Николай Берг. Мы из Кронштадта. Подотдел коммунхоза по очистке от бродячих морфов

   – Что этот деятель тут разоряется? – спрашиваю у одноногого.
   – А он как на обед идет, так сюда заворачивает, хоть часы проверяй. Консультации тут дает. Совершенно бесплатно, между прочим, – ставит меня на место продавец, сам внимательно прислушивающийся к лекции.
   Ладно, кладу обратно на стол аккуратную игрушечку серьезного калибра и двигаю домой. А то что-то подзадержался.
   На самом выходе из скверика меня неожиданно окликает чисто, но бедно одетый старичок. Его товар – жалкие разрозненные пожитки, расставленные на куске клеенки прямо на земле.
   – Молодой человек, купите бокалы!
   Останавливаюсь, смотрю. В центре клеенки и впрямь стоят два хрустальных бокала на длинных ножках, один – повыше и покрупнее, другой поменьше и изящнее. Сначала мне кажется, что они покрыты тонким рисунком, но, присев и приглядевшись, вижу, что это сеточка мелких белесых трещинок, от возраста. Дедок очень вовремя меня остановил – пить хорошее вино из стальных термокружек как-то нехорошо. А больше посуды у нас и нет. То, что осталось от прошлых хозяев, пришлось выкинуть, потому как вся их посуда лежала слоем осколков на кухне, а частью и в прихожей. Не знаю, что уж там у них происходило, да и сами они куда делись.
   – Ну знаете, а с чего мне их покупать? Сейчас в городе такого добра навалом. Любого, – спрашиваю я продающего, вертя в руке тот бокал, что повыше.
   – А это не любые товары, – немного волнуясь, говорит старичок.
   – И чем же? – А бокал хорошо лег в руку. Удобно.
   – Жена купила их в день нашей свадьбы. Свадьбы-то и не было, конечно, сбегали в ЗАГС во время обеденного перерыва, расписались. И знаете, эти бокалы оказались счастливыми – нам все время везло, и тут я с женой согласен в том, что они нам принесли счастье.
   – Хорошо счастье, если вам их приходится продавать, – замечаю я словоохотливому собеседнику.
   – Всему свое время. Было сначала селедка, водка да молодка. Потом кино, вино и домино. Увы, сейчас уже подошло к кефир, клистир и сортир. Кефир из бокалов не пьют. Но нам повезло, а то, что жена из квартиры захватила и бокалы, хотя более важные вещи пришлось бросить, тоже, знаете, многозначительно. Как вы считаете, есть у вещей аура? Ведь не зря же с мертвых вещи не снимают – чревато. Потому те бокалы, что в мертвом городе, они без ауры, причем в лучшем случае. А вот у этих – точно аура счастливой семейной жизни есть. Я вам ручаюсь, – очень уверенно говорит старичок.
   – И как проверим? – улыбаюсь я.
   – Я здесь часто стою. Особенно когда погода хорошая. Много новостей. Польза тоже есть – то с тем познакомишься, то с этим. Представляете, удалось с внуком связаться. И у него все живы. – Старичок привычно понижает голос, говорит тихо, осторожно: – Он у нас ракетчик. Так представьте, в их городке сразу ввели карантин. И у них если кто умирает, то не восстает нежитью. Не заразились они, вот ведь как.
   – Очень интересно. А где этот городок?
   Старичок спохватывается, настораживается.
   – Этого, извините, сказать не могу, это, как понимаете, не мой секрет.
   Ну да, старая советская выучка.
   – Ну хоть далеко этот городок?
   – Сейчас все далеко, – мудро отзывается собеседник. – Но и в старые времена добраться было очень сложно. И далеко, и сложно.
   – А узнали как?
   – С молодым человеком разговорился. Он оказался из радиокоманды. Вот и проверил по своим каналам.
   – И небось купил у вас счастливую вещь с аурой?
   Старичок капельку смущается, потом отвечает:
   – Да. Китайскую пепельницу, знаете, такую – с перегородчатой эмалью. И да, с аурой. Но не такой, как бокалы. Мне эта пепельница, пока я еще курил, помогала ночью работать. Пока она у меня на столе стояла – и спать не хотелось. Я специально это проверял, и без пепельницы меня тут же развозило, а с пепельницей ни в одном глазу сна.
   – Ладно, уговорили. Сколько стоит пара бокалов?
   Старичок задумывается. Потом осторожно отвечает:
   – Сами по себе старые хрустальные бокалы сейчас стоят ломаный грош в базарный день. Но это же не совсем просто старые бокалы. Будет ли для вас очень дорого, если я запрошу три метро?
   Я немножко фигею. Три метро, или «ж…па», как называют такую монету циники, или «корона», как прозвали ее нециники, по-иному смотрящие на сложнонарисованную цифру 3, выбитую хитроумным способом на Монетном дворе, – это чудовищно дорого для пары стекляшек. С другой стороны, заработать себе на жизнь такому старичку непросто, так что это вполне может быть и такое завуалированное нищенство, как в разгромленной кайзеровской Германии инвалиды войны и дети формально продавали коробок спичек, но куда дороже его стоимости. На паек-то кефир не выделяется, а он еще и беженец явно, дедок этот. Кефир, кстати, нынче тоже чудовищно дорог, если уж на то пошло. Ладно, проверю я его на вшивость напоследок.
   – Ну получается, что счастье можно купить? – спрашиваю я.
   – Ни в коем случае, – быстро и уверенно отвечает старичок. – Ни за какие деньги счастье не купишь. Счастье – не кефир, не машина, не деньги. И я никак не продаю вам счастье. Счастье тут продавали молодые люди, и выглядело это счастье белым порошком или комочками. Они тут рядом отирались, я заметил. Патруль их забрал – и с концами, слыхал, на Тотлебен поехали. Нет, я не продаю счастье.
   – Тогда в чем же прелесть бокалов?
   – Только в том, что они долго находились в счастливой семье и что, по мнению моей жены, они принесли нам удачу. Аура – ее сложно определить в двух словах. Но у них она есть.
   Вздыхаю, тяну из кошелька три монетки с набитыми поверх буквы М витиеватыми единичками. Отдаю дедку. Тот радостно прячет их к себе в карман, начинает заматывать бокалы в газетную бумагу. Наматывает ее столько, что приходится его останавливать, а то складывается впечатление, что он как старательный скарабей смастерит такой величины шар, который в самый раз катить перед собой.
   Прощаемся не пойми с чего тепло, и даже помалкивавшая до этого Фрейя пару раз радостно тявкает.
 
   Дома встречает почти до смерти оголодавшее за эти несколько часов Лихо Одноглазое. Актерский дар у скотины – он так прикидывается умирающим от голода, что даже у меня начинает обливаться кровью сердце.
   – У, морда твоя несытая, – отпихивая его в сторону и насыпая ему жратву, бурчу я. Теперь собаку покормить, и очень негусто времени остается на готовку пирушки.
   Вроде и не копался, а уже вечер. Правда, у нас в Питере в это время белые ночи. Не такие, конечно, как, например, в Мурманске, где солнце вообще не садится. Оно крутится по небу как заведенное, отчего нормальным людям приходится вешать на лето светомаскировку на окна, но у нас тоже светло.
   Вода горячая есть. А вот электричества опять нет. Говоря всякие разные слова, вставляю в здоровенный золоченый канделябр десяток свечей и с такой подсветкой принимаю душ. Романтично до омерзения и главное – не подпалить на этих свечах свои конечности или полотенце.
   Это роскошное бронзовое чудище я случайно нашел во время предпоследнего выезда. Откуда диво музейное взялось в промзоне – никто не понял. Я его и прибрал. (Ну да, помнится, мы и не такое находили – за Парголово, например, в кустах черный рояль стоит.) Вот и пригодился подсвечник. Так-то темновато на кухне – деревца свет с улицы гасят. Но со свечками вполне годно.
   Сервирую стол, потом рублю салат. Оценив результат, решаю порубить все еще раз – даже для меня крупновато получилось. Единственно, что утешает, – святая вера в постулат: хорошие продукты готовкой не испортишь. На это я и уповаю.
   Вообще-то на строгий взгляд сервировка не блещет. Ну да я не дома, а для условий, приближенных к боевым, вполне сгодится. Я успеваю еще как следуют вымыть бокалы, когда в прихожей зажигается свет и раздается веселый голос Надежды:
   – О, а как вкусно пахнет!
   Ну да, свет дали, а я не заметил. Слышу, как соседка с облегчением сбрасывает сапожищи, брякает автоматом, потом на пол плюхается сумка… Слышал все это уже, алгоритм один и тот же. Сейчас заглянет на кухню, шутливо принюхается и побежит переодеваться в домашнее.
   Из освещенной прихожей падает тень, я поворачиваюсь с миской в руках и вижу, что у вошедшей в кухню Нади открывается рот, но не для того, чтоб что-то сказать, а от удивления – и глаза становятся круглыми, и бровки задираются вверх.
   Немая сцена. Где-то родился милиционер, наверное. За окном только кузнечики трещат.
   Странно севшим голосом, словно внезапно охрипнув, она как в трансе выговаривает в три приема:
   – Откуда?.. Как… Как ты узнал???
   Я с тщанием озираю стол. Здоровенный канделябр с завитушками и ангелочками (тяжеленный, зараза) бликует золотом всех своих листочков, ангелочков и прочих деталюшек, обе копченые рыбины матово бронзовеют, словно отлитые из металла, хрустальные бокалы на гранях играют чистыми цветами спектра, темнеют обе бутыли вина и веселой фигней смотрится дрызготня салата (Черт! Забыл заправить маслом и оливки, оливки не положил!). Да вроде все более-менее нормально. С чего вопросы?
   Надежда не ждет ответов. Она словно оглушенная смотрит на стол, потом приходит в себя, причем я вижу, что глаза у нее на мокром месте и в то же время выражение у них такое, которое за время Беды видел уже не раз. Человек, когда что-то решает для себя, важное решает – нет, не так, ВАЖНОЕ (вот так правильно)! – глаза это выражают. И со стороны заметно.
   Потом соседка странно улыбается и спрашивает:
   – У меня есть десять минут?
   – Ну так не поезд же отходит, конечно, о чем речь, – не вполне удачно говорю в ответ.
   Она кивает, крутнувшись на месте, выскальзывает из кухни. Странно, так гибко она двигается на выездах, дома словно отпускает ее, и она не такая, а расслабленная.
   Насчет десяти минут это, конечно, ерунда. Десять минут для женщины…
   Ну не мне бы рассказывала, я ж не школьник в самом-то деле. Ага, душ зашумел. Несколько не ко времени приходит в голову шуточка про различие француженок и наших дев. Дескать, француженка выскакивает через несколько минут свежая и чистенькая, а наша выходит через час, красная и распаренная со словами: «А я еще и постирать успела…» Чушь какая-то. Так, что-то надо было еще сделать. Ага, масло в салат. Странно, чуть бутылку не уронил, растяпа. Нет, я так-то спокоен как мамонт. Мерзлый березовский мамонт… Просто мне жарко что-то. И уши горят. Вроде как я волнуюсь? Пульс частит что-то. Так, что еще? Что-то еще… А, оливки! Точно, их еще в салат надо. И хлеб, хлеб забыл.
   Я еще успеваю открыть бутылки с вином и вовремя ставлю их на стол.
   Досадно было бы грохнуть их об пол в самый ответственный момент.
   А я бы их грохнул.
   Определенно.
   Потому что, когда соседка вошла в кухню, я немножко остолбенел.
   Вместо Надежды, медсестры, надежного компаньона и моей соседки по коммуналке нового типа стояла Женщина. И на это превращение ей хватило действительно нескольких минут. В этом было что-то даже немного пугающее, как она изменилась, ведьминское что-то. Глаза стали больше, ресницы длиннее, брови чернее, губы покраснели и словно припухли. Но это ладно, у меня хватает мощи разума сообразить, что до этого момента Надя никогда не пользовалась косметикой. Но в придачу я ее впервые вижу в платье, причем платье это поражает меня наповал. Оно шелковое, до колен где-то, падает складками и совершенно не виданного мной раньше фасона, мало того – на боку разрез на всю длину сверху вниз, позволяющий видеть белую полоску кожи.
   Женщина делает шаг, и ее глаза совсем рядом. То ли язычки пламени свечей, то ли чертенята пляшут в них. Так-то у Нади глаза светло-карие, но я уже видел, что у нее цвет глаз меняется. Когда она пристрелила правозащечника в крепости, я четко видел, что радужка у нее потемнела. А теперь – поклясться готов – можно сказать, что глаза зеленые.
   Я чувствую ее дыхание. Молчим.
   Наконец меня немножко отпускает, и я с некоторым усилием выговариваю:
   – Прошу к столу!
   Она самую чуточку улыбается и грациозно садится на подставленный мной стул. Что-то жарко мне. И руки как-то трясутся, когда я наливаю соломенное в отблесках свечей вино ей в маленький бокал и себе – в тот, что побольше.
   – Итак? – лукаво смотрит она на меня.
   – Гм. Надо полагать, я должен, как старшая из присутствующих здесь дам, произнести тост?
   Откуда такая чушь взялась? Вообще, что за ересь я несу?
   – Разумеется. – Ироничный поклон в мою сторону.
   С трудом удерживаю жесточайшей судорогой шеи не пойми откуда рвущееся «За прекрасных дам!», потому как чувствую, что это сейчас будет совершенно не к месту.
   Внятный внутренний голос отчетливо спрашивает: «Ты попошли, попошли, дурачина. Из шансона еще что спой. Из Любы Успенской! Интересно, получишь рыбиной в морду или вином плеснет?»
   Совет уместный. Все, надо взять себя в руки. Мысли расползаются…
   – Давайте выпьем за маленькие радости в жизни. Тем более что их – эти маленькие радости – в нашей власти устроить. А жизнь, в общем, состоит из этих маленьких радостей.
   Внутренний голос ретранслирует с дикторскими интонациями: «Масляное масло масляно маслилось…»
   – Идет! – отзывается Надя, и бокалы встречаются в воздухе где-то посредине между нами. Свой она взяла немного высоковато, потому певучий звон – только от моего, ее глуховато брякает.
   – Странно, – говорит она, пригубив вино, – почему мой не зазвенел?
   – Надо взять его ниже немного. Ага, вот так, чтоб сам колокольчик и большая часть ножки не в руке были.
   – Вот так? – спрашивает она и неожиданно ловко звенит своим о мой.
   – Конечно, сами же слышите.
   – Красивый звук.
   – Венецианцы считали, что звон бокалов отгоняет грусть и злых духов.
   – Возможно. Как и колокола побольше размером. А почему вы не пробуете вино?
   – Да как-то задумался.
   Покачиваю бокал так, что вино омывает стенки, нюхаю ароматный запах и пригубливаю. Хорошее вино, добротное.
   – И что это вы такое делали?
   – Это? А так учили, как дегустировать вино. Был в Абрау-Дюрсо, там как раз на знаменитом винзаводе показывали и растолковывали, что да как.
   – Это в Крыму?
   – Ага.
   Но внутренний голос тут же поправляет, напоминая, что как раз не в Крыму, а через пролив – на Тамани. Это Массандра в Крыму. Впрочем, немудрено перепутать, в Массандре вина не хуже были.
   – И вот так надо крутить вино в бокале?
   – Точно. И потом ощутить аромат.
   Она повторяет мои действия. Признаться, я не уверен, что все сам сделал правильно, но тут нельзя показывать свою неуверенность. Потому что если девушка умная, то она этого «не заметит», а глупая… Да в конце концов, меня учили так, и все тут. Особо секретный способ самых великих знатоков-дегустаторов.
   – Приятный запах. Как на ваш вкус вино? – спрашивает Надежда.
   – По-моему, очень хорошее. Но я не настолько знаток, чтобы сказать этакое положенное: вино из Авиньона, третий холм слева, западный склон, урожай 1955 года.
   – Тогда мне пришлось бы тоже умничать и поправлять, мол, не третий, а четвертый холм и склон скорее северо-западный, а уж урожай точно 1956 года. Даже точнее – 1957 года. Кстати, а не перейти ли нам на «ты»? Это не будет нарушением субординации?
   – Ну мы же не в больнице. Но в больнице я все равно буду выкать.
   – Как скажешь, так и будет.
   – Хорошо звучит.
   – Это игра была такая у наших девчонок. Скажем, договоримся с подружкой, и сегодня я так ей отвечаю, а завтра – она мне. Делать ничего не надо, но почему-то очень приятно такое было слышать. Если плохое настроение, очень помогает.
   – А ведь действительно приятно. Даже если и игра.
   – Тогда я сегодня вожу. И как скажешь, так и будет. А кстати, обычно же в застолье для того, чтобы перейти на «ты», с дамой на брудершафт положено выпить?
   Под ее внимательным прозрачным взглядом я несколько теряюсь.
   Тут же из-под лавки вылезает все тот же внутренний голос и ласково предлагает: «А ты расскажи своей визави, что ты пахорукий и когда в последний раз брудершафтил, то вылил Маринке в вырез декольте полбокала ледяного шампанского!»
   Сволочь! И декольте было замечательное, и шампанское отличное, а вот как-то не сошлось. Шизофрения какая-то самому с собой беседовать.
   Тот же голос спокойно опровергает диагноз: «При чем тут шизофрения? Не сиди тюфяком, видишь же, волнуется девушка, хочет, чтоб ее поцеловали до поедания рыбы. Хотя зря это она переживает, если вы оба станете пахнуть, как пара тюленей, то все будет в порядке, никто ничего не заметит. И не спрашивай, что это, дескать, «все» такое? Не вынуждай тебе отвечать в духе Филимонидеса».
   – Да знаете, Надя… То есть знаешь ли, это вообще-то хлопотное дело, я честно признаться просто опасаюсь запутаться в руках, не доводилось как-то раньше. Я вас… ну то есть тебя просто поцелую, а руки калачом вертеть мы будем как-нибудь потом, а? А выпьем немедленно вслед за тем как?
   – Как скажешь, так и будет, – послушно отзывается Надежда. И подставляет губы.
   Целоваться она совершенно не умеет. «Или умеет настолько хорошо, что может великолепно притвориться, типа совсем не умеет», – ставит меня на место внутренний голос.
   Когда наши губы размыкаются, она открывает глаза.
   – Я помню, что ты сегодня не обедала, и хочу, чтобы ты отдала должное тому, что я добыл путем хитрости, обмана и подкупа. Хорошо? – отвечаю я ей на ее вопросительный взгляд.
   – Как скажешь, так и будет. С чего начнем? – вздохнув, отвечает она.
   – С глоточка этого отличного вина. И с салата. Как говорил один мой знакомый древний грек: сделано по рецептуре Одиссея, царя Итаки. Впрочем, Ахилл тоже такой любил, но не умел готовить. Ну и рыба, конечно. Как?
   – Очень вкусно. А кто этот знакомый древний грек?
   – Некий водолаз. Он рыжий, голубоглазый и квадратный.
   – О, а я его видела! А почему он древний грек?
   – Черт его знает. Наверное, потому, что его родители греки. И дедушки с бабушками. А древний – знакомы уже давно. Целую вечность. Еще салата?
   – Благодарю. Рыба великолепная. Во рту тает. Если окажется, что ты ее сам умеешь так готовить, мне придется поклоняться тебе, как высшему существу.
   Помня, что врать грешно, а отказаться от поклонения тоже как-то жалко, съезжаю с темы.
   – Вот кстати, насчет рыбы. Этот самый водолаз предлагает посещать бассейн. Сейчас уже жарко, самое то поплавать. Как ты к этому относишься? – спрашиваю я медсестричку.
   – Интересные ассоциации. Увы, я не рыба. Я утюг или топор. В смысле умения плавать. Плаваю быстро, но строго вниз. Налей.
   – Так можно же научиться.
   – Да, я помню. Метод обучения «Спихни ее с мостков».
   – Нет, это уж чересчур. Я уверен, что есть и более гуманные способы.
   – Как скажешь, так и будет…
 
   Рыба и впрямь оказалась гвоздем меню. Придется идти на поклон к пионерам, чтобы научили, как ее такую делать. Я вообще-то к рыбе отношусь достаточно прохладно, но это кушанье с очень нежным вкусом поразило. И Надьке определенно тоже понравилось. Апельсины она восприняла достаточно спокойно, а вот боуль, сделанный из енотовых персиков и прочего найденного в закромах родины, ее приятно удивил. Всего-то фрукты с вином, а всегда срабатывает отлично…
   Голова немного кружится. Из открытого окна веет теплым ветерком.
   – Луна сегодня какая здоровенная! – замечает Надежда.
   – Ну еще даже не полнолуние.
   Ее рука ложится на край стола. Наши пальцы встречаются. Пальчики у нее тонкие, нежные, с коротко остриженными – по-медицински – ноготками. Глаза ее блестят, и взгляд очень откровенный.
   Внутренний голос, до того помалкивавший, наконец просыпается: «Вставай и целуй девчонку. Видишь же, что ждет и боится, что ты сейчас пожелаешь ей спокойной ночи и свалишь дрыхать. Пахнете вы оба сейчас совершенно одинаково, так что выхлопом ты ее не напугаешь. Да и сам не напугаешься. Давай, пошел, нечего рассиживаться сиднем!»
   Надя гибко поднимается мне навстречу. Я обнимаю ее, и неожиданно для меня самого рука попадает в разрез этого демонического платья. Прикосновение ладони к нежной коже на талии прогоняет по мне легкую истомную дрожь. И я чувствую, что женщина ощущает то же. Словно искра проскочила между нами.
   – Только пожалуйста, не торопись, не торопись, ладно? – шепчет она между поцелуями.
   И к моему удивлению, внутренний голос ничего не говорит, никак не комментируя происходящее. Мне самому наконец приходит в голову, что двум взрослым людям можно вполне целоваться и на кухне, но при пустых комнатах выбор места несколько странен. С трудом отрываюсь от теплых пухлых губ и легонько тяну девушку за собой в свою комнату.
   Я не успеваю глазом моргнуть, как неуловимым движением она роняет с себя это свое странное, но чертовски элегантное платье и вышагивает из него, оставшись только в трогательных трусиках и туфельках, делающих ее ножки очень маленькими – я же привык видеть ее в берцах… Вижу сияющие глаза совсем рядом, потом уже не до того, чтобы разглядывать глаза. У нее очень нежная кожа, ее очень приятно гладить, ощущая теплую шелковистость, только на спине какие-то длинные рубчики, сбивающие неожиданными преградками плавный ход ладоней…
 
   – А почему ты не спишь? – шепотом спрашивает она меня потом.
   – А почему я должен спать? – так же шепотом отвечаю я.
   – Вам положено так делать.
   – Не знаю, что нам положено, а спать совершенно не хочется.
   – Тебе не тяжело? – задает она совершенно нелепый вопрос.
   Ну да, разумеется, она лежит так, как почему-то очень любят лежать многие женщины: прильнув к мужчине, положив ему голову на плечо, руку на грудь и закинув согнутую в колене ножку аккурат на то место, где спереди у мужчин соединяются обе ноги.
   – Что молчишь? – осторожно спрашивает она минуту погодя.
   – Не знаю, как ответить. Особенно учитывая, что я гораздо тяжелее тебя и после того, что мы тут вытворяли, я очень удивляюсь, как ты вообще задаешь такие вопросы. Мне впору спрашивать об этом тебя, хотя показалось, что тебе тяжело не было. Ну а мне после такого странно даже сравнивать.
   – А что тут мы вытворяли? – невинно спрашивает медсестричка.
   – Всякое, – веско отвечаю я. Потом, помедлив, признаюсь: – Вот ведь досада, когда я три дня назад уронил при ассистенции поднос с инструментарием, то и сейчас могу описать, что куда полетело и кто как на меня уставился. Хоть картину рисуй. Но связно описать все, чем мы занимались полночи… Нет. Не выходит – только эпизодами и кусками.
   – Тебе не понравилось? – обеспокоенно спрашивает она.
   – Нет, что ты, было великолепно. Действительно великолепно. Ты замечательная! Но вот связно вспомнить – не получается. Почему-то всякие паршивости запоминаются навсегда и с первого раза, а что прекрасное – так шиш.
   – Это мудро природа сделала, – успокоенно и рассудительно выговаривает Надежда.
   – Что именно?
   – То, что гадости и глупости запоминаются с первого раза, чтобы человек их не повторял. А вкусности можно и повторить. Как ты относишься к тому, чтобы повторить?
   – С одобрением. С полным одобрением!
 
   Она засыпает первой. Я успеваю немножко погордиться собой и вырубаюсь моментально, даже толком не догордившись как следует.
   Просыпаюсь оттого, что чувствую на себе взгляд. Сначала первая мутная мысль, скорее даже не мысль, а какой-то огрызок таковой, что это опять Лихо приперся за жратвой и на меня своим оком таращится. К счастью, это не он, здесь есть еще кому на меня смотреть.
   – Как насчет завтрака в постель? – спрашиваю я Надежду.
   Она вздрагивает от неожиданно бодрого голоса.
   – А что, такое возможно?
   – Запросто! Что мэм предпочитает на завтрак?
   – Кофе. Черный. Сладкий. С булочками. И еще какую-нибудь футболку большого размера.
   – Надя! Не ерунди.
   – Это ты о чем?
   – О том, что зря комплексуешь из-за стрий^[17] на груди. Они тебя совершенно не портят, поверь мне. И кстати, если ты мне покажешь свои груди при солнечном свете, я гораздо быстрее приготовлю завтрак.
   – Это обязательное условие для приготовления завтрака?
   – Ну вообще-то нет, конечно. Но вид женских сисе… то есть грудей, персей меня приводит с давних времен в прекрасное расположение духа.
   – Это с каких же, интересно, времен? – подозрительно смотрит на меня женщина.
   – С глубокого детства. С грудничкового возраста. Мне так и рассказывали: как титю увижу, так сам не свой становлюсь от радости. И я не один такой, сколько ни видел младенцев – все поголовно такие.
   – Что ж. Раз уж так, ладно. Любуйся! – И, скинув с себя простынку, Надя открывает две аккуратные кругленькие сись…, то есть груди, увенчанные коричневыми сосочками. На белой нежной коже и впрямь есть атласно-розовые растяжки, возникающие у тех девчонок, у которых груди появились очень быстро, и кожа не успела за таким ростом, вот ее и растянуло. Ну или еще у кормящих, хотя тут ясно – еще не кормила Надька никого. С моей колокольни ничем это вид кругленьких шедевров природы не портит.
   – Мой любимый цвет! Мой любимый размер! – выражаю я свои ощущения и спешу на кухню, чтобы сварганить завтрак – до сбора у нас еще есть время, успеваю нормально.
   Подушкой все же Надька в меня кинула.
 
   – Ну и как? – спрашиваю я Надежду, сосредоточенно разбирающуюся со стоящим на подносе завтраком.