с чем
сравнить. Я невольно закрыл глаза и тотчас почувствовал, будто лечу-лечу,
плавно покачиваясь, соскальзывая вроде бы с каких-то горок, но не
проваливаясь, а как бы поднимаясь всякий раз все выше и выше. И было в
этом скольжении что-то роковое - возникало и крепло ощущение, будто
вот-вот, еще за одним взлетом, случится что-то грандиозное и неотвратимое.
Звуки как бы несли меня, причем та сторона, откуда я летел, вызывала во
мне настроение бодрости и восторга, а та, куда я летел, нагнетала чувство
тревоги и опасности.
Перестроив анализатор, я снова включил воспроизведение. При первых же
звуках у меня защемило сердце. До сих пор не могу разобраться в своих
ощущениях: чувство жалости смешивалось с необычайным волнением, которое
все нарастало и усиливалось. Теперь я уже никуда не летел, а как бы
сжимался в крошечный комок. Музыка давила на меня, пронзала миллионами
иголок, сжимала в точку, которую я остро ощущал ноющим и замирающим
сердцем. Передо мной, за мной, внутри меня мелькали какие-то удлиненные
тени, как стрелы, летящие со всех сторон, причем видел я их не глазами, а
всем телом, каждой клеточкой кожи. И вот когда уже стало казаться, что
сейчас я исчезну, превращусь в ничто, магнитофон выключился, и я отчетливо
почувствовал, как возвращаюсь в прежние свои размеры.
То, что я испытал в третий раз, не назовешь не чем иным, как
стремительным засасыванием во вращающуюся воронку. На моих глазах в доли
секунды рушился мир: хаотически перемешанные, причудливо раскрашенные,
проносились через меня какие-то острые изогнутые обломки, какие-то
пляшущие и бесследно исчезающие фигурки, полосы, зигзаги, спирали,
крутящиеся, извивающиеся, дергающиеся. В страхе, какой бывает только в
кошмарных снах, почти теряя сознание, я явственно ощущал, как чудовищный
вихрь скручивает, растягивает меня в тонкую бесконечную нить и я
превращаюсь в линию, извивающуюся и вот-вот готовую прерваться,
раствориться в этом волчке, исчезнуть. Теперь-то я знаю, почему так сильно
потряс меня и Виталия второй и особенно третий слой этой записи: слишком
на большую глубину проникли мы для первого раза.
Потом, при помощи доброй Зои, я более спокойно и осмотрительно
исследовал "пещеру", как я назвал эту запись. Я спускался туда уже не как