– И хорошо, всегда вам рады. А мы вот кваском балуемся да душепользительную беседу с отцом Никандром ведем. Много отец Никандр нам диковинного рассказали: и об афонских обителях, и о граде Иерусалиме. Да.
Вострухин замолчал, видимо подыскивая, что бы сказать.
Молодой офицер чувствовал, что своим присутствием стесняет всех, и от этого сознания сам стеснялся. Однако уходить по некоторым, ему лишь известным, причинам не хотел пока. Он силился найти тему для разговора, но беседа шла вяло и часто Прерывалась большими паузами, во время которых Федор Антипович барабанил пальцами по столу и, сделав задумчивое лицо, приговаривал:
– Н-да… Так-то.
– А пестра ныне вера стала, страсть пестра, – вдруг заговорил отец Никандр. – Взять хотя бы московские соборы. Благолепие, что говорить, а истинного благочестия нет. Служат скороговоркой, слова выкидывают. А неужели это можно? Истинная-то вера у немногих числом старцев хранится. Таятся они в смиренственном уединении, потому обмириться не хотят, и пестрота им претит. А взять хотя бы табакокурство, – продолжал он после короткого молчания, косясь в сторону Свияжского, от которого сильно попахивало табаком. – Ныне все курят! Либо нюхают. Попы и те стали табачищем заниматься. К иному подойти нельзя: за версту проклятой травой смердит. А разве это хорошо? В старые годы за табак носы резали…
Николай Андреевич слушал рассеянно. Ему становилось тоскливо.
«Где же Дуня? Неужели дома нет? Тогда чего и сидеть? – думал он и вдруг радостно встрепенулся: через открытое, выходящее в палисадник окно он увидел мелькнувшую среди зелени листвы темно-русую головку. – Вот где она!»
– Знаете, Федор Антипович, что-то душновато, – быстро встал он. – Я ведь вышел, чтобы воздухом подышать. Пойду-ка я, поброжу у вас по садику.
– Что же, пойдемте, – промолвил старший Вострухин, нехотя вставая.
– Нет, – быстро перебил его офицер. – Я пойду один. Вы беседуйте. Мне, право, будет крайне неприятно, если я оторву кого-нибудь от занимательной беседы. Зачем я буду вас стеснять? Мы так давно знакомы, что можно и отложить ненужные церемонии. По вашему садику приятно походить. Зелень, знаете, ну и вообще… А вы беседуйте… Я похожу, подышу воздухом…
Отец и сын Вострухины переглянулись. Восковое лицо Сергея словно потемнело.
– Как угодно, – хмуро проговорил Федор Антипович, стараясь не смотреть на сына.
Не исполнить желания Свияжского он не смел; о нем, как и о всех людях, он судил по себе: «После свинью подложит». Но в душе он злился, так как понимал причину внезапной прогулки Николая Андреевича. Не менее хорошо понимал он, почему юный гвардеец довольно-таки частенько стал заходить в его убогий домишко.
Свияжский торопливо вышел.
– Мать! Чего ты не позовешь Дуню? – с некоторым пренебрежением уронил Сергей, не отводя от отца своего тяжелого взгляда.
Отец вдруг вскипел:
– Молоды еще яйца кур учить! Не клич, Манефа! Знаем, что делаем.
– Больно, тятенька, вы в мир вдались. Этак и душеньку легко погубить. Все на денежки разменяли? – проговорил сын саркастически.
– Не тебе учить. А для тебя дубинка у меня еще цела, – раздраженно ответил Федор Антипович.
– Что же, побейте. Стерплю… Бог терпел и нам велел. А вам грешно.
Лицо старого Вострухина стало темнее тучи.
– Будет вам! Сегодня только что свиделись и уж… – начала было Манефа Ильинишна.
– Нишкни! – грозно прикрикнул на нее муж, а затем, видимо, желая свести разговор на иную тему, произнес: – Так как же это ты насчет московских соборов, отец Никандр?
– Соборы-то соборами, – медленно промолвил странник, – а только этот офицерик до добра не доведет. Табашник настоящий. А тебе надо бы опаску иметь.
– И ты туда же! – сердито воскликнул Вострухин-отец. – Тебе-то как будто и не пристало. Наживи добра с мое, тогда и учи.
– Мне добра не надо. Мне потребна кружка кваса или воды да кусок хлеба, только и всего.
– То-то, чай, в кубышке и припрятано. Знаем вас, смиренников.
– У меня ни синя пороху. По обету нищенствую, – обидчиво проговорил Никандр.
– Так, так. Небось, добровольных даяний не приемлешь? – с язвительной усмешкой заметил купец.
– Приемлю для Бога… Только для Бога, – смиренно потупясь, ответил странник.
– Все деньги Божьи, что говорить. В монастыри, чай, даяния-то, жертвуешь?
– Случается. На табачище да вино не извожу.
– Да что же, отчего этому не поверить? Вот тебе и благочестивая наша беседа: на табак, вино да деньги сошла…
– А все этот сбил, принесла нелегкая, – озлобленно проговорил Сергей.
– Так ты говоришь, что вера ноне пестра стала? – снова направил старший Вострухин беседу в надлежащее русло, и странник повел надлежащую речь.
Отдельного выхода из дому в палисадник не было, а потому Николаю Андреевичу пришлось идти вкруговую; проходя дворами к калитке садика, он различил в зелени кустарников стройную фигуру молодой девушки с несколько бледным, миловидным лицом, на котором застыло выражение напряженного ожидания. Девушка услышала его шаги и обернулась. Яркий румянец вспыхнул на щеках, и лицо будто осветила улыбка. Головка радостно закивала.
– Дунечка!.. Поджидала?.. – тихо спросил Свияжский.
– Ты здесь? А я, глупая, и не знала! Давно? – спросила молодая девушка.
Они пошли по аллейке. Вид у Николая Андреевича был рассеянно-скучающий; Дуня, сорвав мимоходом ветку, нервно обмахивалась ею.
– Тише. Смотрят.
Вострухин замолчал, видимо подыскивая, что бы сказать.
Молодой офицер чувствовал, что своим присутствием стесняет всех, и от этого сознания сам стеснялся. Однако уходить по некоторым, ему лишь известным, причинам не хотел пока. Он силился найти тему для разговора, но беседа шла вяло и часто Прерывалась большими паузами, во время которых Федор Антипович барабанил пальцами по столу и, сделав задумчивое лицо, приговаривал:
– Н-да… Так-то.
– А пестра ныне вера стала, страсть пестра, – вдруг заговорил отец Никандр. – Взять хотя бы московские соборы. Благолепие, что говорить, а истинного благочестия нет. Служат скороговоркой, слова выкидывают. А неужели это можно? Истинная-то вера у немногих числом старцев хранится. Таятся они в смиренственном уединении, потому обмириться не хотят, и пестрота им претит. А взять хотя бы табакокурство, – продолжал он после короткого молчания, косясь в сторону Свияжского, от которого сильно попахивало табаком. – Ныне все курят! Либо нюхают. Попы и те стали табачищем заниматься. К иному подойти нельзя: за версту проклятой травой смердит. А разве это хорошо? В старые годы за табак носы резали…
Николай Андреевич слушал рассеянно. Ему становилось тоскливо.
«Где же Дуня? Неужели дома нет? Тогда чего и сидеть? – думал он и вдруг радостно встрепенулся: через открытое, выходящее в палисадник окно он увидел мелькнувшую среди зелени листвы темно-русую головку. – Вот где она!»
– Знаете, Федор Антипович, что-то душновато, – быстро встал он. – Я ведь вышел, чтобы воздухом подышать. Пойду-ка я, поброжу у вас по садику.
– Что же, пойдемте, – промолвил старший Вострухин, нехотя вставая.
– Нет, – быстро перебил его офицер. – Я пойду один. Вы беседуйте. Мне, право, будет крайне неприятно, если я оторву кого-нибудь от занимательной беседы. Зачем я буду вас стеснять? Мы так давно знакомы, что можно и отложить ненужные церемонии. По вашему садику приятно походить. Зелень, знаете, ну и вообще… А вы беседуйте… Я похожу, подышу воздухом…
Отец и сын Вострухины переглянулись. Восковое лицо Сергея словно потемнело.
– Как угодно, – хмуро проговорил Федор Антипович, стараясь не смотреть на сына.
Не исполнить желания Свияжского он не смел; о нем, как и о всех людях, он судил по себе: «После свинью подложит». Но в душе он злился, так как понимал причину внезапной прогулки Николая Андреевича. Не менее хорошо понимал он, почему юный гвардеец довольно-таки частенько стал заходить в его убогий домишко.
Свияжский торопливо вышел.
– Мать! Чего ты не позовешь Дуню? – с некоторым пренебрежением уронил Сергей, не отводя от отца своего тяжелого взгляда.
Отец вдруг вскипел:
– Молоды еще яйца кур учить! Не клич, Манефа! Знаем, что делаем.
– Больно, тятенька, вы в мир вдались. Этак и душеньку легко погубить. Все на денежки разменяли? – проговорил сын саркастически.
– Не тебе учить. А для тебя дубинка у меня еще цела, – раздраженно ответил Федор Антипович.
– Что же, побейте. Стерплю… Бог терпел и нам велел. А вам грешно.
Лицо старого Вострухина стало темнее тучи.
– Будет вам! Сегодня только что свиделись и уж… – начала было Манефа Ильинишна.
– Нишкни! – грозно прикрикнул на нее муж, а затем, видимо, желая свести разговор на иную тему, произнес: – Так как же это ты насчет московских соборов, отец Никандр?
– Соборы-то соборами, – медленно промолвил странник, – а только этот офицерик до добра не доведет. Табашник настоящий. А тебе надо бы опаску иметь.
– И ты туда же! – сердито воскликнул Вострухин-отец. – Тебе-то как будто и не пристало. Наживи добра с мое, тогда и учи.
– Мне добра не надо. Мне потребна кружка кваса или воды да кусок хлеба, только и всего.
– То-то, чай, в кубышке и припрятано. Знаем вас, смиренников.
– У меня ни синя пороху. По обету нищенствую, – обидчиво проговорил Никандр.
– Так, так. Небось, добровольных даяний не приемлешь? – с язвительной усмешкой заметил купец.
– Приемлю для Бога… Только для Бога, – смиренно потупясь, ответил странник.
– Все деньги Божьи, что говорить. В монастыри, чай, даяния-то, жертвуешь?
– Случается. На табачище да вино не извожу.
– Да что же, отчего этому не поверить? Вот тебе и благочестивая наша беседа: на табак, вино да деньги сошла…
– А все этот сбил, принесла нелегкая, – озлобленно проговорил Сергей.
– Так ты говоришь, что вера ноне пестра стала? – снова направил старший Вострухин беседу в надлежащее русло, и странник повел надлежащую речь.
Отдельного выхода из дому в палисадник не было, а потому Николаю Андреевичу пришлось идти вкруговую; проходя дворами к калитке садика, он различил в зелени кустарников стройную фигуру молодой девушки с несколько бледным, миловидным лицом, на котором застыло выражение напряженного ожидания. Девушка услышала его шаги и обернулась. Яркий румянец вспыхнул на щеках, и лицо будто осветила улыбка. Головка радостно закивала.
– Дунечка!.. Поджидала?.. – тихо спросил Свияжский.
– Ты здесь? А я, глупая, и не знала! Давно? – спросила молодая девушка.
Они пошли по аллейке. Вид у Николая Андреевича был рассеянно-скучающий; Дуня, сорвав мимоходом ветку, нервно обмахивалась ею.
– Тише. Смотрят.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента