Страница:
– Во многих странах действуют подобные законы, защищающие людей от потока насилия, жестокости, порнографии. Во Франции, и в Италии, и в Англии ужесточаются меры контроля за средствами массовой информации… Да и в Америке, как только 11 сентября произошли известные события, сразу же была введена цензура. Из эфира были изъяты 200 клипов, 200 хитов, огромное количество боевиков. Причем в большинстве из них принимали участие суперзвезды. И никто из американцев не называет это стальными тисками цензуры. Это абсолютно нормальное явление.
У нас же на мольбы родителей «спасите нашего сына от наркотиков, спасите нашу дочь от растления» откровенно плюют. А такого рода письма депутаты получают каждый день.
– Закон «О культурных ценностях, перемещенных в Союз ССР в результате Второй мировой войны и находящихся на территории Российской Федерации» оказался более успешным?
– Да. Он был принят. Правда, убедить оппонентов в его необходимости было нелегко. Сейчас же он действует и приносит добрые плоды. Многие страны, в том числе и часть стран бывшей фашистской коалиции, признали закон как базу для переговорного процесса по вопросу взаимного возвращения культурных ценностей, перемещенных во время Второй мировой войны. В основном, на него откликнулись религиозные организации и лица, не запятнавшие себя сотрудничеством с фашизмом. Закон продуктивен, и во многом помог снятию взаимных претензий сторон. Создание таких же правовых норм в других государствах поможет возвращению российских ценностей из плена.
– Вы занимали пост министра культуры в переломные для страны годы, приняв «благодатное» наследие Екатерины Фурцевой и Петра Демичева. Насколько трудно вам тогда приходилось?
– Если «благодатное наследие» – это ирония, то напрасно. Простите за грубую статистику. Я принял министерство с бюджетом 0,8 процента от расходной части бюджета СССР. Нам удалось довести расходы на культуру до 1,2 процента. И это был не нынешний бюджет, сравнимый с бюджетом карликового государства, а мощный бюджет супердержавы.
Сегодня же в России расходы на культуру составляют всего 0,54 процента от бюджета. При том что депутаты нашего Комитета бьются головой об стену за их увеличение. Стена – Правительство, которое только разводит руками и говорит: «Нет денег!». А мы знаем, что они есть. У отдельных олигархов личное состояние доходит до 2 миллиардов долларов.
Это, так сказать, экономическая сторона вопроса. Что же касается идеологии прошлых лет, то и в этом наследии я не вижу ничего дурного. Я родился при советской власти в августе 1941 года во время бомбежки Одессы. Война отняла у меня отца и мать. После войны таких же осиротевших, как я, детей было 19 миллионов. Государство нас одело, накормило, дало профессию. После окончания института мы знали, что не окажемся на улице, что будем трудоустроены.
Драматург Виктор Розов абсолютно прав, когда утверждает, что сегодня, когда государство отказалось от идеи социальной справедливости, в условиях рынка наиболее приемлемой идеологией должна стать идеология «достаточности». Добавлю рациональной достаточности, равновесия достатка каждого человека.
– Не утопия ли это?..
– Нет. При высоком духовном уровне, а это предполагает и самоограничение человека, возможно. Более того – необходимо. Биологическая жадность меньшинства, его ненасытность, тогда как большая часть человечества страдает от недостатка, приводит к противостоянию, которое неизбежно заканчивается столкновением, а не исключено, и большой кровью.
В каждой стране есть проницательные и мужественные люди, обладающие высокой культурой и чувством ответственности, испытывающие искреннюю тревогу по поводу определенных социальных проблем. Не будучи социалистами, они приходят, тем не менее, к чисто социалистическим программам: бесплатной медицине, всеобщей грамотности, к решению расовых проблем. И чем ближе они подходят к мудрому и честному решению этих проблем, тем жестче их останавливает их система. Вспомните гибель Улофа Пальме или скандалы с Клинтоном. Кому-то понадобилось дискредитировать лидера Демократической партии Америки, ведь в программе этой партии самая богатая страна мира намеревалась, наконец, заняться проблемами всеобщей грамотности и бесплатной медицины. Клинтон призывал также Голливуд сократить вал жестокости и насилия в их продукции.
– Юрий Соломин о годах, проведенных в Министерстве культуры, говорит как о потерянном времени, времени неоправданных надежд. Вы в отношении своих лет так не считаете?
– Годы, проведенные на посту министра культуры СССР, не стали для меня потерянными. Министерство культуры СССР было одним из первых, в котором начали разрабатывать те основы законодательства, которые позже стали стержнем российского законодательства по культуре.
Нам удалось создать Межреспубликанский совет, который не по указке из Центра, а самостоятельно распределял средства, разрабатывал культурные программы, привлекал внебюджетные источники финансирования.
Я был не просто чиновником, а человеком из профессии, знающим насущные проблемы творческих людей. Более того, я продолжал работать как актер и режиссер, а, значит, был внутри процесса. Дверь кабинета министра была открыта для всех, и многие через министра были услышаны и Президентом, и Правительством.
И не только услышаны, решались многие профессиональные проблемы. Именно в 1989–1991 гг. степень профессиональной солидарности кинематографистов, театралов, живописцев, композиторов была весьма высока.
Я не говорю, что в этом моя заслуга. Нет. Просто я думаю, люди поняли, что с приходом во власть профессионала, можно быть понятым, а значит можно работать вместе с властью. Спросите об этом Растроповича, Ю. Башмета, В. Спивакова, С. Безродную… И это только в музыке. Сейчас они по-разному относятся ко мне, но тогда… Спросите.
И, наверное, не случайно двенадцать министров культуры бывших союзных республик обратились после развала Союза к Б. Ельцину с просьбой сохранить координирующий орган власти в области культуры.
– Кстати, из области «хорошего и полезного». Сохранилось ли сейчас прежде крепкое театральное братство?
– Нет. И последний съезд СТД РФ (а один из делегатов расшифровал эту аббревиатуру как Союз театральных дельцов) это показал. О каком братстве может идти речь, когда девятый год на глазах у театрального «братства» уничтожают театр «Содружество актеров Таганки», которым я руковожу, и не нашлось человека в СТД, который бы просто обратил на это внимание. Девятый год!.. Ни копейки из бюджета Москвы, а это московский театр. Сто пятьдесят коллег, живущих почти впроголодь. Это не в упрек СТД. Я понимаю, что проблема нашего театра носит политический оттенок. Но грустно сознавать, что у коллег за исключением, пожалуй, одного-единственного Виталия Вульфа, не нашлось добрых слов поддержки. О каком братстве Вы говорите?
– А как с этим обстоят дела в кинематографии?
– Ничуть не лучше.
– В дни, когда не хватает добрых светлых картин, пронизанных идеями милосердия и гуманизма, не хотели бы вы вновь обратиться к кинематографу?
– Если бы идеи милосердия, справедливости были востребованы нашими продюсерами, я, конечно, снял бы еще картину.
Профессия режиссера уникальна, одиночество – одно из базовых ее основ. Мне всегда была необходима исключительная сосредоточенность на теме. Только одиночество дает такую возможность. Мой незатейливый фильм «Пришел солдат с фронта», по показателям кассовых сборов, просмотрело 68 миллионов зрителей. Конечно, в этом большая заслуга автора сценария Василия Шукшина, актерского ансамбля, где вместе с профессионалами М. Глузским, И. Мирошниченко, снимались типажи, простые крестьяне. Но главное все-таки – сострадание, которым пронизана картина. Люди, воспитанные на литературе Толстого, Достоевского, Чехова, хотят видеть кино в традициях, свойственных нашей культуре. Но для продюсеров сострадание не прибыльно. В результате отечественный кинематограф утратил свое лицо. Кинематограф, некогда входивший в тройку лучших кинематографий мира, всего лишь за десять лет превратился в ничтожный бессодержательный полуфабрикат американского боевика или мыльной оперы. И все же серьезные художники пытаются осмыслить сегодняшний день. И делают это талантливо. Я имею в виду «Брат» Балабанова, «Кавказский пленник» Бодрова… А вообще я согласен с критиком Т. Москвиной: «Смотреть на кино тяжело».
– Сейчас вы работаете над спектаклем «Очень простая история». Что это за спектакль?
– Это пьеса – притча талантливого молодого драматурга Марии Ладо. Пьеса интересна своей пластичностью и библейско-притчевым характером. Хотя, на первый взгляд, может показаться простой и едва ли не примитивной. На самом деле пьеса полна глубокого смысла и весьма сложна для актеров. Его персонажи – животные и, разумеется, люди.
– Несмотря на экономические трудности театра, молодые актеры тянутся к вам. Театр состоит на две трети из молодых актеров. Как работается с ними?
– Интересно. И трудно. Они голодные, в постоянных поисках заработка. Зарплата нищенская, а они молоды. Им хочется любить, рожать детей, помогать старикам, иметь жилье. Им очень тяжело. Мне жаль, но я могу им помочь только работой.
– В связи с такой проблемой, наверное, неоднократно вставал вопрос участия актеров в антрепризах. Как вы к этому относитесь?
– Сейчас мало хороших антреприз. Часто они носят сугубо коммерческий характер, навязывая публике пошлятину и дурной вкус. Тем не менее, публика довольна, а артисты зарабатывают. Это их выбор. К сожалению, дешевизна мысли, дешевизна содержания – такова суть современной антрепризы.
– Вы руководите театром, возникшим в результате раскола. Это совсем непросто. Я думаю, помимо финансовых трудностей, возникает и масса других?
– Нам стоило больших усилий проторить тропинку к зрителям. Поначалу большая часть зрительских симпатий все-таки оставалась на стороне Театра на Таганке. Кстати, пресса сыграла в этом немаловажную роль. Она так исказила конфликт, что вина в распаде бывшего театра целиком была возложена на нас. Нас обличили в предательстве Мастера. Это абсолютная ложь.
Когда-то Таганка была одним из самых живых советских театров. Театром улиц. Ее зрителями были академики и студенты, высшие чиновники и духовная элита страны. Нас всех воспитывали спектакли: «Десять дней, которые потрясли мир», «Мать» с красным флагом и «Дубинушкой», «Живые и павшие», «Деревянные кони». Таганка была настоящим революционным театром по Цветаевой: «Два на миру у меня врага, два близнеца, неразрывно слитых: голод голодных и сытость сытых».
А сегодня – Любимов далеко ушел от своих учителей: Вахтангова, Мейерхольда, Брехта и, самое печальное, от самого себя. Сегодня – это театр сытых. На его премьерах желанные гости теперь правящая верхушка и олигархи. «Добрый человек» там больше не живет. Так что наши театры разошлись.
Никакое объединение, к несчастью, невозможно. Хотя, думаю, рано или поздно оно обязательно произойдет. Никто не вечен. Все мы уйдем из этого мира. Останется молодежь. Найдется некто, кому, возможно, удастся объединить оба коллектива.
– Насколько отличается репертуар театра «Содружество актеров Таганки» от постановок старой Таганки, где основой были музыкально-поэтический язык и точная пластика?
– Мы, в основном, играем классику. У нас идут «Белые столбы» Салтыкова-Щедрина, «Дурь» Некрасова, «Принцесса и свинопас» Андерсена, «Иванов», «Чайка» Чехова…
Гляньте на афишу Любимова, и Вы поймете разницу. С точки зрения режиссерских пристрастий, мы остаемся сторонниками традиций Брехта, Вахтангова, Станиславского.
– Значит, концепцией театра, как и прежде, остается актуальность?
– Мы стараемся не забывать о том, что происходит в стране. Взять хотя бы ту же «Чайку» или «Иванов». Сколько у нас сейчас таких Ивановых и Треплевых? В одной только армии в прошлом году 560 офицеров покончило жизнь самоубийством. Причем, все в среднем возрасте. Ну, а сколько их всего по стране? Кто считал?.. У нас также есть постановки, близкие сегодняшнему дню. Это спектакли «ВВС» (Высоцкий Владимир Семенович), «Афган»…
Когда ставили «Афган», мы не ожидали, что через несколько лет он окажется столь востребованным. Выпускался он очень тихо, без всякой шумихи. Просто как дань погибшим в Афгане ребятам. В создании спектакля нам активно помогали сами «афганцы», начиная с инициатора идеи полковника Е. Раздобудько, генерала Б. Громова, А. Руцкого, Г. Шпака, Р. Аушева, кончая простыми солдатами. Они и сейчас не забывают спектакль и помогают, чем могут.
– Над этим спектаклем вы работали вместе с Жанной Болотовой. Ваши взгляды на постановку всегда совпадали?
– Жанна – соавтор всех моих работ. Не было бы ее, не было бы моих фильмов, спектаклей, всего, что мною сделано в профессии. Она не всегда значится в титрах, но всегда со мной. Без нее не было бы возможным все, что мною сделано.
– Можно ли считать «Афган» обобщением в вашем творчестве военной темы?
– Любая война – смерть, кровь, боль, потеря близких. Я не знаю, обобщение это или нет. Я просто делал и продолжаю делать то, что чувствую, знаю и о чем хочу говорить.
– Сюжет «Подранков» взят из вашего детства?
– Да. Это полубиографическая история.
– Взяв тему детства в «Подранках», вы последовательно перешли к теме среднего возраста в картине «Из жизни отдыхающих» и замкнули образовавшуюся цепочку темой старости в фильме «И жизнь, и слезы, и любовь…». Это случайность или вы так и предполагали?
– Знаете, мне всегда казалось, старость сродни детству. В детстве человек не обременен еще ни профессией, ни ответственностью за свои действия перед обществом. Живет, как писал Достоевский, подобно «зеленому клейкому листочку». В старости это повторяется. Человек сбрасывает с себя наросшую за годы кору профессиональных и прочих обязательств и, если он не немощен, то ему дается прекрасный шанс насладиться природой, полюбоваться пейзажем, поразмышлять над прожитыми годами, послушать музыку, подытожить потери и уйти.
– Как вы думаете, в наши дни искусством можно что-либо изменить?
– Если в это не верить, то, в чем смысл жизни тех, кто занимается искусством? Главное, сейчас не быть на поводу у времени и хотя бы интуитивно отличать подлинное искусство от конъюнктуры времени.
– Меняется время, меняются устремления, меняются желания. Сейчас чего бы вам лично больше всего хотелось?
– Жизнь человека коротка. Хочется еще многое увидеть, хочется насладиться жизнью в полной мере. Хотелось бы иметь свободные деньги, чтобы успеть реализовать то, что осталось в столе, что лежит в архиве, что, кроме меня, уже никто и никогда не поднимет. Но, к сожалению, нет ни денег, ни времени.
Но все это мелочи жизни. Главное, чего больше всего хотелось, это увидеть, как народ, не раз восстававший из пепла за свою многовековую историю, принесший столько жертв, собрав все свои духовные силы, преодолеет братоубийственные расколы и выйдет из нынешнего беспримерного разрушительного нравственного ужаса единым, мощным и созидающим. Я верю, что так будет.
2001 г.
СОХРАНЯТЬ НЕЙТРАЛИТЕТ СЕГОДНЯ НЕВОЗМОЖНО
У нас же на мольбы родителей «спасите нашего сына от наркотиков, спасите нашу дочь от растления» откровенно плюют. А такого рода письма депутаты получают каждый день.
– Закон «О культурных ценностях, перемещенных в Союз ССР в результате Второй мировой войны и находящихся на территории Российской Федерации» оказался более успешным?
– Да. Он был принят. Правда, убедить оппонентов в его необходимости было нелегко. Сейчас же он действует и приносит добрые плоды. Многие страны, в том числе и часть стран бывшей фашистской коалиции, признали закон как базу для переговорного процесса по вопросу взаимного возвращения культурных ценностей, перемещенных во время Второй мировой войны. В основном, на него откликнулись религиозные организации и лица, не запятнавшие себя сотрудничеством с фашизмом. Закон продуктивен, и во многом помог снятию взаимных претензий сторон. Создание таких же правовых норм в других государствах поможет возвращению российских ценностей из плена.
– Вы занимали пост министра культуры в переломные для страны годы, приняв «благодатное» наследие Екатерины Фурцевой и Петра Демичева. Насколько трудно вам тогда приходилось?
– Если «благодатное наследие» – это ирония, то напрасно. Простите за грубую статистику. Я принял министерство с бюджетом 0,8 процента от расходной части бюджета СССР. Нам удалось довести расходы на культуру до 1,2 процента. И это был не нынешний бюджет, сравнимый с бюджетом карликового государства, а мощный бюджет супердержавы.
Сегодня же в России расходы на культуру составляют всего 0,54 процента от бюджета. При том что депутаты нашего Комитета бьются головой об стену за их увеличение. Стена – Правительство, которое только разводит руками и говорит: «Нет денег!». А мы знаем, что они есть. У отдельных олигархов личное состояние доходит до 2 миллиардов долларов.
Это, так сказать, экономическая сторона вопроса. Что же касается идеологии прошлых лет, то и в этом наследии я не вижу ничего дурного. Я родился при советской власти в августе 1941 года во время бомбежки Одессы. Война отняла у меня отца и мать. После войны таких же осиротевших, как я, детей было 19 миллионов. Государство нас одело, накормило, дало профессию. После окончания института мы знали, что не окажемся на улице, что будем трудоустроены.
Драматург Виктор Розов абсолютно прав, когда утверждает, что сегодня, когда государство отказалось от идеи социальной справедливости, в условиях рынка наиболее приемлемой идеологией должна стать идеология «достаточности». Добавлю рациональной достаточности, равновесия достатка каждого человека.
– Не утопия ли это?..
– Нет. При высоком духовном уровне, а это предполагает и самоограничение человека, возможно. Более того – необходимо. Биологическая жадность меньшинства, его ненасытность, тогда как большая часть человечества страдает от недостатка, приводит к противостоянию, которое неизбежно заканчивается столкновением, а не исключено, и большой кровью.
В каждой стране есть проницательные и мужественные люди, обладающие высокой культурой и чувством ответственности, испытывающие искреннюю тревогу по поводу определенных социальных проблем. Не будучи социалистами, они приходят, тем не менее, к чисто социалистическим программам: бесплатной медицине, всеобщей грамотности, к решению расовых проблем. И чем ближе они подходят к мудрому и честному решению этих проблем, тем жестче их останавливает их система. Вспомните гибель Улофа Пальме или скандалы с Клинтоном. Кому-то понадобилось дискредитировать лидера Демократической партии Америки, ведь в программе этой партии самая богатая страна мира намеревалась, наконец, заняться проблемами всеобщей грамотности и бесплатной медицины. Клинтон призывал также Голливуд сократить вал жестокости и насилия в их продукции.
– Юрий Соломин о годах, проведенных в Министерстве культуры, говорит как о потерянном времени, времени неоправданных надежд. Вы в отношении своих лет так не считаете?
– Годы, проведенные на посту министра культуры СССР, не стали для меня потерянными. Министерство культуры СССР было одним из первых, в котором начали разрабатывать те основы законодательства, которые позже стали стержнем российского законодательства по культуре.
Нам удалось создать Межреспубликанский совет, который не по указке из Центра, а самостоятельно распределял средства, разрабатывал культурные программы, привлекал внебюджетные источники финансирования.
Я был не просто чиновником, а человеком из профессии, знающим насущные проблемы творческих людей. Более того, я продолжал работать как актер и режиссер, а, значит, был внутри процесса. Дверь кабинета министра была открыта для всех, и многие через министра были услышаны и Президентом, и Правительством.
И не только услышаны, решались многие профессиональные проблемы. Именно в 1989–1991 гг. степень профессиональной солидарности кинематографистов, театралов, живописцев, композиторов была весьма высока.
Я не говорю, что в этом моя заслуга. Нет. Просто я думаю, люди поняли, что с приходом во власть профессионала, можно быть понятым, а значит можно работать вместе с властью. Спросите об этом Растроповича, Ю. Башмета, В. Спивакова, С. Безродную… И это только в музыке. Сейчас они по-разному относятся ко мне, но тогда… Спросите.
И, наверное, не случайно двенадцать министров культуры бывших союзных республик обратились после развала Союза к Б. Ельцину с просьбой сохранить координирующий орган власти в области культуры.
– Кстати, из области «хорошего и полезного». Сохранилось ли сейчас прежде крепкое театральное братство?
– Нет. И последний съезд СТД РФ (а один из делегатов расшифровал эту аббревиатуру как Союз театральных дельцов) это показал. О каком братстве может идти речь, когда девятый год на глазах у театрального «братства» уничтожают театр «Содружество актеров Таганки», которым я руковожу, и не нашлось человека в СТД, который бы просто обратил на это внимание. Девятый год!.. Ни копейки из бюджета Москвы, а это московский театр. Сто пятьдесят коллег, живущих почти впроголодь. Это не в упрек СТД. Я понимаю, что проблема нашего театра носит политический оттенок. Но грустно сознавать, что у коллег за исключением, пожалуй, одного-единственного Виталия Вульфа, не нашлось добрых слов поддержки. О каком братстве Вы говорите?
– А как с этим обстоят дела в кинематографии?
– Ничуть не лучше.
– В дни, когда не хватает добрых светлых картин, пронизанных идеями милосердия и гуманизма, не хотели бы вы вновь обратиться к кинематографу?
– Если бы идеи милосердия, справедливости были востребованы нашими продюсерами, я, конечно, снял бы еще картину.
Профессия режиссера уникальна, одиночество – одно из базовых ее основ. Мне всегда была необходима исключительная сосредоточенность на теме. Только одиночество дает такую возможность. Мой незатейливый фильм «Пришел солдат с фронта», по показателям кассовых сборов, просмотрело 68 миллионов зрителей. Конечно, в этом большая заслуга автора сценария Василия Шукшина, актерского ансамбля, где вместе с профессионалами М. Глузским, И. Мирошниченко, снимались типажи, простые крестьяне. Но главное все-таки – сострадание, которым пронизана картина. Люди, воспитанные на литературе Толстого, Достоевского, Чехова, хотят видеть кино в традициях, свойственных нашей культуре. Но для продюсеров сострадание не прибыльно. В результате отечественный кинематограф утратил свое лицо. Кинематограф, некогда входивший в тройку лучших кинематографий мира, всего лишь за десять лет превратился в ничтожный бессодержательный полуфабрикат американского боевика или мыльной оперы. И все же серьезные художники пытаются осмыслить сегодняшний день. И делают это талантливо. Я имею в виду «Брат» Балабанова, «Кавказский пленник» Бодрова… А вообще я согласен с критиком Т. Москвиной: «Смотреть на кино тяжело».
– Сейчас вы работаете над спектаклем «Очень простая история». Что это за спектакль?
– Это пьеса – притча талантливого молодого драматурга Марии Ладо. Пьеса интересна своей пластичностью и библейско-притчевым характером. Хотя, на первый взгляд, может показаться простой и едва ли не примитивной. На самом деле пьеса полна глубокого смысла и весьма сложна для актеров. Его персонажи – животные и, разумеется, люди.
– Несмотря на экономические трудности театра, молодые актеры тянутся к вам. Театр состоит на две трети из молодых актеров. Как работается с ними?
– Интересно. И трудно. Они голодные, в постоянных поисках заработка. Зарплата нищенская, а они молоды. Им хочется любить, рожать детей, помогать старикам, иметь жилье. Им очень тяжело. Мне жаль, но я могу им помочь только работой.
– В связи с такой проблемой, наверное, неоднократно вставал вопрос участия актеров в антрепризах. Как вы к этому относитесь?
– Сейчас мало хороших антреприз. Часто они носят сугубо коммерческий характер, навязывая публике пошлятину и дурной вкус. Тем не менее, публика довольна, а артисты зарабатывают. Это их выбор. К сожалению, дешевизна мысли, дешевизна содержания – такова суть современной антрепризы.
– Вы руководите театром, возникшим в результате раскола. Это совсем непросто. Я думаю, помимо финансовых трудностей, возникает и масса других?
– Нам стоило больших усилий проторить тропинку к зрителям. Поначалу большая часть зрительских симпатий все-таки оставалась на стороне Театра на Таганке. Кстати, пресса сыграла в этом немаловажную роль. Она так исказила конфликт, что вина в распаде бывшего театра целиком была возложена на нас. Нас обличили в предательстве Мастера. Это абсолютная ложь.
Когда-то Таганка была одним из самых живых советских театров. Театром улиц. Ее зрителями были академики и студенты, высшие чиновники и духовная элита страны. Нас всех воспитывали спектакли: «Десять дней, которые потрясли мир», «Мать» с красным флагом и «Дубинушкой», «Живые и павшие», «Деревянные кони». Таганка была настоящим революционным театром по Цветаевой: «Два на миру у меня врага, два близнеца, неразрывно слитых: голод голодных и сытость сытых».
А сегодня – Любимов далеко ушел от своих учителей: Вахтангова, Мейерхольда, Брехта и, самое печальное, от самого себя. Сегодня – это театр сытых. На его премьерах желанные гости теперь правящая верхушка и олигархи. «Добрый человек» там больше не живет. Так что наши театры разошлись.
Никакое объединение, к несчастью, невозможно. Хотя, думаю, рано или поздно оно обязательно произойдет. Никто не вечен. Все мы уйдем из этого мира. Останется молодежь. Найдется некто, кому, возможно, удастся объединить оба коллектива.
– Насколько отличается репертуар театра «Содружество актеров Таганки» от постановок старой Таганки, где основой были музыкально-поэтический язык и точная пластика?
– Мы, в основном, играем классику. У нас идут «Белые столбы» Салтыкова-Щедрина, «Дурь» Некрасова, «Принцесса и свинопас» Андерсена, «Иванов», «Чайка» Чехова…
Гляньте на афишу Любимова, и Вы поймете разницу. С точки зрения режиссерских пристрастий, мы остаемся сторонниками традиций Брехта, Вахтангова, Станиславского.
– Значит, концепцией театра, как и прежде, остается актуальность?
– Мы стараемся не забывать о том, что происходит в стране. Взять хотя бы ту же «Чайку» или «Иванов». Сколько у нас сейчас таких Ивановых и Треплевых? В одной только армии в прошлом году 560 офицеров покончило жизнь самоубийством. Причем, все в среднем возрасте. Ну, а сколько их всего по стране? Кто считал?.. У нас также есть постановки, близкие сегодняшнему дню. Это спектакли «ВВС» (Высоцкий Владимир Семенович), «Афган»…
Когда ставили «Афган», мы не ожидали, что через несколько лет он окажется столь востребованным. Выпускался он очень тихо, без всякой шумихи. Просто как дань погибшим в Афгане ребятам. В создании спектакля нам активно помогали сами «афганцы», начиная с инициатора идеи полковника Е. Раздобудько, генерала Б. Громова, А. Руцкого, Г. Шпака, Р. Аушева, кончая простыми солдатами. Они и сейчас не забывают спектакль и помогают, чем могут.
– Над этим спектаклем вы работали вместе с Жанной Болотовой. Ваши взгляды на постановку всегда совпадали?
– Жанна – соавтор всех моих работ. Не было бы ее, не было бы моих фильмов, спектаклей, всего, что мною сделано в профессии. Она не всегда значится в титрах, но всегда со мной. Без нее не было бы возможным все, что мною сделано.
– Можно ли считать «Афган» обобщением в вашем творчестве военной темы?
– Любая война – смерть, кровь, боль, потеря близких. Я не знаю, обобщение это или нет. Я просто делал и продолжаю делать то, что чувствую, знаю и о чем хочу говорить.
– Сюжет «Подранков» взят из вашего детства?
– Да. Это полубиографическая история.
– Взяв тему детства в «Подранках», вы последовательно перешли к теме среднего возраста в картине «Из жизни отдыхающих» и замкнули образовавшуюся цепочку темой старости в фильме «И жизнь, и слезы, и любовь…». Это случайность или вы так и предполагали?
– Знаете, мне всегда казалось, старость сродни детству. В детстве человек не обременен еще ни профессией, ни ответственностью за свои действия перед обществом. Живет, как писал Достоевский, подобно «зеленому клейкому листочку». В старости это повторяется. Человек сбрасывает с себя наросшую за годы кору профессиональных и прочих обязательств и, если он не немощен, то ему дается прекрасный шанс насладиться природой, полюбоваться пейзажем, поразмышлять над прожитыми годами, послушать музыку, подытожить потери и уйти.
– Как вы думаете, в наши дни искусством можно что-либо изменить?
– Если в это не верить, то, в чем смысл жизни тех, кто занимается искусством? Главное, сейчас не быть на поводу у времени и хотя бы интуитивно отличать подлинное искусство от конъюнктуры времени.
– Меняется время, меняются устремления, меняются желания. Сейчас чего бы вам лично больше всего хотелось?
– Жизнь человека коротка. Хочется еще многое увидеть, хочется насладиться жизнью в полной мере. Хотелось бы иметь свободные деньги, чтобы успеть реализовать то, что осталось в столе, что лежит в архиве, что, кроме меня, уже никто и никогда не поднимет. Но, к сожалению, нет ни денег, ни времени.
Но все это мелочи жизни. Главное, чего больше всего хотелось, это увидеть, как народ, не раз восстававший из пепла за свою многовековую историю, принесший столько жертв, собрав все свои духовные силы, преодолеет братоубийственные расколы и выйдет из нынешнего беспримерного разрушительного нравственного ужаса единым, мощным и созидающим. Я верю, что так будет.
2001 г.
СОХРАНЯТЬ НЕЙТРАЛИТЕТ СЕГОДНЯ НЕВОЗМОЖНО
(Интервью для «Родной газеты». Ведущая И. Вишневская)
Мы беседуем с Николаем Губенко, народным артистом, депутатом Госдумы, в официальном кабинете, а вспоминается все теплое, человечное, что подарил он зрителям своими ролями, своими фильмами, своим вниманием к людям трудной судьбы, умением не только страдать страданиями тех или иных сценических героев, но и сострадать обычным людям. Вспоминается замечательный Борис Годунов в незабываемом таганковском спектакле Любимова, вспоминаются фильмы, где были и «жизнь, и слезы, и любовь».
– Как живется сейчас, Николай Николаевич, как оцениваете вы нынешнюю театральную нашу ситуацию, что находите интересного, что, напротив, тревожит?
– Сегодня театральная ситуация отражает политическое состояние страны и общества в целом. Наше «монолитное» советское общество разбилось на такие мелкие осколки, что каждому «осколку» нужен свой театр и каждый «осколок» этот свой театр пытается обрести. Я же привержен реалистическому театру, театру тонкому, психологическому. Моими любимыми спектаклями на разных сценах были: «Мещане» и «Холстомер» у Товстоногова, «Взрослая дочь молодого человека» в Театре Станиславского, «Старый Новый год» во МХАТе, «Провинциальные анекдоты» в «Современнике», ну и, разумеется, многие спектакли в Театре на Таганке: «Добрый человек из Сезуана», «Пугачев», «Дом на набережной», «Послушайте»… Да разве перечислишь?
– А как вы думаете, Николай Николаевич, актер – это всего лишь лицедей, играющий ту или иную роль вне политической ситуации века, или актер – это одновременно и политик, и философ, и гражданин, болеющий всеми бедами и радостями своей земли?
– Актер – лицедей, но актер – и думающий человек, а думающий человек не может абстрагироваться от политики. Скажем, чудесный клоун Полунин в свое время сделал потрясающую политическую пантомиму «Нельзя!». Такая простенькая на вид, она, это пантомима, ярко обличала всю нелепость и глупость запретов времен застоя. Печатать Высоцкого – нельзя; выпустить на экраны «Проверку на дорогах» – нельзя; построить второй этаж на даче – тоже нельзя. Разумеется, и Высоцкого слушали, и смотрели «Проверку на дорогах», и строили вторые этажи на дачах.
Но вот сейчас, когда, казалось бы, все можно, глупого, нелепого, а то и отвратительного в нашей жизни стало значительно больше. А вот обличителей что-то не видно совсем. Напротив, почти каждый в своем интервью гордо заявляет, что он не будет касаться политики, что он далек от всего этого, что его удел – чистое искусство. А какое же оно чистое, если под него хихикает глупость, глумится порнография, оскорбляется ум, унижается нравственность? Конечно, неплохо бы приходить в мир без политики, жить в согласии с природой, не тронутой цивилизацией. Но вот беда – сама природа политизирована, земля разделена на государства, общество – на верующих и неверующих, на различные национальности, племена. Ты, например, приходишь в мир в 1941 году. Кровавое месиво политики и беспощадной войны с фашизмом. И война отнимает у тебя отца и мать. В 1945-м таких, как я, было 19 миллионов сирот. И именно политика государства тогда помогла нам стать на ноги, получить образование, профессию. И я никогда не перестану благодарить то поколение, то государство, которое вырастило нас.
«Нет на свете излишества прекраснее, чем излишек благодарности», – сказал Лабрюйер. Сирот сейчас не меньше, чем после войны. Но будут ли они с такой же благодарностью, как мы, говорить о государстве, которое их накормило и воспитало? Будут ли они благодарны нынешним политикам за голод, нищету, неграмотность, в которых они живут, за тюрьмы и лагеря, в которые они попадают за украденный кусок хлеба и где становятся уже рецидивистами? Я являюсь членом Попечительского совета пенитенциарной системы. Два-три раза в год мы посещаем тюрьмы, развозим подарки, пытаемся освободить из заключения кого можем, улучшить быт в тюрьмах и лагерях. Сегодня они, особенно детские колонии, переполнены беднотой, нищими детьми, попавшими в неволю подчас всего лишь за украденный пряник. Дети богатых родителей, как правило, откупаются от судов. Это ведь тоже политика, и не видеть всего этого, думаю, невозможно.
– Но когда артист входит во власть, начинает занимать посты, чем-нибудь руководить, не подкашивает ли это его художнической независимости? Зачем вам Дума, когда вы и сами, как актер, уже властитель дум?
– Во-первых, я не во власти. Нынешняя Дума – далеко не власть, она сама подвластна. Всю жизнь я работал в театре, в кино и не участвовал в общественной жизни. В партии не состоял. Неустройства и неурядицы нашей жизни горячо переживал, но как-то не видел, чем конкретно мог быть полезен. Когда умер Анатолий Эфрос и актеры Театра на Таганке позвали меня возглавить коллектив, не тщеславие, не карьера, не власть прельстили меня. Мне хотелось сохранить театр, который я любил, восстановить спектакли, которые я любил, чтобы молодежь, которая и не слышала о Любимове, увидела и полюбила эти спектакли, так же как и я сам. Сейчас я думаю, что это было желание вернуться в свою молодость, когда мы были счастливы своим единодушием, которое всегда с восторгом разделял и зрительный зал.
Министром культуры я стал в свое время потому, что хотел попробовать изменить что-то к лучшему во взаимоотношениях художника и власти. И что мог, изменил. Бюджет союзного Министерства культуры увеличился тогда вдвое, а творческие люди открывали двери министра и его замов просто, без всяких предупреждений. Повторяю, я не жалею об этом времени, которое, как мне казалось, и стало по-настоящему демократическим. Может быть, потому что стал старше, не хочу и сейчас быть сторонним наблюдателем, хочу быть участником. Если увижу, что мое пребывание в Государственной думе не приносит пользы, уйду. А пока напомню слова Данте: «самые ужасные и жаркие места в аду приготовлены для тех, кто во времена тяжелых испытаний сохраняет нейтралитет».
Вам, конечно, известна история коллекции капитана Балдина, которая до войны находилась на хранении в Бременском кунстхалле, была спасена им в 1945 году от неминуемой гибели и находится теперь в России как компенсация за ущерб, нанесенный Третьим рейхом нашему культурному наследию. Так вот, могу ли я сохранять нейтралитет, когда уважаемый Михаил Пиотровский, директор Эрмитажа, оценивая коллекцию, говорит, что «у нормальных, культурных людей подобные рисунки вызывают разве что зевоту». Но передо мной – тысячи отзывов посетивших выставку с этой коллекцией в апреле. И нет ни одного отзыва, который бы не выражал восхищения увиденным.
– Вот и не хотелось бы вас спрашивать о том, что произошло между вами и Любимовым после стольких лет праздничной триумфальной совместной работы, после вашей искренней влюбленности в этого замечательного Мастера. Однако и не спросить нельзя. Все еще тянется этот ненужный шлейф из чьих-то пересказов, слухов, сплетен, искаженных фактов, удивительных трансформаций.
– Наш конфликт с Любимовым лежит не в творческой сфере. Он скорее мировоззренческий. В 1941 году мой отец, имея пять душ детей, ушел добровольцем на фронт. Отец моей жены тоже. Он получил звезду Героя за форсирование Днепра, когда от батальона, которым он командовал, осталось в живых одиннадцать человек. А Любимов во время войны был артистом-разговорником в ансамбле НКВД. Конечно, это не главное. У всех по-разному складывалась жизнь, но, как сказал Байрон, «лучший пророк для будущего – прошлое». Театр на Таганке начинался спектаклями «Добрый человек из Сезуана», «Десять дней, которые потрясли мир», «А зори здесь тихие…», «Мать». Это были прославленные, по-истине прекрасные спектакли, искренние, могучие, не конъюнктурные, яростные, советские. Я был свидетелем пятнадцатиминутных оваций в Испании, где спектакль «Мать» шел без перевода. И те спектакли, которые проходили с трудом – «Деревянные кони», «Живой», – тоже были патриотическими, проникнутыми душевной болью за страну. За ее будущее. Но в конце 70-х годов, как мне теперь кажется, Любимов перестал связывать свою судьбу с жизнью страны, с самим Театром на Таганке. Его поведение во время работы над спектаклем о Высоцком, спектаклем «Борис Годунов» красноречиво говорило о желании покинуть Родину. Но на Западе ему не удалось создать ничего, даже близко похожего на спектакли, которые прославили его на Родине. Для Запада поддержать художника уровня Любимова было чисто политической акцией, а не художественной необходимостью. Теперь это очевидно. В Россию вернулся совершенно другой человек. По всей видимости, Достоевский был прав, когда говорил о некоем химическом соединении души и Родины, для того чтобы художник мог по-настоящему творить. Кстати, Любимов любит повторять, что он никогда и никого не просил о возвращении ему гражданства. Но обращение в Верховный Совет СССР свидетельствует обратное. «Был бы признателен вам, если бы вы рассмотрели вопрос о восстановлении меня в гражданстве СССР», – так черным по белому было написано его рукой.
– Как живется сейчас, Николай Николаевич, как оцениваете вы нынешнюю театральную нашу ситуацию, что находите интересного, что, напротив, тревожит?
– Сегодня театральная ситуация отражает политическое состояние страны и общества в целом. Наше «монолитное» советское общество разбилось на такие мелкие осколки, что каждому «осколку» нужен свой театр и каждый «осколок» этот свой театр пытается обрести. Я же привержен реалистическому театру, театру тонкому, психологическому. Моими любимыми спектаклями на разных сценах были: «Мещане» и «Холстомер» у Товстоногова, «Взрослая дочь молодого человека» в Театре Станиславского, «Старый Новый год» во МХАТе, «Провинциальные анекдоты» в «Современнике», ну и, разумеется, многие спектакли в Театре на Таганке: «Добрый человек из Сезуана», «Пугачев», «Дом на набережной», «Послушайте»… Да разве перечислишь?
– А как вы думаете, Николай Николаевич, актер – это всего лишь лицедей, играющий ту или иную роль вне политической ситуации века, или актер – это одновременно и политик, и философ, и гражданин, болеющий всеми бедами и радостями своей земли?
– Актер – лицедей, но актер – и думающий человек, а думающий человек не может абстрагироваться от политики. Скажем, чудесный клоун Полунин в свое время сделал потрясающую политическую пантомиму «Нельзя!». Такая простенькая на вид, она, это пантомима, ярко обличала всю нелепость и глупость запретов времен застоя. Печатать Высоцкого – нельзя; выпустить на экраны «Проверку на дорогах» – нельзя; построить второй этаж на даче – тоже нельзя. Разумеется, и Высоцкого слушали, и смотрели «Проверку на дорогах», и строили вторые этажи на дачах.
Но вот сейчас, когда, казалось бы, все можно, глупого, нелепого, а то и отвратительного в нашей жизни стало значительно больше. А вот обличителей что-то не видно совсем. Напротив, почти каждый в своем интервью гордо заявляет, что он не будет касаться политики, что он далек от всего этого, что его удел – чистое искусство. А какое же оно чистое, если под него хихикает глупость, глумится порнография, оскорбляется ум, унижается нравственность? Конечно, неплохо бы приходить в мир без политики, жить в согласии с природой, не тронутой цивилизацией. Но вот беда – сама природа политизирована, земля разделена на государства, общество – на верующих и неверующих, на различные национальности, племена. Ты, например, приходишь в мир в 1941 году. Кровавое месиво политики и беспощадной войны с фашизмом. И война отнимает у тебя отца и мать. В 1945-м таких, как я, было 19 миллионов сирот. И именно политика государства тогда помогла нам стать на ноги, получить образование, профессию. И я никогда не перестану благодарить то поколение, то государство, которое вырастило нас.
«Нет на свете излишества прекраснее, чем излишек благодарности», – сказал Лабрюйер. Сирот сейчас не меньше, чем после войны. Но будут ли они с такой же благодарностью, как мы, говорить о государстве, которое их накормило и воспитало? Будут ли они благодарны нынешним политикам за голод, нищету, неграмотность, в которых они живут, за тюрьмы и лагеря, в которые они попадают за украденный кусок хлеба и где становятся уже рецидивистами? Я являюсь членом Попечительского совета пенитенциарной системы. Два-три раза в год мы посещаем тюрьмы, развозим подарки, пытаемся освободить из заключения кого можем, улучшить быт в тюрьмах и лагерях. Сегодня они, особенно детские колонии, переполнены беднотой, нищими детьми, попавшими в неволю подчас всего лишь за украденный пряник. Дети богатых родителей, как правило, откупаются от судов. Это ведь тоже политика, и не видеть всего этого, думаю, невозможно.
– Но когда артист входит во власть, начинает занимать посты, чем-нибудь руководить, не подкашивает ли это его художнической независимости? Зачем вам Дума, когда вы и сами, как актер, уже властитель дум?
– Во-первых, я не во власти. Нынешняя Дума – далеко не власть, она сама подвластна. Всю жизнь я работал в театре, в кино и не участвовал в общественной жизни. В партии не состоял. Неустройства и неурядицы нашей жизни горячо переживал, но как-то не видел, чем конкретно мог быть полезен. Когда умер Анатолий Эфрос и актеры Театра на Таганке позвали меня возглавить коллектив, не тщеславие, не карьера, не власть прельстили меня. Мне хотелось сохранить театр, который я любил, восстановить спектакли, которые я любил, чтобы молодежь, которая и не слышала о Любимове, увидела и полюбила эти спектакли, так же как и я сам. Сейчас я думаю, что это было желание вернуться в свою молодость, когда мы были счастливы своим единодушием, которое всегда с восторгом разделял и зрительный зал.
Министром культуры я стал в свое время потому, что хотел попробовать изменить что-то к лучшему во взаимоотношениях художника и власти. И что мог, изменил. Бюджет союзного Министерства культуры увеличился тогда вдвое, а творческие люди открывали двери министра и его замов просто, без всяких предупреждений. Повторяю, я не жалею об этом времени, которое, как мне казалось, и стало по-настоящему демократическим. Может быть, потому что стал старше, не хочу и сейчас быть сторонним наблюдателем, хочу быть участником. Если увижу, что мое пребывание в Государственной думе не приносит пользы, уйду. А пока напомню слова Данте: «самые ужасные и жаркие места в аду приготовлены для тех, кто во времена тяжелых испытаний сохраняет нейтралитет».
Вам, конечно, известна история коллекции капитана Балдина, которая до войны находилась на хранении в Бременском кунстхалле, была спасена им в 1945 году от неминуемой гибели и находится теперь в России как компенсация за ущерб, нанесенный Третьим рейхом нашему культурному наследию. Так вот, могу ли я сохранять нейтралитет, когда уважаемый Михаил Пиотровский, директор Эрмитажа, оценивая коллекцию, говорит, что «у нормальных, культурных людей подобные рисунки вызывают разве что зевоту». Но передо мной – тысячи отзывов посетивших выставку с этой коллекцией в апреле. И нет ни одного отзыва, который бы не выражал восхищения увиденным.
– Вот и не хотелось бы вас спрашивать о том, что произошло между вами и Любимовым после стольких лет праздничной триумфальной совместной работы, после вашей искренней влюбленности в этого замечательного Мастера. Однако и не спросить нельзя. Все еще тянется этот ненужный шлейф из чьих-то пересказов, слухов, сплетен, искаженных фактов, удивительных трансформаций.
– Наш конфликт с Любимовым лежит не в творческой сфере. Он скорее мировоззренческий. В 1941 году мой отец, имея пять душ детей, ушел добровольцем на фронт. Отец моей жены тоже. Он получил звезду Героя за форсирование Днепра, когда от батальона, которым он командовал, осталось в живых одиннадцать человек. А Любимов во время войны был артистом-разговорником в ансамбле НКВД. Конечно, это не главное. У всех по-разному складывалась жизнь, но, как сказал Байрон, «лучший пророк для будущего – прошлое». Театр на Таганке начинался спектаклями «Добрый человек из Сезуана», «Десять дней, которые потрясли мир», «А зори здесь тихие…», «Мать». Это были прославленные, по-истине прекрасные спектакли, искренние, могучие, не конъюнктурные, яростные, советские. Я был свидетелем пятнадцатиминутных оваций в Испании, где спектакль «Мать» шел без перевода. И те спектакли, которые проходили с трудом – «Деревянные кони», «Живой», – тоже были патриотическими, проникнутыми душевной болью за страну. За ее будущее. Но в конце 70-х годов, как мне теперь кажется, Любимов перестал связывать свою судьбу с жизнью страны, с самим Театром на Таганке. Его поведение во время работы над спектаклем о Высоцком, спектаклем «Борис Годунов» красноречиво говорило о желании покинуть Родину. Но на Западе ему не удалось создать ничего, даже близко похожего на спектакли, которые прославили его на Родине. Для Запада поддержать художника уровня Любимова было чисто политической акцией, а не художественной необходимостью. Теперь это очевидно. В Россию вернулся совершенно другой человек. По всей видимости, Достоевский был прав, когда говорил о некоем химическом соединении души и Родины, для того чтобы художник мог по-настоящему творить. Кстати, Любимов любит повторять, что он никогда и никого не просил о возвращении ему гражданства. Но обращение в Верховный Совет СССР свидетельствует обратное. «Был бы признателен вам, если бы вы рассмотрели вопрос о восстановлении меня в гражданстве СССР», – так черным по белому было написано его рукой.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента