Страница:
Алексей на своем жеребце ездил до Высокова, дивился на чудачества капитана и через Солдатскую слободу возвращался домой. И вот на третьей или четвертой прогулке навстречу ему неожиданно попались два всадника: юноша, по виду гимназист старшего класса, и барышня лет восемнадцати в элегантной амазонке. Заметное сходство лиц наездников выдавало в них брата и сестру. Барышня поразила Алексея своей немного восточной красотой: черноволоса, смугла, капризно-кокетлива, но без жеманства, в благодушно-извинительной манере. Манера эта выяснилась очень быстро, потому как проехать молча мимо изумительного текинца (единственного в Нижнем Новгороде!) брат с сестрицей не смогли. Завязался разговор, из него выросло знакомство.
Брат и сестра – звали их Дмитрий и Ольга – оказались детьми известного в городе строительного подрядчика Климова. Дом их на Большой Печерской, выстроенный самим академиком Львом Далем, сыном составителя знаменитого словаря, поражал своей замечательной глухой орнаментальной резьбой и был в городе приметен. Алексей назвался чиновником губернаторской канцелярии в чине титулярного советника; у них в сыскном запрещалось распространяться посторонним о своей настоящей службе.
Ольга Климова произвела тогда на Алексея впечатление, но сама больше смотрела на скакуна, нежели на его хозяина. Или только притворялась? Кто их, барышень, разберет.
Личный опыт общения с женщинами (в том числе и самого интимного свойства) был у Лыкова не велик. На ярмарке все попадались гулящие, от них его воротило. Честные вдовы на Алексея, по его молодости, еще не заглядывались, барышни тоже вниманием не баловали по заурядности лыковской внешности. Самое сильное любовное приключение он получил на войне. Когда турок-арабистанец при штурме Столовой горы проткнул Алексея штыком, угодил он сначала в госпиталь в Тифлис, а потом в команду выздоравливающих в Геленджик. Будучи небольшой крепостью во время Крымской войны, город превратился теперь в крупный приморский центр, уступавший только Новороссийску. Тон в Геленджике по-прежнему задавали военные: стоял в казармах славный 4-й Черноморский батальон, куролесили кубанские и терские казаки, была база флота, имелись огромные провиантские склады и приличный госпиталь. Как следствие этого, сложилось и общество, специфическое, военно-кавказское. То есть, состоящее из офицеров и военных чиновников, их жен и еще торговцев, преимущественно греков. Вчерашний гимназист, потом кандидат на низшую классную должность, вольноопределяющийся Лыков этому обществу только козырял, становясь во фрунт в своей солдатской шинели.
Первым лицом в Геленджике был, разумеется, батальонный командир, старый кавказец, в молодые годы юнкером пивавший пунш еще с поручиками Лермонтовым и Милютиным. У седовласого полковника росла, как водится, дочь-красавица. Звали ее Александра, была она абсолютно независима, никакие условности в грош не ставила и делала что хотела. На общественное мнение ей воистину было наплевать. Александра ездила на охоту верхом в мужском седле, в драгунских брюках, курила, читала мемуары Казановы на французском и позволяла себя любить симпатичным корнетам и поручикам, меняя их по прихоти еженедельно. Отец в ней души не чаял, все причуды прощал, а половину и не знал, точнее, не хотел знать. Мать Саши скончалась еще в молодые годы, и наставить юное создание было некому; батальонные жены давно уже в бессилии махнули на нее рукой.
И вот эта бойкая, уверенная в себе, красивая девятнадцатилетняя барышня заметила Лыкова и подарила ему две недели своего внимания. Сначала были прогулки вдоль прибоя, потом поцелуи, потом сеновал на пригородной даче, жаркие губы и пылкая страсть… Затем приехал молодой стройный ротмистр с Георгиевским оружием, да еще и князь, а Лыкова услали ловить чеченских инсургентов. На этом любовь и закончилась.
И вот теперь, на три года повзрослевший, возмужавший, служащий начальником в серьезном месте титулярный советник Лыков познакомился с другой интересной барышней. Ольга попервоначалу не обратила на него внимания. Внешность самая обыкновенная, рост в седле не понять, но ясно, что не богатырский, да и «чинишко на нем дрянь». Плечи, разве что, необычно плотные и крутые, будто ваты понапихано. Но потом романтический девичий ум что-то заметил, а что-то домыслил. Откуда у титулярного советника такой роскошный конь? Улыбается – подарили. Ничего себе подарочек… Не от женщины ли? Говорит, что мелкая сошка в губернском правлении, а у самого золотые часы от министра. Да министр этих титулярных знать не знает, в упор не видит. На все вопросы о службе отшучивается, говорит, бумажки скучные крапает; может быть, он шпион? Или бастард великого князя? А когда у братцевой кобылы отлетела подкова, таинственный знакомец играючи скрутил ее в спираль. Папенькин кучер Егор, самый сильный в Верхнепосадском Троицком приходе, пыхтел-пыхтел, да так и не раскрутил, бросил, поминая лешего. Лежит с тех пор подкова на девичьем туалетном столике, и по вечерам Ольга вертит ее в своих тонких пальчиках.
И Лыков, и Ольга теперь с нетерпением дожидались вторников и четвергов, чтобы снова проехаться вместе верхами. А тут, понимаешь, «варшавские».
Алексей вернулся от Каргера в сыскное и принялся чертить на листе бумаги таинственные знаки. Какой банк выберут паны? Это выявит только слежка. Но панов четверо, а Титус один; другие агенты, увы, не столь талантливы и могут завалить дело. А если следить не за поляками, а за банками? Организовать пункты наблюдения в квартирах напротив…
Размышления Лыкова прервал с грохотом ворвавшийся Титус:
– Алексей Николаич, беда! Наблюдаемые съехали из гостиницы в неизвестном направлении!
– Как в неизвестном? А номер извозчика записали? Куда гостиничная прислуга глядела?
– Извозчик был грузовой, без номера и без особых примет, видимо, не зарегистрированный. Выписались они все четверо неожиданно и одновременно, в шесть часов утра, погрузили в экипаж вещи и уехали в сторону Зелинского съезда. Прислуга ничего не могла сделать; не бежать же ей следом…
– Быстрее в гостиницу; я предупрежу Павла Афанасьевича.
Через минуту они вчетвером неслись через весь кремль в «Большую Московскую»: впереди Титус с Лыковым, за ними, задыхаясь с непривычки, красивый седовласый статский советник, замыкал колонну огромный Тимофеев. Благово вытирал на бегу лицо платком и хрипел в спину молодым:
– Шляпы! Сыщики хреновы! Что я Каргеру скажу?!
Алексей оборачивался и успокаивал его:
– Да не переживайте вы так, Павел Афанасьевич, мы их найдем! Выставим около банков наблюдение и к субботе точно найдем!
– Это ты его превосходительству будешь объяснять!
Однако, подбежав к гостинице, где их уже ждал сконфуженный хозяин купец Язев, Благово принял спокойный и уверенный вид. На попытки хозяина оправдаться сказал ласково:
– Да ладно, вы же не сыщики. Это мы…хгм! (он бросил на подчиненных испепеляющий взгляд) сыщики. Веди в номер.
В роскошном трехкомнатном номере, который снимала «Двойка пик», статский советник молча покрутил пальцем над головой («осмотрите здесь все»), а сам первым делом вывалил прямо на ковер содержимое мусорной корзины и принялся в нем рыться. Язев был опытным человеком и, когда поляки неожиданно съехали, запретил прислуге убираться в их номерах. Поэтому Благово рассчитывал что-нибудь, да обнаружить.
Не успел Алексей обыскать умывальную комнату, как из гостиной послышалось удовлетворенное хмыканье его начальника. Лыков поспешил к шефу, туда же из спальни прибежал и Титус. Благово сидел на диване с развернутым номером «Нижегородского биржевого листка», который, безжалостно скомканный, валялся на самом дне корзины. У дверей почтительно застыл Язев. Павел Афанасьевич молча кивнул ему и тот так же молча вышел в коридор.
Яан Титус и Лыков уселись по обеим сторонам начальника, Тимофеев стоял рядом.
– Глядите сюда, дармоеды, – Благово ткнул пальцем в колонку объявлений «Жилье внаем». – Видите?
– Точно, Павел Афанасьевич! – ахнул Титус, присмотревшись. – Как только вы разглядели! Едва заметно ведь…
Чувствуя себя провинившимся, он немного подольстил шефу. Но действительно, булавочный прокол возле одного из объявлений легко было и просмотреть.
Алексей прочитал вслух:
«Сдается до Рождества с. г. четырехкомнатная квартира с водопроводом, ванной и теплым ватерклозетом, на втором этаже Общественного доходного дома (дар Ф. П. Переплетчикова) по улице Рождественской. Площадь квартиры 56 кв. саж.; в двух комнатах окна на двор, весьма покойно. Обращаться к управляющему г-ну Нойману».
– Доходный дом Эф Пэ Переплетчикова на Рождественской! В этом здании в отдельном крыле, в Мучном переулке, помещается Николаевский городской общественный банк, – воскликнул Титус.
– Яша, – подобревшим голосом сказал Благово, – оденься подходяще и сгоняй к господину Нойману, приценись к квартирке. Ежели ее уже сдали людишкам с польским акцентом, значит, первое задание господина полицмейстера мы выполнили.
Яан мгновенно испарился. Благово строго поглядел на Тимофеева:
– Назар! Нечего тут околачиваться. Иди-ка ты, братец, ко мне на квартиру, помоги Матрене котел поменять. Я появлюсь к обеду, а пока меня, драгоценного, Алексей Николаевич покараулит.
– Слушаюсь, ваше высокородие.[4] Только Алексей Николаичу вас и доверю.
Лыков шутя ткнул старшего городового в каменное плечо, и тот ушел. Благово с Лыковым продолжили обыск номера Зембовичей, потом осмотрели номера, занимаемые двумя другими поляками. В одном из них, под чугунной ванной Алексей обнаружил ветошь со свежим запахом оружейного масла. Благово понюхал, многозначительно посмотрел на своего помощника. Тот понял его взгляд: всякий раз, когда надо было идти на риск, арестовывать «решительных людей», Павел Афанасьевич переживал за Алексея, хотя и понимал, что именно тот должен вставать под ножи, и что ему это даже нравится. Потому что Лыков – сам «решительный человек», только с правильным знаком, и никого он, пока молодой да здоровый, не боится…
Закончив с обыском, они вернулись в кабинет Благово одновременно с Титусом. Тот доложил, что все правильно: господин Нойман отказал ему в квартире, потому как уже отдал ее гостям из Варшавы и деньги получил за два месяца вперед; очень любезные паны. Квартира же находится в пристроенном флигеле, имеющем общую стену с Николаевским городским общественным банком.
До обеда они втроем просидели в кабинете, обдумывая детали операции по захват у поляков. В три пополудни, составив вчерне план, Павел Афанасьевич с Алексеем пешком пошли на казенную квартиру начальника сыскной полиции обедать. Благово жил над Похвалихинским оврагом, в доходном доме наследников Зинаиды Добролюбовой, матери столь рано умершего знаменитого критика, на втором этаже. Хозяева божились, что раньше эту квартиру снимал сам генерал Улыбышев, друг Пушкина и меломан.
Отперев, по привычке, дверь своим ключом, Благово прошел сразу в гостиную, крича весело:
– Тимофеев! Сменил котел? Выходи, где спрятался?
И вдруг осекся. Алексей вышел из-за его плеча и увидел старшего городового лежащим на полу лицом вниз, вытянувшись во весь свой огромный рост. Быстро присел над ним, потрогал под левым ухом, с трудом перевернул и бегло прощупал руки, шею и грудь. Так же быстро поднялся и тревожно осмотрелся.
– Что с ним? – тихо спросил Благово.
– Это невероятно, но у него сломана рука и вывернута шея.
– У Тимофеева вывернута шея? – с ударением на фамилию ошарашенно повторил статский советник, но тут дверь из спальни отлетела от мощного удара и в гостиную забежали двое.
Первый был плотный бородатый мужчина среднего роста, с лихорадочно блестящими, весело-безумными глазами. Второй же поражал своим неправдоподобно мощным телосложением, от него в большой комнате сразу стало темно и тесно. На вершок всего выше Лыкова, он был в полутора шире его в плечах; огромные кулаки с короткими пальцами, необъятная – воистину, как у быка – шея, словно надутые воздухом, в буграх мышц, руки. И – полусонное, застывшее бритое лицо с хитрым настороженным взглядом.
– За отца ответ! – выкрикнул знакомую уже фразу бородатый и бросился на Благово. Гигант же, сразу поняв, что Лыков опасней, двинулся на него. Ленивый удар без замаха – и Алексей, отброшенный страшным толчком, отлетел к стене. Однако он успел упереться, наклонив вперед корпус, и выставить локоть, поэтому устоял на ногах. На сонном лице бритого мелькнула удивленная гримаса. Он хмыкнул одобрительно и уже сильно ударил правой, целясь Лыкову в голову. Однако Алексей упредил его столь же сильным встречным боковым ударом кулака в кулак, по науке тенгинского инструктора. Гигант глухо взвизгнул, затряс отшибленной кистью и тут же получил прямой в переносицу, отшатнувший его огромную тушу на целый аршин назад.
Воспользовавшись секундным замешательством, Алексей прыгнул к сцепившимся бородатому и Благово и пинком свалил бородатого с ног. Тут же обернулся, и вовремя – бритый наскочил и неожиданно ловко взял его шею в захват.
Хрустнули шейные позвонки, в глазах у Лыкова потемнело. Огромная тяжесть необоримо тянула его к полу. Он изловчился и, напрягая все силы, так же сцепил свои пальцы на шее противника. Тяжело дыша, они застыли в страшном напряжении, стараясь согнуть и повалить друг друга. Алексей быстро почувствовал силу, с какой никогда раньше не сталкивался, какую ему было не одолеть… Огромный, как гора, уверенно-злой, противник медленно скручивал ему шею.
«Ударить ногой в пах? Нет, на одной ноге не устою. Неужели погибаю?».
Но вдруг он понял, что если сейчас поддастся, то они убьют Благово.
«Что ж ты, дрянь, зря железо тягал? Только перед барышнями можешь хвалиться? – обругал он себя. – Вот хрен вам, ребята!».
Алексей разозлился, как не злился с того страшного момента, когда год назад бандиты убивали его в подвале зловещего трактира Кузнецова. Убивали, да не убили, вспомнил он, и руки его сразу налились какой-то новой силой. Упершись, Лыков надавил на шею бритого как только мог, напрягая все жилы, всю волю, всю мощь. Он поднял, наконец, голову и посмотрел на врага в упор, с такой ненавистью и одновременно с таким превосходством, что кожей почувствовал случившийся перелом. Лицо гиганта начало быстро бледнеть, сцепленные на лыковском затылке руки мелко затряслись. Алексей скосил на миг глаза и увидел, как Благово большими пальцами рук ткнул своему противнику в глазные яблоки; бородатый с воем отскочил и, закрыв одной рукой лицо, вторую сунул в карман.
«Черт, у него там нож», – понял Лыков, но ничем помочь начальнику он пока не мог. Напрягая руки изо всех последних сил, он начал пригибать своего противника все ниже и ниже к полу, стремясь быстрее добить его и бежать выручать Павла Афанасьевича. Бритый уже поддавался, медленно, дрожа всем огромным корпусом, оседая вниз; закусив губу, он едва сдерживал стон.
– Удавлю, гад! – шепотом, спокойно и четко пообещал ему Алексей. Из носа и ушей бритого алыми ручейками хлынула кровь, шея хрустнула, и он со стоном упал на колени. Алексей, представив, что его кулак – двухпудовая гиря (тоже наука солдатского рукопашного боя), замахнулся и ударил противника в висок…
Пол задрожал от падения многопудовой туши, а Лыков уже набегал на второго противника. Тот махал наугад ножом, а Благово, хладнокровно уворачиваясь, отступал за кресло. Алексей стремительно выпрыгнул и той же «гирей» ударил бородатого сверху вниз по темени. В комнате наконец-то стало тихо.
– Да-а… Никогда не встречал такого крепкого сложения, а уж, кажется, всякого насмотрелся! Колосс, положительно колосс! Как только вы с ним справились, Алексей Николаевич, неужто такого громилу можно уложить голыми руками?
В прозекторской полицейского управления лежали четыре трупа: кухарки Благово (изверги не пожалели старушку), Назара Тимофеева и двух убитых Лыковым неизвестных. Огромный Тимофеев рядом с квадратным, бугристым от мышц, неправдоподобно крупным в кости громилой казался подростком.
В прозекторскую вбежал Каргер, снял фуражку, медленно подошел к телу старшего городового и застыл перед ним. Лыков знал, что полицмейстер любил своих простоватых «детушек» и больно переживал, если кто-то из них страдал на службе. А тут хороший, достойный человек, отец четырех детей, отдал жизнь.
Постояв так с минуту, Каргер шмыгнул носом, повернулся, смахнул с глаз стариковскую слезу. Затем уже строгим генеральским взглядом окинул остальных покойников, задержался на «колоссе».
– Ты хоть знаешь, от какой дряни державу избавил, Алексей Николаевич? Нет? Это же сам Тунгус!
Лыков даже присвистнул. Вошедший следом за полицмейстером Благово, белый от переживаний (жалел и Тимофеева, и верно служившую ему много лет Матрену), тихим голосом подтвердил:
– Он самый, никаких сомнений. Видите, свежая рана на ляжке? Питерцы продырявили, когда брали.
Тунгус был вторым в списке самых опасных бандитов Российской империи. Был бы и первым, да не имел нужных для этого амбиций. Хитер, но не умен; страшен, но без масштаба. Как многие из этой жуткой среды, убивал легко, часто, охотно, даже там, где можно было и пощадить. Кличку свою получил, когда бежал со своей первой каторги из Акатуя. Прорывался он тогда на запад через Подкаменную Тунгуску, режа по пути всех, кто ему попадался, и перебил таким образом более тридцати человек. После этого всегда говорил не «убить», а «затунгусить», потому и был соответственно прозван. Считался наиболее физически сильным человеком в преступном ареопаге страны, из-за чего стал героем многочисленных уголовных легенд. Неоднократно избегал ареста, прорывался сквозь плотные кордоны, разбрасывая при этом, как котят, самых крепких полицейских. Лишь в декабре, когда уже совсем достал Ивана Дмитриевича Путилина, тот бросил на его поимку знаменитый «летучий отряд силового задержания». Отряд тот состоял из весьма бывалых людей, способных заарестовать даже черта… И когда Тунгус привычно сбил с ног первого, второй, не мешкая, прострелил ему ляжку, а третий врезал по голове кастетом. Очнулся Тунгус уже в ручных и ножных закаленных кандалах. Их он и порвал, когда его в тюремной карете везли на суд, после чего снова пошел гулять по России. Пока не нарвался на Лыкова.
– А кто второй, установили? – спросил Алексей.
– Пока нет. Возможно, он вообще не наш клиент, не уголовный. Какой-нибудь хлыстовский деятель низшего звена.
– Вот, Алексей Николаевич, почитай, – Каргер передал ему папку, в которой лежала телеграмма директора Департамента полиции исполнительной[5]. – Даст Бог, эдакое больше не повторится. Повязали голубчиков, теперь мстить-то некому будет.
Директор департамента сообщал о разгроме полицией главной хлыстовской штаб-квартиры в подмосковном городе Богородске. Похоже, терпение Рогожской общины закончилось, и всемогущие вожди раскольников-поповцев задействовали свои связи в верхах. Сильный полицейский отряд из Санкт-Петербурга ночью окружил укрепленную усадьбу хлыстов на краю города и утром пошел на штурм. Характерно, что вперед полицейские пустили «представителя заказчика» – рогожца Федора Ратманова – Буффало. Тот застрелил двух караульных, пытавшихся оказать сопротивление, после чего остальная охрана сразу же бросила оружие.
В обширной усадьбе были конфискованы огромный хлыстовский столетний архив, большой оружейный склад, на триста тысяч фальшивых банковских билетов и приспособления для их подделки. В секретной тюрьме обнаружился пропавший два месяца назад в Москве директор крупного банка, причем его держали на цепи, вделанной в стену. А на огороде опытные сыщики сумели разрыть тайное захоронение с четырьмя трупами, все – со следами насильственной смерти. Арестовали, кроме охранников и прислуги, еще несколько высокопоставленных хлыстов («апостолов»), давно числившихся в розыске, а также восемь молодых женщин – гарем верховного «христа». Сам «христос», купец Редкозубов, был обнаружен после упорного пятичасового обыска в замаскированном подземном убежище, куда он успел спрятаться, заслышав выстрелы. Начато уже уголовное дело, причем по совокупности преступлений всем главным подозреваемым светит Сахалин до скончания века.
– Словом, секта надолго обезглавлена, – удовлетворенно констатировал Благово. – Э ти двое (он кивнул на трупы) – их последний привет нам. Хочется надеяться, что ничего подобного действительно больше уже не случится…
– Ну, господа, попереживали и хватит, – строго сказал полицмейстер. – У нас полно дел, надобно «варшавских» ловить с поличным. У вас готов план операции?
Глава 3
Михайло-Архангельский и Спасо-Преображенский соборы в кремле.
В ночь с пятницы на Родительскую субботу Лыков с тремя опытными агентами сыскной полиции сидел в засаде в помещении Николаевского городского общественного банка. На другой стороне Рождественской улицы, в корпусе общественных лавок прятались Каргер, Благово и десять вооруженных городовых. Еще четверо агентов во главе с Титусом скрывались во флигеле, в квартире, соседней с той, что снимали поляки. Лыков со своими людьми проникли в банк тайно, поодиночке, через общий зал и кабинет директора, под видом посетителей.
В одиннадцать часов ночи Лыков услышал негромкое звучание дрелей за стеной – взломщики буравили стену сразу в нескольких местах. Через час стена была подготовлена, и паны стали осторожно выбивать из нее кирпичи. Лыков перешел в соседнюю комнату и наблюдал теперь за происходящим в крохотное зеркальце.
Он увидел, что в небольшой образовавшийся проем снаружи просунули свернутое рулоном ватное одеяло и бросили на пол. Одеяло развернулось точно под дырой в стене, и кирпичи стали падать на него почти беззвучно. Еще через минуту просунулась рука с зашторенным фонарем и осветила комнату. Лыков сразу убрал зеркальце.
У поляков все получалось быстро, ловко и бесшумно. Вскоре первый из них проник в банк, и сыскным агентам пришлось ретироваться в заранее подготовленное убежище. Они набились в кабинет помощника управляющего и легли там на пол, запершись изнутри. Кабинет был особенный: сквозь его матовое стекло было видно все, что делалось в коридоре, из коридора же стекло ничего не пропускало.
В комнате, проломленной «варшавскими», усилились шумы, и вскоре Лыков увидел сразу три луча света, осторожно пробирающихся по стенам. Значит, три пана проникли уже в банк, а четвертого оставили в квартире для приема добычи. Можно было начинать захват: взлом произошел.
Луч скользнул по стеклу кабинета, в котором укрылись Лыков и его люди, и дверь снаружи аккуратно, но сильно тряхнули. Убедились, что заперто, и двинулись дальше. Когда грабители скрылись за поворотом, Лыков осторожно повернул ключ в замке. Все четверо сыскных были обуты в шерстяные вязаные чулки. Бесшумно ступая, они двинулись следом за поляками, которые добрались уже до хранилища и вовсю там хозяйничали. Расставив фонари по углам так, чтобы они освещали железную дверь кладовой, «варшавские» раскладывали по столам фляги, масленки, сверла, отмычки и еще какие-то неведомые диковинные приспособления.
Алексей стоял за выступом стены, приготовляясь к нападению. На нем под жилетом был надет английский стальной панцирь – прошлогодний подарок Буффало, в руке он сжимал каучуковую гантель. Трое других агентов уступом стояли сзади по коридору.
Сжавшись как пружина, Лыков молча и неожиданно выпрыгнул на середину комнаты и врезал гантелью в лоб самому коренастому из панов. Тот ойкнул и улетел в угол, а Лыков, уже сильным ударом ноги, выбил второго налетчика в коридор, в объятья агентов. Развернулся, и тут грохнул выстрел, и пуля, ударившись Алексею в грудь, с визгом срикошетила от панциря в потолок. Третий налетчик стоял спиной к стальной двери с наведенным на Лыкова револьвером. В глаза Алексею полыхнуло пламенем, вторая пуля сильно ударила его в правое плечо. Он чуть шатнулся, рявкнул «Не входить!» и, как бык на корриде, ринулся на поляка. Тот выстрелил в третий раз, уже в упор, но вид летящего на него сыщика был, видимо, так страшен, что пан промахнулся с полшага – пуля обожгла Лыкову ухо. Больше ничего сделать не успел: Алексей добрался до него. Мелькнули под потолком ноги, поляк крутанулся на воздухе и по высокой дуге кубарем улетел в коридор, сильно ударившись об пол. Мгновенно на нем верхами уселись сыскные агенты, щелкнули наручники, все было кончено.
Алексей, не обращая внимания на льющуюся из плеча кровь, шагнул в угол, поднял за брючный ремень первого налетчика, все еще лежащего без сознания, и, как с кофром, вышел с ним в коридор. Всех троих панов усадили вдоль стены и обыскали, причем револьверы обнаружились у каждого. Меньше всех досталось второму поляку, выпиннутому как шавка в коридор. Третий, стрелявший в Лыкова, притулился к косяку, вытирая скованными руками кровь с разбитого холеного лица; он хрипел и выплевывал на пол выбитые зубы.
Брат и сестра – звали их Дмитрий и Ольга – оказались детьми известного в городе строительного подрядчика Климова. Дом их на Большой Печерской, выстроенный самим академиком Львом Далем, сыном составителя знаменитого словаря, поражал своей замечательной глухой орнаментальной резьбой и был в городе приметен. Алексей назвался чиновником губернаторской канцелярии в чине титулярного советника; у них в сыскном запрещалось распространяться посторонним о своей настоящей службе.
Ольга Климова произвела тогда на Алексея впечатление, но сама больше смотрела на скакуна, нежели на его хозяина. Или только притворялась? Кто их, барышень, разберет.
Личный опыт общения с женщинами (в том числе и самого интимного свойства) был у Лыкова не велик. На ярмарке все попадались гулящие, от них его воротило. Честные вдовы на Алексея, по его молодости, еще не заглядывались, барышни тоже вниманием не баловали по заурядности лыковской внешности. Самое сильное любовное приключение он получил на войне. Когда турок-арабистанец при штурме Столовой горы проткнул Алексея штыком, угодил он сначала в госпиталь в Тифлис, а потом в команду выздоравливающих в Геленджик. Будучи небольшой крепостью во время Крымской войны, город превратился теперь в крупный приморский центр, уступавший только Новороссийску. Тон в Геленджике по-прежнему задавали военные: стоял в казармах славный 4-й Черноморский батальон, куролесили кубанские и терские казаки, была база флота, имелись огромные провиантские склады и приличный госпиталь. Как следствие этого, сложилось и общество, специфическое, военно-кавказское. То есть, состоящее из офицеров и военных чиновников, их жен и еще торговцев, преимущественно греков. Вчерашний гимназист, потом кандидат на низшую классную должность, вольноопределяющийся Лыков этому обществу только козырял, становясь во фрунт в своей солдатской шинели.
Первым лицом в Геленджике был, разумеется, батальонный командир, старый кавказец, в молодые годы юнкером пивавший пунш еще с поручиками Лермонтовым и Милютиным. У седовласого полковника росла, как водится, дочь-красавица. Звали ее Александра, была она абсолютно независима, никакие условности в грош не ставила и делала что хотела. На общественное мнение ей воистину было наплевать. Александра ездила на охоту верхом в мужском седле, в драгунских брюках, курила, читала мемуары Казановы на французском и позволяла себя любить симпатичным корнетам и поручикам, меняя их по прихоти еженедельно. Отец в ней души не чаял, все причуды прощал, а половину и не знал, точнее, не хотел знать. Мать Саши скончалась еще в молодые годы, и наставить юное создание было некому; батальонные жены давно уже в бессилии махнули на нее рукой.
И вот эта бойкая, уверенная в себе, красивая девятнадцатилетняя барышня заметила Лыкова и подарила ему две недели своего внимания. Сначала были прогулки вдоль прибоя, потом поцелуи, потом сеновал на пригородной даче, жаркие губы и пылкая страсть… Затем приехал молодой стройный ротмистр с Георгиевским оружием, да еще и князь, а Лыкова услали ловить чеченских инсургентов. На этом любовь и закончилась.
И вот теперь, на три года повзрослевший, возмужавший, служащий начальником в серьезном месте титулярный советник Лыков познакомился с другой интересной барышней. Ольга попервоначалу не обратила на него внимания. Внешность самая обыкновенная, рост в седле не понять, но ясно, что не богатырский, да и «чинишко на нем дрянь». Плечи, разве что, необычно плотные и крутые, будто ваты понапихано. Но потом романтический девичий ум что-то заметил, а что-то домыслил. Откуда у титулярного советника такой роскошный конь? Улыбается – подарили. Ничего себе подарочек… Не от женщины ли? Говорит, что мелкая сошка в губернском правлении, а у самого золотые часы от министра. Да министр этих титулярных знать не знает, в упор не видит. На все вопросы о службе отшучивается, говорит, бумажки скучные крапает; может быть, он шпион? Или бастард великого князя? А когда у братцевой кобылы отлетела подкова, таинственный знакомец играючи скрутил ее в спираль. Папенькин кучер Егор, самый сильный в Верхнепосадском Троицком приходе, пыхтел-пыхтел, да так и не раскрутил, бросил, поминая лешего. Лежит с тех пор подкова на девичьем туалетном столике, и по вечерам Ольга вертит ее в своих тонких пальчиках.
И Лыков, и Ольга теперь с нетерпением дожидались вторников и четвергов, чтобы снова проехаться вместе верхами. А тут, понимаешь, «варшавские».
Алексей вернулся от Каргера в сыскное и принялся чертить на листе бумаги таинственные знаки. Какой банк выберут паны? Это выявит только слежка. Но панов четверо, а Титус один; другие агенты, увы, не столь талантливы и могут завалить дело. А если следить не за поляками, а за банками? Организовать пункты наблюдения в квартирах напротив…
Размышления Лыкова прервал с грохотом ворвавшийся Титус:
– Алексей Николаич, беда! Наблюдаемые съехали из гостиницы в неизвестном направлении!
– Как в неизвестном? А номер извозчика записали? Куда гостиничная прислуга глядела?
– Извозчик был грузовой, без номера и без особых примет, видимо, не зарегистрированный. Выписались они все четверо неожиданно и одновременно, в шесть часов утра, погрузили в экипаж вещи и уехали в сторону Зелинского съезда. Прислуга ничего не могла сделать; не бежать же ей следом…
– Быстрее в гостиницу; я предупрежу Павла Афанасьевича.
Через минуту они вчетвером неслись через весь кремль в «Большую Московскую»: впереди Титус с Лыковым, за ними, задыхаясь с непривычки, красивый седовласый статский советник, замыкал колонну огромный Тимофеев. Благово вытирал на бегу лицо платком и хрипел в спину молодым:
– Шляпы! Сыщики хреновы! Что я Каргеру скажу?!
Алексей оборачивался и успокаивал его:
– Да не переживайте вы так, Павел Афанасьевич, мы их найдем! Выставим около банков наблюдение и к субботе точно найдем!
– Это ты его превосходительству будешь объяснять!
Однако, подбежав к гостинице, где их уже ждал сконфуженный хозяин купец Язев, Благово принял спокойный и уверенный вид. На попытки хозяина оправдаться сказал ласково:
– Да ладно, вы же не сыщики. Это мы…хгм! (он бросил на подчиненных испепеляющий взгляд) сыщики. Веди в номер.
В роскошном трехкомнатном номере, который снимала «Двойка пик», статский советник молча покрутил пальцем над головой («осмотрите здесь все»), а сам первым делом вывалил прямо на ковер содержимое мусорной корзины и принялся в нем рыться. Язев был опытным человеком и, когда поляки неожиданно съехали, запретил прислуге убираться в их номерах. Поэтому Благово рассчитывал что-нибудь, да обнаружить.
Не успел Алексей обыскать умывальную комнату, как из гостиной послышалось удовлетворенное хмыканье его начальника. Лыков поспешил к шефу, туда же из спальни прибежал и Титус. Благово сидел на диване с развернутым номером «Нижегородского биржевого листка», который, безжалостно скомканный, валялся на самом дне корзины. У дверей почтительно застыл Язев. Павел Афанасьевич молча кивнул ему и тот так же молча вышел в коридор.
Яан Титус и Лыков уселись по обеим сторонам начальника, Тимофеев стоял рядом.
– Глядите сюда, дармоеды, – Благово ткнул пальцем в колонку объявлений «Жилье внаем». – Видите?
– Точно, Павел Афанасьевич! – ахнул Титус, присмотревшись. – Как только вы разглядели! Едва заметно ведь…
Чувствуя себя провинившимся, он немного подольстил шефу. Но действительно, булавочный прокол возле одного из объявлений легко было и просмотреть.
Алексей прочитал вслух:
«Сдается до Рождества с. г. четырехкомнатная квартира с водопроводом, ванной и теплым ватерклозетом, на втором этаже Общественного доходного дома (дар Ф. П. Переплетчикова) по улице Рождественской. Площадь квартиры 56 кв. саж.; в двух комнатах окна на двор, весьма покойно. Обращаться к управляющему г-ну Нойману».
– Доходный дом Эф Пэ Переплетчикова на Рождественской! В этом здании в отдельном крыле, в Мучном переулке, помещается Николаевский городской общественный банк, – воскликнул Титус.
– Яша, – подобревшим голосом сказал Благово, – оденься подходяще и сгоняй к господину Нойману, приценись к квартирке. Ежели ее уже сдали людишкам с польским акцентом, значит, первое задание господина полицмейстера мы выполнили.
Яан мгновенно испарился. Благово строго поглядел на Тимофеева:
– Назар! Нечего тут околачиваться. Иди-ка ты, братец, ко мне на квартиру, помоги Матрене котел поменять. Я появлюсь к обеду, а пока меня, драгоценного, Алексей Николаевич покараулит.
– Слушаюсь, ваше высокородие.[4] Только Алексей Николаичу вас и доверю.
Лыков шутя ткнул старшего городового в каменное плечо, и тот ушел. Благово с Лыковым продолжили обыск номера Зембовичей, потом осмотрели номера, занимаемые двумя другими поляками. В одном из них, под чугунной ванной Алексей обнаружил ветошь со свежим запахом оружейного масла. Благово понюхал, многозначительно посмотрел на своего помощника. Тот понял его взгляд: всякий раз, когда надо было идти на риск, арестовывать «решительных людей», Павел Афанасьевич переживал за Алексея, хотя и понимал, что именно тот должен вставать под ножи, и что ему это даже нравится. Потому что Лыков – сам «решительный человек», только с правильным знаком, и никого он, пока молодой да здоровый, не боится…
Закончив с обыском, они вернулись в кабинет Благово одновременно с Титусом. Тот доложил, что все правильно: господин Нойман отказал ему в квартире, потому как уже отдал ее гостям из Варшавы и деньги получил за два месяца вперед; очень любезные паны. Квартира же находится в пристроенном флигеле, имеющем общую стену с Николаевским городским общественным банком.
До обеда они втроем просидели в кабинете, обдумывая детали операции по захват у поляков. В три пополудни, составив вчерне план, Павел Афанасьевич с Алексеем пешком пошли на казенную квартиру начальника сыскной полиции обедать. Благово жил над Похвалихинским оврагом, в доходном доме наследников Зинаиды Добролюбовой, матери столь рано умершего знаменитого критика, на втором этаже. Хозяева божились, что раньше эту квартиру снимал сам генерал Улыбышев, друг Пушкина и меломан.
Отперев, по привычке, дверь своим ключом, Благово прошел сразу в гостиную, крича весело:
– Тимофеев! Сменил котел? Выходи, где спрятался?
И вдруг осекся. Алексей вышел из-за его плеча и увидел старшего городового лежащим на полу лицом вниз, вытянувшись во весь свой огромный рост. Быстро присел над ним, потрогал под левым ухом, с трудом перевернул и бегло прощупал руки, шею и грудь. Так же быстро поднялся и тревожно осмотрелся.
– Что с ним? – тихо спросил Благово.
– Это невероятно, но у него сломана рука и вывернута шея.
– У Тимофеева вывернута шея? – с ударением на фамилию ошарашенно повторил статский советник, но тут дверь из спальни отлетела от мощного удара и в гостиную забежали двое.
Первый был плотный бородатый мужчина среднего роста, с лихорадочно блестящими, весело-безумными глазами. Второй же поражал своим неправдоподобно мощным телосложением, от него в большой комнате сразу стало темно и тесно. На вершок всего выше Лыкова, он был в полутора шире его в плечах; огромные кулаки с короткими пальцами, необъятная – воистину, как у быка – шея, словно надутые воздухом, в буграх мышц, руки. И – полусонное, застывшее бритое лицо с хитрым настороженным взглядом.
– За отца ответ! – выкрикнул знакомую уже фразу бородатый и бросился на Благово. Гигант же, сразу поняв, что Лыков опасней, двинулся на него. Ленивый удар без замаха – и Алексей, отброшенный страшным толчком, отлетел к стене. Однако он успел упереться, наклонив вперед корпус, и выставить локоть, поэтому устоял на ногах. На сонном лице бритого мелькнула удивленная гримаса. Он хмыкнул одобрительно и уже сильно ударил правой, целясь Лыкову в голову. Однако Алексей упредил его столь же сильным встречным боковым ударом кулака в кулак, по науке тенгинского инструктора. Гигант глухо взвизгнул, затряс отшибленной кистью и тут же получил прямой в переносицу, отшатнувший его огромную тушу на целый аршин назад.
Воспользовавшись секундным замешательством, Алексей прыгнул к сцепившимся бородатому и Благово и пинком свалил бородатого с ног. Тут же обернулся, и вовремя – бритый наскочил и неожиданно ловко взял его шею в захват.
Хрустнули шейные позвонки, в глазах у Лыкова потемнело. Огромная тяжесть необоримо тянула его к полу. Он изловчился и, напрягая все силы, так же сцепил свои пальцы на шее противника. Тяжело дыша, они застыли в страшном напряжении, стараясь согнуть и повалить друг друга. Алексей быстро почувствовал силу, с какой никогда раньше не сталкивался, какую ему было не одолеть… Огромный, как гора, уверенно-злой, противник медленно скручивал ему шею.
«Ударить ногой в пах? Нет, на одной ноге не устою. Неужели погибаю?».
Но вдруг он понял, что если сейчас поддастся, то они убьют Благово.
«Что ж ты, дрянь, зря железо тягал? Только перед барышнями можешь хвалиться? – обругал он себя. – Вот хрен вам, ребята!».
Алексей разозлился, как не злился с того страшного момента, когда год назад бандиты убивали его в подвале зловещего трактира Кузнецова. Убивали, да не убили, вспомнил он, и руки его сразу налились какой-то новой силой. Упершись, Лыков надавил на шею бритого как только мог, напрягая все жилы, всю волю, всю мощь. Он поднял, наконец, голову и посмотрел на врага в упор, с такой ненавистью и одновременно с таким превосходством, что кожей почувствовал случившийся перелом. Лицо гиганта начало быстро бледнеть, сцепленные на лыковском затылке руки мелко затряслись. Алексей скосил на миг глаза и увидел, как Благово большими пальцами рук ткнул своему противнику в глазные яблоки; бородатый с воем отскочил и, закрыв одной рукой лицо, вторую сунул в карман.
«Черт, у него там нож», – понял Лыков, но ничем помочь начальнику он пока не мог. Напрягая руки изо всех последних сил, он начал пригибать своего противника все ниже и ниже к полу, стремясь быстрее добить его и бежать выручать Павла Афанасьевича. Бритый уже поддавался, медленно, дрожа всем огромным корпусом, оседая вниз; закусив губу, он едва сдерживал стон.
– Удавлю, гад! – шепотом, спокойно и четко пообещал ему Алексей. Из носа и ушей бритого алыми ручейками хлынула кровь, шея хрустнула, и он со стоном упал на колени. Алексей, представив, что его кулак – двухпудовая гиря (тоже наука солдатского рукопашного боя), замахнулся и ударил противника в висок…
Пол задрожал от падения многопудовой туши, а Лыков уже набегал на второго противника. Тот махал наугад ножом, а Благово, хладнокровно уворачиваясь, отступал за кресло. Алексей стремительно выпрыгнул и той же «гирей» ударил бородатого сверху вниз по темени. В комнате наконец-то стало тихо.
* * *
Полицейский врач Иван Александрович Милотворжский разогнулся, снял пенсне и сказал ошарашенно:– Да-а… Никогда не встречал такого крепкого сложения, а уж, кажется, всякого насмотрелся! Колосс, положительно колосс! Как только вы с ним справились, Алексей Николаевич, неужто такого громилу можно уложить голыми руками?
В прозекторской полицейского управления лежали четыре трупа: кухарки Благово (изверги не пожалели старушку), Назара Тимофеева и двух убитых Лыковым неизвестных. Огромный Тимофеев рядом с квадратным, бугристым от мышц, неправдоподобно крупным в кости громилой казался подростком.
В прозекторскую вбежал Каргер, снял фуражку, медленно подошел к телу старшего городового и застыл перед ним. Лыков знал, что полицмейстер любил своих простоватых «детушек» и больно переживал, если кто-то из них страдал на службе. А тут хороший, достойный человек, отец четырех детей, отдал жизнь.
Постояв так с минуту, Каргер шмыгнул носом, повернулся, смахнул с глаз стариковскую слезу. Затем уже строгим генеральским взглядом окинул остальных покойников, задержался на «колоссе».
– Ты хоть знаешь, от какой дряни державу избавил, Алексей Николаевич? Нет? Это же сам Тунгус!
Лыков даже присвистнул. Вошедший следом за полицмейстером Благово, белый от переживаний (жалел и Тимофеева, и верно служившую ему много лет Матрену), тихим голосом подтвердил:
– Он самый, никаких сомнений. Видите, свежая рана на ляжке? Питерцы продырявили, когда брали.
Тунгус был вторым в списке самых опасных бандитов Российской империи. Был бы и первым, да не имел нужных для этого амбиций. Хитер, но не умен; страшен, но без масштаба. Как многие из этой жуткой среды, убивал легко, часто, охотно, даже там, где можно было и пощадить. Кличку свою получил, когда бежал со своей первой каторги из Акатуя. Прорывался он тогда на запад через Подкаменную Тунгуску, режа по пути всех, кто ему попадался, и перебил таким образом более тридцати человек. После этого всегда говорил не «убить», а «затунгусить», потому и был соответственно прозван. Считался наиболее физически сильным человеком в преступном ареопаге страны, из-за чего стал героем многочисленных уголовных легенд. Неоднократно избегал ареста, прорывался сквозь плотные кордоны, разбрасывая при этом, как котят, самых крепких полицейских. Лишь в декабре, когда уже совсем достал Ивана Дмитриевича Путилина, тот бросил на его поимку знаменитый «летучий отряд силового задержания». Отряд тот состоял из весьма бывалых людей, способных заарестовать даже черта… И когда Тунгус привычно сбил с ног первого, второй, не мешкая, прострелил ему ляжку, а третий врезал по голове кастетом. Очнулся Тунгус уже в ручных и ножных закаленных кандалах. Их он и порвал, когда его в тюремной карете везли на суд, после чего снова пошел гулять по России. Пока не нарвался на Лыкова.
– А кто второй, установили? – спросил Алексей.
– Пока нет. Возможно, он вообще не наш клиент, не уголовный. Какой-нибудь хлыстовский деятель низшего звена.
– Вот, Алексей Николаевич, почитай, – Каргер передал ему папку, в которой лежала телеграмма директора Департамента полиции исполнительной[5]. – Даст Бог, эдакое больше не повторится. Повязали голубчиков, теперь мстить-то некому будет.
Директор департамента сообщал о разгроме полицией главной хлыстовской штаб-квартиры в подмосковном городе Богородске. Похоже, терпение Рогожской общины закончилось, и всемогущие вожди раскольников-поповцев задействовали свои связи в верхах. Сильный полицейский отряд из Санкт-Петербурга ночью окружил укрепленную усадьбу хлыстов на краю города и утром пошел на штурм. Характерно, что вперед полицейские пустили «представителя заказчика» – рогожца Федора Ратманова – Буффало. Тот застрелил двух караульных, пытавшихся оказать сопротивление, после чего остальная охрана сразу же бросила оружие.
В обширной усадьбе были конфискованы огромный хлыстовский столетний архив, большой оружейный склад, на триста тысяч фальшивых банковских билетов и приспособления для их подделки. В секретной тюрьме обнаружился пропавший два месяца назад в Москве директор крупного банка, причем его держали на цепи, вделанной в стену. А на огороде опытные сыщики сумели разрыть тайное захоронение с четырьмя трупами, все – со следами насильственной смерти. Арестовали, кроме охранников и прислуги, еще несколько высокопоставленных хлыстов («апостолов»), давно числившихся в розыске, а также восемь молодых женщин – гарем верховного «христа». Сам «христос», купец Редкозубов, был обнаружен после упорного пятичасового обыска в замаскированном подземном убежище, куда он успел спрятаться, заслышав выстрелы. Начато уже уголовное дело, причем по совокупности преступлений всем главным подозреваемым светит Сахалин до скончания века.
– Словом, секта надолго обезглавлена, – удовлетворенно констатировал Благово. – Э ти двое (он кивнул на трупы) – их последний привет нам. Хочется надеяться, что ничего подобного действительно больше уже не случится…
– Ну, господа, попереживали и хватит, – строго сказал полицмейстер. – У нас полно дел, надобно «варшавских» ловить с поличным. У вас готов план операции?
Глава 3
«Тут вам не Аахен!»
В ночь с пятницы на Родительскую субботу Лыков с тремя опытными агентами сыскной полиции сидел в засаде в помещении Николаевского городского общественного банка. На другой стороне Рождественской улицы, в корпусе общественных лавок прятались Каргер, Благово и десять вооруженных городовых. Еще четверо агентов во главе с Титусом скрывались во флигеле, в квартире, соседней с той, что снимали поляки. Лыков со своими людьми проникли в банк тайно, поодиночке, через общий зал и кабинет директора, под видом посетителей.
В одиннадцать часов ночи Лыков услышал негромкое звучание дрелей за стеной – взломщики буравили стену сразу в нескольких местах. Через час стена была подготовлена, и паны стали осторожно выбивать из нее кирпичи. Лыков перешел в соседнюю комнату и наблюдал теперь за происходящим в крохотное зеркальце.
Он увидел, что в небольшой образовавшийся проем снаружи просунули свернутое рулоном ватное одеяло и бросили на пол. Одеяло развернулось точно под дырой в стене, и кирпичи стали падать на него почти беззвучно. Еще через минуту просунулась рука с зашторенным фонарем и осветила комнату. Лыков сразу убрал зеркальце.
У поляков все получалось быстро, ловко и бесшумно. Вскоре первый из них проник в банк, и сыскным агентам пришлось ретироваться в заранее подготовленное убежище. Они набились в кабинет помощника управляющего и легли там на пол, запершись изнутри. Кабинет был особенный: сквозь его матовое стекло было видно все, что делалось в коридоре, из коридора же стекло ничего не пропускало.
В комнате, проломленной «варшавскими», усилились шумы, и вскоре Лыков увидел сразу три луча света, осторожно пробирающихся по стенам. Значит, три пана проникли уже в банк, а четвертого оставили в квартире для приема добычи. Можно было начинать захват: взлом произошел.
Луч скользнул по стеклу кабинета, в котором укрылись Лыков и его люди, и дверь снаружи аккуратно, но сильно тряхнули. Убедились, что заперто, и двинулись дальше. Когда грабители скрылись за поворотом, Лыков осторожно повернул ключ в замке. Все четверо сыскных были обуты в шерстяные вязаные чулки. Бесшумно ступая, они двинулись следом за поляками, которые добрались уже до хранилища и вовсю там хозяйничали. Расставив фонари по углам так, чтобы они освещали железную дверь кладовой, «варшавские» раскладывали по столам фляги, масленки, сверла, отмычки и еще какие-то неведомые диковинные приспособления.
Алексей стоял за выступом стены, приготовляясь к нападению. На нем под жилетом был надет английский стальной панцирь – прошлогодний подарок Буффало, в руке он сжимал каучуковую гантель. Трое других агентов уступом стояли сзади по коридору.
Сжавшись как пружина, Лыков молча и неожиданно выпрыгнул на середину комнаты и врезал гантелью в лоб самому коренастому из панов. Тот ойкнул и улетел в угол, а Лыков, уже сильным ударом ноги, выбил второго налетчика в коридор, в объятья агентов. Развернулся, и тут грохнул выстрел, и пуля, ударившись Алексею в грудь, с визгом срикошетила от панциря в потолок. Третий налетчик стоял спиной к стальной двери с наведенным на Лыкова револьвером. В глаза Алексею полыхнуло пламенем, вторая пуля сильно ударила его в правое плечо. Он чуть шатнулся, рявкнул «Не входить!» и, как бык на корриде, ринулся на поляка. Тот выстрелил в третий раз, уже в упор, но вид летящего на него сыщика был, видимо, так страшен, что пан промахнулся с полшага – пуля обожгла Лыкову ухо. Больше ничего сделать не успел: Алексей добрался до него. Мелькнули под потолком ноги, поляк крутанулся на воздухе и по высокой дуге кубарем улетел в коридор, сильно ударившись об пол. Мгновенно на нем верхами уселись сыскные агенты, щелкнули наручники, все было кончено.
Алексей, не обращая внимания на льющуюся из плеча кровь, шагнул в угол, поднял за брючный ремень первого налетчика, все еще лежащего без сознания, и, как с кофром, вышел с ним в коридор. Всех троих панов усадили вдоль стены и обыскали, причем револьверы обнаружились у каждого. Меньше всех досталось второму поляку, выпиннутому как шавка в коридор. Третий, стрелявший в Лыкова, притулился к косяку, вытирая скованными руками кровь с разбитого холеного лица; он хрипел и выплевывал на пол выбитые зубы.