Страница:
Николай Лазорский, Ирина Кныш, Юрий Колесниченко, Сергей Плачинда
Роксолана. Королева Османской империи
Великолепный век для Роксоланы
Сергей Плачинда, Юрий Колесниченко
Сквозь века, сквозь тяжелые войны, революции распознаем их – верных сынов и дочерей украинского народа; сильные и мужественные натуры, вдохновленные фигуры, в сложных, трагических условиях, преодолевая опустошительные нашествия, царский деспотизм, панское невежество, темноту, отдавая свой талант, свои силы и саму жизнь на алтарь Отечества, во славу родной Украины…
Обаятельная, деятельная, волевая Роксолана, которая ни на миг не забывала свой родной край… Ей не суждено было увидеть свой народ счастливым, а край свободным, но ее труд сквозь все исторические невзгоды, взлеты и падения светит нам, светит в веках, в бессмертии, как легендарная неопалимая купина, ее красота, ее имя – это наша слава, это наша гордость.
Этот цветок всегда волновал людей. Ясенец его имя. Но еще в давние времена украинцы называли ее неопалимой купиной. Потому что в жаркий день на солнце он благоухал эфирными маслами, и тогда эту красоту можно было легко поджечь. Пылало пламя над ним, но цветок не сгорал. Угасал огонь – и он снова цвел, разрастался.
И каждый, кто сидел за праздничным столом в тени под грушей, обернулся в сторону погреба, из которого на теплое солнце вышла Настя, неся перед собой расписную миску с большими квашеными яблоками.
В саду куковала кукушка. Предсказывала кому-то долгую жизнь.
Пахло мятой, любистком. Цвели розы. Гудели пчелы. За домом, за острой крышей, сияли золотые кресты церкви.
В глубине двора, на риге, важно дремал, стоя на одной ноге, аист. Кипел зеленый праздник – Троица. Настенька заметила, что на нее все смотрят, остановилась в растерянности, покраснела и стала еще красивее.
А они – родители и гости – глаз с нее не сводили.
Отец смотрел удивленно, словно видел свою дочь впервые. Но, правду говоря, так оно и было, потому что он – рогатинский священник Иван Лисовской – только недавно, после Пасхи, вернулся из дальних долгих походов против татар и турок, на которых он благословлял казаков на бой с бусурманом, исправно служил панихиды по погибшим и частенько сам брался за саблю. Поэтому и обратил внимание отец Иван на то, как выросла дочь.
С печальной улыбкой поглядывал на сестренку Трофим – старший брат, чернобровый статный хлопец. Он подумал о том, что скоро расставаться с Настей, с матерью, с родным домом, потому что после жатвы дядя Максим заберет его, Трофима, в Сечь. Кто знает, когда вернется он оттуда и вернется ли вообще.
Мать смотрела на дочь с любовью, думалось ей светлое и одновременно тревожное, глаза ее наполнились слезами, и на загорелые руки упала счастливая слеза.
Ласково смотрели на девушку крестный отец Тарас Гузь и крестная мать – они сюда пришли сразу из церкви.
А побратим отца, плотный, словно из дубового корневища вытесанный казак из Канева, дядя Максим, добавил к своим прежним словам:
– Может, отец, еще и посватаемся. У меня же двое сыновей. Один в Сечи, второй – оружейником в Киеве, на Подоле…
– А как же! – воскликнул отец и подмигнул в сторону еще одного гостя – Эрнста Тынского, молодого удалого сотника из Бережан. Эрнст служил в армии венгерского короля и недавно познакомился с отцом Иоанном, когда приезжал в Рогатин по служебным делам. Теперь Тыинской – частый гость. Вот и сейчас его конь на привязи у плетня, а шляхтич сидит за столом в пестрой, расшитой золотом венгерке и при сабле. Лисовский понимает причину прихода: Настя. Но отца Ивана совсем не интересует жених-католик, поэтому он так охотно одобрил слова своего побратима Максима. И хотя Эрнст покраснел, заерзал на скамье, Лисовский поднял чарку с крепким медом:
– Можно и выпить за такую оказию.
– Конечно! – властно крикнула мать. – Девушке шестнадцатый годок, а они уже продают ее! Слава Богу, дождалась помощи, стану я ее куда-то отдавать. В Рогатине полно женихов, зачем мне этот Киев или Запорожье…
Мужчины только переглянулись после этой бойкой тирады.
– Не кричи, старая, – нежно сказал Лещинский. – Поблагодарим Бога за то, что послал нам такую девушку, здоровую трудолюбивую.
– Еще и вежливую, – сказала крестная, – и добрую, как ясочка лесная.
– А еще и умная, – добавил басом костлявый отец Петр, сидевший скромненько в конце стола. Отец Петр – священник в старейшей в Рогатине деревянной церкви, стоявшей неподалеку от каменного храма, где служит Лисовской. Отец Петр, помимо всего прочего, ведет школу в Рогатине, учит детей украинскому, польскому, латинскому языкам, сам преподает географию, риторику и математику. Настя Лисовская – лучшая его ученица, и старик решил также добавить словечко, любуясь лицом своей воспитанницы.
А Настя действительно как картинка. Огромные карие глаза, а над ними, как черные молнии, – тонкие брови. «Одна бровь стоит вола», – ввернул дядя Максим. Нежный румянец, белое личико, тяжелая русая коса ложится на плечо. А еще – вышитая сорочка, красивое ожерелье, узорчатая плахта и чистые белые босые ноги.
– Неси, дочка, – мягко приказала мать. Настя шагнула и замерла: где-то в конце улицы послышался отчаянный крик, неожиданный и тревожный во время праздника.
За столом беспокойно переглянулись. Только отец будто ничего не слышал – наливал мед в деревянные чарки. Переодетый после службы в вышиванку, малиновые шаровары, он был нарядный и веселый: радовался, что вернулся из походов живым, основательно вспахал поле, засеял пшеницей и ячменем, тем временем прошли обильные – к урожаю – дожди; он закончит жатву и начнет со своими прихожанами укреплять Рогатин каменной стеной, а нынче приятно посидеть среди родных под грушей, которую неизвестно кто посадил – дед или прадед.
А с улицы доносился конский топот, и совсем близко, сразу за забором, тонкий испуганный голос прокричал:
– Татары! Татары!
По улице на коне, вихрем, промчался мальчик-пастушок, он-то и выкрикивал эти страшные слова. За ним летел табун, который хлопцы водили на ночь. Напуганные, неожиданно одичавшие лошади пуще возвестили о беде, чем крик мальчика.
Настя окаменела с миской яблок в руках.
– Матерь Божья! – воскликнула одна из женщин.
А отец, несмотря на грузное телосложение, мгновенно оказался в доме и через мгновение выскочил с саблей и мушкетом, который сразу перехватил гость из Канева.
Юлиуш Коссак. «Татарский танец»
– Пан отец!.. – осадил взмыленную лошадь соседский мальчик Ваня, который пас и лошадей Лисовских. – Орда… с Веселой рощи. Стадо отобрали, а мы с лошадьми убежали…
Во двор вбегали лошади. Их перехватывали Трофим, отец.
На церкви зазвонили колокола – тревожно, громко, часто.
– Трофим, седлай!
Заголосили женщины. Залаяли собаки. Заржали лошади. Поблек праздничный день.
Дядя из Канева уже на коне, на улице.
Бегут люди; матери с детьми. Забегают во двор к священнику, умоляюще смотрят на своего духовного отца.
– В храм, старики! – властно говорит отец Иван. – Девчата и хлопцы – в овраг! Тихо там сидите! С детьми – в храм… Жена, Настя, – в овраг… Мужчины, к оружию… За мной…
В руке Лисовского – сабля. Он уже на коне, гарцует по подворью. Глаза его горят победой.
– Быстро, люди! Но не тащите свои рядна… души спасайте. Скорее, девчата! Задержим, пока вы укроетесь… Старики, не бегите за молодыми, вы отстанете и приведете с собой татар в овраг!.. Детей не берите туда: будут плакать – басурмане услышат!.. Настя!
А она все еще стояла как каменная. Мать схватила ее за руку, миска полетела в траву, большие квашеные яблоки рассыпались по красной смородине.
– Беги в лес, дочка!
– А вы, мама?
– А я… не побегу… буду в храме.
– И я с вами… Нет, только с вами!
По улице проскакал конь шляхтича Эрнста Тынского и быстро помчался на запад.
– Сбежал, трясогузка! – яростно сверкнул глазами Лисовской. – Я хотел через него передать… Трофим! – позвал сына. – Быстро огородами к дядьке Свириду. И – в Теребовлю с ним. Там казацкая часть. Да и пусть они на помощь позовут польский отряд из Тернополя. Понял? Лети, сынок, Бог в помощь, и… прощай.
Трофим на добром коне исчез в зарослях сада.
Люди бежали в церковь. У входа стоял дьяк в черной рясе с иконой в руках – стоял неподвижно, словно ждал конца света.
Староста на колокольне вовсю звонил в колокола.
– Оберегай, отец Феодосий, храм иконой, а мы – саблей! – Крикнул Лисовской дьяку и повел немногочисленный отряд вооруженных рогатинцев туда, откуда уже поднимался к небу черный столб дыма.
– Отец! – воскликнула Настя, но толпа затолкала ее внутрь церкви, где горели свечи, а из темных стен успокаивающе смотрели на людей святые.
Настя смотрела на все невидящими глазами, она была потрясена и поражена, пока еще не пришла в себя.
Мать, вся в слезах, потянула дочь за руку:
– Сюда, доченька… Горе… Становись на колени… Помолимся Господу – он защитит и отведет.
В углах церкви женщины прижимали к груди младенцев, неистово молились старушки: церковь наполнилась людским гомоном.
Так прошел какой-то час. Вдруг, будто ветер подул: прибежали мальчики из своих хат:
– Горит церковь отца Петра…
– Отец Петр не выходит из нее…
– Татары на соседней улице…
– Наши их косят, секут, а те лезут… – громче, отчаяннее произносились молитвы. И вдруг истошный крик женщины у входа.
Тяжелый топот ног снаружи. Пах! – Стрела впилась прямо в темно – восковой лоб Николая – угодника… Гортанные чужие крики, как собачий лай…
– Татары!
– А-а-а!
Они ворвались в церковь, как голодные волки. Ворвались хищные, злые. С кривыми саблями, окровавленными ножами. Грязные, пыльные лица. Засаленные косматые островерхие шапки. Дикие взгляды налитых кровью глаз. Ловцы людей. Снуют. Схватили одну женщину, вторую… Швырнули младенца о каменный столб – и всех взбудоражил сумасшедший крик матери. Полилась кровь по холодному полу, брызнула на стены, иконы.
Церковь превратилась в страшный ад. Только святые угодники безразлично наблюдали за дикой резней.
Согласно своим страшным обычаем, татары уничтожали младенцев, маленьких детей, а девушек, молодых женщин, подростков хватали, связывали вместе.
Скрутили руки и Насте. Она совсем близко увидела щелочки красных нечеловеческих глаз. Мать бросилась защищать дочь, укусила вонючую руку татарина, который взвыл от боли. Над матерью блеснул нож.
– Мама! Мамочка!..
Лежит мать, истекает кровью, что-то шепчет. Слышит Настя:
– Доченька… хотя бы руками задуши бусурмана.
А Настю несут. По крови… по детским тельцам… Воздух дрожит от неистового, сумасшедшего крика матерей. На улице, перед входом в церковь, Настя увидела дьяка… Лежит он с прижатой к груди иконой – лежит без головы. Настю бросают на траву. И тотчас раздается чей-то властный окрик. Девушку отпускают. Перед ней на белом коне какой-то татарин в чистой шелковой желтой одежде, белой мохнатой шапке. Клинообразная рыжая бородка, широкие скулы. Прищуренные глаза жадно разглядывают ее. Улыбнулся. Не по-человечески, хищно. Прищелкнул языком. И махнул рукой. Насте скрутили руки, бросили на подводу. На какие-то узлы, на украденные украинские ковры. Повезли.
А вокруг горит село. По садам, сараям шныряют вороватые фигуры с ножами. Крики, стенания. На улице – трупы татар. И хлопцы наши с саблями и цепями лежат. И у целой горы бусурманских трупов – малиновые шаровары, вышиванка – уже не белая, а красная… Руки раскинул, ниц лежит…
– Отец! – затрепыхалась в веревках Настя. – Родненький мой… Встаньте, посмотрите… На кого же покинули меня?.. Добрый мой батюшка…
Молчит отец Иван. Лежит, порубленный, прислонил ухо к земле. Будто прислушивается к стону земли.
Но не радует степная красота Настю Лисовскую, ее односельчан. Их гонят огромной толпой, гонят вместе со скотиной.
Девушки, женщины, связанные канатами парни, мужчины в колодках, и вокруг на лошадях – всадники в косматых шапках, с грязными, обгоревшими на солнце, чужеземными лицами. Тяжело скрипят телеги, наполненные украинскими сундуками, словно в такт гнетущей мелодии:
Не трогают ее вечерами, когда хищные ордынцы целыми группами тащат рогатинских девушек в высокую траву. Тогда она закрывает уши, чтобы не слышать отчаянных воплей, жалобных девичьих криков.
– Мама, мама, за что такое наказание? Что со мной будет дальше? – рыдает под навесом Настя.
Иногда ей кажется, что все это страшный сон, что вот-вот он кончится, и она, Настя, снова окажется на своем зеленом дворе, а за столом под грушей сидят отец, мать, Трофим, и дядька Максим рассказывает о ее счастливой жизни, о невесте, и кукушка в саду предскажет всем долгие годы…
Нет, не сон. А отца у нее уже нет. И матери тоже. Остались там, в родном селе, порубленные, посеченные, их похоронят люди, которые придут из соседних сел. Или из Теребовли, куда, видели односельчане, все-таки поскакали Трофим и дядько Свирид. Поэтому, все ждут, то и дело оглядываются: нет ли погони? Не слышен ли топот казацких лошадей? Но чем дальше, тем меньше надежды…
В то воскресенье, ограбив и разорив деревню в праздник Троицы, захватив богатый ясырь и догнав нескольких беглецов возле оврага, погнали татары всех из Рогатина на юг. К ним присоединились еще два отряда, которые грабили соседние села. Остановились на ночь в каком-то лесу, и отдохнуть не пришлось, потому что среди татар поднялся шум – рядом казаки. Бросили ордынцы большую часть скота – трусцой погнали людей и привязанных к телегам коров и лошадей. Гнали, гнали и гнали. Тарахтели подводы, падали на землю сундуки с награбленным добром – его уже не поднимали, – а того, кто громко кричал, тут же пронизывали копьем. Потом весь день скрывались в роще у самого Днестра и снова – петляли, бежали, подгоняемые палками люди, пока не оказались в степях. Уже здесь Настя, которая до сих пор лежала связанная на телеге, увидела в группе свою крестную мать и казака из Канева. На стоянках в степи всех мучила жажда, – Настя приносила своим кувшин, полный холодной воды, которую ей давал сам рыжебородый. Крестная мать из упитанной черноволосой женщины превратилась в засушенную старуху. Дядьку из Канева сильно избили. Настя промыла ему раны, перевязала голову лентами со своей рубашки.
– Вот так погостил! – бушевал дядько Максим. – Вот высватал ясочку для своих сыновей.
– Где же наши? – горько вздохнул дядька, глядя на горизонт. – Где же наш гетман Ружинский, с которым я и твой отец, царство ему небесное, били Мелик-Гирея под Белгородом в позапрошлом году, когда бусурманский хан убежал от нас? Где же казаки? И не знают, пожалуй, в Сечи, что татары вытворяют. Не могут, изверги, Сечь укусить, большую Украину, так по окрестностям шныряют, как разбойники! Видишь: откусят и – бежать! Ворюги! Еще и выбрали день – Троицу, когда весь православный мир пьет – гуляет! Эх, вырваться бы мне на волю, я бы отплатил и за Ивана, и за всех.
– Что с нами будет? – шепчет Настя. – Куда нас ведут?
– В Крым, дочь. Продавать нас, как быдло. А потом прикуют цепями к веслам на галерах. Станем рабами вечно. А тебя, доченька, купит в жены какой-то старый хан…
– Ой, никогда! Я покончу с собой, но этого не будет!
– Не бери грех на душу, Настя. Ничего не поделаешь. Не уберегли мы околицу вашу. Так случилось. Главное: не забывай Украину. А когда станешь женой, или служанкой, или рабыней у хана или еще у какого-нибудь ирода, будь они прокляты, не забывай, дочка, кто ты и откуда. Помни, что в татарских темницах много наших казаков гибнут, от ночи и до ночи умирают на тяжелой работе. И если ты, зоренька, окликнешь их на родном языке, для них это будет большим счастьем. А еще если ты, служанка, или рабыня, или жена, ключи украдешь и выпустишь казаков на свободу, тогда уже тебе почет вовек. Но когда еще и задушишь собственными руками какого-нибудь бусурмана, тогда тебя Бог не забудет. Только сама не обусурманься, доченька. Осиротела ты, но не совсем: не забывай веру свою, язык родной, – дома его не замечаешь, этот язык, а на чужбине он как отец, и мать, и вся Украина.
Василий Верещагин. «Продажа ребенка-невольника»
Серьезно задумалась Настя над этими словами, вспомнила материнское: «Хотя бы руками задуши бусурмана».
…Гортанные возгласы, хлопки кнутов быстро поднимают людей и снова гонят их, гонят, гонят. Сидит Настя в шалаше, а слова дядьки Максима не идут из головы. И еще перед глазами мать, отец и отец Петр, ее учитель. Односельчане рассказывают, что он встал возле церкви с саблей, не одного татарина зарубил, а когда загорелась церковь, в ней и сгорел. Не спасался и не убегал.
– Вечная вам память тебе, отец, – шепчет Настя.
Бредут люди. Красивые девушки – их красоту осквернили. Матери несут истощенных детей – из них потом вырастут янычары. Казаки – они поседеют на галерах и однажды исчезнут в морской пучине… Бредут и оглядываются. Не видно? Не слышно?
Нет, не видно. Не слышно.
Как-то вечером пленники увидели волны Днепра, стены небольшой крепости на берегу и огромный паром, на котором их должны перевезти в проклятую татарщину, как на тот свет. И тогда они оставили все надежды на спасение. Падали на колени, целовали родную землю, рвали полынь, засовывали под рубашки на память, плакали, рыдали:
– Прощай, мать-Украина!
– Прощай, мир крещеный!
– Прощай, белый свет!
А на рассвете появились казаки. Стали штурмовать крепость, уничтожать татарский гарнизон, и здесь, на стене, в коротком лютом бою погиб Трофим, так и не увидев родной сестры. До вечера пылала бусурманская крепость. Каждый закоулок осмотрели, но пленников нигде не было.
А Настя уже на шумном, крикливом страшном базаре в Кафе. Вот она, Кафа, о которой не раз рассказывал отец. Кафа, которой пугали детей в Украине.
Солнце палит с самого утра. С моря дует горячий соленый ветер. Кипит человеческое море. И что удивило Настю, среди ордынского гомона слышна украинская речь. Даже слепой кобзарь уселся в тени крепостной стены, тихо напевает казацкую думу.
Настя стоит под шелковицей. Ее продает сам рыжебородый. Его служанки искупали Настю, одели в шелковую магробу, что так красиво облегает ее стройный стан. Перед ней – целая толпа татар, каких-то смуглых чужаков в пестрых одеждах, все чмокают языками, рассматривают ее, что-то обсуждают с рыжебородым и сокрушенно покачивают головами, – наверное, слишком высокую цену запрашивает за нее проклятый татарин. А неподалеку – рогатинцы, ее односельчане. С ними обращаются грубо – щупают мышцы, осматривают зубы, крутят во все стороны. И вот уже крикнул Насте дядька Максим, окруженный чужаками в белых длинных одеждах:
– Прощай, Настя… Помни мои слова: не забывай веры своей, Украины и родной язык – он тут как голос с неба.
– Люди добрые, – поклонился дядько Максим рогатинцам, – может, кто вернется в Украину, передайте сыновьям в Сечь и в Киев, что их отец Максим Некора был продан в Сирию на галеры. Видимо, навсегда. Прощайте, земляки, и простите меня.
– Пусть Бог простит, – вздохнула площадь.
И только кобзарь сильнее затосковал, запричитал словами старой песни:
Неожиданно все замолчали. Уважительно поклонились кому-то, – в сопровождении свиты на коне подъехал почтенный господин в дорогой одежде, белоснежной чалме, ярких сафьяновых сапогах.
Кривая сабля играла на солнце драгоценными камнями. Лошадь гарцевала, разгоняя людей. «Богатый турок какой-то, – подумала Настя. – Недаром татары так прогибаются перед ним».
Действительно, все вокруг стали перешептываться: «Паша Ага». А он гордо глядел по сторонам, прищуривая глаза. Вот скользнул взглядом по Насте, потом еще раз посмотрел – и уже не отводил восхищенных, широко раскрытых глаз. Подъехал ближе, соскочил с коня. На красной морде рыжебородого появилась довольная улыбка: подъехал толковый купец.
Да, юность брала свое: ни страшное сиротство, ни адское горе, ни чужеземный город не стерли с нежного личика Насти нежного румянца. Не поблекли ее брови и сочные губы. Большие карие глаза смотрели на мир печально, и в этом тоже была своя прелесть. Настя немного похудела, но стала еще стройнее, гибче.
– О, Роксолана, – сказал, наконец, паша. Настя презрительно скривила губы – она слышала от отца, что украинских девушек турки зовут Роксоланами.
Паша протянул руку и кончиками пальцев дотронулся до Настиной щеки. Но она ударила его по руке, и все вокруг испуганно переглянулись, а рыжебородый почернел.
Богатый турок одобрительно кивнул головой.
– Добре, добре, – медленно произнес он украинские слова.
О чем-то спросил рыжебородого, потом кивнул кому-то – подошел золотоноша с большой шкатулкой, и в подол широкого халата татарина посыпалось золото. Быстро опустела шкатулка. Низко-низко склонился рыжебородый, как будто золото пригибало его к земле. А Настю мгновенно посадили на носилки, и черные, голые до пояса рабы понесли ее за пашой.
Над Кафой не затихала многоголосая суета.
«Нет, сейчас все прекратится. Я не поеду в проклятый Стамбул. Разве оттуда можно убежать в Украину? Никогда. Прости меня, Боже…»
Настя перегнулась через толстый борт галеры. Плещет, бьется волна о корабль. Светит месяц, выстилая серебристую дорожку к призрачному горизонту. Тишина на корабле. Все спят. Только скрипят уключины, слаженно бьют весла по воде – полный штиль, и невольники-гребцы выбиваются из сил.
«Сейчас, сию минуту… прыгну в воду… Все, прощай, белый свет!»
Настя смотрит в воду, на сверкающие отблески. Неужели все кончено? Но какая-то сила прижимает ее к палубе, не дает и шагу ступить. Ой, не хочется умирать! Но не хочется и плыть за море – оттуда уже не вернешься в Украину. Лучше умереть…
Но не одна она плывет. И там, в проклятой Турции, много украинцев. Отверженных, забытых, несчастных. А может, ей удастся чем-то помочь им, может, и отомстит за смерть родного отца и матери? А может, этот проклятый паша сделает ее своей женой или служанкой, и она убежит с казаками домой?
Настя отходит от борта галеры.
А снизу, из-под палубы, где сидят галерники, доносится песня. Тихая, печальная, и Насте удается расслышать некоторые слова:
Бедная наша, бедная наша головушка, что чужая сторонушка…
Девушка осторожно, чтобы не разбудить стражу и своего слугу-негра, спускается к галерникам, но они замолкают.
Голые по пояс. На ногах кандалы. Одни гребут, другие лежат тут же на скамьях – спят после тяжелой каторжной работы.
– Вы с Украины? – тихо спрашивает Настя.
– Слышь, Семен? Она по-нашему говорит.
– С Украины, дочка.
– И ты, ты тоже с Украины?
– Что, доченька? Жива ли еще она, наша матушка?
– А звезды светят?
– И давно ты оттуда?
Те, что спали, просыпаются, они с жадностью смотрят на нее, ждут.
– Третья неделя, как я с Украины.
– Третья неделя… а мы… – Длинные весла падают в воду все медленнее и медленнее.
– Братья! Это же будто бы вчера она там была… И откуда ты?
– С Рогатина.
– А мы из Черкасс… Из Сечи… Из Полтавы… Миргорода.
– Рогатин… Далеко забрались бусурманы.
– Во время Троицы налетели, – рассказывает Настя.
– Изверги, осквернили Зеленое воскресенье. А кто сейчас гетман?
– Ружинский… Разбили в прошлом и позапрошлом году Мелик-Гирея… Мой отец участвовал в походах.
– Да, да… Евстафий, значит, гетман, пусть будет здоров!
– Мало он по морю гуляет…
– Не обленился…
– Забыл о нас… Уже семнадцать лет прикованы…
«Семнадцать лет, – шепчет Настя. – Это еще на свете меня не было».
– Вот какие девчата в Украине подрастают!
– Только кому эта красота достанется? Хану в гарем?
– Не все же хану, останется и для Украины. Видишь, как красиво говорит.
– Спасибо, доченька, что обратилась к нам. Расскажи еще что-нибудь об Украине.
Галерники перестали грести, и корабль остановился. Тут же свистнула плеть, послышалась гортанная ругань часового, зашумели надзиратели, и невольники взялись за весла.
– Иди, дочка, спасибо тебе, услышали живое слово с Украины, и уже полегчало.
Заскрипели уключины, опять слышен плеск волны за бортом. Настя поднялась наверх, в свой угол.
Когда утром Настя проснулась, корабль стоял. В окошке она увидела сверкающий на солнце город – высокие белые минареты, роскошные дворцы, низкие здания.
Чужой город. И чужое небо – какое-то синее, непрозрачное, не такое нежно-голубое, как на Украине. Дальней, родной Украине…
Константинополь. Вид с башни Сераскир
Обаятельная, деятельная, волевая Роксолана, которая ни на миг не забывала свой родной край… Ей не суждено было увидеть свой народ счастливым, а край свободным, но ее труд сквозь все исторические невзгоды, взлеты и падения светит нам, светит в веках, в бессмертии, как легендарная неопалимая купина, ее красота, ее имя – это наша слава, это наша гордость.
Этот цветок всегда волновал людей. Ясенец его имя. Но еще в давние времена украинцы называли ее неопалимой купиной. Потому что в жаркий день на солнце он благоухал эфирными маслами, и тогда эту красоту можно было легко поджечь. Пылало пламя над ним, но цветок не сгорал. Угасал огонь – и он снова цвел, разрастался.
* * *
– Отец Иван, а у вас дочь – как мак. Хоть рисуй! Зоренька, право!И каждый, кто сидел за праздничным столом в тени под грушей, обернулся в сторону погреба, из которого на теплое солнце вышла Настя, неся перед собой расписную миску с большими квашеными яблоками.
В саду куковала кукушка. Предсказывала кому-то долгую жизнь.
Пахло мятой, любистком. Цвели розы. Гудели пчелы. За домом, за острой крышей, сияли золотые кресты церкви.
В глубине двора, на риге, важно дремал, стоя на одной ноге, аист. Кипел зеленый праздник – Троица. Настенька заметила, что на нее все смотрят, остановилась в растерянности, покраснела и стала еще красивее.
А они – родители и гости – глаз с нее не сводили.
Отец смотрел удивленно, словно видел свою дочь впервые. Но, правду говоря, так оно и было, потому что он – рогатинский священник Иван Лисовской – только недавно, после Пасхи, вернулся из дальних долгих походов против татар и турок, на которых он благословлял казаков на бой с бусурманом, исправно служил панихиды по погибшим и частенько сам брался за саблю. Поэтому и обратил внимание отец Иван на то, как выросла дочь.
С печальной улыбкой поглядывал на сестренку Трофим – старший брат, чернобровый статный хлопец. Он подумал о том, что скоро расставаться с Настей, с матерью, с родным домом, потому что после жатвы дядя Максим заберет его, Трофима, в Сечь. Кто знает, когда вернется он оттуда и вернется ли вообще.
Мать смотрела на дочь с любовью, думалось ей светлое и одновременно тревожное, глаза ее наполнились слезами, и на загорелые руки упала счастливая слеза.
Ласково смотрели на девушку крестный отец Тарас Гузь и крестная мать – они сюда пришли сразу из церкви.
А побратим отца, плотный, словно из дубового корневища вытесанный казак из Канева, дядя Максим, добавил к своим прежним словам:
– Может, отец, еще и посватаемся. У меня же двое сыновей. Один в Сечи, второй – оружейником в Киеве, на Подоле…
– А как же! – воскликнул отец и подмигнул в сторону еще одного гостя – Эрнста Тынского, молодого удалого сотника из Бережан. Эрнст служил в армии венгерского короля и недавно познакомился с отцом Иоанном, когда приезжал в Рогатин по служебным делам. Теперь Тыинской – частый гость. Вот и сейчас его конь на привязи у плетня, а шляхтич сидит за столом в пестрой, расшитой золотом венгерке и при сабле. Лисовский понимает причину прихода: Настя. Но отца Ивана совсем не интересует жених-католик, поэтому он так охотно одобрил слова своего побратима Максима. И хотя Эрнст покраснел, заерзал на скамье, Лисовский поднял чарку с крепким медом:
– Можно и выпить за такую оказию.
– Конечно! – властно крикнула мать. – Девушке шестнадцатый годок, а они уже продают ее! Слава Богу, дождалась помощи, стану я ее куда-то отдавать. В Рогатине полно женихов, зачем мне этот Киев или Запорожье…
Мужчины только переглянулись после этой бойкой тирады.
– Не кричи, старая, – нежно сказал Лещинский. – Поблагодарим Бога за то, что послал нам такую девушку, здоровую трудолюбивую.
– Еще и вежливую, – сказала крестная, – и добрую, как ясочка лесная.
– А еще и умная, – добавил басом костлявый отец Петр, сидевший скромненько в конце стола. Отец Петр – священник в старейшей в Рогатине деревянной церкви, стоявшей неподалеку от каменного храма, где служит Лисовской. Отец Петр, помимо всего прочего, ведет школу в Рогатине, учит детей украинскому, польскому, латинскому языкам, сам преподает географию, риторику и математику. Настя Лисовская – лучшая его ученица, и старик решил также добавить словечко, любуясь лицом своей воспитанницы.
А Настя действительно как картинка. Огромные карие глаза, а над ними, как черные молнии, – тонкие брови. «Одна бровь стоит вола», – ввернул дядя Максим. Нежный румянец, белое личико, тяжелая русая коса ложится на плечо. А еще – вышитая сорочка, красивое ожерелье, узорчатая плахта и чистые белые босые ноги.
– Неси, дочка, – мягко приказала мать. Настя шагнула и замерла: где-то в конце улицы послышался отчаянный крик, неожиданный и тревожный во время праздника.
За столом беспокойно переглянулись. Только отец будто ничего не слышал – наливал мед в деревянные чарки. Переодетый после службы в вышиванку, малиновые шаровары, он был нарядный и веселый: радовался, что вернулся из походов живым, основательно вспахал поле, засеял пшеницей и ячменем, тем временем прошли обильные – к урожаю – дожди; он закончит жатву и начнет со своими прихожанами укреплять Рогатин каменной стеной, а нынче приятно посидеть среди родных под грушей, которую неизвестно кто посадил – дед или прадед.
А с улицы доносился конский топот, и совсем близко, сразу за забором, тонкий испуганный голос прокричал:
– Татары! Татары!
По улице на коне, вихрем, промчался мальчик-пастушок, он-то и выкрикивал эти страшные слова. За ним летел табун, который хлопцы водили на ночь. Напуганные, неожиданно одичавшие лошади пуще возвестили о беде, чем крик мальчика.
Настя окаменела с миской яблок в руках.
– Матерь Божья! – воскликнула одна из женщин.
А отец, несмотря на грузное телосложение, мгновенно оказался в доме и через мгновение выскочил с саблей и мушкетом, который сразу перехватил гость из Канева.
– Пан отец!.. – осадил взмыленную лошадь соседский мальчик Ваня, который пас и лошадей Лисовских. – Орда… с Веселой рощи. Стадо отобрали, а мы с лошадьми убежали…
Во двор вбегали лошади. Их перехватывали Трофим, отец.
На церкви зазвонили колокола – тревожно, громко, часто.
– Трофим, седлай!
Заголосили женщины. Залаяли собаки. Заржали лошади. Поблек праздничный день.
Дядя из Канева уже на коне, на улице.
Бегут люди; матери с детьми. Забегают во двор к священнику, умоляюще смотрят на своего духовного отца.
– В храм, старики! – властно говорит отец Иван. – Девчата и хлопцы – в овраг! Тихо там сидите! С детьми – в храм… Жена, Настя, – в овраг… Мужчины, к оружию… За мной…
В руке Лисовского – сабля. Он уже на коне, гарцует по подворью. Глаза его горят победой.
– Быстро, люди! Но не тащите свои рядна… души спасайте. Скорее, девчата! Задержим, пока вы укроетесь… Старики, не бегите за молодыми, вы отстанете и приведете с собой татар в овраг!.. Детей не берите туда: будут плакать – басурмане услышат!.. Настя!
А она все еще стояла как каменная. Мать схватила ее за руку, миска полетела в траву, большие квашеные яблоки рассыпались по красной смородине.
– Беги в лес, дочка!
– А вы, мама?
– А я… не побегу… буду в храме.
– И я с вами… Нет, только с вами!
По улице проскакал конь шляхтича Эрнста Тынского и быстро помчался на запад.
– Сбежал, трясогузка! – яростно сверкнул глазами Лисовской. – Я хотел через него передать… Трофим! – позвал сына. – Быстро огородами к дядьке Свириду. И – в Теребовлю с ним. Там казацкая часть. Да и пусть они на помощь позовут польский отряд из Тернополя. Понял? Лети, сынок, Бог в помощь, и… прощай.
Трофим на добром коне исчез в зарослях сада.
Люди бежали в церковь. У входа стоял дьяк в черной рясе с иконой в руках – стоял неподвижно, словно ждал конца света.
Староста на колокольне вовсю звонил в колокола.
– Оберегай, отец Феодосий, храм иконой, а мы – саблей! – Крикнул Лисовской дьяку и повел немногочисленный отряд вооруженных рогатинцев туда, откуда уже поднимался к небу черный столб дыма.
– Отец! – воскликнула Настя, но толпа затолкала ее внутрь церкви, где горели свечи, а из темных стен успокаивающе смотрели на людей святые.
Настя смотрела на все невидящими глазами, она была потрясена и поражена, пока еще не пришла в себя.
Мать, вся в слезах, потянула дочь за руку:
– Сюда, доченька… Горе… Становись на колени… Помолимся Господу – он защитит и отведет.
В углах церкви женщины прижимали к груди младенцев, неистово молились старушки: церковь наполнилась людским гомоном.
Так прошел какой-то час. Вдруг, будто ветер подул: прибежали мальчики из своих хат:
– Горит церковь отца Петра…
– Отец Петр не выходит из нее…
– Татары на соседней улице…
– Наши их косят, секут, а те лезут… – громче, отчаяннее произносились молитвы. И вдруг истошный крик женщины у входа.
Тяжелый топот ног снаружи. Пах! – Стрела впилась прямо в темно – восковой лоб Николая – угодника… Гортанные чужие крики, как собачий лай…
– Татары!
– А-а-а!
Они ворвались в церковь, как голодные волки. Ворвались хищные, злые. С кривыми саблями, окровавленными ножами. Грязные, пыльные лица. Засаленные косматые островерхие шапки. Дикие взгляды налитых кровью глаз. Ловцы людей. Снуют. Схватили одну женщину, вторую… Швырнули младенца о каменный столб – и всех взбудоражил сумасшедший крик матери. Полилась кровь по холодному полу, брызнула на стены, иконы.
Церковь превратилась в страшный ад. Только святые угодники безразлично наблюдали за дикой резней.
Согласно своим страшным обычаем, татары уничтожали младенцев, маленьких детей, а девушек, молодых женщин, подростков хватали, связывали вместе.
Скрутили руки и Насте. Она совсем близко увидела щелочки красных нечеловеческих глаз. Мать бросилась защищать дочь, укусила вонючую руку татарина, который взвыл от боли. Над матерью блеснул нож.
– Мама! Мамочка!..
Лежит мать, истекает кровью, что-то шепчет. Слышит Настя:
– Доченька… хотя бы руками задуши бусурмана.
А Настю несут. По крови… по детским тельцам… Воздух дрожит от неистового, сумасшедшего крика матерей. На улице, перед входом в церковь, Настя увидела дьяка… Лежит он с прижатой к груди иконой – лежит без головы. Настю бросают на траву. И тотчас раздается чей-то властный окрик. Девушку отпускают. Перед ней на белом коне какой-то татарин в чистой шелковой желтой одежде, белой мохнатой шапке. Клинообразная рыжая бородка, широкие скулы. Прищуренные глаза жадно разглядывают ее. Улыбнулся. Не по-человечески, хищно. Прищелкнул языком. И махнул рукой. Насте скрутили руки, бросили на подводу. На какие-то узлы, на украденные украинские ковры. Повезли.
А вокруг горит село. По садам, сараям шныряют вороватые фигуры с ножами. Крики, стенания. На улице – трупы татар. И хлопцы наши с саблями и цепями лежат. И у целой горы бусурманских трупов – малиновые шаровары, вышиванка – уже не белая, а красная… Руки раскинул, ниц лежит…
– Отец! – затрепыхалась в веревках Настя. – Родненький мой… Встаньте, посмотрите… На кого же покинули меня?.. Добрый мой батюшка…
Молчит отец Иван. Лежит, порубленный, прислонил ухо к земле. Будто прислушивается к стону земли.
* * *
Степи. Безграничные, зеленые, ароматные от трав и цветов. Орлы в чистом голубом небе. Свист сусликов.Но не радует степная красота Настю Лисовскую, ее односельчан. Их гонят огромной толпой, гонят вместе со скотиной.
Девушки, женщины, связанные канатами парни, мужчины в колодках, и вокруг на лошадях – всадники в косматых шапках, с грязными, обгоревшими на солнце, чужеземными лицами. Тяжело скрипят телеги, наполненные украинскими сундуками, словно в такт гнетущей мелодии:
Рыжебородый не позволяет Насте идти пешком. Она – на телеге. В тени грязной халабуды. Настя пытается спрыгнуть в толпу, ей стыдно сидеть на телеге, когда все односельчане сбили в кровь ноги, но старый татарин силой удерживает ее, грозит кнутом.
Там в долине огни горят,
Там татары полон делят…
Один полон с женщинами,
Второй полон с девушками…
Не трогают ее вечерами, когда хищные ордынцы целыми группами тащат рогатинских девушек в высокую траву. Тогда она закрывает уши, чтобы не слышать отчаянных воплей, жалобных девичьих криков.
– Мама, мама, за что такое наказание? Что со мной будет дальше? – рыдает под навесом Настя.
Иногда ей кажется, что все это страшный сон, что вот-вот он кончится, и она, Настя, снова окажется на своем зеленом дворе, а за столом под грушей сидят отец, мать, Трофим, и дядька Максим рассказывает о ее счастливой жизни, о невесте, и кукушка в саду предскажет всем долгие годы…
Нет, не сон. А отца у нее уже нет. И матери тоже. Остались там, в родном селе, порубленные, посеченные, их похоронят люди, которые придут из соседних сел. Или из Теребовли, куда, видели односельчане, все-таки поскакали Трофим и дядько Свирид. Поэтому, все ждут, то и дело оглядываются: нет ли погони? Не слышен ли топот казацких лошадей? Но чем дальше, тем меньше надежды…
В то воскресенье, ограбив и разорив деревню в праздник Троицы, захватив богатый ясырь и догнав нескольких беглецов возле оврага, погнали татары всех из Рогатина на юг. К ним присоединились еще два отряда, которые грабили соседние села. Остановились на ночь в каком-то лесу, и отдохнуть не пришлось, потому что среди татар поднялся шум – рядом казаки. Бросили ордынцы большую часть скота – трусцой погнали людей и привязанных к телегам коров и лошадей. Гнали, гнали и гнали. Тарахтели подводы, падали на землю сундуки с награбленным добром – его уже не поднимали, – а того, кто громко кричал, тут же пронизывали копьем. Потом весь день скрывались в роще у самого Днестра и снова – петляли, бежали, подгоняемые палками люди, пока не оказались в степях. Уже здесь Настя, которая до сих пор лежала связанная на телеге, увидела в группе свою крестную мать и казака из Канева. На стоянках в степи всех мучила жажда, – Настя приносила своим кувшин, полный холодной воды, которую ей давал сам рыжебородый. Крестная мать из упитанной черноволосой женщины превратилась в засушенную старуху. Дядьку из Канева сильно избили. Настя промыла ему раны, перевязала голову лентами со своей рубашки.
– Вот так погостил! – бушевал дядько Максим. – Вот высватал ясочку для своих сыновей.
– Где же наши? – горько вздохнул дядька, глядя на горизонт. – Где же наш гетман Ружинский, с которым я и твой отец, царство ему небесное, били Мелик-Гирея под Белгородом в позапрошлом году, когда бусурманский хан убежал от нас? Где же казаки? И не знают, пожалуй, в Сечи, что татары вытворяют. Не могут, изверги, Сечь укусить, большую Украину, так по окрестностям шныряют, как разбойники! Видишь: откусят и – бежать! Ворюги! Еще и выбрали день – Троицу, когда весь православный мир пьет – гуляет! Эх, вырваться бы мне на волю, я бы отплатил и за Ивана, и за всех.
– Что с нами будет? – шепчет Настя. – Куда нас ведут?
– В Крым, дочь. Продавать нас, как быдло. А потом прикуют цепями к веслам на галерах. Станем рабами вечно. А тебя, доченька, купит в жены какой-то старый хан…
– Ой, никогда! Я покончу с собой, но этого не будет!
– Не бери грех на душу, Настя. Ничего не поделаешь. Не уберегли мы околицу вашу. Так случилось. Главное: не забывай Украину. А когда станешь женой, или служанкой, или рабыней у хана или еще у какого-нибудь ирода, будь они прокляты, не забывай, дочка, кто ты и откуда. Помни, что в татарских темницах много наших казаков гибнут, от ночи и до ночи умирают на тяжелой работе. И если ты, зоренька, окликнешь их на родном языке, для них это будет большим счастьем. А еще если ты, служанка, или рабыня, или жена, ключи украдешь и выпустишь казаков на свободу, тогда уже тебе почет вовек. Но когда еще и задушишь собственными руками какого-нибудь бусурмана, тогда тебя Бог не забудет. Только сама не обусурманься, доченька. Осиротела ты, но не совсем: не забывай веру свою, язык родной, – дома его не замечаешь, этот язык, а на чужбине он как отец, и мать, и вся Украина.
Серьезно задумалась Настя над этими словами, вспомнила материнское: «Хотя бы руками задуши бусурмана».
…Гортанные возгласы, хлопки кнутов быстро поднимают людей и снова гонят их, гонят, гонят. Сидит Настя в шалаше, а слова дядьки Максима не идут из головы. И еще перед глазами мать, отец и отец Петр, ее учитель. Односельчане рассказывают, что он встал возле церкви с саблей, не одного татарина зарубил, а когда загорелась церковь, в ней и сгорел. Не спасался и не убегал.
– Вечная вам память тебе, отец, – шепчет Настя.
Бредут люди. Красивые девушки – их красоту осквернили. Матери несут истощенных детей – из них потом вырастут янычары. Казаки – они поседеют на галерах и однажды исчезнут в морской пучине… Бредут и оглядываются. Не видно? Не слышно?
Нет, не видно. Не слышно.
Как-то вечером пленники увидели волны Днепра, стены небольшой крепости на берегу и огромный паром, на котором их должны перевезти в проклятую татарщину, как на тот свет. И тогда они оставили все надежды на спасение. Падали на колени, целовали родную землю, рвали полынь, засовывали под рубашки на память, плакали, рыдали:
– Прощай, мать-Украина!
– Прощай, мир крещеный!
– Прощай, белый свет!
А на рассвете появились казаки. Стали штурмовать крепость, уничтожать татарский гарнизон, и здесь, на стене, в коротком лютом бою погиб Трофим, так и не увидев родной сестры. До вечера пылала бусурманская крепость. Каждый закоулок осмотрели, но пленников нигде не было.
А Настя уже на шумном, крикливом страшном базаре в Кафе. Вот она, Кафа, о которой не раз рассказывал отец. Кафа, которой пугали детей в Украине.
Солнце палит с самого утра. С моря дует горячий соленый ветер. Кипит человеческое море. И что удивило Настю, среди ордынского гомона слышна украинская речь. Даже слепой кобзарь уселся в тени крепостной стены, тихо напевает казацкую думу.
Настя стоит под шелковицей. Ее продает сам рыжебородый. Его служанки искупали Настю, одели в шелковую магробу, что так красиво облегает ее стройный стан. Перед ней – целая толпа татар, каких-то смуглых чужаков в пестрых одеждах, все чмокают языками, рассматривают ее, что-то обсуждают с рыжебородым и сокрушенно покачивают головами, – наверное, слишком высокую цену запрашивает за нее проклятый татарин. А неподалеку – рогатинцы, ее односельчане. С ними обращаются грубо – щупают мышцы, осматривают зубы, крутят во все стороны. И вот уже крикнул Насте дядька Максим, окруженный чужаками в белых длинных одеждах:
– Прощай, Настя… Помни мои слова: не забывай веры своей, Украины и родной язык – он тут как голос с неба.
– Люди добрые, – поклонился дядько Максим рогатинцам, – может, кто вернется в Украину, передайте сыновьям в Сечь и в Киев, что их отец Максим Некора был продан в Сирию на галеры. Видимо, навсегда. Прощайте, земляки, и простите меня.
– Пусть Бог простит, – вздохнула площадь.
И только кобзарь сильнее затосковал, запричитал словами старой песни:
А за Настю идет торг. Что-то азартно судачат татары и чужестранцы, спорят, теребят свои кошельки.
Ой, чужбина, чужбина,
Почему здесь так студено?
Нет ни ветров, нет ни морозов,
А глаза мои полны слез…
Неожиданно все замолчали. Уважительно поклонились кому-то, – в сопровождении свиты на коне подъехал почтенный господин в дорогой одежде, белоснежной чалме, ярких сафьяновых сапогах.
Кривая сабля играла на солнце драгоценными камнями. Лошадь гарцевала, разгоняя людей. «Богатый турок какой-то, – подумала Настя. – Недаром татары так прогибаются перед ним».
Действительно, все вокруг стали перешептываться: «Паша Ага». А он гордо глядел по сторонам, прищуривая глаза. Вот скользнул взглядом по Насте, потом еще раз посмотрел – и уже не отводил восхищенных, широко раскрытых глаз. Подъехал ближе, соскочил с коня. На красной морде рыжебородого появилась довольная улыбка: подъехал толковый купец.
Да, юность брала свое: ни страшное сиротство, ни адское горе, ни чужеземный город не стерли с нежного личика Насти нежного румянца. Не поблекли ее брови и сочные губы. Большие карие глаза смотрели на мир печально, и в этом тоже была своя прелесть. Настя немного похудела, но стала еще стройнее, гибче.
– О, Роксолана, – сказал, наконец, паша. Настя презрительно скривила губы – она слышала от отца, что украинских девушек турки зовут Роксоланами.
Паша протянул руку и кончиками пальцев дотронулся до Настиной щеки. Но она ударила его по руке, и все вокруг испуганно переглянулись, а рыжебородый почернел.
Богатый турок одобрительно кивнул головой.
– Добре, добре, – медленно произнес он украинские слова.
О чем-то спросил рыжебородого, потом кивнул кому-то – подошел золотоноша с большой шкатулкой, и в подол широкого халата татарина посыпалось золото. Быстро опустела шкатулка. Низко-низко склонился рыжебородый, как будто золото пригибало его к земле. А Настю мгновенно посадили на носилки, и черные, голые до пояса рабы понесли ее за пашой.
Над Кафой не затихала многоголосая суета.
«Нет, сейчас все прекратится. Я не поеду в проклятый Стамбул. Разве оттуда можно убежать в Украину? Никогда. Прости меня, Боже…»
Настя перегнулась через толстый борт галеры. Плещет, бьется волна о корабль. Светит месяц, выстилая серебристую дорожку к призрачному горизонту. Тишина на корабле. Все спят. Только скрипят уключины, слаженно бьют весла по воде – полный штиль, и невольники-гребцы выбиваются из сил.
«Сейчас, сию минуту… прыгну в воду… Все, прощай, белый свет!»
Настя смотрит в воду, на сверкающие отблески. Неужели все кончено? Но какая-то сила прижимает ее к палубе, не дает и шагу ступить. Ой, не хочется умирать! Но не хочется и плыть за море – оттуда уже не вернешься в Украину. Лучше умереть…
Но не одна она плывет. И там, в проклятой Турции, много украинцев. Отверженных, забытых, несчастных. А может, ей удастся чем-то помочь им, может, и отомстит за смерть родного отца и матери? А может, этот проклятый паша сделает ее своей женой или служанкой, и она убежит с казаками домой?
Настя отходит от борта галеры.
А снизу, из-под палубы, где сидят галерники, доносится песня. Тихая, печальная, и Насте удается расслышать некоторые слова:
Бедная наша, бедная наша головушка, что чужая сторонушка…
Девушка осторожно, чтобы не разбудить стражу и своего слугу-негра, спускается к галерникам, но они замолкают.
Голые по пояс. На ногах кандалы. Одни гребут, другие лежат тут же на скамьях – спят после тяжелой каторжной работы.
– Вы с Украины? – тихо спрашивает Настя.
– Слышь, Семен? Она по-нашему говорит.
– С Украины, дочка.
– И ты, ты тоже с Украины?
– Что, доченька? Жива ли еще она, наша матушка?
– А звезды светят?
– И давно ты оттуда?
Те, что спали, просыпаются, они с жадностью смотрят на нее, ждут.
– Третья неделя, как я с Украины.
– Третья неделя… а мы… – Длинные весла падают в воду все медленнее и медленнее.
– Братья! Это же будто бы вчера она там была… И откуда ты?
– С Рогатина.
– А мы из Черкасс… Из Сечи… Из Полтавы… Миргорода.
– Рогатин… Далеко забрались бусурманы.
– Во время Троицы налетели, – рассказывает Настя.
– Изверги, осквернили Зеленое воскресенье. А кто сейчас гетман?
– Ружинский… Разбили в прошлом и позапрошлом году Мелик-Гирея… Мой отец участвовал в походах.
– Да, да… Евстафий, значит, гетман, пусть будет здоров!
– Мало он по морю гуляет…
– Не обленился…
– Забыл о нас… Уже семнадцать лет прикованы…
«Семнадцать лет, – шепчет Настя. – Это еще на свете меня не было».
– Вот какие девчата в Украине подрастают!
– Только кому эта красота достанется? Хану в гарем?
– Не все же хану, останется и для Украины. Видишь, как красиво говорит.
– Спасибо, доченька, что обратилась к нам. Расскажи еще что-нибудь об Украине.
Галерники перестали грести, и корабль остановился. Тут же свистнула плеть, послышалась гортанная ругань часового, зашумели надзиратели, и невольники взялись за весла.
– Иди, дочка, спасибо тебе, услышали живое слово с Украины, и уже полегчало.
Заскрипели уключины, опять слышен плеск волны за бортом. Настя поднялась наверх, в свой угол.
Когда утром Настя проснулась, корабль стоял. В окошке она увидела сверкающий на солнце город – высокие белые минареты, роскошные дворцы, низкие здания.
Чужой город. И чужое небо – какое-то синее, непрозрачное, не такое нежно-голубое, как на Украине. Дальней, родной Украине…