Страница:
После двадцатитрехлетнего отсутствия мне пришлось провести еще раз несколько летних дней в незабвенном городке, и я был страшно рад, когда нашел там некоторых друзей моей юности. Госпожа фон Гёте была там и приняла меня и моих дочерей с прежней любезностью. Мы пили чай на открытом воздухе, в саду, возле знаменитого павильона, в котором ее великий отец так часто жил и который все еще принадлежит его семье.
Хотя Гёте уже тогда жил вдали от света, он, однако, охотно принимал у себя иностранцев. За чайным столом его невестки всегда было готово место для нас. Многие часы мы там просиживали и многие вечера проводили в приятнейшей беседе и в занятиях музыкой. Мы прочитывали бесконечные романы и поэмы на французском, английском и немецком языках. Мне тогда доставляло большое удовольствие рисовать карикатуры для детей, и я во второй мой приезд в Веймар был глубоко тронут, когда узнал, что эти карикатуры еще не забыты, а многие из них даже сохранены. Помню, когда-то я очень гордился тем, что великий Гёте обратил внимание на некоторые из них.
Гёте большею частью оставался у себя в комнате, и только очень немногие счастливцы имели к нему доступ. Но он любил, чтобы ему рассказывали новости, и интересовался всеми иностранцами. Если чье-нибудь лицо ему нравилось, художник, живший у него специально для этого, немедленно рисовал портрет этого человека. Из таких портретов у Гёте постепенно составилась целая галерея. Дом его был полон картин, рисунков, статуй и медалей.
Я, конечно, еще хорошо помню, с каким волнением я, тогда девятнадцатилетний юноша, получил наконец, после долгого ожидания извещение, что господин тайный советник желал бы поговорить со мной в такой-то день. Это достопамятное свидание имело место в маленькой приемной его внутренних покоев. Комната эта была украшена множеством статуй и барельефов. Гёте был одет в длинный серый сюртук. На шее у него был белый галстук, а в петличке – красная ленточка. Руки свои он держал за спиной, совершенно как на бюсте его работы Рауха. Цвет лица у него тогда был свежий, чистый и розовый, глаза – необыкновенно темны, проницательны и блестящи. Я смотрел на них с большим страхом и, помнится, сравнивал их с глазами героя романа „Мельмот-скиталец“, которые лет тридцать тому назад страшно пугали нас, мальчиков. Этот герой когда-то совершил сделку с дьяволом, и затем глаза его до конца жизни сохраняли во всей полноте свой страшный блеск. Гёте произвел на меня такое впечатление, как будто он в старости был еще красивее, чем в молодости. Голос его был глубок и приятен. Он задал мне несколько вопросов относительно меня самого, и я ответил ему как мог. Помню, как меня сначала сильно поразил его французский акцент.
Я его видел всего только три раза. Раз – когда он гулял в своем саду, у Фрауэнгшац. Другой раз – в прекрасный солнечный день, когда поэт собирался садиться в карету, одетый в фуражку и плащ с красным воротником. Он тогда ласкал свою внучку, чудного ребенка с золотистыми локонами.
Те из нас, кто получал из Англии книги или журналы, посылали их ему, и он просматривал их очень внимательно. „Журнал Фразера“ тогда недавно появился, и, помню, Гёте очень интересовался прекрасными портретами-эскизами, которые одно время в нем появлялись. Но когда он однажды увидел там отвратительную карикатуру на одного современного английского поэта, то сердито закрыл книгу и отодвинул ее от себя. „Они и меня могли бы так представить“, – сказал он. Но я должен сказать, что на самом деле трудно было бы изобразить в комическом виде такую величественную и здоровую фигуру, как великий старик Гёте.
Хотя солнце его уже было на закате, однако небо кругом было еще светло и ясно, и маленький Веймар утопал в лучах его. Во всех милых салонах главными предметами бесед все еще продолжали быть литература и искусство. Хотя театр и не имел ни одного замечательного актера, но всё-таки он управлялся очень толково. Актеры много читали и занимались, были людьми образованными, и высшее общество хорошо относилось к ним. Беседы при дворе были чрезвычайно приятны, просты и умны. Великая герцогиня, очень даровитая женщина, брала у нас книги, давала нам свои и благосклонно беседовала с нами, молодыми людьми, о наших литературных вкусах и планах. Почет, который двор оказывал патриарху литературы, делал столько же чести государю, сколько и подданному. Двадцать пять лет прошло с того счастливого времени, о котором я здесь говорю. Много мне пришлось за это время перевидеть. Масса бесконечно разнообразных людей прошла передо мною. Но я и теперь могу сказать, что никогда не видел общества более просвещенного, простого и доброго, чем то, которое я знал в том милом маленьком городе, где жили и умерли прекрасный Шиллер и великий Гёте».
Симпатия к «милому маленькому городу» и уважение к «просвещенному, простому и доброму обществу» его не помешали, однако, Теккерею пятнадцать лет спустя после его отъезда из Веймара представить в своем романе «Ярмарка тщеславия» и эту маленькую столицу, и ее общество в самом карикатурном виде под названием великого герцогства Пумпернокель.
Среди его рисунков, относящихся ко времени пребывания в Веймаре, мы встречаем между прочим два портрета Гёте, оба одинаково неудачные.
Теккерей, как утверждает один из хорошо знавших его, по выходе из университета предполагал сначала готовиться в адвокаты. Но он, однако, вскоре убедился, что не имеет никакого призвания к этой профессии, и еще во время своего пребывания в Германии решил сделаться художником. В начале 1831 года молодой человек распростился с Веймаром и для изучения живописи отправился в Рим. Но оттуда он вскоре уехал в Париж, где прожил довольно долго. Теккерей проводил целые дни в Лувре, копируя картины. Но, несмотря на все прилежание и сильное желание сделаться художником, его успехи в живописи были очень незначительны и чрезвычайно медленны. Сомнительно, чтобы из него когда-нибудь мог выйти порядочный художник, даже если бы он и не так скоро бросил живопись. Он оставался всю жизнь дилетантом, рисовал легко и бойко, но очертания его рисунков всегда были неправильны, что делало их более похожими на карикатуры. Но зато его карикатуры были бесподобны. Например, его иллюстрации к собственным романам «Ярмарка тщеславия» и «История Пенденниса» в высшей степени удачны и вполне передают характеры описываемых им лиц.
Двадцатилетний Теккерей Портрет Дэниела Маклиза. Ок. 1840. Национальная портретная галерея.
О жизни, которую вели тогда в Париже молодые художники, среди которых жил и Теккерей, есть много указаний в его «Парижском альбоме».
«Профессия художника, – говорит он там, – очень хороша во Франции. Она более уважается, лучше ценится и гораздо лучше оплачивается, чем у нас. Здесь существует немало прекрасных школ, где юноша может под руководством опытных учителей учиться живописи или скульптуре за какие-нибудь десять фунтов стерлингов в год. За эту плату он получает все, что нужно для занятий, – модели и так далее. Кроме того, в Париже он имеет уже совсем даром многое такое, что еще более способствует его занятиям своей специальностью и что он не мог бы найти в Англии. На каждой улице есть несколько лавок с картинами. Сами люди похожи на ходячие картинки. Церкви, театры, рестораны, концертные залы – все полно картин. Сама природа здесь более благосклонна к художникам, чем у нас, потому что небо здешнее в тысячу раз яснее и прекраснее и солнце сияет в течение более продолжительной части года. Прибавьте к этому исключительно благоприятные условия, в которых художники находятся в Париже: французскому художнику платят прекрасно, потому что 5000 рублей в год – это много там, где все бедны; его положение в обществе скорее выше, чем ниже его заслуг; в таких домах, где над титулами смеются и где на барона обращают не более внимания, чем на клерка в банке, – за художниками ухаживают.
Жизнь здешнего молодого художника – это самое легкое, самое веселое и в то же время самое неряшливое существование. Он приезжает в Париж из своей провинции лет шестнадцати. Родители назначают ему ежегодную пенсию в 400 рублей и сами платят его учителю. Он поселяется в Латинском квартале или в новом квартале Лореттской Божией Матери, который также полон художников, является обыкновенно в мастерскую довольно рано и работает там вместе с двумя десятками товарищей, таких же веселых и таких же бедных, как он сам. Каждый из них курит свою любимую трубку, и рисуют они свои картины в облаке дыма, среди шумной болтовни, острот и громкого хорового пения. Все это трудно вообразить тому, кто сам не присутствовал на таких собраниях.
Эти молодые люди обращаются с обыкновенными гражданами очень высокомерно. Они смотрят на них с высоты своей нищеты с величайшим презрением, и надо думать, что это презрение ослепляет простых обывателей, потому что их уважение к художникам чрезвычайно велико. В Англии на этот счет совсем иначе. Там дочь простого лавочника сочла бы унизительным для себя выйти замуж за художника… Эта страна поистине рай для художников».
Подобно другим молодым парижским художникам, Теккерей жил в Латинском квартале. Он занимал небольшую, скромную квартиру, где по вечерам нередко собирались его многочисленные знакомые и приятели из веселого мира искусства. «В таких случаях – рассказывает один из знакомых Теккерея по Парижу, – квартира его превращалась в ад, правда, чрезвычайно веселый, но все-таки ад: табачный дым тучей стоял в комнате, и сквозь него смутно виднелись как видения многочисленные гости, разместившиеся кто на столах, кто на диване, кто на стульях. Быстрый, всеобщий говор не умолкал ни на минуту и только время от времени прерывался хохотом, от которого дрожали стекла в окнах. Под влиянием выпитого вина все бывали страшно возбуждены, лица были красными, глаза сверкали. Все жестикулировали ужасно. Разговоры иногда сменялись хоровым пением…»
Теккерею нравилась эта жизнь богемы. Много лет спустя, когда романист уже был на вершине своей славы, он все еще вспоминал с удовольствием об этой поре своей жизни. «Я люблю, – говорил он, – так называемую богему и тех, кто похож на этот сорт людей. Я видел на своем веку всякого рода людей – герцогов, лордов, писателей, актеров и художников – и должен признаться, что из всех мне нравятся более всего художники и вообще всякого рода богема. Они более просты и естественны. Они носят длинные волосы, если хотят, и одеваются небрежно и в то же время живописно…»
Теккерей вообще очень любил Париж. Он впоследствии часто приезжал туда на короткое время из Лондона, чтобы немного «освежиться». Но то, что ему нравилось в Париже, были не развлечения его, в особенности не тогдашние французские политические учреждения, о которых он отзывается в своих статьях того времени чрезвычайно резко. Реакционная политика Луи-Филиппа и жалкая хартия 1830 года, о которой тогда так много трубили, глубоко возмущали его. Не менее возмущался он и французскими общественными нравами, насколько они проявлялись в судебных процессах или в романах таких писателей, как Жорж Санд. Париж ему нравился, потому что он тогда был, по его собственному выражению, «раем для художников». Ему нравились в французах их артистический вкус, их любовь к прекрасному. Ему нравились в столице Франции ее красота, изящество, масса картинных галерей, прекрасные общественные здания, великолепные памятники и фонтаны и мягкий в сравнении с Лондоном климат.
Занимаясь в Париже специально живописью, Теккерей по временам не пренебрегал и литературой. Он посылал время от времени в английские и американские газеты статьи, полные энтузиазма, о тогдашней французской выставке, критические заметки о современных ему французских писателях, очерки из жизни парижских художников, отчеты о шумных судебных процессах, волновавших тогда Париж, и тому подобное.
К этому же времени относится и начало знакомства Теккерея с Диккенсом. Познакомились эти будущие светила английской литературы при очень курьезных обстоятельствах. Диккенс тогда печатал своего «Пиквика», уже первые выпуски которого производили фурор, и нуждался в художнике для иллюстрирования текста. Когда Теккерей узнал об этом, он явился к нему с образцами своей работы и предложил свои услуги. Диккенс, подумав немного, отказался принять предложение молодого художника. Теккерей впоследствии добродушно признавался, что «Пиквик» был очень счастлив, что не он его иллюстрировал.
Глава IV. Ранние произведения Теккерея
Хотя Гёте уже тогда жил вдали от света, он, однако, охотно принимал у себя иностранцев. За чайным столом его невестки всегда было готово место для нас. Многие часы мы там просиживали и многие вечера проводили в приятнейшей беседе и в занятиях музыкой. Мы прочитывали бесконечные романы и поэмы на французском, английском и немецком языках. Мне тогда доставляло большое удовольствие рисовать карикатуры для детей, и я во второй мой приезд в Веймар был глубоко тронут, когда узнал, что эти карикатуры еще не забыты, а многие из них даже сохранены. Помню, когда-то я очень гордился тем, что великий Гёте обратил внимание на некоторые из них.
Гёте большею частью оставался у себя в комнате, и только очень немногие счастливцы имели к нему доступ. Но он любил, чтобы ему рассказывали новости, и интересовался всеми иностранцами. Если чье-нибудь лицо ему нравилось, художник, живший у него специально для этого, немедленно рисовал портрет этого человека. Из таких портретов у Гёте постепенно составилась целая галерея. Дом его был полон картин, рисунков, статуй и медалей.
Я, конечно, еще хорошо помню, с каким волнением я, тогда девятнадцатилетний юноша, получил наконец, после долгого ожидания извещение, что господин тайный советник желал бы поговорить со мной в такой-то день. Это достопамятное свидание имело место в маленькой приемной его внутренних покоев. Комната эта была украшена множеством статуй и барельефов. Гёте был одет в длинный серый сюртук. На шее у него был белый галстук, а в петличке – красная ленточка. Руки свои он держал за спиной, совершенно как на бюсте его работы Рауха. Цвет лица у него тогда был свежий, чистый и розовый, глаза – необыкновенно темны, проницательны и блестящи. Я смотрел на них с большим страхом и, помнится, сравнивал их с глазами героя романа „Мельмот-скиталец“, которые лет тридцать тому назад страшно пугали нас, мальчиков. Этот герой когда-то совершил сделку с дьяволом, и затем глаза его до конца жизни сохраняли во всей полноте свой страшный блеск. Гёте произвел на меня такое впечатление, как будто он в старости был еще красивее, чем в молодости. Голос его был глубок и приятен. Он задал мне несколько вопросов относительно меня самого, и я ответил ему как мог. Помню, как меня сначала сильно поразил его французский акцент.
Я его видел всего только три раза. Раз – когда он гулял в своем саду, у Фрауэнгшац. Другой раз – в прекрасный солнечный день, когда поэт собирался садиться в карету, одетый в фуражку и плащ с красным воротником. Он тогда ласкал свою внучку, чудного ребенка с золотистыми локонами.
Те из нас, кто получал из Англии книги или журналы, посылали их ему, и он просматривал их очень внимательно. „Журнал Фразера“ тогда недавно появился, и, помню, Гёте очень интересовался прекрасными портретами-эскизами, которые одно время в нем появлялись. Но когда он однажды увидел там отвратительную карикатуру на одного современного английского поэта, то сердито закрыл книгу и отодвинул ее от себя. „Они и меня могли бы так представить“, – сказал он. Но я должен сказать, что на самом деле трудно было бы изобразить в комическом виде такую величественную и здоровую фигуру, как великий старик Гёте.
Хотя солнце его уже было на закате, однако небо кругом было еще светло и ясно, и маленький Веймар утопал в лучах его. Во всех милых салонах главными предметами бесед все еще продолжали быть литература и искусство. Хотя театр и не имел ни одного замечательного актера, но всё-таки он управлялся очень толково. Актеры много читали и занимались, были людьми образованными, и высшее общество хорошо относилось к ним. Беседы при дворе были чрезвычайно приятны, просты и умны. Великая герцогиня, очень даровитая женщина, брала у нас книги, давала нам свои и благосклонно беседовала с нами, молодыми людьми, о наших литературных вкусах и планах. Почет, который двор оказывал патриарху литературы, делал столько же чести государю, сколько и подданному. Двадцать пять лет прошло с того счастливого времени, о котором я здесь говорю. Много мне пришлось за это время перевидеть. Масса бесконечно разнообразных людей прошла передо мною. Но я и теперь могу сказать, что никогда не видел общества более просвещенного, простого и доброго, чем то, которое я знал в том милом маленьком городе, где жили и умерли прекрасный Шиллер и великий Гёте».
Симпатия к «милому маленькому городу» и уважение к «просвещенному, простому и доброму обществу» его не помешали, однако, Теккерею пятнадцать лет спустя после его отъезда из Веймара представить в своем романе «Ярмарка тщеславия» и эту маленькую столицу, и ее общество в самом карикатурном виде под названием великого герцогства Пумпернокель.
Среди его рисунков, относящихся ко времени пребывания в Веймаре, мы встречаем между прочим два портрета Гёте, оба одинаково неудачные.
Теккерей, как утверждает один из хорошо знавших его, по выходе из университета предполагал сначала готовиться в адвокаты. Но он, однако, вскоре убедился, что не имеет никакого призвания к этой профессии, и еще во время своего пребывания в Германии решил сделаться художником. В начале 1831 года молодой человек распростился с Веймаром и для изучения живописи отправился в Рим. Но оттуда он вскоре уехал в Париж, где прожил довольно долго. Теккерей проводил целые дни в Лувре, копируя картины. Но, несмотря на все прилежание и сильное желание сделаться художником, его успехи в живописи были очень незначительны и чрезвычайно медленны. Сомнительно, чтобы из него когда-нибудь мог выйти порядочный художник, даже если бы он и не так скоро бросил живопись. Он оставался всю жизнь дилетантом, рисовал легко и бойко, но очертания его рисунков всегда были неправильны, что делало их более похожими на карикатуры. Но зато его карикатуры были бесподобны. Например, его иллюстрации к собственным романам «Ярмарка тщеславия» и «История Пенденниса» в высшей степени удачны и вполне передают характеры описываемых им лиц.
Двадцатилетний Теккерей Портрет Дэниела Маклиза. Ок. 1840. Национальная портретная галерея.
О жизни, которую вели тогда в Париже молодые художники, среди которых жил и Теккерей, есть много указаний в его «Парижском альбоме».
«Профессия художника, – говорит он там, – очень хороша во Франции. Она более уважается, лучше ценится и гораздо лучше оплачивается, чем у нас. Здесь существует немало прекрасных школ, где юноша может под руководством опытных учителей учиться живописи или скульптуре за какие-нибудь десять фунтов стерлингов в год. За эту плату он получает все, что нужно для занятий, – модели и так далее. Кроме того, в Париже он имеет уже совсем даром многое такое, что еще более способствует его занятиям своей специальностью и что он не мог бы найти в Англии. На каждой улице есть несколько лавок с картинами. Сами люди похожи на ходячие картинки. Церкви, театры, рестораны, концертные залы – все полно картин. Сама природа здесь более благосклонна к художникам, чем у нас, потому что небо здешнее в тысячу раз яснее и прекраснее и солнце сияет в течение более продолжительной части года. Прибавьте к этому исключительно благоприятные условия, в которых художники находятся в Париже: французскому художнику платят прекрасно, потому что 5000 рублей в год – это много там, где все бедны; его положение в обществе скорее выше, чем ниже его заслуг; в таких домах, где над титулами смеются и где на барона обращают не более внимания, чем на клерка в банке, – за художниками ухаживают.
Жизнь здешнего молодого художника – это самое легкое, самое веселое и в то же время самое неряшливое существование. Он приезжает в Париж из своей провинции лет шестнадцати. Родители назначают ему ежегодную пенсию в 400 рублей и сами платят его учителю. Он поселяется в Латинском квартале или в новом квартале Лореттской Божией Матери, который также полон художников, является обыкновенно в мастерскую довольно рано и работает там вместе с двумя десятками товарищей, таких же веселых и таких же бедных, как он сам. Каждый из них курит свою любимую трубку, и рисуют они свои картины в облаке дыма, среди шумной болтовни, острот и громкого хорового пения. Все это трудно вообразить тому, кто сам не присутствовал на таких собраниях.
Эти молодые люди обращаются с обыкновенными гражданами очень высокомерно. Они смотрят на них с высоты своей нищеты с величайшим презрением, и надо думать, что это презрение ослепляет простых обывателей, потому что их уважение к художникам чрезвычайно велико. В Англии на этот счет совсем иначе. Там дочь простого лавочника сочла бы унизительным для себя выйти замуж за художника… Эта страна поистине рай для художников».
Подобно другим молодым парижским художникам, Теккерей жил в Латинском квартале. Он занимал небольшую, скромную квартиру, где по вечерам нередко собирались его многочисленные знакомые и приятели из веселого мира искусства. «В таких случаях – рассказывает один из знакомых Теккерея по Парижу, – квартира его превращалась в ад, правда, чрезвычайно веселый, но все-таки ад: табачный дым тучей стоял в комнате, и сквозь него смутно виднелись как видения многочисленные гости, разместившиеся кто на столах, кто на диване, кто на стульях. Быстрый, всеобщий говор не умолкал ни на минуту и только время от времени прерывался хохотом, от которого дрожали стекла в окнах. Под влиянием выпитого вина все бывали страшно возбуждены, лица были красными, глаза сверкали. Все жестикулировали ужасно. Разговоры иногда сменялись хоровым пением…»
Теккерею нравилась эта жизнь богемы. Много лет спустя, когда романист уже был на вершине своей славы, он все еще вспоминал с удовольствием об этой поре своей жизни. «Я люблю, – говорил он, – так называемую богему и тех, кто похож на этот сорт людей. Я видел на своем веку всякого рода людей – герцогов, лордов, писателей, актеров и художников – и должен признаться, что из всех мне нравятся более всего художники и вообще всякого рода богема. Они более просты и естественны. Они носят длинные волосы, если хотят, и одеваются небрежно и в то же время живописно…»
Теккерей вообще очень любил Париж. Он впоследствии часто приезжал туда на короткое время из Лондона, чтобы немного «освежиться». Но то, что ему нравилось в Париже, были не развлечения его, в особенности не тогдашние французские политические учреждения, о которых он отзывается в своих статьях того времени чрезвычайно резко. Реакционная политика Луи-Филиппа и жалкая хартия 1830 года, о которой тогда так много трубили, глубоко возмущали его. Не менее возмущался он и французскими общественными нравами, насколько они проявлялись в судебных процессах или в романах таких писателей, как Жорж Санд. Париж ему нравился, потому что он тогда был, по его собственному выражению, «раем для художников». Ему нравились в французах их артистический вкус, их любовь к прекрасному. Ему нравились в столице Франции ее красота, изящество, масса картинных галерей, прекрасные общественные здания, великолепные памятники и фонтаны и мягкий в сравнении с Лондоном климат.
Занимаясь в Париже специально живописью, Теккерей по временам не пренебрегал и литературой. Он посылал время от времени в английские и американские газеты статьи, полные энтузиазма, о тогдашней французской выставке, критические заметки о современных ему французских писателях, очерки из жизни парижских художников, отчеты о шумных судебных процессах, волновавших тогда Париж, и тому подобное.
К этому же времени относится и начало знакомства Теккерея с Диккенсом. Познакомились эти будущие светила английской литературы при очень курьезных обстоятельствах. Диккенс тогда печатал своего «Пиквика», уже первые выпуски которого производили фурор, и нуждался в художнике для иллюстрирования текста. Когда Теккерей узнал об этом, он явился к нему с образцами своей работы и предложил свои услуги. Диккенс, подумав немного, отказался принять предложение молодого художника. Теккерей впоследствии добродушно признавался, что «Пиквик» был очень счастлив, что не он его иллюстрировал.
Глава IV. Ранние произведения Теккерея
Мы заметили выше, что Теккерей, занимаясь в Париже специально живописью, время от времени помещал в английских и американских периодических изданиях небольшие статьи, большею частью критического характера – о литературе, искусстве и общественной жизни современной ему Франции. Это, если не считать его статей в университетских журналах, и были его первые опыты литературной деятельности, в которых, однако, нет ничего выдающегося. Первым замечательным и оригинальным произведением Теккерея была пародия на появившийся тогда роман Булвера-Литтона «Евгений Арам» под названием «Елизавета Броунригг». В этом сочинении, напечатанном в «Журнале Фразера» в конце 1832 года, впервые проявился его могучий сатирический талант. Крайний сентиментализм и другие слабости школы Булвера-Литтона были выставлены и осмеяны в этом первом выдающемся сочинении Теккерея с вполне заслуженной ими беспощадностью.
В том же году, когда появилось первое значительное произведение Теккерея, произошел и крупный переворот в его жизни. Став совершеннолетним, он вступил во владение оставшимся ему после смерти отца наследством, которое составляло капитал в 200 000 рублей, или годовой доход в 5000 рублей. Тогда же Теккерей окончательно убедился в том, что из него никогда не выйдет порядочный художник, и решил посвятить себя всецело литературной деятельности. Ввиду этого он переехал из Парижа в Лондон и, не довольствуясь уже зависимым положением журнального и газетного сотрудника, задумал самостоятельно издавать журнал. В Лондоне тогда выходила еженедельная литературная газета «Национальное знамя», которую издавали виноторговец в компании со священником, бывшим университетским товарищем Теккерея. Теккерей приобрел эту газету, и, как он думал, очень выгодно. На самом же деле он был самым жестоким образом обманут своим любезным университетским товарищем, который, уговаривая его купить газету, имел только одну цель, а именно – выгодно разделаться с предприятием, которое грозило разорить его. Несмотря на то, что Теккерей очень много работал для этой газеты и потратил на нее уйму денег, публика оставалась к ней равнодушна. Надежды, которые Теккерей возлагал на газету, не оправдались, и уже через год, то есть в начале 1834-го, он должен был прекратить ее издание. Эта неудача сильно обескуражила Теккерея, и он в течение двух лет очень мало писал. Но в 1836 году он уже снова выступил в роли издателя, очевидно все еще надеясь на успех в этой заманчивой, хотя и рискованной деятельности. Это второе предприятие было затеяно в больших размерах. Вместе с отчимом своим, майором Смитом, Теккерей образовал акционерное общество под названием «Столичная газетная компания» с капиталом в 600 000 рублей. Цена каждой акции была назначена в 100 рублей. Директором компании был выбран Смит как обладатель наибольшего количества акций. Компания купила прозябавшую газету «Общественный леджер» и, переименовав ее в «Конституционный и общественный леджер», выпустила первый номер под таким названием 15 сентября 1835 года, в тот самый день, когда пошлина на периодические издания была понижена.
В том же году, когда появилось первое значительное произведение Теккерея, произошел и крупный переворот в его жизни. Став совершеннолетним, он вступил во владение оставшимся ему после смерти отца наследством, которое составляло капитал в 200 000 рублей, или годовой доход в 5000 рублей. Тогда же Теккерей окончательно убедился в том, что из него никогда не выйдет порядочный художник, и решил посвятить себя всецело литературной деятельности. Ввиду этого он переехал из Парижа в Лондон и, не довольствуясь уже зависимым положением журнального и газетного сотрудника, задумал самостоятельно издавать журнал. В Лондоне тогда выходила еженедельная литературная газета «Национальное знамя», которую издавали виноторговец в компании со священником, бывшим университетским товарищем Теккерея. Теккерей приобрел эту газету, и, как он думал, очень выгодно. На самом же деле он был самым жестоким образом обманут своим любезным университетским товарищем, который, уговаривая его купить газету, имел только одну цель, а именно – выгодно разделаться с предприятием, которое грозило разорить его. Несмотря на то, что Теккерей очень много работал для этой газеты и потратил на нее уйму денег, публика оставалась к ней равнодушна. Надежды, которые Теккерей возлагал на газету, не оправдались, и уже через год, то есть в начале 1834-го, он должен был прекратить ее издание. Эта неудача сильно обескуражила Теккерея, и он в течение двух лет очень мало писал. Но в 1836 году он уже снова выступил в роли издателя, очевидно все еще надеясь на успех в этой заманчивой, хотя и рискованной деятельности. Это второе предприятие было затеяно в больших размерах. Вместе с отчимом своим, майором Смитом, Теккерей образовал акционерное общество под названием «Столичная газетная компания» с капиталом в 600 000 рублей. Цена каждой акции была назначена в 100 рублей. Директором компании был выбран Смит как обладатель наибольшего количества акций. Компания купила прозябавшую газету «Общественный леджер» и, переименовав ее в «Конституционный и общественный леджер», выпустила первый номер под таким названием 15 сентября 1835 года, в тот самый день, когда пошлина на периодические издания была понижена.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента