Нил Кросс. Начало

   Блестящая черная дверь открывается, за ней стоит Шина Квалингана – низкорослая пожилая негритянка с высоченным начесом. На ней старомодный нейлоновый халат с логотипом фирмы на груди, шлепанцы. У двери на коврик аккуратно поставлены ее туфли.
   Стоя в дверях, Шина держит в руках шланг подтянувшегося за ней пылесоса. Рипли предъявляет бедж.
   – Шина Квалингана?
   – Я тут, сынок, не живу. Просто работаю.
   У нее приятный напевный акцент. Правда, чтобы понимать ее, Рипли приходится слегка напрягать слух.
   – Я знаю, что вы здесь не живете, – с учтивым терпением говорит Рипли, еще раз показывая бедж. – Я сержант полиции Рипли, из отдела тяжких преступлений. А это констебль Делпи, с Хобб-лейн.
   – Что, простите?
   – Мы могли бы зайти внутрь?
   Шина Квалингана с пугливой поспешностью смотрит на сержанта, затем, через плечо, оглядывается назад:
   – Нет-нет, заходить нельзя! Это не мой дом!
   – Что ж, можно поговорить и здесь…
   – А в чем проблема?
   – Миссис Квалингана, лично у вас нет никаких проблем.
   Это, похоже, лишь сильнее ее настораживает. Делпи вздыхает. Она гораздо менее учтива, чем Рипли:
   – Мы здесь по делу о разбойном нападении…
   – Я не разбойничаю.
   – Насчет этого у нас и мыслей нет. В самом деле, миссис Квалингана, вам нечего опасаться. Правда.
   Шина Квалингана кивает, но ничего не говорит. Рука ее сжимает и разжимает гофрированный шланг пылесоса.
   – Вы убираете у Тома и Сары Ламберт, по Бриджмен-роуд, двадцать пять? – обращается к ней Рипли.
   Он с минуту молчит, ждет, пока заговорит миссис Квалингана.
   – А что? – реагирует она наконец.
   – Как уже сказала моя коллега, мы расследуем по этому адресу кражу со взломом.
   Уборщица сжимает шланг.
   – Миссис Квалингана, – говорит ей Рипли, – быть может, вам будет удобнее переговорить с нами в полицейском участке? Там спокойнее.
   Она долго и неотрывно смотрит на сержанта:
   – Мне нужно всего две минуты, чтобы закончить.
   – Две минуты? Не вопрос.
   Уборщица делает попытку закрыть за собой дверь. Очень мягко, но достаточно решительно констебль Делпи берется за ручку с наружной стороны, не давая ей это сделать.
   – Мы будем ждать вас здесь.
   Шина Квалингана поворачивается к ним спиной, что-то бормоча себе под нос, а затем исчезает в недрах квартиры, чтобы закончить уборку санузла.

* * *

   Патрику, сыну Генри, двадцать лет. Худой, с утонченными чертами лица, он выглядит несколько диковато в своих джинсах и оливковой камуфляжной куртке.
   В парке он наловил восемь кроликов, которые сейчас возятся и сипло попискивают в специально сшитом для них рюкзаке. Патрик уже знает: стоит их оставить ненадолго, как они непременно прогрызут мешковину и начнут цапаться между собой, как акулята в утробе своей мамаши.
   Минуя автоматические ворота, он проходит в необъятный заросший сад. Ворота закрываются следом. В тиши, под приятное постукивание дождевых капель, играют лиственные тени, вода скатывается с массивных древесных стволов; с улицы доносится приглушенный шум машин. А сквозь все эти звуки пробивается тоненькое скорбное вытье младенца…
   Патрик обходит дом с тыла, проходя к самой укромной части сада. Открывает двери, обитые листовым железом, и ступает в сумрак длинного, с цементным полом гаража. Минует беговую дорожку, которую они используют для собак, тренируя их сердечно-сосудистую систему и общую выносливость. Подходит к вольерам из толстой проволоки. Собаки ждут молча – приземистые мускулистые питбультерьеры с широкими головами, гипертрофированными затылочными мышцами и по-лягушачьи широкими пастями. У каждой вокруг шеи обмотана тяжелая цепь – для укрепления мышц шеи и верхней части туловища. Патрика собаки приветствуют возбужденно, но совершенно беззвучно: Генри заблаговременно позаботился о том, чтобы удалить у них голосовые связки.
   Псы поклоняются Генри как своенравному богу, но они знают, что кормить их будет Патрик, который по утрам частенько приносит им живую снедь. Иногда это щенки или котята, собранные по объявлениям типа «отдадим в добрые руки». Иногда кролики или крысы, отловленные в парке. Как только Патрик приподнимает вверх рюкзак с кроликами, псы жадно впиваются в него по-идиотски бессмысленными взглядами.
   Патрик опрокидывает содержимое рюкзака в вольер и наблюдает за разгорающимся там кровавым пиршеством. Кролики сообразительней собак: им вообще присуща врожденная сметливость, к тому же им очень хочется жить. Тем не менее псы почти мгновенно раздирают их на влажные лоскутки. В это время двери гаража раскрываются, скрежеща по бетону. Входит Генри. Он в явном смятении.
   – Эмма не берет бутылочку, – говорит он растерянно. – Я не знаю, что делать.
   Патрик следом за Генри идет в дом и поднимается по лестнице. Моет руки под краном жидким мылом, отчего ладони начинают пахнуть апельсином. После этого он проходит в спальню к младенцу. Брезгливо глядя на него, в очередной раз удивляется неизъяснимому уродству.
   Как-то раз Патрик случайно наткнулся на крысиное гнездо. Это было в те времена, когда он совсем еще мальчонкой спал в звуконепроницаемом подвале. Крысятник примостился между отставшим куском гипсокартона и небрежно прикрепленной Генри обшивкой звукоизоляции – судорожно копошащаяся голо-розовая гроздь из слепых пищащих детенышей, сплетшихся меж собой змеистыми хвостиками.
   Увидев это, Патрик взвыл от ужаса и, дико замахиваясь, стал колотить кулачками по массивной двери. Он орал и ревел, но никто, разумеется, его не услышал и не пришел на помощь. Генри объявился только предвечерней порой – с бутылкой теплого молока для Патрика и парой ломтей белого хлеба. При виде крысиного короля даже он, всегда невозмутимый и совершенно не чурающийся крови, в невольном ужасе подался на шаг назад.
   Патрик иной раз со смешком вспоминает их с Генри реакцию в тот давно минувший день. Нынче, отыщи Патрик за листом фанеры такого вот крысиного короля, он счел бы это везением для себя. Такие вещи – явление поистине редкое. Сейчас все это копошащееся месиво он соскреб бы лопатой и поместил в бутыль с денатуратом. А бутыль эту поставил бы на полку у себя в комнате.
   Патрик испытывает противоречивые чувства к этому беспомощному злобному созданию, которое корчится перед ним на пластиковом матрасике с мишками. В основном это ненависть и отвращение. Впрочем, и жалость тоже…
   – Она кашляет, – растерянно сообщает Генри.
   – Ну так отвези ее к врачу.
   – Не могу, ты же знаешь.
   – Ты кормить ее пробовал?
   – А как же, – возмущенно отвечает Генри. – Какого хрена!
   – Может быть, молоко слишком горячее?
   – Да нет.
   – Тогда слишком холодное?
   – Да говорю тебе, нет! Она просто… квелая какая-то. И все время спит. Может, она спит слишком много?
   – Не знаю.
   – Ну надо же просыпаться хотя бы для того, чтобы поесть, а? Младенцы – они ж такие, им все время жрать подавай.
   – Она не горячая?
   Генри опускает руки в кроватку и кладет Эмму так, чтобы можно было сунуть градусник ей под мышку. У Патрика вызывают легкое отвращение ее механические, почти безжизненные движения.
   – Тридцать четыре и четыре, – сообщает Генри. – Ч-черт. Маловато.
   – А ее и в самом деле, похоже, знобит.
   Генри и раньше подмечал, что у малышки тряслись ручки и подбородок. Теперь уже содрогалось от озноба все ее маленькое тельце.
   – Бутылочка бутылочкой, – вздыхает Генри, – а нам нужна нянька. Кормилица.
   Затяжная пауза.
   – Может быть, ты?.. – спрашивает наконец Патрик.
   – Я?!
   – Ага. Ну пожалуйста, пап.
   – А почему я?
   – А я почему? Я же… стесняться буду.
   Генри невелик ростом, но с силенками у него все в порядке, да и со злостью тоже.
   – И как бы это, по-твоему, выглядело, а? Ты, щенок слюнявый! Как бы это, мать твою, смотрелось?
   – Пожалуйста, – просит Патрик.
   Генри с сердитым шипением выпихивает его на лестничную площадку. Аккуратно прикрывает за собой дверь в детскую спальню. В коридоре он хватает Патрика за волосы и хорошенько прикладывает его лицом о стену. Патрик в смятении отшатывается. Генри дает ему еще несколько увесистых затрещин и пинком валит на пол.
   – Так, – бросает он сверху. – Сейчас же берешь денег из заначки и, мать твою, все без разговоров делаешь.

Глава 8

   Зои и Марк знакомы чуть больше года. Он работает в «Либертэ санс фронтьер» и приставлен к ней для обмена информацией по делу Мунзира Хаттима.
   Марк по-мужски красив. От твидового пиджака и модных вельветовых штанов веет легкой богемностью. Он спокоен и романтично-сентиментален. Иногда, правда, чересчур серьезен. После четвертой встречи он предложил ей отобедать вместе.
   Они сидели в кафе, глядя на дрейфующих снаружи людей. Зои рассказывала о Джоне. Она всегда говорила с ним о Джоне. В конце концов Марк не выдержал:
   – И как же вы вдвоем все это время ладите?
   – А как все ладят?
   – Не знаю, – мягко усмехается он. – Мы с моей бывшей супругой любили друг друга буквально со школьной скамьи.
   – Не может быть!
   – В самом деле.
   – Как мило.
   – Ходили вместе в первый класс, – рассказывал Марк. – В Стоквуд-Вэйле, в начальной школе. Ее звали Эмили Эдвардс, и волосы у нее всегда были завязаны в конский хвост. Она умела лазать по деревьям и все такое… В общем, полный букет.
   – Получается, она была первая и единственная?
   – Боже мой, нет, конечно. Нет, нет и еще раз нет. Мы с ней оттрубили вместе, даже затрудняюсь сказать… три года? Четыре? И разлетелись, когда начался шестой класс. От нее стало отдавать каким-то политическим душком… Долой бомбы! Да здравствует рабочий социализм! Женщины – борцы за мир!
   Он рассмеялся, вспоминая. Между ними проскочила искорка печального взаимопонимания. Зои захотелось прильнуть к нему, коснуться его руки, как-нибудь утешить и, может быть, утешиться самой. Однако вместо этого она, откинув волосы, помешала ложечкой свой эспрессо.
   – Так что же произошло?
   – О, мы повстречались снова. Спустя годы, в Брайтоне. Совершенно случайно: каждый в своей компании отрывался на встрече Нового года. И когда мы друг друга увидели, то как будто вернулось прошлое. Она прошла через свою фазу, вынырнув с той стороны. А я прошел, соответственно, через свою.
   – И что же это была за фаза?
   Он застенчиво пожал плечами.
   – В основном «Эхо и люди-кролики».
   – Еще раз: эхо и люди… кто?
   – Кролики. Ты не знаешь про людей-кроликов?
   – Лично я таких особей в глаза не видела.
   – А об Эриксе что-нибудь слышала?
   – Нет.
   – Был такой клуб, – пояснил он. – Все это в Ливерпуле. Элвис Костелло… Я на него, кстати, туда ходил. Потом еще «Клэш», «Джой Дивижн», «Баншиз», «Баззкокс». Ты слышала когда-нибудь «Баззкокс»?
   Зои покачала головой. Он набубнил ей мотив из песни «Влюбился не в того, кого надо». Поняв, что для нее это пустой звук, осекся. Нависла неловкая пауза.
   – В общем, классная песня, – заключил он.
   Внести Зои лепту в оплату счета Марк не дал, и, закутавшись в пальто, они шагнули в осень.
   – Знаешь, а мне пока не хочется возвращаться, – первым сказал он.
   – И мне тоже, – призналась она.
   Тогда они пошли гулять в парк, нашли там скамейку и сели. Зои притулилась на краешке, выпрямив спину, а Марк расселся вольготно, достал из кармана плоскую жестянку с табаком и начал сворачивать самокрутку.
   – Ты не возражаешь?
   – Нисколько. Даже хорошо, если дым пойдет в мою сторону.
   – А ты покуриваешь?
   – Иногда, очень редко.
   – Хочешь, я тебе тоже сверну?
   Они оба молчали, пока Марк не свернул и не передал самокрутку Зои. Она сжала ее губами, чувствуя легкую жгучесть табака. Марк вынул зажигалку, и Зои склонилась к нему, вдохнув его запах. Затем отстранилась, пыхнув своей первой со времен студенчества сигареткой. Ей понравились и вкус ее, и аромат. Мелькнула любопытная мысль: как сочетается эта самокрутка с ее одеждой, туфлями, волосами…
   – И как долго все это у вас продлилось? – спросила она, снимая с кончика языка табачную крошку и чувствуя на себе взгляд Марка.
   – Ты про нас с Лиз? Одиннадцать лет на все про все.
   – Наверное, и детки есть?
   – Стивен, ему сейчас шестнадцать. Хлое девять. Оба живут с мамой. А у тебя?
   – У нас с Джоном? Бог миловал.
   – То есть как это понимать?
   – Что именно?
   – Ну, эта интонация…
   – Не знаю. А что, я говорю с какой-то особой интонацией?
   – Определенно. С особой такой подчеркнутостью.
   Она фыркнула и смущенно прикрыла нос ладонью. Марк отреагировал широкой улыбкой.
   – Мне даже сама мысль об этом странна: у нас с Джоном – да вдруг дети.
   – А что в этом такого неслыханного?
   – Мы сошлись на том, что нам не надо этого. Еще когда сами были школярами.
   – В самом деле? Так вы давно уже знакомы?
   – С начала времен.
   Должно было выйти смешно, а получилось как-то грустно. Зои какое-то время смотрела на голубей, а потом сказала:
   – Познакомились в университете.
   – Однокурсники?
   – Да нет. Я училась на юридическом, а он – в аспирантуре на кафедре английского.
   Она уткнулась подбородком в теплое пальто, задумчиво улыбаясь своим мыслям, как при просмотре старых фотографий.
   – Случай свел нас только потому, что мы оба выбрали один и тот же факультатив по сравнительной религии. Я сидела рядом с ним в той тесной аудитории. Там все друг друга знали, кроме нас с Джоном. Правда, мне уже была известна его репутация.
   – И какая же у него была репутация?
   – Ну, говорили, что он такой высоченный, – сказала она застенчиво, как школьница, – очень сильный. Очень красивый. И очень настойчивый, прямо-таки неотступный.
   От этого своего рассказа Зои пробрал радостный непринужденный смех.
   – У нас все девушки были от него без ума, а он даже ухом не вел. И чем больше он их не замечал, тем сильнее они по нему сохли. Ради него они шли на любые самые дурацкие поступки. Причем, заметь, не просто какие-нибудь там тихони, а яркие, умнейшие молодые женщины, которые ради того только, чтобы привлечь его внимание, попадали, как дурехи, в глупейшие ситуации. А он так ничего и не замечал.
   – Ну как же, ведь все замечают?
   – Клянусь Богом. Это была даже не спесь. А что-то вроде… близорукости, что ли.
   – И тебе это нравилось?
   – Мне казалось, это распаляет.
   – Что-то похожее на вызов?
   – Да боже упаси!
   На этот раз они рассмеялись оба.
   – А как вы, – Марк сделал неловкую паузу, – ну… сблизились?
   Зои выкурила самокрутку едва ли не до самого кончика, зажав ее дымящиеся останки ногтями двух пальцев, большого и указательного.
   – Никакого такого момента не было, – припомнила она. – Просто закончилась лекция, и мы вроде как потянулись выпить кофе. Никто никаких зацепок не делал, всяких там вопросиков не задавал. По крайней мере, мне так помнится. Просто сели в кафетерии и разговорились. Я рассказала ему о себе все, что могла, – а уж чего там за мной в ту пору было: мизер.
   – Сколько же тебе было лет?
   – Лет? Двадцать, кажется. В общем, школа для девочек, выпускной класс, потом годовой перерыв, университет. В то время это казалось недюжинным опытом. И вот я ему все это о себе выкладываю. А затем говорю: «Ну а теперь ты мне расскажи о себе», и он начинает мне рассказывать о книгах, как будто бы он сам весь из них состоит, – из тех, что прочел, и из тех, что для себя наметил. А когда он предложил проводить меня домой, я ни секунды не раздумывала.
   О Джоне можно сказать одно: когда тебе двадцать и ты еще не так хорошо знаешь жизнь, да еще и живешь в паршивом районе, чувствовать, что этот парень провожает тебя, идет рядом, – ну просто упоение. Дошли. И вот он останавливается у моей двери и говорит: «Так вот, значит, ты какая?» А я ему: «Да, вот такая я».
   А сама думаю: «Ну что ты стоишь? Ну поцелуй же меня, дурак, иначе я вот тут же, не сходя с места, умру».
   – А он?
   – А он – нет. Он лишь так немного сгибается и грациозно кивает – знаешь, как какой-нибудь верблюд в зоопарке. А затем сует руки в карманы и уходит.
   – Ай да молодец! Хорошо разыграно.
   – Если бы, – насупленно отмахивается она. – Никакого расчета здесь не было, уверяю тебя. Просто в этом он весь. Вот такой он и был. В смысле, есть. Ну да ладно.
   И тут ею овладела пустая тоска, как всегда при мысли о том парне и о той девчонке. Мысли о Джоне Лютере – двадцатидвухлетнем, который откланялся, даже не поцеловав ее. И о призрачной легкости в сердце той ночью, когда она лежала без сна и все не могла поверить: это ты-то, серьезная, уравновешенная, работящая Зои, которая за всю свою жизнь переспала всего лишь с двумя – с одним давним школьным товарищем (что-то вроде подарка перед расставанием) и с мужчиной постарше, с которым познакомилась сразу после школы.
   Не в ее натуре было вот так лежать, разметавшись на постели, и думать-гадать, что какой-то там парень может делать прямо сейчас, в эту вот секунду. И тем не менее ночь у нее прошла именно так.
   Следующие несколько дней она старательно делала вид, что не пытается изобрести способ, как бы случайно столкнуться с ним, скажем, в коридоре, или на кафедре английского, или в столовой.
   Раскинувшись на скамейке, Марк отвлек ее от созерцания голубей:
   – Ты в порядке?
   – А? – вскинулась Зои. – Извини, унесло.
   – Ну что, – он плавно потянулся, – пора обратно?
   – На работу? Ой, не хочу-у! – простонала она, лебединым движением вытягивая шею. – Мне вообще выходной полагается. Я знаешь как устала.
   – А что, давай устроим прогул, – с энтузиазмом поддержал Марк. – Сходим в кино или еще что-нибудь. Я там уже год не был. Особенно днем.
   – И я.
   – Вот и давай, – соблазнял он. – Давай-давай! Скажем, что у нас рабочая встреча. А сами в кино. А потом в китайский ресторан заскочим.
   – Ой, как хочется, – вздохнула она жалостливо. – Но нет.
   Марк сунул в карман свою табакерку, и они побрели обратно на работу. Ей кажется, что они шли, держась за руки, хотя, конечно, этого просто не могло быть. Во всяком случае, тогда. До конца дня она была до ужаса рассеянна. Вся какая-то угловатая, и кофе расплескала по столу.
   Сидя тогда с Марком и посмеиваясь над прошлым, своего Джона – тогдашнего парня – она воспринимала не более чем воспоминание. Иногда Джон ее подлавливал, преимущественно после бокала вина. Просматривая в очередной раз старые фотографии, Зои могла растрогаться до слез.
   – Нет, ты посмотри на мои волосы! – восклицала она. Или: – О господи, глянь на эти башмаки! О чем я вообще тогда думала? – Или, например: – Бог ты мой, помнишь ту квартиру? Ту самую, на Виктория-роуд?
   И Лютер ублажал ее тем, что мельком пролистывал эти альбомы, не сознавая, что мужчина, смотрящий на эти снимки, вовсе не тот парень, который запечатлен на них. Так постепенно, с чередой дней и месяцев, тот самый парень постепенно перекочевал в стан мертвых, а Зои сквозь дымку лет все махала ему с того берега Стикса, пытаясь зазвать обратно.
   И вот теперь, спустя еще один год, этим странным дождливым днем (еще и обеденный перерыв не наступил) она нагишом лежит на гостиничной кровати рядом с Марком Нортом, чувствуя, как по телу блаженным теплом разливается послевкусие оргазма.
   Зои доверчиво трется лицом о шею Марка, целует его. Он поворачивается и возвращает ей поцелуй.
   Она знает, что неминуемо придет чувство вины. Но сейчас она встанет, пройдет обнаженная в душ, вернется и станет сушить феном волосы, а Марк будет на нее смотреть во все глаза (а как же!). И все эти обычные каждодневные мелочи будет воспринимать с трогательным удивлением, потому что все, что она сейчас делает, исполнено для него чарующего, головокружительного волшебства. Точно так же как все, что делает он, исполнено очарования и волшебства для нее.
   Вот перед этим мужчиной, который только что вошел в нее дважды, она будет соблазнительно обтираться полотенцем. Затем приступит к одеванию: сначала нижнее белье и колготки, потом блузка, деловой костюм и туфли. Она будет чуть кокетливо приводить в порядок волосы и заново накладывать косметику. Потом заедет к доктору взять противозачаточную таблетку, потому что ни она, ни Марк ничего заранее не планировали и ни один из них не подумал заскочить в аптеку за презервативами.
   От этой самой таблетки, вероятно, станет разламываться голова, болеть грудь, возможно, ее будет тошнить. Ей придется придумывать что-нибудь правдоподобное и практиковать это «что-нибудь» регулярно, до тех пор, пока она не отвыкнет воспринимать его как вранье. Так и только так можно сравнительно успешно лгать человеку, за которым ты замужем.
   Прежде чем расстаться, она поцелует Марка, а поскольку ей теперь известно, что их тела друг другу подходят, между ними не будет неловкости. Ей нравятся его запах с легкой примесью свежего табака и пота, несколько седых волосков у него на груди, шрам чуть ниже плеча. Все это она чувствует, как невнятное предвестие завтрашнего похмелья, тяжелым пульсом назревающего в белом стробоскопическом полыхании хмельного танца.
   Тем не менее сейчас она ощущает лишь удовлетворение своей зачарованностью. И тем, что очаровывает сама.
   Зои неохотно поднимается с постели и идет нагишом в душ. Она не плачет и не смеется. Она просто умывается и старается ни о чем не думать.

* * *

   Проституцией Паула занималась больше двенадцати лет – срок вполне достаточный, чтобы разбазарить все самое лучшее из того, чем одарила ее природа. Но свое истинное призвание она нашла только тогда, когда сподобилась заняться пикантной игрой – эротическим грудным вскармливанием. А начала она это делать уже через несколько месяцев после того, как на свет появился Алекс.
   В своей новой ипостаси она работает под именем Финесса. По сравнению с тем срамом, через который ей пришлось пройти по молодости лет, это занятие можно считать приятным развлечением, которое еще и прибыль приносит. Рабочие часы Паулы проходят в ее чистенькой квартирке. Большинство обслуживаемых ею лактофилов – давние клиенты. Обычно это мужчины среднего возраста и старше, которые не прочь позабавиться тем, что они игриво именуют «ня-ня-ня, вскорми меня». Иногда они отрываются по полной, изображая из себя грудничков при полном антураже, включая слюнявчики и подгузники.
   У некоторых в фаворе, чтобы грудное молочко брызгало на них в разгар мастурбации. Один или двое обожают смотреть, как Паула сцеживает содержимое своих грудей в молокоотсос, и при этом онанируют. Молоко они забирают домой и то ли пьют, то ли что-то на нем готовят, то ли бог весть что еще. Пауле до этого особого дела нет: ну подумаешь, дала немножко молочка – кому от этого худо-то?
   Среди ее клиентов есть и лесбиянки, правда очень не много. Ходит даже одна лесбийская пара: ухватятся каждая за один сосок и нянчатся, прежде чем приступить к своим игрищам. Судить Паула никого не судит. Живет себе и живет: принимает для повышения надоев домперидон, настои кникуса благословенного и малинового листа и старается не гневить судьбу.
   Наверное, поэтому она и удивляется, увидев у себя на пороге симпатичного этого парнишечку, который говорит, что ее ему рекомендовал Гари Брэддон. Брэддон – из тех, с виду крутых, мужиков, которые, несмотря на татуировки и бритую башку, обладают душой трепетной лани и из которых можно любые веревки вить. Любит своих собачек да не прочь лишний раз помять-пососать молочные Паулины титьки.
   Паула еще раз внимательно оглядывает паренька. Тощий, какой-то нервный. Пахнет от него свежей землей – запах по-своему приятный. Такой и вправду может состоять у Гари в дружках. Она приглашает его войти.
   Юноша разглядывает развешенные в тесной прихожей картинки. Среди них есть и образчики христианского искусства с эротическим уклоном, в частности картина «Чудесное кормление святого Бернара», с изображением монаха, получающего молоко из груди Девы Марии. Паула приобрела эту картину у соседа снизу, который работает оформителем интерьеров. Славный он парень, этот Крис, правильной ориентации: поверх стоимости материалов взял только натурой, и обе стороны остались довольны.
   Наряду с приглушенным светом, картины придают происходящему здесь легкий сакральный оттенок. В отличие от большинства заведений подобного толка, здесь в буквальном смысле окормляются, своеобразно поклоняясь вещам почти священным…
   Теперь настает очередь паренька рассматривать хозяйку дома. Правда, он избегает ее взгляда, но это понятно: все они поначалу такие, эти гостеньки. Многие из тех, кто помоложе, выросли без мамок. Первый раз они глядят Пауле в глаза тогда, когда приникают к ее груди, посасывая молоко. Некоторых она гладит по голове, воркуя что-нибудь ласковое. Иногда они плачут, когда кончают, избрызгав ей весь живот. Финесса ничего не имеет против этого. Наоборот, она очень довольна – уверена, что делает доброе дело.
   Юнец лезет в карман своей бесформенной армейской куртки и достает оттуда мятые десятки. Он пытается всучить ей – в ее прекрасные, чистые, с безупречным маникюром руки! – эту замызганную пригоршню купюр.
   – Не надо делать это сейчас, солнышко, – говорит она.
   Он моргает круглыми глазами, смущенный и растерянный.
   – Ты бы зашел ненадолго, снял свой балахон, присел, расслабился. Глядишь, и поболтали бы.