Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Несколько лет в деревне

   – Ври больше, – огрызнулся Чичков.
   Слова Чичкова попали искрою в порох. Долго сдерживаемое озлобление с силой прорвалось наружу.
   Брань на Чичкова и богатых посыпалась со всех сторон:
   – Сволочь!
   – Мироеды!
   – Каштаны!
   – Да чего смотреть на них? – выдвинулся из толпы Пётр Беляков. – Надо дело говорить! – Его чёрные глаза метали искры. – Вчера вечером совсем было наладились идти к твоей милости, а кто расстроил? Всё они же. «Постойте, старики, я ещё сбегаю к барину, – поторгуюсь, не уступит ли?» Приходит назад! «Идёт, говорит, уломал барина; стал сомневаться. Как станем дружно, сдастся, некуда деться-то. Землю-то не станет есть».
   – Чичков вчера принёс мне отказ от вас, – заявил я.
   Это было новым сюрпризом для толпы и новым поводом сорвать на Чичкове накипевшее сердце. Они так насели на него, что я уж стал бояться, как бы они бить его не стали. Кое-как толпа успокоилась, наконец.
   – Ах, юла проклятая!
   – Ну, и человек!
   – Всем бы прост, да лисий хвост!
   – Жид, пра, жид!
   И всё в таком роде. Чичков, прижатый к стене дома, молчал. Особого страха в лице не было, юркие глазёнки его бегали, с любопытством останавливаясь на каждом говорившем о нём, точно разговор шёл о каком-то совершенно для него чужом.
   – А вы будет, – остановил толпу безбоязненный и строгий мужик Фёдор Елесин. – Дело делать пришли, а не лаяться перед его милостью.
   – Так чего же, братцы? – заговорил Пётр Беляков. – Надо прямо говорить, барин милость нам оказывает, а мы не знаем, с чего упираемся.
   И, обратившись ко мне, решительно проговорил:
   – Пиши мне две десятины в поле.
   – И мне две.
   – И мне!
   – И мне!
   – Сейчас стол велю вынести.
   И, под этим предлогом, я ушёл в комнаты поделиться с женой неожиданною радостью. Жена сидела в спальне и, оказалось, слышала весь разговор. Окна были открыты, но жалюзи затворены. Это давало возможность видеть всё происходившее на дворе, не будучи в свою очередь видимым. Когда я вошёл, жена приложила палец к губам.
   Со двора доносился тихий, ровный, спокойный голос Чичкова:
   – Залезть-то залезли, а назад-то как?.. Видно, не мимо говорится: живём, живём, а ум а всё нет. Оплёл он вас в чувашские лапти, – с места в неволю повернул. Дали вы ему свою волю, отбирать-то как станете? Хотел миру послужить, облаяли, как пса последнего. Бог с вами. Мне ничего не надо. Уложился, да и съехал, – свет не клином сошёлся. Вам-то как придётся.
   Толпа, за минуту перед тем готовая его разорвать, хранила гробовое молчание.
   После нескольких секунд молчания опять раздался голос Чичкова:
   – Не губите себя, старики! Время есть ещё – опомнитесь, детей своих пожалейте!
   Я поспешил во двор.
   При моём появлении Чичков смолк и с невинною, простодушною миной смотрел мне в лицо. По наружному виду можно было подумать, что он не только не говорил, но и не шевелился.
   – Дьявол ты, а не человек, – обратился я к нему, – слышал я в окно твои подлые речи. О себе только думаешь, тебе бы хорошо было. Да не то время, нет больше Николая Васильевича, не с кем морочить народ; прошло время, когда за пуд ржаной муки тебе по десятине жали, тогда за бутылку водки ты на лучшей земле сидел, а народ бедствовал. Не будешь торговать чумною скотиной. Я за народ – и весь перед Богом. Верой и правдой хочу помочь тем, которые века работали на моих отцов, дедов и прадедов. Тебе не смутить их: за каждое своё слово дашь отчёт людям и Богу. Будет же тебе мутить. Вот тебе моя воля: нет тебе ни земли, ни лесу, ни выпуска – иди на все четыре стороны. Месяц тебе сроку даю, и чтоб через месяц духу твоего не было. Ступай!
   Чичков слушал всё время с опущенною головой.
   Когда я кончил, он высоко поднял голову, вздохнул всею грудью и проговорил спокойным, уверенным тоном:
   – Спасибо, сударь, и на этом.
   Он низко поклонился и, держа шапку под мышкой, неспешным шагом пошёл со двора.
   Один за другим потянулись за своим коноводом богатеи.
   Толпа угрюмо молчала.
   – Скатертью дорога, – проговорил вслед уходившим Пётр Беляков. – Добра мало видели от них.
   – Господь им судья, – заметил Фёдор Елесин. – Ушли и ладно. Проживём и без них.
   – Проживём, – весело согласился Пётр Беляков.
   – Сволочь народ, – сказал Андрей Михеев и плюнул.
   – А ты будет, – остановил Фёдор.
   Я стал записывать, кому сколько десятин.
   Стадо выпустили на выпуск. Скотина быстро разбрелась по лугу, жадно хватая по дороге траву.
   Народ повеселел.
   – Ишь как хватает, – заметил Керов, мотнув головой по направлению выпуска. – Проголодалась.
   – Напугал ты нас вовсе, сударь, – сказал, обращаясь ко мне, добродушный Прохор Ганюшев.
   – Коли не напугал, – подхватил Керов.
   Наступило молчание. Я продолжал записывать.
   – А богатеи, мотри, и вправду уйдут, – заметил кто-то.
   – А хай им пёс, – отозвался Андрей Михеев.
   – А уж вертелся Чичков – и туда, и сюда, – начал опять Керов. – «Старики, я с хозяюшкой посоветоваться сбегаю», а сам забежит за угол, постоит-постоит и назад: «Жена не согласна».
   Керов изображал Чичкова очень удачно и комично.
   Толпа наградила его смехом.
   – Даве бают, – заговорил Андрей Михеев, понижая голос, – богатеи промеж себя: «а он, – это про вашу милость, значит, – как приехал, тогда ещё сказал: не будет у меня богатых».
   Толпа насторожилась и пытливо уставилась на меня.
   – Я никогда этого не говорил. Я сказал, что у меня бедных не будет. Напротив, богатого мужика я уважаю. Если он богат, значит он не пьющий, заботливый, трудолюбивый, Только не хочу я, чтобы он богател, отнимая у бедного. С земли бери – что больше, то лучше, выхаживай её. Тут ты сразу возьмёшь 40—50 пудов лишних, но не выжимай последней копейки у бедного.
   – Видишь, что баит, – заметил добродушный Прохор.
   – А сказывают, быдто земля наша не принимает навоз, – сказал Пётр Беляков. – Нужен, ишь, навоз песчаной земле, а наша чёрная.
   – Ты вот чёрный, а я русый, у обоих брюхо, и оба мы есть хотим. Так и земля: всякой навоз нужен, только песчаной чистый нужен, а чёрной – соломки побольше, потому что в чёрной силы и без того много, да только не перегорает она, как следует, от навоза же она горит лучше. Для этого же её нужно почаще перепахивать.
   – Этак и станем пахать, да пахать, а другие работы?
   – Поменьше сей.
   – На что уж мало сеем.
   – Вот в прошлом году я двоил, – говорил староста, – а Федька Керов в одноразку пахал. У него непрорезная рожь, а у меня вовсе плоха.
   – То-то оно и есть, – заметил Фёдор Елесин. – Паши ты её хоть по пяти, раз, а не даст Бог, ничего не будет. А раз вспаши, да с молитвой – откуда что возьмётся.
   – Молится-то, ведь, и худой, и хороший, и ленивый, и прилежный, кого же Бог слушает больше? – спросил я.
   – Всех слушает, – сурово заметил Фёдор. – Разбойника в последнюю минуту и то послушал.
   Я невольно смутился.
   – По твоему, что хороший, что худой – одна честь?
   – Не по-моему, а по Божьему, – кто как может.
   – По-нашему, бают старики, – заметил молодой рябой Дмитрий Ганюшев, – Бог даст – и в окно подаст. Захочет – и на несеянной уродит.
   – Ну, так вот не паши свой загон, – заметил я. – Посмотрю, много ли у тебя уродит.
   – А что ж? – вступился Фёдор. – Лет пять назад посеял я рожь. Убрал. На другой год не стал пахать – болен был, прихожу на поле, ан, глядь, у меня непролазный хлеб, – падалицу дал Господь.
   – То-то вот оно и есть, на всё Божья воля: волос с головы не упадёт без Его святой воли.
   – Против этого я не спорю. Только я говорю: Бог труды любит. В поте лица своего добывайте хлеб свой. Для трудов и на землю мы пришли, так и надо. трудиться… Только за труд и награда от Бога приходит, а помрём, тогда и за добрые свои дела награду получим.
   – Где уж нам, – заметил Керов, – здесь всю жизнь работаем на бар и там видно…
   Керов подмигнул соседям.
   Мужики лукаво уставились на меня: знаю ли я, на что намекал Керов?
   – Ты что ж не кончаешь? – спросил я. – И там, видно, тоже будете работать; дрова для бар таскать? Так, что ли?
   – Я не знаю, – смутился Керов.
   – А я тебе на это скажу: какие баре и какие мужики.
   – Верно, – согласился Фёдор Елесин. – Богатый, да милостивый – оба царства царствует.
   – Верно, – согласилась толпа.
   – А вот Власов всё баил, – начал опять Керов: – мне бы одно царство поцарствовать, а в другом мной хоть тын подопри.
   Власов – мужик соседней деревни, умерший от запоя.
   – Одно уж он царствовал, – вставил Фёдор Керов. – Как другое-то придётся?