Николай Басов. Иномерники

   Ромка вздохнул. Он вспомнил, что когда-то Мзареулов был очень неплохим инженером и антигравитором, занимался едва ли не со студенческих лет совершенствованием глюонных резонаторов. Как передавала молва, добился изрядных успехов, но потом у него где-то случилась серьезная авария, и его задвинули сюда, практически в ссылку. Если он даже со скудными возможностями их школы совершит серьезный научно-технологический рывок, то, возможно, снова окажется на коне. В общем, это был его карьерный шанс, так же, как для Келлерман и других… «Точно, – решил Роман, – спешка возникла потому, что начальство оказалось в ситуации, когда им пришлось друг с другом конкурировать. Даже для генерала это тоже шанс, – подумал он, посмотрев на Желобова. – Вот только сам-то он влезать в эти политические игры не хотел, ему хватало организационно-технических проблем, по крайней мере – пока».
   – Итак, полагаю, что основная трудность не в том, чтобы подбирать экипажи, – закруглил выступление Келлерман директор Мзареулов. Всем было известно, что слишком долгих рассуждений он не любил и от других требовал коротких и ясных докладов. – Нам следует добиться двух вещей. Во-первых, развить возможности экипажей подольше гулять по Чистилищу, как это место довольно удачно назвал Вересаев…
   – Для этого есть способ, – тут же вмешалась Келлерман. – У нас имеется приборчик, показывающий выносливость пси-напряжения, своеобразный указатель «топливный бак» получится, если его шкалу правильно отградуировать, – она иногда ошибалась в падежах и предлогах.
   – Тогда наши машины необходимо этим прибором оснастить, и побыстрее, – высказалась с места Валя Веселкина.
   Мзареулов сделал пометку в блокноте перед собой. И все-таки закончил свое высказывание:
   – А во-вторых, нужно научиться надежно выводить машину оттуда сюда.
   – Следует как-то пометить эту «теплую зону», позволяющую выныривать из Чистилища, – предложила Келлерман. – Из которой можно выныривать из Чистилища, назад приходить, возвращаться.
   – Проще всего, конечно, подвешивать там что-то вроде маяка, – добавила Мира. – Поскольку возвращаются машины через тот же объем пространства, через который туда входят. Вроде как двери там висят, и точку эту, пока мы не разработали систему координат по доступному нам Чистилищу, нужно очень точно определять.
   – Не уверен, что это та же самая зона, – пробурчал Ромка. – Это еще следует опробовать. И с системой координат без надежных реперных знаков трудно будет разобраться… Не то что математики, а даже примерных рассчетов нет как нет. И возможно, долго еще не будет.
   – Шустерман, – обратился к Геннадию Мзареулов, – а ты об этом размышлял? Как думаешь, что тут следует доработать?
   – Маячок автоматический, вроде буя эдакого, конечно, можно устроить, с него, как с ретранслятора, и сигнал сюда лучше будет передаваться. Точнее сигнал пойдет, – отозвался приборист. Он не умел разговаривать с начальством, ему всегда казалось, что его не понимают. Да ведь и в самом деле – не всегда понимали.
   – Стоп, – снова вмешался Ромка и подумал, что он ведет себя ничуть не лучше Аниты Келлерман. – Конечно, так вроде бы лучше. Но это же будет означать, что мы обозначим себя на все Чистилище.
   – А Врубель говорил, что там кто-то есть, – напомнила Веселкина.
   – Интересно, если обитатели Чистилища сходны с нашими зверушками, а полагать иначе у нас нет ни единой причины, как же они поймают наши электромагнитные сигналы? – Мира торжествующе осмотрелась. Сейчас, в своей победительности, она была на редкость красивой.
   – Следует понимать, что маячок или буй на входе сразу решит множество наших проблем, – поддержала ее Келлерман. – Например, такую: а в постоянной ли мы точке входим в Чистилище? – она чуть искоса взглянула на Ромку. – И систему реперных знаков так можно выстраивать, и будет она вернее, чем как-либо иначе.
   – Эк они спелись, – чуть слышно прошептал генерал, но его командирский басок разобрали, кажется, все.
   – Можно сделать так, чтобы до вызова из машины этот автомат или буй, как хотите, оставался неактивным, – предложил Шустерман. – Переведем его в пассив, чтобы он начинал отзываться лишь по запросу возвращающегося экипажа. – Он почти свирепо принялся чесать затылок обеими руками, Ромка с Веселкиной к этому привыкли, а остальные, кажется, немного оторопели. – Впрочем, да… Лучше всего было бы сначала разобраться, что же это за место такое. И координатную сетку какую-нибудь ввести в том, доступном нам пространстве.
   – Господа, – начал Ромка. И тут же добавил: – И дамы, разумеется. Автоматическим буем, пусть даже и пассивным до момента включения, мы себя слишком определенно обозначаем. А нам нужно, хотя бы на первых порах, исследовать «географию» места, его особенности. И вот здесь возникает другая сложность: как получить постоянную связь оттуда сюда, чтобы фиксировать все, что там происходит. Когда мы испытывали второй экипаж, да и первый, кажется, только я тогда этого не заметил… – Ромка понимал, что говорит не то, что хотят от него услышать, и даже лишнее, но полагал, что это важно. – Так вот, их передача пси-импульсов и данных по машине, все вместе – перенапрягает каким-то образом ребят. Как будто уже не наша радиосвязь, а их пси несет эти сигналы… А это само по себе жуткая помеха. Они от этого хуже там ориентируются и меньше видят вокруг себя. К тому же сигнал, в полном соответствии с законами распространения пси, затухает в квадратичной мере при удалении от точки входа в том пространстве. Когда они станут уходить далеко, то вовсе будут отрываться от нас.
   – А варианты исправить это существуют? – спросил Мзареулов.
   – Не знаю. Ломаю голову, уже в математическую психологию влез, – признался Ромка нехотя. – Но пока…
   – А ты все же расскажи, что ты придумал, – предложила Веселкина. Кажется, она всерьез решила его защищать. И, как часто бывает в таких случаях, принялась им по-девчоночьи руководить, едва ли не командовать.
   – Если у тебя есть наработки, – поддержал Валентину Мзареулов, довольно неожиданно обратившись на «ты», – выкладывай.
   – Наработок нет, есть идея… Я предлагаю считать, что… Попробуйте представить, что машина с экипажем, скажем, на сорок процентов существует – там. Там – где бы это ни было. А в остальном – тут, понимаете? – Кажется, Ромка становился похож на Шустермана, тоже сделался недоверчивым к способности начальства понимать что-либо. – То бишь если сделать представление о присутствии в мире, так сказать, нецелочисленным, а дробным… Понимаете? Присутствие в разных измерениях, то есть тут и там, следует понимать как вероятностное… – он был едва ли не в отчаянии, что до сих пор не нашел хорошего словесного определения этой идее.
   – Как это? – не понял генерал.
   – Интересно, – согласился вдруг Мзареулов. – И что тогда?
   – Ну, из этого допущения есть немало следствий, но сейчас об этом рано говорить. В общем, я пока только о постоянной связи. И если принять эту идею, тогда получается, что эти ослабленные сигналы следует достраивать, проявлять их… Вроде как комп. Программы достраивают нечеткие фотки, делая их почти цифровыми по качеству. Примерно так, да.
   Повисло нервное, напряженное молчание. Ромку все-таки выслушали, но руководству следовало это переварить.
   – Понадобится хорошее оборудование, – сказала вдруг Келлерман. – В вашей школе такого нет, придется выходить на крупное финансовое начальство.
   – На организационное – тоже, и даже в первую очередь, – поправил ее генерал.
   – Оборудование достанем, – Мзареулов сделал еще одну пометку.
   – И еще, очень важно, нужно оружие какое-нибудь для самообороны… – Ромка частил теперь, боялся не успеть, ведь его уже выслушали и, кажется, согласились, а значит, скоро перестанут слушать и понимать, в любом случае – перестанут правильно реагировать.
   Так и вышло. Генерал веско произнес:
   – Над этим работают, Вересаев. Мы уже получили довольно неплохие испульсные орудия, прямо со склада, энергии у каждого ствола будет на двадцать выстрелов. Даже нашли место для аккумуляторов в ваших антигравах, вот только управление… Сделаем через джойстик, как в компьютерных стрелялках, математики пишут программы, и осталось работы на неделю, не больше.
   – Куда решили их поставить, – спросил Мзареулов, – вверху диска или под днище?
   – Кто будет стрелять с этого джойстика? – невпопад спросил Ромка.
   – Управление огнем решено поставить командиру, – отозвался Желобов. – А с размещением… Один ствол, полегче, пристроим сверху, тяжелое орудие – внизу. Можно будет ворочать стволами по обеим полусферам, нижней и верхней. – Он чуть заметно перевел дыхание. – Вот только не очень у нас получается с наводкой, не можем добиться такой же скорости, как на автоматических танках. Нужно бы сервомоторы помощнее, да только для них и питания маловато, и тяжелой вся система становится.
   – Командиру в этих полетах и так много работы достается, – произнес Роман с явным сомнением. – Лучше бы новому члену экипажа, наблюдателю, то есть диффузору, который будет следить за обстановкой, и руки у него свободные. – Он подумал еще. – Да и это существо, если оно действительно живое, первым заметит именно диффузор, вот как заметил Янек Врубель.
   – Спорить не будем, – веско произнес генерал с явным неудовольствием.
   Но всем стало ясно, что в принципе он согласился. И на том спасибо, решил Ромка.

7

   Янеку было неприятно смотреть на Наташечку, как он называл ее на свой, польский манер, впрочем, частенько теперь величал ее, как все остальные, – Виноградкой. И не то чтобы она слишком стеснялась своей наготы, но… Она держалась чересчур спокойно, когда они все вместе были вынуждены по распоряжению неких чрезмерно умных психологов плескаться под душем. Нет, с тем, что такое телесное обнажение действительно что-то меняло в их отношениях, он не спорил. Но замечал, насколько Наташа каменела от этого приказного стриптиза, будто бы отдавала себя на поругание, когда так вот раздевалась.
   Он даже подумывал, что так же, наверное, ведут себя сильные женщины, когда попадают в ситуацию насилия, когда они отдаляются даже от себя самих… И видеть эту окаменелость, это ее состояние – действительно, едва ли не изнасилования, по крайней мере с некоторыми психологическими признаками, – было мучительно.
   Да и потом, когда приходилось тащиться по коридорам едва ли не триста шагов, а потом еще оказываться под взглядами группы техподдержки сверху, с балкончика, забранного широкими прозрачными стеклами, где размещалась вся аппаратура, которую обслуживали технари, тоже было непросто в комбезах из реденькой сетки, с поясами гигиены на бедрах, с ужасным ощущением паутины на всей коже… Впрочем, кто-то из медиков говорил, что это у него от чрезмерной психологической разболтанности, что чувствительность кожи у него не выше, чем у других, просто он так негативно себя настраивает.
   Да еще отвратно хлюпали на ногах бахилы, в которых они вышли из душа, чтобы пройти по отнюдь не стерильному полу. К тому же у их четырехлепесткового антиграва крутился как бы шеф – Роман Вересаев. А если не совсем шеф, то по крайней мере какой-то начальник, и ведь не сказать, что просто командир группы техподдержки, он принимал участие в каких-то сложных совещаниях, общался с высокими шишками, и к нему прислушивались… Это Янек знал точно.
   А вообще-то все здесь, в этой русской Северо-Уральской школе антигравиторов, было не так, как полагалось, как он знал по рассказам курсантов из других школ. И занимались тут чем-то совсем иным, поговаривали, что ходили в какую-то неизведанную часть мира, но это было не так важно. А важно было, что их тренировали совсем иначе, чем полагалось по инструкциям, которые Янек вызубрил назубок. Но у этих русских все было неправильно, не зря же они и были русскими.
   Когда Янек узнал, что его направляют сюда, и когда ему ментопрограммированием загрузили в голову русский язык, чтобы он не мучился при общении, это вот ощущение русскости стало для него совсем трудным. Его-то с детства учили, что эти самые чрезмерно восточные славяне всегда были историческими врагами, да и сейчас просто прикидываются славянами, что у них и кровь так разбавлена по-настоящему восточными нашествиями, что и гены уже другие, не вполне европейские. А еще язык… Он показался Яну чрезмерно похожим на польский. Но было в нем еще что-то другое, и не сказать что просто чужое, но все же какое-то слишком сложное, малопонятное для него, как бы он ни старался…
   А этот Вересаев постоял, поджидая их, потом окинул каждого сложным взглядом, даже Виноградову, и как-то устало, со скрытым напряжением, сказал:
   – Вот, братцы-кролики, вооружение у вас теперь лучшее, какое на эту вот штуковину, – он похлопал диск антиграва по боку, – можно поставить. И герметизация у вас не хуже, чем у боевых космических аппаратов. Раньше-то герметичности не хватало, зато теперь может выдержать даже дальние походы.
   – Шеф! – Наташа развернулась к нему боком, как бы защищаясь от разглядывания. – Перед запуском в космос полагаются всякие ритуалы и мужественные речи, а нас очень уж обыденно выстреливают. В чем дело?
   – Наверное, в том, что в вашем мужестве никто не сомневается, – усмехнулся Вересаев. – Ведь речи говорят, главным образом, для психонакачки, а вы в ней не нуждаетесь. Вас и так уже накачали всем, что может понадобиться… Просто слушайте себя и друг друга, внимательно осматривайтесь по сторонам, и все получится.
   – Однажды уже получилось, – отозвался их разгонщик, порядком татуированный по всему телу Насыров. – Почему же сейчас появились сомнения, начальник?
   – Сейчас у вас задача потруднее. Туда уже не только требуется нырнуть, а походить там, оглядеться. – Поймав выразительно-раздраженный взгляд их командира Катр-Бра, Вересаев заторопился: – Все, идите, удачи вам.
   Они забрались каждый на свое место, сбросив бахилы, перед тем как ступить на лепесток, опущенный на пол зала пандусом. В этой внутренней поверхности сделали даже уступы, чтобы шагать было сподручно… Янека смешило это слово, но все же он вынужден был признать, что программа русского языка действовала в его голове неплохо, затруднений при общении почти не было. Вернее, так: если не считать психологоповеденческих затруднений, их не было вовсе. Но с этим он надеялся когда-нибудь справиться.
   Антиграв вобрал их в себя, разом объединив и сделав из них что-то общее, едва ли не прислуживающее этой машине, и только ей, а вот приборы и устройства наблюдения остались сбоку, внешним каким-то огромным, следящим, но не способным вмешаться в их действия, добавлением к миру. Катр-Бра провел обычную процедуру установления связи с башней, вернее, с постом техподдержки, хотя Блез вегда называл ее башней, как настоящий антигравитор.
   «Насыр, у тебя что-то плоховато с пищеварением, не следует переедать», – подумала и отчетливо просигналила ему Наташа.
   «А у тебя зад трясется, когда ты ходишь», – нелюбезен и даже груб бывал Насыров иногда.
   Наташа отчетливо разозлилась. «А ты почувствуй, каково это – быть женщиной, следующий раз, когда тебя посадят, может пригодиться». Разговор через мысленные сигналы и даже образы, порой на удивление сильные, мешающие удерживать собственные состояния под контролем сознания, сделался нестерпимым, как ругань на рынке из-за грошовой сдачи.
   Тем более что Чолган ответил ей настолько неприличным образом, что… По нему выходило, что с Наташей могут сделать, если она, а не он попадет «в крытую», так Чолган упорно именовал тюрьму. При этом где-то в основании его мыслей, на дне того болотца, которое его чувства и мысли образовывали, читался и страх, и отчетливая уверенность-надежда, что он туда больше никогда не попадает… «Прекратить!» – заорал мысленно на них Блез, а вслух оповестил:
   – Ян, плохо тебя чувствую. Контакты психоанализаторов проверь.
   «С контактами порядок, я вижу, – отсигналила Наташа. Да ей и положено было по их распределению ролей. – У него нет желания с нами, гм… откровенничать, он же типичный русофоб, ты посмотри на него внимательно, командир».
   Вместо ответа Блез подал на резонаторы питание, они едва ли не загудели, так Янеку показалось, и почему-то стало трудно дышать… От знал за собой эту психосоматическую реакцию удушья, кажущейся нехватки воздуха… Сейчас, к сожалению, он передавал это ощущение всем, может быть, даже на башню. «Все-таки плохо они сработались», – подумал кто-то, уже трудно было понять, кто именно.
   Они и впрямь были надерганы из совершенно разных школ, с разным опытом и разноуровневой подготовкой, поэтому, может быть, у них ничего и не получалось. Хотя тот же Вересаев говорил, что они – молодцы и у них выходит предложенная им работа куда лучше, чем у других… Ну, это еще следует посмотреть, как говаривали русские, странная, едва ли не бессмысленная фраза, которую они так любят применять с толком или даже без него…
   Машина вышла на хороший, качественный режим, они все, частично порознь, а может быть, вместе, подналегли, как… Насыров принял свою лямку, будто тяжеловозный конь, впряженный в перегруженную телегу. У него эта телега была и скрипучей, и грязной. Наташа словно принялась рисовать кистью по какому-то полотну, местами даже с настоящей грунтовкой, и кисть у нее на глазах меняла цвет, то была красной, то делалась фиолетовой и желтоватой… А получалась у нее чистейшая абстракция, и как этот рисунок помогал их машине, Янеку было непонятно, но он чувствовал, что помогает.
   Блез все сводил воедино и делал что-то, сунув свое сознание, как руки по локоть, в машины, которые теперь уже не давили, а размазали их всех своей механической мощью, будто наковальня, поставленная на муравейник. Понять его Янеку было тяжело еще и потому, что приходилось вливать в его же работу очень много сил. Кажется, командир пользовался им сейчас, будто ломом, и из него вытекало столько внимания, сосредоточенности и мышления, будто его мозги сейчас ему не принадлежали, а их использовали для совсем непонятной цели.
   Но они разошлись, как кони во время табунной, дикой скачки, или так, будто бы их разгоняли мощные реактивные моторы, и они взлетели… А затем пришла вспышка! От нее невозможно было отряхнуться, как от воды, может быть, еще остающейся на их общем четырехчеловеческом теле после душа, потому что они сами стали этой водой, омывающей… Может быть, они омывали кусочек мира вокруг?
   А потом все стало совсем непонятным, их куда-то волокло, как течение тащит смытое с берега деревце, мутным потоком увлекает туда, где для дерева нет ничего живого, но куда оно все равно попадет… Они вышли из этого состояния так же неожиданно, как их сразила вспышка после необходимого разгона. И Янек прочитал Блеза:
   «Сегодня мы стартовали уверенней, чем прежде. Ян, старайся не терять башню из внимания, они должны нас читать, пока это возможно».
   «Они нас все равно потеряют, если мы попробуем тут… ходить». Кажется, это был Чолган, да, точно, он. Ему на окончание его мысленного возражения «наступило» соображение командира: «Они должны нас читать, пока возможно, таково условие, или мы сразу же вернемся». – «Напугал!» – фыркнула Виноградова. «Если кого-то из нас отчислят по профнепригодности, личное дело виновного это не украсит». Вот это было верно, правильно настолько, что об этом и думать не хотелось.
   Оказаться после всех лет учебы на задворках системы околоземных грузоперевозок антигравами без надежды выйти куда-то на серьезные линии, пахать за копейки, когда остальные делают мимо тебя карьеру, – да, с этим мириться не хотелось ни за какие коврижки.
   Они, наверное, уже находились в Чистилище, как это называл во время инструктажей Вересаев. Это было пространство и больше – ничего вокруг, как ни смотри. Но смотреть все же приходилось, это уже его, Янека, работа. Он сосредоточился, а может, ему помогли, таких помогающих сейчас в их машине хватало, даже с избытком.

8

   Чолган, дурья башка, стал работать на ходовые, машина сразу куда-то понеслась, клубы мглы, которая расстилалась вокруг, налетали на зрительные сенсоры машины, а Янеку казалось, что они хлещут его прямо по глазам, – шлем обнимал его голову так плотно, что он и дышать-то вынужден был через трубочку, через подачу дыхательной смеси прямо на носогорловой намордник, а вот видел он едва ли не все вокруг, ему казалось, что у него появилось еще несколько глаз на висках и на затылке. Янек вспомнил, как его учили смотреть периферийным зрением, чтобы видеть и то, что творится за машиной… Так вот, если клубы мути били спереди, то на периферии зрения они свивались в косы рассеченных потоков согласно закону Бернулли о неразрывности струи…
   Это отвлекало от необходимости ориентироваться. А еще Янеку почему-то здорово мешало… присутствие орудий на их машине, тем более что дьявольское единство металла, механики, электроники, их общей пси-энергии, чудовищной и малопонятной, постоянно находилось на грани удерживания. И все это к тому же транслировалось Вересаеву и на стоящую за ним еще большую массу электронных машин и приборов, а за ними – в сознание и других людей. Это присутствие Вересаева, которого он чувствовал не совсем так, как остальных ребят – телом и даже, возможно, душой, – представлялось сейчас ненормальным, неправильным.
   «Ян, ты ничего не видишь», – это был не вопрос, это была констатация. Командиру, да и остальным, это не нравилось. А Янек ничего не мог поделать. Он отчетливо посигналил Чолгану, чтобы тот не гнал так, что это не позволяет ему справиться с ориентированием, но – куда там! Чолган все почувствовал, но в ответ только прибавил ходу.
   Он был в эйфории, в таком состоянии счастья и полноты собственного бытия, что на просьбы Янека реагировать не собирался. К тому же от него стала заряжаться этим ощущением превосходства над остальными и Виноградова. Она иногда выступала в их четырехчеловеческом едином сообществе чем-то вроде погонялы, наездника, который острой палочкой тычет их, пробуждая силы, о которых до такого вот посыла и догадаться было трудновато. И всю эту массу человеческой изобретательности и решимости, и даже часть от применения каких-то древних, очень сложных и едва ли не магических талантов – все это пытался хоть как-то удерживать Блез, командир… Ему в какой-то момент тоже стало невмоготу, он пригасил силу Чолгана, скорость стала падать, в сознании Наташи возникло сожаление, что гонка заканчивается.
   А Янек все еще чувствовал башню, он даже понимал, как от всего происходящего с ними у Вересаева стало отчего-то кисло во рту, будто от испуга или от куска слишком сдобренного хитрыми восточными специями мяса. Зато стало чуть легче понимать, как следует распределять внимание – шире и вдаль, еще шире, чтобы дотянуться хоть до чего-нибудь, кроме этой мутной пустоты… И вдруг связь с техподдержкой закончилась, со звонким ударом, будто кто-то щелкнул пальцем в микрофон, настроенный до предела звуковой чувствительности. Щелчок этот заставил даже остальных дрогнуть, как от физического удара по ушам. А вот он – диффузор, исследователь и, как почему-то однажды высказался все тот же Вересаев, неоантроп – ничуть не почувствовал болезненности удара, он даже стал сильнее после него. И еще он только сейчас стал замечать, что тоже все глубже погружается в вязкое облако счастья. И как оказалось, у него тоже недоставало сопротивляемости с этим ощущением бороться.
   Помог, как, впрочем, и положено, Блез, к нему присоединилась и Натали, или как там ее бельгиец-командир называет? Вот тогда Яну и стало ясно, что они уже давно, может, много долгих секунд находятся… в каком-то тоннеле. Или в лабиринте. Только он был пока очень широким в своих сложных, ветвистых, будто сделанных из разного материала, ходах и коридорах.
   «Куда мы забрались?» – сразу забеспокоился Чолган, оказалось, что втайне он боялся тесных помещенией. Конечно, тут было пока просторно, даже на удивление широко, но эти стены сдвигались, а машина по-прежнему неслась вперед, настолько, что стены эти сливались в расплывчатую массу, как это бывает в окнах скоростного поезда. К тому же они начинали казаться угрожающими, способными расправиться с людьми в их скорлупке.
   «Чолган, дуралей ты окаянный, это ты нас сюда впер!» – высказалась очень определенно Наташа. Она не могла говорить кому-то одному, здесь и сейчас связь стала еще плотнее, теснее и ближе, чем даже в первые мгновения после включений пси-техники.
   В сознании Блеза стала кристаллизоваться идея, что Чолган затащил их сюда, поскольку у него тяжелая ментальность и еще какая-то неудачная духовная организация, что-то вроде кармы, или судьбины, предрасположенной к горю и страданию из-за того, что он сделал нечто очень плохое, пока не был антигравитором… Да, определенно, сейчас в мыслях командира читалось, что он верит в переселение душ и что Чолган… И лишь Наташа серьезно, будто доказывала в школе у доски сложнейшую теорему, соображала, как их суггестора следует лечить. Может, и безуспешно, безрезультатно, но попробовать, по ее мнению, было необходимо.