Страница:
– Сейчас, Иван Иванович, я вспомню.
Лыков сел, обхватил голову руками, молча думал секунд тридцать. Потом встал и доложил:
– Судя по слогу, а также по упоминаемому в тексте Пустоозерью, рукопись может принадлежать перу протопопа Аввакума или одному из его сподвижников. Он провел в Пустоозерском остроге последние пятнадцать лет своей жизни и был там же и сожжен, кажется, в 1682-м году. В остроге, в земляной яме он много писал: мемуары, послания, религиозные сочинения. С ним вместе сидели еще трое – Епифаний, Лазарь, третьего не помню, и все они тоже много писали, но мне почему-то кажется, что это автограф Аввакума.
– Письмо или мемуар Аввакума. Хгм… Это он написал известные «Записки»? – спросил Здобнов.
– Точно так, Иван Иванович. Аввакум очень почитаем староверами. О прошлом годе, как писали «Московские ведомости», купец Викула Морозов купил неизвестный оригинал послания Аввакума княгине Урусовой за пятьдесят тысяч рублей.
– Что ж. Возможно наш покойник и впрямь купец, старовер и собиратель церковных древностей. Да еще и колченогий. С такими приметами мы его быстро опознаем.
Придя домой уже поздно вечером, Лыков поужинал с матушкой и сестрою, отмахнулся от их расспросов и ушел в свою комнату. Иван Иванович дал понять, что попросит пристава дать ему Алексея в помощь по сыскной части на все время ярмарки. Это было и лестно, и заманчиво. Лыков понимал, что романтики и демонических страстей в сыске намного меньше, чем в книгах Крестовского или графини Салиас – полтора года войны уже сделали из мальчика мужчину. Однако сыскная работа интереснее, чем помощником квартального шляться по торговым рядам. Ярмарка – гигантское предприятие, и для полицейской работы здесь огромное поле деятельности. Взять хотя бы знаменитые Самокаты – площадь на северо-востоке ярмарки с низкопробными народными увеселениями, куда полиция в принципе не совалась. Или не менее знаменитый «Кавказ» – остров на Волге, где месяцами обитали шайки убийц и грабителей, выходя по ночам на охоту. Зловещие «мельницы» – тайные игорные дома в Кунавино, контролируемые неуловимой бандой персов-душителей. Печально известный вертеп в Гордеевке, где в страшных для простого обывателя трактирах обретаются каждую ярмарку беглые каторжники. Притоны Кузнецова и Сушкина на той же Самокатной площади, в которых торговали живым товаром – женщинами и даже малолетними детьми, в том числе для азиатских гаремов. Частенько исчезали купцы и всплывали потом весной в Мещерском озере. Все это Лыков знал, как знал весь город, отчасти по слухам, отчасти из рассказов Здобнова и Ничепорукова, и руки у него чесались влезть в это грязное варево и попытаться что-то переделать, да и сыскную карьеру свою укрепить. Была у него тайная дурацкая мечта стать начальником сыскной полиции…
И вот сегодня он немного отличился. Если затем они со Здобновым найдут убийцу – это серьезная заслуга в глазах начальства, тогда, возможно, Лыкова вообще переведут в штат сыскного отделения. Вот тут-то и начнется интересная жизнь…
Лыков поломал еще немного голову над тем, что надо сделать для завтрашнего розыска, хотя и понимал, что Здобнов все придумает за него и лучше него. Потом записал для Гаммеля сведения о варшавских ворах и ювелирных мошенниках, но спать все равно еще не хотелось. Тогда он взял наполовину разрезанный том записок Теофиля Готье о путешествии в Россию и просидел с ним до полуночи.
Глава 3
Открытие ярмарки. Макарьевская часовня и флачные башни.
Ярмарка открылась, как водится, с архиерейского служения в Спасо-Преображенском соборе. По окончании литургии крестный ход торжественно, через всю ярмарку, через Главный дом прошел к Макарьевской часовне, перед которой искони стояли флачные башни. После молебна в присутствии губернатора, предводителя дворянства, городского головы, председателя ярмарочного комитета и прочего начальства помельче, ярмарочные флаги окропили святою водою и подняли. Толпа в несколько тысяч человек заревела, множество глаз было устремлено на флаги: как развернутся, так и пойдет ярмарка, в чью сторону потянутся полотнища, тем купцам будет хороший торг. Примета это старинная и верная: в 72-м году флаги дружно скосились на Пески, и точно, выгорела вся Сибирская пристань с миллионными залежами товаров, стоящая в противоположной Пескам стороне.
Полотнища развернуло на этот раз на Кунавино, раздался довольный гомон одних и разочарованное нытье других, и народ потихоньку разошелся по ярмарке. Пристав Львов рыскнул грозным взглядом на квартальных, те – на своих помощников, и полицейские степенно принялись обходить каждый свой квартал. Первый день работы ярмарки – 15 июля – самый тихий, торговля еще десять дней будет еле теплиться: приказчики не спеша подвозят с пристаней товар, раскладывают в лавках, лениво переругиваются. Хозяева или их представители с доверенностью появятся к 25 июля, ко дню святого Макария Желтоводского, когда будет второй крестный ход за благополучное ярмарки окончание. Вот тогда и начнется настоящая торговля; в иные дни на ярмарке, на площади 384 десятины, сходится одновременно до 300 тысяч человек! Двадцать пятого августа флаги спустят, ярмарку закроют, но торговля будет еще вестись до 10 сентября, когда уезжают все правительственные учреждения и запираются все лавки. В многолюдном бутафорском городе остаются лишь караульщики да свиньи, которых гордеевские обыватели выпускают для съедания огромных гор накопленных за ярмарку объедков.
Алексей встал аккурат между флачных башен, приосанился (хоть и был в статском), окинул взглядом величественную картину самого большого в мире торга.
Здесь иному читателю впору остановиться и пролистнуть, не глядя, последующие четыре страницы. Не всех заинтересует детальное описание ярмарки, а кому-то оно покажется затянутым. Но очень уж нам хотелось расписать те декорации, на фоне которых будут разворачиваться все последующие события! Что за спектакль без декораций? И еще – великая ярмарка ушла, исчезла, как Атлантида. Помянем ее хотя бы слабым нашим пером… Так что, читатель, решай сам.
У Теофиля Готье попалась ему вчера странная фраза – о том, что для описания Нижегородской ярмарки в цвете хватило бы лишь охры, жженой сиены, кассельской земли и битума. Слова эти были Лыкову незнакомы, но вызывали недоумение. Неужели для рассказа о таком величественном зрелище легкомысленному французу хватило бы четырех красок? Воистину нация верхоглядов и самодовольных дилетантов… Русскому оку тут было чем вдохновиться!
Алексей оглянулся. Позади него, отделенные затоном, находились знаменитые Пески – большой остров на Оке, также входящий в ярмарочную территорию и соединенный с ней двумя мостами. На Песках продается в Железном-Сибирском ряду уральское железо в больших оборотах. Торговля железом – одна из важнейших на ярмарке и определяет цену на него по всей России. Огромные партии металла сгружают здесь с судов, взвешивают и по конно-железной дороге отвозят на Московский вокзал. Выше по Оке – также весьма примечательные рыбные ряды. Здесь не продохнуть от запаха рыбы, а остров с обеих сторон уставлен коломенками (берут до 20 тысяч пудов груза) и гигантскими баржами, в которые грузят по 120 тысяч пудов! Здесь же, на Песках – длинные Шорные ряды, затем Овсяные и Кошемные, а также Мучной, Мясной, Зеленный и Сычужный ряды. Еще остров знаменит холодными кузницами, где из привезенного железа и жести выделывают ведра, заслонки, вьюшки и прочий подобный товар. Славятся Пески и русскими харчевнями, в которых угощают почти исключительно пельменями; лучшая из них – заведение Абелекова, которое спорит по качеству кухни с самим Никитой Егоровым, наипервейшим на ярмарке ресторатором.
Вверх по обоим берегам Оки и в затоне тесно сгрудились суда, облепили густо Петербургскую, Гребневскую, Молитовскую и Финляндскую пристани, составив огромный город на воде. Еще больший по размеру город – за Стрелкой, вверх по правому берегу Волги, где раскинулась на две версты никогда не отдыхающая Сибирская пристань.
Справа от Лыкова виднелась вдали красная громада собора Александра Невского. Собор уже построен и покрыт белой жестью, три года ведутся отделочные работы и росписи и еще столько же, говорят, пройдут.
Повсюду вокруг и сзади собора тоже ряды – Ложкарный, Колокольный, Проволочный (здесь царствуют исключительно жители нижегородского села Безводное); громадные корпуса наполнены сырейным товаром (то есть сырыми кожами, торговля которыми одна из важнейших на ярмарке) и выделанными кожами, по большей части из города Богородска. Здесь же площадь, где закупают свой товар офени. Еще правее, у самой оконечности Стрелки, где Ока сливается с Волгой – два озера: Баранцево и Круглое (которое вовсе не круглое), а у самой кромки воды – пароходные конторы: Гусева, Бородина, Тарышкина, фон Мекка и других.
Не доходя до собора, упирается в берег Оки самый длинный в России плашкоутный мост, по которому Алексей по утрам ходит на службу. Мост ежегодно наводится заново, длина его – 376 и 1/2 сажени[5], ширина – 7 саженей[6]. Ночью середина моста раздвигается для пропуска судов. Справа от моста – ряды Железный Ярославский, Железный Нижегородский, Стеклянный, Варежный, Рукавичный, Валеночный и Щепной.
Как бы продолжением от моста идет на север Нижегородская улица, в середине которой – знаменитый ярмарочный театр, так называемый Большой (Малый находится возле мечети), и трактир Ермолаева, высший шик для купечества средней руки. По обеим сторонам улицы – ряды: справа – Напиточные (восемь больших корпусов, насквозь пропахших кизлярской водкой), слева – Старый Москательный, Бакалейный, Хомутные. Между Нижегородской улицей и Главным домом – тоже ряды: Иконный, Табачный, Тулупный и Бакалейный, а также длинная Мебельносундучноподносная линия. Корпуса все добротные, из красного кирпича: после того как в 1874 году правительство стало передавать ярмарочные помещения купцам из аренды в собственность, очень оживилось каменное строительство.
Еще выше, если идти от театра к Мещерскому озеру – Башкирский и Экипажный ряды, снова Сырейные и – мечеть. Здесь начинается Азиатская часть. Огромный Караван-сарай забит персами, армянами, бухарцами, хивинцами, кокандцами, ташкентцами, а также разными мелкими кавказскими народами. Торговля идет персидским и закавказским товаром: рис, изюм, сабза, миндаль, фисташки, орехи, а кроме того, хлопок, кашемировые шали, каракуль, волчьи, лисьи и куньи шкуры, шелк-сырец и шелковые ткани, олений рог, багдадские шерстяные платки, москательный товар (индиго, марена, канцелярское семя, чернильные орешки[7]). Торгуют персидскими коврами и в лавках вокруг мечети, да еще по всей ярмарке расхаживают персы, в высоких мерлушковых шапках и с коврами на плечах. Здесь же множество татарских харчевен, постоялые дворы, азиатские бани с самым гнусным развратом (куда полиция не ходит), в Караван-сарае – временные ярмарочные гаремы.
На севере Азиатской части, по берегам Мещерского озера и Малого канала – знаменитые «макарьевские кухни», где готовят для мелкого купечества, приказчиков и прочих сидельцев. По всей ярмарке снуют веселые разбитные бабенки с судками на коромыслах. В лавках разводить огонь запрещено, даже чаю не попьешь, вот вся невзыскательная братия и кормится из этих судков за 15–20 рублей в месяц.
За Малым каналом на своего рода острове – знаменитая Самокатная площадь. Это самое шумное место на ярмарке, где в разгар торга постоянно толкается простой народ, снуют продавцы квасу, сбитня и пирогов с печенкой, гремят турецкие барабаны, визжат расстроенные скрипки, хрипят флейты, кричат балаганные зазывалы. Собственно самокаты представляют собой двухэтажные дощатые сооружения, где внутри второго этажа середина зала вращается, уставленная скамьями, деревянными конями, каретами. На конях едут подростки, в каретах – подгулявшие мещане и купчики со своими пассиями, а на скамьях шпалерами – проститутки, сплошь красивые молодые девушки в платках и ярких платьях, на любой вкус. Тут же в зале – подобие театральных подмостков, где разыгрываются народные пиесы: «Падение Гуниба», «Взятие Шамиля», «Атаман Гроза» и тому подобные шедевры. В углу – стойка с бутылками всех мастей, за стойкой ражий бородатый детина с самой зверской физиономией, хозяин заведения. По зале расхаживает охрана – три-четыре обезьяноподобных громилы, которые выкидывают наиболее буйных пьяных прямо со второго этажа на песчаный двор. Возле самокатов – трактиры с номерами, окружающими своеобразной галереей собственно питейные заведения. Такое соседство строжайше запрещено законом, но полиции на Самокатной площади не бывает, поэтому в номерах идет скоротечный разврат, причем желающие уединиться стоят в очередь, перешучиваясь.
Клиенты побогаче занимают отдельные номера в самих трактирах, где к их услугам уже не дешевые девки с самокатов, а арфистки, каскадные певицы и специальный трактирный персонал – все девушки не старше 19–20 лет и очень красивые. Здесь разврат отъявленный, без каких-либо рамок и приличий, на любой вкус, включая самый извращенный. Наиболее шикарный – трактир Кузнецова, возле канала. Трактир «держат» персы-душители во главе со зловещим Али-Бером: по ночам они охраняют самую крупную на ярмарке «мельницу» (тайный игорный дом), беря за это комиссию. В номерах Кузнецова каждый сезон исчезает бесследно несколько богатых купцов: говорят, у него на службе состоит особый фармацевт, составляющий одурманивающие смеси, лишающие человека сознания, а то и жизни…
Между самокатами и трактирами разбросаны другие заведения: «механический театр», показывающий сценку «Шествие папы Пия IX», балаган с «прекрасной альбиноской» и двумя карликами, кабинет восковых фигур, зверинец Крейцберга, стереоскопическая галерея Патюэля, какая-то «Циклограмма», «выставка профессоров италианской живописи» с эротическими рисунками, «Планета счастья с механической пушкой», фотографические кабинеты, бородатые женщины, комедиантские балаганы, «факиры прямо из Индии», «тибетские целители, возвращающие мужскую силу всего за один сеанс» и прочие чудеса.
Если же перейти от самокатов через Обводный-Бетанкуровский канал, то окажешься в Гостином дворе – центре старой ярмарки, застроенной еще самим Монферраном. Этот центр и разворачивался сейчас перед Лыковым. Прямо перед ним, между флачными башнями, возвышалась Макарьевская часовня, в которой на время ярмарки помещается старинная чудотворная икона Макария Желтоводского, список 1620-го года с оригинала, хранящегося в Унженском монастыре.
Позади часовни – Главная площадь, образованная восемью двухэтажными угловыми корпусами. В корпусах расположены ряды: Часовой, Меняльные, Оружейный, Зеркальный, Шляпный-Московский, Фруктовые, Бумажный, Овощные большой и малый. Все корпуса опоясаны крытыми галереями с чугунными колоннами.
Запирает Главную площадь (125×30 сажен)[8] Главный дом, продолженный с двух сторон флигелями; перед ним – один из двух ярмарочных фонтанов. На верхнем этаже дома помещаются начальник губернии и комендант ярмарки; под ними – канцелярия губернатора, клуб и ресторация. В цоколе расположены самые шикарные магазины – косметические и галантерейные, торгующие екатеринбургскими изделиями из камней и шелковыми тканями, а также коврами. В центральной зале, на деревянной эстраде играет по вечерам военный духовой оркестр. С шести до десяти часов вечера по зале гуляет публика, делает покупки, слушает музыку, знакомится, к одиннадцати почти все стихает.
На подъезде, выходящем на юг, к Оке – масса извозчиков, ибо это главный въезд в город. На противоположной стороне Главного дома – знаменитая кондитерская Мишеля, которой столько же лет, сколько и ярмарке.
В левом (западном) флигеле – ярмарочная контора, почтовое отделение и гауптвахта, в правом (восточном) – полиция, аптека, биржевой зал, контора банка и часть пожарной команды.
Если выйти из Главного дома на север, куда извозчиков не пускают, окажешься на бойком месте. Справа – открытое летнее кафе, единственное место на ярмарке, кроме рестораций, где можно курить; оно всегда забито чиновниками из Главного дома и евреями-маклерами, ищущими гешефта. Перед бульваром толкаются люди с ваксой и свечами, мальчишки с газетами, татары с мылом, продавцы пряников и квасу, кокотки, приезжие помещики с женами и дочками, спокойные англичане, развязные румыны и неизбежные персы с коврами.
От Главного дома идет на север бульвар, упирающийся в Спасо-Преображенский собор, также обязанный своей красотой Монферрану. Справа и слева по обеим сторонам бульвара – знаменитый Гостиный двор: 48 корпусов, расположенных в 12 линий по 4 корпуса в каждой. В одном корпусе – 42 лавки, внизу купцы торгуют, а наверху живут. Лавки открываются уже в 6 часов утра. Ряды имеют свои исторически сложившиеся названия: слева – Галантерейный, Серебряный, Книжный, Фарфоровый и Хрустальный, Пушные, Шляпный-Нижегородский, Астраханский и Ярославский, Армянские ряды (это все и есть лыковский квартал), справа – Суконные, Суровские, Чулочные, Панские розничные и гуртовые, Игольные Ярославский и Московский, Шуйский-Бухарский, Лоскутный и Кафтанный ряды.
Здесь тон задают московские и иванововознесенские мануфактуристы, самые богатые и влиятельные люди на ярмарке; наибольшие обороты делаются в этих рядах, а купленные здесь товары расходятся от Северо-Американских Соединенных Штатов (ежегодно закупают ровно миллион аршинов холста ручной выделки) и до Китая (куда, правда, охотнее всего увозят российскую звонкую монету).
Корпуса разделены одиннадцатью линиями с юга на север и тремя улицами с востока на запад; улицы имеют 6 сажен[9] ширины, а бульвар – 15[10]. На бульваре стоят помповые колодези. В конце бульвара, перед собором, живописно расположились четыре корпуса Китайских рядов, с крышами под пагоды и китайскими болванами на фронтонах. Здесь раньше была через Кяхту большая чайная торговля; с появлением кантонского чая она уменьшилась, и опустевшие было лавки тут же заняли всесильные мануфактуристы.
Все это пространство огромной дугой огибает Обводный канал с четырьмя проезжими мостами и двумя пешеходными.
Справа за каналом – мечеть (она и объединяет Азиатский квартал), слева – Армянская церковь. Там же слева, в сторону Кунавина и железнодорожного вокзала – последние ряды: Ваточный, Пушной, Мурашкинский-Меховой и Васильевский пестрорядинный. Между ними и церковью – лучшая на ярмарке ресторация Никиты Егорова, ниже – постоялые дворы, кухни и казачий двор, где стоят ежегодно вызываемые на ярмарку оренбургские казаки.
Вот и вся ярмарка!
Алексей обошел несколько раз свой квартал, заглянул к соседям, рассказал Ничепорукову анекдот о князе Меньшикове. Все было тихо, почти ничего не говорило об открытии знаменитого торга. Приказчики раскладывали товар в лавках, широкоплечие татары в белых войлочных шляпах затаскивали тюки с телег вовнутрь. Татары, весьма уважаемые купечеством за честность и трудолюбие, обслуживали все лавки на ярмарке; русские работали только грузчиками на Сибирской пристани.
Бойко шла первая торговля только лишь в модных лавках (нижегородцы приехали «с горы»), да у мебельщиков и посудников – многочисленные ярмарочные трактиры запасались стульями, столами да тарелками, что побьют потом пьяные купцы.
От скуки Алексей зашел к Гаммелю. Тот как раз проводил до дверей барыню в белом кринолине; по выражению лица ювелира Лыков понял, что барыня ничего не купила.
– О, Алексей Николаевич! – обрадовался Гаммель гостю, – мы с Марком только что вас поминали. У Никиты вчера говорили – мертвое тело нашли?
И ювелир ловко вытащил из рукава и положил на прилавок перед Алексеем десятирублевую ассигнацию.
– Нашли, – так же ловко смахнул ее в карман Лыков, – но опознать пока не можем. По виду купец. Левая нога короче правой, но каблуки выровнены, значит, он не хромал. Усы и борода небольшие, на вид 45 лет, ростом с меня. Зубы белые, не курил, возможно, старовер.
Тут вдруг Лыков увидел, как Гаммель с Марком осторожно переглянулись. Эге… надо запомнить.
– Фотопортрет обещали завтра, как получу, зайду, покажу, – закончил Алексей и спросил небрежно: – Не ваш клиент, Абрам Моисеич?
– Э, какие у нас клиенты, торговля еще не началась, – в тон ему ответил ювелир, но Алексей в зеркало увидел, как стоящий у него за спиной Каланча перекрестился и беззвучно прошептал молитву.
Вышел Лыков от Гаммеля сильно задумчивый и направился в часть искать Здобнова. Нашел его на съезжей, где тот тряс какого-то золоторотца из первого урожая. Иван Иванович сказал Алексею, что сыском они займутся завтра, а сейчас надо идти следить за порядком, и тот послушно вернулся в свой квартал.
День завершился обыденно.
Глава 4
Ярмарочные торговые ряды.
На следующий день, в 11 часов пополудни Лыков со Здобновым, вооруженные фотографией убитого неизвестного лица, пошли в лавку Большакова, что у трактира Бубнова, недалеко от Обводного канала. Здесь собирались старообрядцы, и сюда для них свозили старопечатные и рукописные книги и дониконианские иконы. Оборот у Большакова был большой, но подпольный, а лавка являлась своего рода тайным клубом поповцев Рогожского кладбища – самого мощного толка староверов, законно существующего аж с 1771 года. Все это Иван Иваныч объяснил Алексею по пути.
В лавке Большакова они застали, кроме хозяина, двух авантажных бородатых купцов в дорогих сюртуках и одного, помоложе, в куцем модном пиджаке.
– Бог в помощь, Сергей Тихонович! – зычно поздоровался Здобнов; при их появлении разговор в лавке сразу смолк и повисла тишина.
– Иван Иванычу наше почтение, – тенорком ответил Большаков. – Чем могу помочь полиции?
При этих словах купцы молча развернулись и собрались выходить, но Здобнов аккуратно, но твердо попридержал их:
– Прошу прощенья, господа хорошие, но вы мне тут на карточку гляньте. Знакома ли вам эта личность?
Здобнов передал купцам фотографический портрет неизвестного, сделанный в полицейском морге. Большаков вышел из-за прилавка и тоже стал разглядывать карточку. Минуту было слышно лишь сопение; полицейские внимательно вглядывались в лица староверов.
Лыкову сразу стало ясно, что убитый был им всем известен. Молодой капиталист в пиджаке аж побледнел, хотел что-то сказать, но сосед крепко наступил ему на ногу и тот притих.
– Нет, этого господина никто из нас не знает, – сказал за всех самый важный из купцов, глядя при этом на молодого; потом бесцеремонно отодвинул Здобнова плечом и молча вышел из лавки. Во всех его повадках сквозила уверенность «большого человека». Остальные двое послушно следовали за ним.
Здобнов хотел что-то сказать им в спину, но промолчал, постоял немного, словно выжидая, затем кивнул хозяину и тоже вышел на улицу.
В сажени от лавки стоял и смотрел в другую сторону молодой купец. Здобнов шагнул к нему и вполголоса сказал:
– Я вас слушаю.
– Я… – в смущении обернулся парень, – я, собственно, ничего… а впрочем, вы правы. Я знаю этого человека. Но здесь говорить неловко; давайте встретимся сегодня в восемь вечера на углу Пожарской и Пушной набережной. Прощайте!
И он быстро ушел.
– Клюет, – удовлетворительно кивнул Здобнов и вынул часы. – Пока хватит. Ты иди сейчас в свой квартал, а без пяти восемь будь, где сказал купчик, и при оружии. А я пойду доложу Павлу Афанасьевичу, господину Благово.
Лыков с трудом дотерпел до вечера. Уже в семь часов взял в оружейной комнате служебный «смит-вессон» образца 1872 года, засунул сзади за брючный ремень и начал прохаживаться по Пушной набережной вдоль канала. Без пяти восемь подошел Здобнов. Они встали под навес крытой галереи, чтобы не маячить на виду, и простояли так до девяти. Купец не пришел.
Раздосадованный Лыков сдал револьвер, попрощался с Ничепоруковым и Здобновым и ушел домой.
Утром следующего дня их конфидент нашелся – лежал на Сибирской пристани, засунутый между двумя цибиками с кожаным чаем[11], с трехгранной раной в сердце.
Пристав Львов рвал и метал: через два дня приезжает грозный генерал-губернатор Игнатьев, а у них уже два трупа. Здобнову было приказано «вылезти из кожи вон, но к приезду убийцу предоставить». Лыкова официально открепили от квартала и назначили помощником сыскного надзирателя Макарьевской части, то есть он стал сыщиком!
– Держись, Алексей, теперь все шишки наши, – сказал ему умудренный Здобнов. – С этих обалдуев какой спрос? Их дело в свисток свистеть, а жуликов с нас будут спрашивать.
Поиск убийц усилился. К полицмейстеру вызвали на беседу тех двух купцов, что были вчера в лавке Большакова вместе с покойным (их имена нехотя назвал хозяин лавки). Одним из них оказался сам Арсений Иванович Морозов, хозяин огромной Богородско-Глуховской мануфактуры, второй – туз помельче, но тоже козырный – коммерции советник Иван Александрович Найденов, совладелец торгового дома «А. Найденов и сыновья», а также брат знаменитого Николая Найденова, председателя Московского торгового банка и Московского биржевого комитета.
Оба купца ответили на крайне вежливо заданные им вопросы очень скупо (Лыкова, как мелкую сошку, к участию вообще не допустили, а Здобнов присутствовал бессловесно; он и рассказал Алексею о том, как шла беседа). Да, вон тот полицейский показывал им карточку какого-то человека, им не известного. Нет, они все трое не опознали личность на карточке. Молодой их товарищ, что ночью погиб – Яков Прохоров, сын одного из совладельцев (Алексея Яковлевича) Трехгорной мануфактуры, хороший парнишка. Они уже отбили телеграмму отцу, тот скоро приедет. Нет, Яша тоже ничего не знал и знать по молодости не мог; он на ярмарке всего второй раз, они его опекали и делу учили. Знакомств у Яши своих еще нет, кого он там мог узнать, упокой Господи его душу…
Беседа на этом и закончилась, купцы ушли.
После этого в кабинет допустили Лыкова. Совещание вел сам полицмейстер генерал-майор Каргер; присутствовали надворный советник Благово, пристав Львов, а также Здобнов и Лыков.
Здобнов доложил о ходе розысков, о встрече в лавке Большакова и о короткой беседе с Яковом Прохоровым на улице; высказал убеждение, что все трое купцов узнали убитого на фотографии. Благово и Львов сошлись во мнении, что тут явно какая-то купеческая, а может, и староверческая тайна, а значит, правды от купцов не добьешься и надо заходить с другого конца.
Благово умело вел беседу, направляя незаметно даже Каргера. Алексей видел, что он на голову выше всех в сыске, многоопытный Здобнов и тот слушал его с напряженным вниманием.
– Итак, господа, – говорил Благово, – что мы имеем? У нас есть некоторые факты, давайте построим логическую цепь. Убит неизвестный, в каблуке у которого господином Лыковым (благосклонный кивок в сторону Алексея) обнаружен первый лист старинной рукописи, предположительно связанной с Аввакумом.
Рукопись Аввакума привлекательна не только для староверов, она может быть предметом продажи, интересным любому богатому коллекционеру. Однако за такое до сих пор еще не убивали… Коллекционеры – люди хоть и чокнутые, но тихие, с бандитами не водятся. Поэтому я склоняюсь к староверам.
Дело в том, что купец, только что вышедший отсюда – Арсений Иванович Морозов – является тайным руководителем Рогожской общины. Человек он весьма влиятельный. По имеющимся у меня агентурным данным, все старообрядческие толки возбуждены появлением какой-то архиважной рукописи, предлагаемой к продаже. Деньги за нее просятся продавцом огромные, чуть ли не двести тысяч. Думаю, что с этой рукописью и связано наше убийство. Лист, найденный в каблуке убитого, скорее всего, своего рода торговый образец.
И, наконец, у нас два трупа с одинаковым ранением стилетом, что очень напоминает почерк Сашки Регента. Если в это дело ввязались Регент и его патрон Осип Лякин по кличке Ося Душегуб, значит, у нас серьезные проблемы.
– Что же нам делать? – спросил полицмейстер.
– Позвольте, – приподнялся Львов. – Предлагаю усилить режим на ярмарке и в городе, раздать всем городовым фотографические портреты Лякина и Регента, активизировать агентуру.
– Я переоденусь мазуриком и потолкаюсь в трактирах и на «мельницах», – предложил Здобнов.
– Только осторожнее, Иван Иваныч, – предупредил Каргер, – тебя там каждая собака знает. Без хорошего грима ни шагу.
– А я, ваше превосходительство, – осмелел Лыков, – обойду Пески с фотографией убитого неизвестного, опрошу прислугу в пельменных.
– Почему именно в пельменных?
– Вот, – Алексей вынул из кармана лист бумаги, – записка от полицейского врача Милотворжского по итогам вскрытия. Убитый ужинал в пельменной, а они у нас все на Песках.
– Разумно, – согласился Каргер. – Вы, господин Благово, назначаетесь ответственным за это дело. Я начинаю готовить отчет для графа Игнатьева, его сиятельство прибывает завтра. Держите меня в курсе дела. За работу!
Алексею повезло уже в третьем заведении – пельменной Тимофеева. Показав угрюмому хозяину бляху, он велел привести ему по очереди всех половых, которые работали днем 14 июля. Первый же малый, рыжий разбитной ярославец, опознал по карточке клиента.
Лыков сел, обхватил голову руками, молча думал секунд тридцать. Потом встал и доложил:
– Судя по слогу, а также по упоминаемому в тексте Пустоозерью, рукопись может принадлежать перу протопопа Аввакума или одному из его сподвижников. Он провел в Пустоозерском остроге последние пятнадцать лет своей жизни и был там же и сожжен, кажется, в 1682-м году. В остроге, в земляной яме он много писал: мемуары, послания, религиозные сочинения. С ним вместе сидели еще трое – Епифаний, Лазарь, третьего не помню, и все они тоже много писали, но мне почему-то кажется, что это автограф Аввакума.
– Письмо или мемуар Аввакума. Хгм… Это он написал известные «Записки»? – спросил Здобнов.
– Точно так, Иван Иванович. Аввакум очень почитаем староверами. О прошлом годе, как писали «Московские ведомости», купец Викула Морозов купил неизвестный оригинал послания Аввакума княгине Урусовой за пятьдесят тысяч рублей.
– Что ж. Возможно наш покойник и впрямь купец, старовер и собиратель церковных древностей. Да еще и колченогий. С такими приметами мы его быстро опознаем.
Придя домой уже поздно вечером, Лыков поужинал с матушкой и сестрою, отмахнулся от их расспросов и ушел в свою комнату. Иван Иванович дал понять, что попросит пристава дать ему Алексея в помощь по сыскной части на все время ярмарки. Это было и лестно, и заманчиво. Лыков понимал, что романтики и демонических страстей в сыске намного меньше, чем в книгах Крестовского или графини Салиас – полтора года войны уже сделали из мальчика мужчину. Однако сыскная работа интереснее, чем помощником квартального шляться по торговым рядам. Ярмарка – гигантское предприятие, и для полицейской работы здесь огромное поле деятельности. Взять хотя бы знаменитые Самокаты – площадь на северо-востоке ярмарки с низкопробными народными увеселениями, куда полиция в принципе не совалась. Или не менее знаменитый «Кавказ» – остров на Волге, где месяцами обитали шайки убийц и грабителей, выходя по ночам на охоту. Зловещие «мельницы» – тайные игорные дома в Кунавино, контролируемые неуловимой бандой персов-душителей. Печально известный вертеп в Гордеевке, где в страшных для простого обывателя трактирах обретаются каждую ярмарку беглые каторжники. Притоны Кузнецова и Сушкина на той же Самокатной площади, в которых торговали живым товаром – женщинами и даже малолетними детьми, в том числе для азиатских гаремов. Частенько исчезали купцы и всплывали потом весной в Мещерском озере. Все это Лыков знал, как знал весь город, отчасти по слухам, отчасти из рассказов Здобнова и Ничепорукова, и руки у него чесались влезть в это грязное варево и попытаться что-то переделать, да и сыскную карьеру свою укрепить. Была у него тайная дурацкая мечта стать начальником сыскной полиции…
И вот сегодня он немного отличился. Если затем они со Здобновым найдут убийцу – это серьезная заслуга в глазах начальства, тогда, возможно, Лыкова вообще переведут в штат сыскного отделения. Вот тут-то и начнется интересная жизнь…
Лыков поломал еще немного голову над тем, что надо сделать для завтрашнего розыска, хотя и понимал, что Здобнов все придумает за него и лучше него. Потом записал для Гаммеля сведения о варшавских ворах и ювелирных мошенниках, но спать все равно еще не хотелось. Тогда он взял наполовину разрезанный том записок Теофиля Готье о путешествии в Россию и просидел с ним до полуночи.
Глава 3
Ярмарка
Ярмарка открылась, как водится, с архиерейского служения в Спасо-Преображенском соборе. По окончании литургии крестный ход торжественно, через всю ярмарку, через Главный дом прошел к Макарьевской часовне, перед которой искони стояли флачные башни. После молебна в присутствии губернатора, предводителя дворянства, городского головы, председателя ярмарочного комитета и прочего начальства помельче, ярмарочные флаги окропили святою водою и подняли. Толпа в несколько тысяч человек заревела, множество глаз было устремлено на флаги: как развернутся, так и пойдет ярмарка, в чью сторону потянутся полотнища, тем купцам будет хороший торг. Примета это старинная и верная: в 72-м году флаги дружно скосились на Пески, и точно, выгорела вся Сибирская пристань с миллионными залежами товаров, стоящая в противоположной Пескам стороне.
Полотнища развернуло на этот раз на Кунавино, раздался довольный гомон одних и разочарованное нытье других, и народ потихоньку разошелся по ярмарке. Пристав Львов рыскнул грозным взглядом на квартальных, те – на своих помощников, и полицейские степенно принялись обходить каждый свой квартал. Первый день работы ярмарки – 15 июля – самый тихий, торговля еще десять дней будет еле теплиться: приказчики не спеша подвозят с пристаней товар, раскладывают в лавках, лениво переругиваются. Хозяева или их представители с доверенностью появятся к 25 июля, ко дню святого Макария Желтоводского, когда будет второй крестный ход за благополучное ярмарки окончание. Вот тогда и начнется настоящая торговля; в иные дни на ярмарке, на площади 384 десятины, сходится одновременно до 300 тысяч человек! Двадцать пятого августа флаги спустят, ярмарку закроют, но торговля будет еще вестись до 10 сентября, когда уезжают все правительственные учреждения и запираются все лавки. В многолюдном бутафорском городе остаются лишь караульщики да свиньи, которых гордеевские обыватели выпускают для съедания огромных гор накопленных за ярмарку объедков.
Алексей встал аккурат между флачных башен, приосанился (хоть и был в статском), окинул взглядом величественную картину самого большого в мире торга.
Здесь иному читателю впору остановиться и пролистнуть, не глядя, последующие четыре страницы. Не всех заинтересует детальное описание ярмарки, а кому-то оно покажется затянутым. Но очень уж нам хотелось расписать те декорации, на фоне которых будут разворачиваться все последующие события! Что за спектакль без декораций? И еще – великая ярмарка ушла, исчезла, как Атлантида. Помянем ее хотя бы слабым нашим пером… Так что, читатель, решай сам.
У Теофиля Готье попалась ему вчера странная фраза – о том, что для описания Нижегородской ярмарки в цвете хватило бы лишь охры, жженой сиены, кассельской земли и битума. Слова эти были Лыкову незнакомы, но вызывали недоумение. Неужели для рассказа о таком величественном зрелище легкомысленному французу хватило бы четырех красок? Воистину нация верхоглядов и самодовольных дилетантов… Русскому оку тут было чем вдохновиться!
Алексей оглянулся. Позади него, отделенные затоном, находились знаменитые Пески – большой остров на Оке, также входящий в ярмарочную территорию и соединенный с ней двумя мостами. На Песках продается в Железном-Сибирском ряду уральское железо в больших оборотах. Торговля железом – одна из важнейших на ярмарке и определяет цену на него по всей России. Огромные партии металла сгружают здесь с судов, взвешивают и по конно-железной дороге отвозят на Московский вокзал. Выше по Оке – также весьма примечательные рыбные ряды. Здесь не продохнуть от запаха рыбы, а остров с обеих сторон уставлен коломенками (берут до 20 тысяч пудов груза) и гигантскими баржами, в которые грузят по 120 тысяч пудов! Здесь же, на Песках – длинные Шорные ряды, затем Овсяные и Кошемные, а также Мучной, Мясной, Зеленный и Сычужный ряды. Еще остров знаменит холодными кузницами, где из привезенного железа и жести выделывают ведра, заслонки, вьюшки и прочий подобный товар. Славятся Пески и русскими харчевнями, в которых угощают почти исключительно пельменями; лучшая из них – заведение Абелекова, которое спорит по качеству кухни с самим Никитой Егоровым, наипервейшим на ярмарке ресторатором.
Вверх по обоим берегам Оки и в затоне тесно сгрудились суда, облепили густо Петербургскую, Гребневскую, Молитовскую и Финляндскую пристани, составив огромный город на воде. Еще больший по размеру город – за Стрелкой, вверх по правому берегу Волги, где раскинулась на две версты никогда не отдыхающая Сибирская пристань.
Справа от Лыкова виднелась вдали красная громада собора Александра Невского. Собор уже построен и покрыт белой жестью, три года ведутся отделочные работы и росписи и еще столько же, говорят, пройдут.
Повсюду вокруг и сзади собора тоже ряды – Ложкарный, Колокольный, Проволочный (здесь царствуют исключительно жители нижегородского села Безводное); громадные корпуса наполнены сырейным товаром (то есть сырыми кожами, торговля которыми одна из важнейших на ярмарке) и выделанными кожами, по большей части из города Богородска. Здесь же площадь, где закупают свой товар офени. Еще правее, у самой оконечности Стрелки, где Ока сливается с Волгой – два озера: Баранцево и Круглое (которое вовсе не круглое), а у самой кромки воды – пароходные конторы: Гусева, Бородина, Тарышкина, фон Мекка и других.
Не доходя до собора, упирается в берег Оки самый длинный в России плашкоутный мост, по которому Алексей по утрам ходит на службу. Мост ежегодно наводится заново, длина его – 376 и 1/2 сажени[5], ширина – 7 саженей[6]. Ночью середина моста раздвигается для пропуска судов. Справа от моста – ряды Железный Ярославский, Железный Нижегородский, Стеклянный, Варежный, Рукавичный, Валеночный и Щепной.
Как бы продолжением от моста идет на север Нижегородская улица, в середине которой – знаменитый ярмарочный театр, так называемый Большой (Малый находится возле мечети), и трактир Ермолаева, высший шик для купечества средней руки. По обеим сторонам улицы – ряды: справа – Напиточные (восемь больших корпусов, насквозь пропахших кизлярской водкой), слева – Старый Москательный, Бакалейный, Хомутные. Между Нижегородской улицей и Главным домом – тоже ряды: Иконный, Табачный, Тулупный и Бакалейный, а также длинная Мебельносундучноподносная линия. Корпуса все добротные, из красного кирпича: после того как в 1874 году правительство стало передавать ярмарочные помещения купцам из аренды в собственность, очень оживилось каменное строительство.
Еще выше, если идти от театра к Мещерскому озеру – Башкирский и Экипажный ряды, снова Сырейные и – мечеть. Здесь начинается Азиатская часть. Огромный Караван-сарай забит персами, армянами, бухарцами, хивинцами, кокандцами, ташкентцами, а также разными мелкими кавказскими народами. Торговля идет персидским и закавказским товаром: рис, изюм, сабза, миндаль, фисташки, орехи, а кроме того, хлопок, кашемировые шали, каракуль, волчьи, лисьи и куньи шкуры, шелк-сырец и шелковые ткани, олений рог, багдадские шерстяные платки, москательный товар (индиго, марена, канцелярское семя, чернильные орешки[7]). Торгуют персидскими коврами и в лавках вокруг мечети, да еще по всей ярмарке расхаживают персы, в высоких мерлушковых шапках и с коврами на плечах. Здесь же множество татарских харчевен, постоялые дворы, азиатские бани с самым гнусным развратом (куда полиция не ходит), в Караван-сарае – временные ярмарочные гаремы.
На севере Азиатской части, по берегам Мещерского озера и Малого канала – знаменитые «макарьевские кухни», где готовят для мелкого купечества, приказчиков и прочих сидельцев. По всей ярмарке снуют веселые разбитные бабенки с судками на коромыслах. В лавках разводить огонь запрещено, даже чаю не попьешь, вот вся невзыскательная братия и кормится из этих судков за 15–20 рублей в месяц.
За Малым каналом на своего рода острове – знаменитая Самокатная площадь. Это самое шумное место на ярмарке, где в разгар торга постоянно толкается простой народ, снуют продавцы квасу, сбитня и пирогов с печенкой, гремят турецкие барабаны, визжат расстроенные скрипки, хрипят флейты, кричат балаганные зазывалы. Собственно самокаты представляют собой двухэтажные дощатые сооружения, где внутри второго этажа середина зала вращается, уставленная скамьями, деревянными конями, каретами. На конях едут подростки, в каретах – подгулявшие мещане и купчики со своими пассиями, а на скамьях шпалерами – проститутки, сплошь красивые молодые девушки в платках и ярких платьях, на любой вкус. Тут же в зале – подобие театральных подмостков, где разыгрываются народные пиесы: «Падение Гуниба», «Взятие Шамиля», «Атаман Гроза» и тому подобные шедевры. В углу – стойка с бутылками всех мастей, за стойкой ражий бородатый детина с самой зверской физиономией, хозяин заведения. По зале расхаживает охрана – три-четыре обезьяноподобных громилы, которые выкидывают наиболее буйных пьяных прямо со второго этажа на песчаный двор. Возле самокатов – трактиры с номерами, окружающими своеобразной галереей собственно питейные заведения. Такое соседство строжайше запрещено законом, но полиции на Самокатной площади не бывает, поэтому в номерах идет скоротечный разврат, причем желающие уединиться стоят в очередь, перешучиваясь.
Клиенты побогаче занимают отдельные номера в самих трактирах, где к их услугам уже не дешевые девки с самокатов, а арфистки, каскадные певицы и специальный трактирный персонал – все девушки не старше 19–20 лет и очень красивые. Здесь разврат отъявленный, без каких-либо рамок и приличий, на любой вкус, включая самый извращенный. Наиболее шикарный – трактир Кузнецова, возле канала. Трактир «держат» персы-душители во главе со зловещим Али-Бером: по ночам они охраняют самую крупную на ярмарке «мельницу» (тайный игорный дом), беря за это комиссию. В номерах Кузнецова каждый сезон исчезает бесследно несколько богатых купцов: говорят, у него на службе состоит особый фармацевт, составляющий одурманивающие смеси, лишающие человека сознания, а то и жизни…
Между самокатами и трактирами разбросаны другие заведения: «механический театр», показывающий сценку «Шествие папы Пия IX», балаган с «прекрасной альбиноской» и двумя карликами, кабинет восковых фигур, зверинец Крейцберга, стереоскопическая галерея Патюэля, какая-то «Циклограмма», «выставка профессоров италианской живописи» с эротическими рисунками, «Планета счастья с механической пушкой», фотографические кабинеты, бородатые женщины, комедиантские балаганы, «факиры прямо из Индии», «тибетские целители, возвращающие мужскую силу всего за один сеанс» и прочие чудеса.
Если же перейти от самокатов через Обводный-Бетанкуровский канал, то окажешься в Гостином дворе – центре старой ярмарки, застроенной еще самим Монферраном. Этот центр и разворачивался сейчас перед Лыковым. Прямо перед ним, между флачными башнями, возвышалась Макарьевская часовня, в которой на время ярмарки помещается старинная чудотворная икона Макария Желтоводского, список 1620-го года с оригинала, хранящегося в Унженском монастыре.
Позади часовни – Главная площадь, образованная восемью двухэтажными угловыми корпусами. В корпусах расположены ряды: Часовой, Меняльные, Оружейный, Зеркальный, Шляпный-Московский, Фруктовые, Бумажный, Овощные большой и малый. Все корпуса опоясаны крытыми галереями с чугунными колоннами.
Запирает Главную площадь (125×30 сажен)[8] Главный дом, продолженный с двух сторон флигелями; перед ним – один из двух ярмарочных фонтанов. На верхнем этаже дома помещаются начальник губернии и комендант ярмарки; под ними – канцелярия губернатора, клуб и ресторация. В цоколе расположены самые шикарные магазины – косметические и галантерейные, торгующие екатеринбургскими изделиями из камней и шелковыми тканями, а также коврами. В центральной зале, на деревянной эстраде играет по вечерам военный духовой оркестр. С шести до десяти часов вечера по зале гуляет публика, делает покупки, слушает музыку, знакомится, к одиннадцати почти все стихает.
На подъезде, выходящем на юг, к Оке – масса извозчиков, ибо это главный въезд в город. На противоположной стороне Главного дома – знаменитая кондитерская Мишеля, которой столько же лет, сколько и ярмарке.
В левом (западном) флигеле – ярмарочная контора, почтовое отделение и гауптвахта, в правом (восточном) – полиция, аптека, биржевой зал, контора банка и часть пожарной команды.
Если выйти из Главного дома на север, куда извозчиков не пускают, окажешься на бойком месте. Справа – открытое летнее кафе, единственное место на ярмарке, кроме рестораций, где можно курить; оно всегда забито чиновниками из Главного дома и евреями-маклерами, ищущими гешефта. Перед бульваром толкаются люди с ваксой и свечами, мальчишки с газетами, татары с мылом, продавцы пряников и квасу, кокотки, приезжие помещики с женами и дочками, спокойные англичане, развязные румыны и неизбежные персы с коврами.
От Главного дома идет на север бульвар, упирающийся в Спасо-Преображенский собор, также обязанный своей красотой Монферрану. Справа и слева по обеим сторонам бульвара – знаменитый Гостиный двор: 48 корпусов, расположенных в 12 линий по 4 корпуса в каждой. В одном корпусе – 42 лавки, внизу купцы торгуют, а наверху живут. Лавки открываются уже в 6 часов утра. Ряды имеют свои исторически сложившиеся названия: слева – Галантерейный, Серебряный, Книжный, Фарфоровый и Хрустальный, Пушные, Шляпный-Нижегородский, Астраханский и Ярославский, Армянские ряды (это все и есть лыковский квартал), справа – Суконные, Суровские, Чулочные, Панские розничные и гуртовые, Игольные Ярославский и Московский, Шуйский-Бухарский, Лоскутный и Кафтанный ряды.
Здесь тон задают московские и иванововознесенские мануфактуристы, самые богатые и влиятельные люди на ярмарке; наибольшие обороты делаются в этих рядах, а купленные здесь товары расходятся от Северо-Американских Соединенных Штатов (ежегодно закупают ровно миллион аршинов холста ручной выделки) и до Китая (куда, правда, охотнее всего увозят российскую звонкую монету).
Корпуса разделены одиннадцатью линиями с юга на север и тремя улицами с востока на запад; улицы имеют 6 сажен[9] ширины, а бульвар – 15[10]. На бульваре стоят помповые колодези. В конце бульвара, перед собором, живописно расположились четыре корпуса Китайских рядов, с крышами под пагоды и китайскими болванами на фронтонах. Здесь раньше была через Кяхту большая чайная торговля; с появлением кантонского чая она уменьшилась, и опустевшие было лавки тут же заняли всесильные мануфактуристы.
Все это пространство огромной дугой огибает Обводный канал с четырьмя проезжими мостами и двумя пешеходными.
Справа за каналом – мечеть (она и объединяет Азиатский квартал), слева – Армянская церковь. Там же слева, в сторону Кунавина и железнодорожного вокзала – последние ряды: Ваточный, Пушной, Мурашкинский-Меховой и Васильевский пестрорядинный. Между ними и церковью – лучшая на ярмарке ресторация Никиты Егорова, ниже – постоялые дворы, кухни и казачий двор, где стоят ежегодно вызываемые на ярмарку оренбургские казаки.
Вот и вся ярмарка!
Алексей обошел несколько раз свой квартал, заглянул к соседям, рассказал Ничепорукову анекдот о князе Меньшикове. Все было тихо, почти ничего не говорило об открытии знаменитого торга. Приказчики раскладывали товар в лавках, широкоплечие татары в белых войлочных шляпах затаскивали тюки с телег вовнутрь. Татары, весьма уважаемые купечеством за честность и трудолюбие, обслуживали все лавки на ярмарке; русские работали только грузчиками на Сибирской пристани.
Бойко шла первая торговля только лишь в модных лавках (нижегородцы приехали «с горы»), да у мебельщиков и посудников – многочисленные ярмарочные трактиры запасались стульями, столами да тарелками, что побьют потом пьяные купцы.
От скуки Алексей зашел к Гаммелю. Тот как раз проводил до дверей барыню в белом кринолине; по выражению лица ювелира Лыков понял, что барыня ничего не купила.
– О, Алексей Николаевич! – обрадовался Гаммель гостю, – мы с Марком только что вас поминали. У Никиты вчера говорили – мертвое тело нашли?
И ювелир ловко вытащил из рукава и положил на прилавок перед Алексеем десятирублевую ассигнацию.
– Нашли, – так же ловко смахнул ее в карман Лыков, – но опознать пока не можем. По виду купец. Левая нога короче правой, но каблуки выровнены, значит, он не хромал. Усы и борода небольшие, на вид 45 лет, ростом с меня. Зубы белые, не курил, возможно, старовер.
Тут вдруг Лыков увидел, как Гаммель с Марком осторожно переглянулись. Эге… надо запомнить.
– Фотопортрет обещали завтра, как получу, зайду, покажу, – закончил Алексей и спросил небрежно: – Не ваш клиент, Абрам Моисеич?
– Э, какие у нас клиенты, торговля еще не началась, – в тон ему ответил ювелир, но Алексей в зеркало увидел, как стоящий у него за спиной Каланча перекрестился и беззвучно прошептал молитву.
Вышел Лыков от Гаммеля сильно задумчивый и направился в часть искать Здобнова. Нашел его на съезжей, где тот тряс какого-то золоторотца из первого урожая. Иван Иванович сказал Алексею, что сыском они займутся завтра, а сейчас надо идти следить за порядком, и тот послушно вернулся в свой квартал.
День завершился обыденно.
Глава 4
Лякинские ребята
На следующий день, в 11 часов пополудни Лыков со Здобновым, вооруженные фотографией убитого неизвестного лица, пошли в лавку Большакова, что у трактира Бубнова, недалеко от Обводного канала. Здесь собирались старообрядцы, и сюда для них свозили старопечатные и рукописные книги и дониконианские иконы. Оборот у Большакова был большой, но подпольный, а лавка являлась своего рода тайным клубом поповцев Рогожского кладбища – самого мощного толка староверов, законно существующего аж с 1771 года. Все это Иван Иваныч объяснил Алексею по пути.
В лавке Большакова они застали, кроме хозяина, двух авантажных бородатых купцов в дорогих сюртуках и одного, помоложе, в куцем модном пиджаке.
– Бог в помощь, Сергей Тихонович! – зычно поздоровался Здобнов; при их появлении разговор в лавке сразу смолк и повисла тишина.
– Иван Иванычу наше почтение, – тенорком ответил Большаков. – Чем могу помочь полиции?
При этих словах купцы молча развернулись и собрались выходить, но Здобнов аккуратно, но твердо попридержал их:
– Прошу прощенья, господа хорошие, но вы мне тут на карточку гляньте. Знакома ли вам эта личность?
Здобнов передал купцам фотографический портрет неизвестного, сделанный в полицейском морге. Большаков вышел из-за прилавка и тоже стал разглядывать карточку. Минуту было слышно лишь сопение; полицейские внимательно вглядывались в лица староверов.
Лыкову сразу стало ясно, что убитый был им всем известен. Молодой капиталист в пиджаке аж побледнел, хотел что-то сказать, но сосед крепко наступил ему на ногу и тот притих.
– Нет, этого господина никто из нас не знает, – сказал за всех самый важный из купцов, глядя при этом на молодого; потом бесцеремонно отодвинул Здобнова плечом и молча вышел из лавки. Во всех его повадках сквозила уверенность «большого человека». Остальные двое послушно следовали за ним.
Здобнов хотел что-то сказать им в спину, но промолчал, постоял немного, словно выжидая, затем кивнул хозяину и тоже вышел на улицу.
В сажени от лавки стоял и смотрел в другую сторону молодой купец. Здобнов шагнул к нему и вполголоса сказал:
– Я вас слушаю.
– Я… – в смущении обернулся парень, – я, собственно, ничего… а впрочем, вы правы. Я знаю этого человека. Но здесь говорить неловко; давайте встретимся сегодня в восемь вечера на углу Пожарской и Пушной набережной. Прощайте!
И он быстро ушел.
– Клюет, – удовлетворительно кивнул Здобнов и вынул часы. – Пока хватит. Ты иди сейчас в свой квартал, а без пяти восемь будь, где сказал купчик, и при оружии. А я пойду доложу Павлу Афанасьевичу, господину Благово.
Лыков с трудом дотерпел до вечера. Уже в семь часов взял в оружейной комнате служебный «смит-вессон» образца 1872 года, засунул сзади за брючный ремень и начал прохаживаться по Пушной набережной вдоль канала. Без пяти восемь подошел Здобнов. Они встали под навес крытой галереи, чтобы не маячить на виду, и простояли так до девяти. Купец не пришел.
Раздосадованный Лыков сдал револьвер, попрощался с Ничепоруковым и Здобновым и ушел домой.
Утром следующего дня их конфидент нашелся – лежал на Сибирской пристани, засунутый между двумя цибиками с кожаным чаем[11], с трехгранной раной в сердце.
Пристав Львов рвал и метал: через два дня приезжает грозный генерал-губернатор Игнатьев, а у них уже два трупа. Здобнову было приказано «вылезти из кожи вон, но к приезду убийцу предоставить». Лыкова официально открепили от квартала и назначили помощником сыскного надзирателя Макарьевской части, то есть он стал сыщиком!
– Держись, Алексей, теперь все шишки наши, – сказал ему умудренный Здобнов. – С этих обалдуев какой спрос? Их дело в свисток свистеть, а жуликов с нас будут спрашивать.
Поиск убийц усилился. К полицмейстеру вызвали на беседу тех двух купцов, что были вчера в лавке Большакова вместе с покойным (их имена нехотя назвал хозяин лавки). Одним из них оказался сам Арсений Иванович Морозов, хозяин огромной Богородско-Глуховской мануфактуры, второй – туз помельче, но тоже козырный – коммерции советник Иван Александрович Найденов, совладелец торгового дома «А. Найденов и сыновья», а также брат знаменитого Николая Найденова, председателя Московского торгового банка и Московского биржевого комитета.
Оба купца ответили на крайне вежливо заданные им вопросы очень скупо (Лыкова, как мелкую сошку, к участию вообще не допустили, а Здобнов присутствовал бессловесно; он и рассказал Алексею о том, как шла беседа). Да, вон тот полицейский показывал им карточку какого-то человека, им не известного. Нет, они все трое не опознали личность на карточке. Молодой их товарищ, что ночью погиб – Яков Прохоров, сын одного из совладельцев (Алексея Яковлевича) Трехгорной мануфактуры, хороший парнишка. Они уже отбили телеграмму отцу, тот скоро приедет. Нет, Яша тоже ничего не знал и знать по молодости не мог; он на ярмарке всего второй раз, они его опекали и делу учили. Знакомств у Яши своих еще нет, кого он там мог узнать, упокой Господи его душу…
Беседа на этом и закончилась, купцы ушли.
После этого в кабинет допустили Лыкова. Совещание вел сам полицмейстер генерал-майор Каргер; присутствовали надворный советник Благово, пристав Львов, а также Здобнов и Лыков.
Здобнов доложил о ходе розысков, о встрече в лавке Большакова и о короткой беседе с Яковом Прохоровым на улице; высказал убеждение, что все трое купцов узнали убитого на фотографии. Благово и Львов сошлись во мнении, что тут явно какая-то купеческая, а может, и староверческая тайна, а значит, правды от купцов не добьешься и надо заходить с другого конца.
Благово умело вел беседу, направляя незаметно даже Каргера. Алексей видел, что он на голову выше всех в сыске, многоопытный Здобнов и тот слушал его с напряженным вниманием.
– Итак, господа, – говорил Благово, – что мы имеем? У нас есть некоторые факты, давайте построим логическую цепь. Убит неизвестный, в каблуке у которого господином Лыковым (благосклонный кивок в сторону Алексея) обнаружен первый лист старинной рукописи, предположительно связанной с Аввакумом.
Рукопись Аввакума привлекательна не только для староверов, она может быть предметом продажи, интересным любому богатому коллекционеру. Однако за такое до сих пор еще не убивали… Коллекционеры – люди хоть и чокнутые, но тихие, с бандитами не водятся. Поэтому я склоняюсь к староверам.
Дело в том, что купец, только что вышедший отсюда – Арсений Иванович Морозов – является тайным руководителем Рогожской общины. Человек он весьма влиятельный. По имеющимся у меня агентурным данным, все старообрядческие толки возбуждены появлением какой-то архиважной рукописи, предлагаемой к продаже. Деньги за нее просятся продавцом огромные, чуть ли не двести тысяч. Думаю, что с этой рукописью и связано наше убийство. Лист, найденный в каблуке убитого, скорее всего, своего рода торговый образец.
И, наконец, у нас два трупа с одинаковым ранением стилетом, что очень напоминает почерк Сашки Регента. Если в это дело ввязались Регент и его патрон Осип Лякин по кличке Ося Душегуб, значит, у нас серьезные проблемы.
– Что же нам делать? – спросил полицмейстер.
– Позвольте, – приподнялся Львов. – Предлагаю усилить режим на ярмарке и в городе, раздать всем городовым фотографические портреты Лякина и Регента, активизировать агентуру.
– Я переоденусь мазуриком и потолкаюсь в трактирах и на «мельницах», – предложил Здобнов.
– Только осторожнее, Иван Иваныч, – предупредил Каргер, – тебя там каждая собака знает. Без хорошего грима ни шагу.
– А я, ваше превосходительство, – осмелел Лыков, – обойду Пески с фотографией убитого неизвестного, опрошу прислугу в пельменных.
– Почему именно в пельменных?
– Вот, – Алексей вынул из кармана лист бумаги, – записка от полицейского врача Милотворжского по итогам вскрытия. Убитый ужинал в пельменной, а они у нас все на Песках.
– Разумно, – согласился Каргер. – Вы, господин Благово, назначаетесь ответственным за это дело. Я начинаю готовить отчет для графа Игнатьева, его сиятельство прибывает завтра. Держите меня в курсе дела. За работу!
Алексею повезло уже в третьем заведении – пельменной Тимофеева. Показав угрюмому хозяину бляху, он велел привести ему по очереди всех половых, которые работали днем 14 июля. Первый же малый, рыжий разбитной ярославец, опознал по карточке клиента.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента