"Все-таки молодость, - опять подумал он. - Всегда интересно, между прочим, ее вспомнить".
А Перекресов спросил Григория Назаровича, кивнув на Тишкова:
- Так что же у него вышло с братом?
- Тут целая история, - сказал агроном. - Тишков и мне не хотел рассказывать...
- Да, я тоже заметил, он чего-то, по-моему, скрывает, - присоединился к разговору и Сергей Варфоломеевич. - Хочет скрыть. Это заметно...
- Да ничего он не хочет скрыть, - будто обиделся за Тишкова Григорий Назарович. - Просто это его любимый старший брат. И ему неприятно, что так случилось.
А случилось, как объяснил Григорий Назарович, вот что. Брат Тишкова, Иван Егорович, стал немножко приворовывать, стал зимой таскать к себе в избу колхозные дрова.
В избе же у него жил Тихон Егорович, тогда еще не председатель колхоза, а просто инвалид. Тихон сказал, что это нехорошо, тем более он, Тихон, коммунист, и ему прискорбно смотреть, как его брат превращается в мазурика.
На что Иван сразу в сердцах заметил, что хотя Тихон и коммунист, но не отказывается, однако, лежать на теплой печи, протопленной ворованными дровами. "И к кому ты жаловаться на меня пойдешь? - спросил Иван. - К Федьке Бескудникову? Так он тоже ворует, хотя и состоит председателем".
Братья поссорились, но вскоре помирились.
Иван дал честное слово, что больше воровать не будет. Однако прошлой осенью, когда Тихона Егоровича уже выбрали председателем колхоза, стало известно, что кто-то продолжает тайно выдаивать колхозных коров. Оказалось, что это делает жена его брата и еще одна доярка - Питателева Татьяна.
Тихон Егорович поймал их ночью на месте преступления, и вместе с ними своего брата, который светил им фонарем "летучая мышь".
Брат Иван упал в ноги Тихону и стал упрашивать не шуметь, не затевать скандала, не губить его, и жену, и ее подругу, вдову Питателеву. Говорил плача, что это они в последний раз. И неужели Тихон теперь пойдет против родного брата, неужели у Тихона хватит совести?
"Хватит", - сказал Тихон Егорович и разбудил членов правления колхоза.
Тут же был составлен акт. Дело передали поутру в суд. И вот сейчас Иван Тишков с женой и ее подруга со дня на день ждут суда. А самому Тишкову Тихону Егоровичу очень жалко брата. Это в самом деле у него любимый брат.
- Вот, оказывается, как это выглядит, - повернулся к Сергею Варфоломеевичу Перекресов. - А ваш Терентьев, хотя и начальник районной милиции, но сильно напутал.
- Напутал, напутал, - поспешно согласился Сергей Варфоломеевич.
- И вообще я считаю, - сказал Григорий Назарович, - в районных организациях у нас не понимают Тишкова. Я уже это говорил Никитину...
- А мне что же ничего не говорил? - невольно упрекнул его Сергей Варфоломеевич.
- И вам говорил, - напомнил агроном. - Но вы ведь все отмахиваетесь. Вам он показался склочником. Вы поверили Терентьеву. А Терентьев сам не разобрался. Он тоже все говорит с чужих слов...
Григорий Назарович еще о чем-то хотел рассказать, но к приезжим стали подходить колхозники.
Запахло дымком. Это в чайной напротив растапливалась плита.
Сергей Варфоломеевич подивился тому, как Перекресов разговаривает с колхозниками. Уж очень как-то странно. Не все колхозники, наверно, понимают, что это и есть секретарь обкома.
Виктора Ивановича, бывало, за километр видно, что он за человек и какую должность занимает.
Сергей Варфоломеевич все время невольно сравнивает Перекресова с Виктором Ивановичем, который, кажется, и не улыбался никогда. Может, дома с женой улыбался. А на людях всегда был хмурый, недовольный, будто все перед ним виноваты. И, конечно, его побаивались. Не любили, но побаивались. А это и требуется, чтобы побаивались, - убежден Сергей Варфоломеевич.
Он и сам тут разговаривал бы по-другому, если б приехал один.
Его бы Тишков в разговоре не перебивал, как он позволяет себе перебивать даже секретаря обкома. Нет, Перекресов, видно, еще не очень опытный, хотя и говорят, что он крепко берется за все дела в области. Не умеет еще он, видно, разговаривать с народом так, чтобы каждый сразу чувствовал его авторитет. Или, может, у него особая повадка?
Улыбаясь, Перекресов спросил:
- Ну, как, товарищи колхозники, новый-то председатель вас не обижает?
- Кого как, - ответил старик с обросшим жиденькими волосами лицом, похожим на печеное яблоко. И, подумав, добавил: - Какой же это будет председатель колхозу, ежели он никого не обидит...
- Вот как? - удивился Перекресов. - Значит, обижает?
- А как же. Без этого нельзя.
- Неужели нельзя?
- Нельзя, - убежденно подтвердил старик. - Ежели никого не обижать, так порядка никакого не будет. А для хозяйства нужен порядок.
- Значит, как же понять? - спросил Перекресов. - Хороший у вас председатель?
- Поглядим, - усмехнулся старик. - Поживем - увидим. И Тишков еще полностью себя не оказал...
- Ну, это уж ты, дедушка, тень на человека кладешь, - сказал красивый парень в черном бушлате, из-под которого виднелась полосатая матросская тельняшка. - "Не оказал"! - передразнил он старика. - Люди из района приехали, интересуются, приглядываются, а ты даешь такую характеристику. Может, тебе лучше опять Федьку Бескудникова вернуть в председатели? Он-то уж себя оказал...
Разгорелся спор. Парень в бушлате решительно отстаивал Тишкова, хотя никто Тишкова не ругал.
- У Тишкова, - говорил парень, - есть одна черта. Он каждого человека в колхозе ставит на определенную точку. И все время глядит, как этот человек держится на этой точке, как он действует, какая и к чему в нем есть способность и симпатия. Другой человек сам в себе не чувствует способности. А Тишков ее замечает.
- А в чем дело? - спросил только что подошедший остроносый мужчина в галифе и тапочках. - Правда разве, снимают Тишкова? - И поглядел на Перекресова.
- Я не слышал, - сказал Перекресов. - Может, вам лучше известно.
- Нам все известно! - засмеялся остроносый. - У нас женский, я извиняюсь, телеграф хорошо работает. Говорят, приехала комиссия снимать Тишкова и прямо указывают, я опять извиняюсь за грубость, вот на них, - он кивнул на Сергея Варфоломеевича. - Говорят, этот, который полный и в сапогах, будет у нас председателем вместо Тишкова...
Григорий Назарович кивнул на Сергея Варфоломеевича.
- Он и так уже председатель. Председатель райисполкома.
- Это ничего не значит, - усмехнулся остроносый. - Не вечно же в райисполкоме. Иногда и на больших постах кое-кого, я извиняюсь, перетряхивают...
Говорил это остроносый, пожалуй, без всякого намерения задеть председателя райисполкома. Но Сергей Варфоломеевич почему-то сегодня все принимал на свой счет, и в словах остроносого ему тоже почудился прямой намек, хотя намека не было.
А Перекресов засмеялся над словами остроносого. И посмотрел на Сергея Варфоломеевича, как будто поискал глазами, тут ли он. От этого взгляда Сергей Варфоломеевич чуть поежился, хотя взгляд был обыкновенный - не злой, не добрый, - задумчивый.
Перекресов точно так посмотрел и на Григория Назаровича. Он, может быть, хотел спросить их о чем-то, но не спросил.
- Нет, Тишкова снимать никак нельзя, - опять заговорил парень в бушлате. - Это, поимейте в виду, будет глупость. Я вам это определенно говорю...
И он продолжал рассказывать, как при Бескудникове даже картошку позапрошлой осенью некому было копать - не хватало рабочих рук.
А при Тишкове сейчас, вот даже в самое горячее время, накануне весеннего сева, в колхозе ведутся еще многие большие работы: готовятся силосные траншеи, строится новый скотный двор, новый амбар, да и мало ли еще что делается, хотя трудоспособного населения стало меньше: многие разбежались при Бескудникове.
И, кроме того, надо учесть, Тишков умеет извлекать доход даже из таких статей, которых раньше никто не замечал.
Допустим, березовые веники или метлы. Кто о них раньше думал? А Тишков поставил на это дело старух и ребятишек, и они за эту зиму связали несколько тысяч метел и веников. И за них в Утарове колхоз выручил уже хорошие деньги. Да что говорить, Тишков - оборотистый мужик! Не для себя, учтите, оборотистый, а для всех, для всего колхоза.
Сергей Варфоломеевич, сонно щурясь, слушал, как парень в бушлате восхваляет Тишкова, и печально думал: "А меня разве будет кто защищать, если встанет вопрос? Неужели про меня ничего хорошего не вспомнят? А ведь я чего-то такое тоже делал. И ночей не спал". И неожиданно для себя он спросил парня:
- А тебе самому при Бескудникове было плохо?
- Не скажу, - блеснул озорными глазами парень. - При Бескудникове мне лично было, может, и неплохо. Может, даже лучше было.
Бескудников этого парня, вернувшегося с флота, сразу же назначил в колхозную охрану, говоря: "Очень много у нас воров развелось. Назначаю тебя поэтому, как военного моряка, стеречь на суше колхозную собственность и даю тебе под команду еще девять парней. Будете отвечать только передо мной и перед своей совестью. Ваша главная задача - перевести воров, всех до единого".
Парни эти хотя и не перевели воров, но сами, откровенно сказать, жили неплохо. Но когда председателем выбрали Тишкова, все изменилось. Тишков вызвал их к себе, по-военному выстроил, оглядел и сказал: "Хороши! Ничего не скажешь, хороши! На здоровье не жалуетесь?"
И вдруг сразу же стал их срамить: вы, мол, хлеб у стариков отбиваете. Разве, мол, с вашим здоровьем надо на такой работе находиться? Да вам в полевые бригады надо идти, плотничать, камень бить...
"А как же с воровством бороться? - спросили Тишкова члены правления. Кто же будет бороться с воровством?"
"Воровство, - сказал Тишков, - это еще не главный наш страх. Воровство легко переведется, если мы сами с вами не будем воровать. А за остальными и старики присмотрят..."
- И правда, воровства у нас на сегодняшний день пока что не наблюдается, - сообщил остроносый мужчина в галифе и в тапочках. - Как рукой сняло... Нет, уж вы, если можно, Тишкова у нас не трогайте...
- Да кто же это сказал, что его собираются снимать? - спросил Перекресов.
- Ну как же, - смутилась женщина, на которую он случайно посмотрел. - В "Красный пахарь" уже приехал новый председатель из города. Говорят, очень образованный. И сам Тишков нам на днях намек сделал: что, мол, может быть, я еще и не удержусь. А мы трясемся. Ведь неведомо, какой он будет, образованный-то председатель, а Тишкова мы уже видим на факте...
За беседой никто не заметил, как подошел Тишков. Беседа некоторое время продолжалась в его присутствии. И, наверно, всем стало неловко, когда он сам заговорил:
- А я не против - пусть приедет образованный председатель. Мне даже лучше. Я опять в полеводческую бригаду пойду. Меня теперь больше всего земля интересует...
"Рисуешься, - подумал, глядя на него, Сергей Варфоломеевич. - Небось обидишься, если снимут. Каждый, пожалуй, обидится. - И опять тревога тронула его сердце: - А куда я сам пойду, если меня вдруг освободят?"
- В чайную пойдемте, - пригласил Тишков. - У Клавдии уже все готово.
И Клавдия в белом переднике вскоре появилась на крыльце.
"Не изменилась нисколько, даже похорошела как будто, - издали посмотрел на нее Сергей Варфоломеевич и снова взбодрился: - Интересно, узнает ли она меня?"
Он хотел бы пойти в чайную хоть сию минуту, но Перекресов все еще продолжал разговаривать с колхозниками, а раньше его уйти было неудобно. И Сергей Варфоломеевич опять вспомнил Виктора Ивановича. Тот бы не стал так расспрашивать всех подробно. Тот всегда сам говорил отрывисто, и ему постоянно было некогда, будто где-то его ждут неотложные дела и он сердится, что его задерживают. А Перекресов ведет себя так, словно сроду не видел колхозников и очень рад, что встретился с ними.
Сергей Варфоломеевич отошел было от бревен и опять вернулся, чтобы послушать, о чем говорит секретарь обкома.
- Это есть, это есть, - подтверждал что-то Перекресов. - Есть у нас еще и такое начальство, которое только делает вид, что работает, а на самом деле баклуши бьет. Это есть, товарищи... А насчет МТС мы выясним. Мы заедем к ним. И насчет этого трактора узнаем, который утонул. Но я думаю, тут дело не в МТС и не в Битюгове. Тут дело посерьезнее...
13
В чайной было уютно и чисто. Пол, покрашенный охрой, поблескивал, как яичный желток. Стены отливали нежной голубизной: видимо, в известь, когда белили, хорошо добавили синьки. И синяя полоска, аккуратно проведенная вдоль стен, как бы подчеркивала приятную голубизну. На столах белые недорогие скатерти из простынного материала. На стойке у буфета раскрашенные чайники, чашки, блюдца.
Чтобы не сразу тут, при всех, заговорить с Клавдией, Сергей Варфоломеевич остановился на минутку у зеркала и вдруг пожалел об этом. Из зеркала глянул на него совсем не такой человек, каким всегда представлялся самому себе Сергей Варфоломеевич.
Вялое, печальное лицо было у этого человека, под глазами серые мешки, а глаза запавшие, с расширенными зрачками. И волос действительно немного остается. Не узнает его Клавдия. Она курчавым его знала, белокурым и курчавым. "Мой кучерявенький, - называла она его. - Мой кучерявенький барашка". И потом сапоги. Он их раньше носил для молодцеватости. А теперь, когда располнел, ноги выглядят в сапогах слишком тонкими, как у нарисованного детской рукой человечка.
Все это с особой резкостью бросилось в глаза Сергею Варфоломеевичу только сейчас, будто он посмотрелся в зеркало впервые за последние годы.
Недовольный собой, он отошел к столу, за которым уже сидели Перекресов и Григорий Назарович, а Тишков тут же стоял, опираясь обеими руками на палку.
Клавдия Бескудникова в самом деле, должно быть, не узнала своего бывшего возлюбленного или сделала вид, что не узнала. Она принесла огромную сковороду жареной рыбы, залитой яйцами, и, перед каждым поставив тарелку с едой, каждого одинаково ласково попросила:
- Кушайте, пожалуйста.
- А ты-то чего не садишься, Тихон Егорович? - спросил Перекресов.
- Ничего, вы кушайте, я после, дома, поем, - сказал Тишков и посмотрел на голубые ходики. - У меня сию минуту бригадирский час. Вы кушайте, я пойду. Меня бригадиры ждут.
Однако он все не уходил, поглядывая на Клавдию, будто проверял, правильно ли она угощает гостей.
- Хорошая чайная, - огляделся Перекресов.
- Да ничего, для нашего дела пока подходящая, - без излишней скромности согласился Тишков. - Вы вот поглядели бы, в районном центре какая чайная.
- Я поглядел, - невесело улыбнулся Перекресов.
- Позор, просто позор и стыд, - сказал Тишков. - Я теперь если в район еду, свои харчи беру с собой. Там одна столовая и одна чайная, а покушать непьяному человеку негде. Грязь ужасная...
Сергей Варфоломеевич прожевал рыбу, утерся бумажной салфеткой и посмотрел на Тишкова.
- Вам, конечно, хорошо говорить. Какой контингент здесь и какой контингент там! Здесь же, в вашей чайной, может быть, от силы пятьдесят человек в день перебывает. А там кто с поезда сойдет или с телеги слезет, сразу направляется в чайную или столовую. Разве можно сохранить чистоту?
- Можно! - почти крикнул Тишков. - Еще как можно! Но для это нужно любить человека, заботиться о нем. Надо сначала завести чистоту, а потом ее сохранять. Надо, одним словом, любить народ, уважать. А вы его не уважаете, не любите. Вы только себя любите, на своем посту...
Это была уже грубость. Никто еще так грубо не поучал Сергея Варфоломеевича.
Даже когда его критиковали на бюро райкома или на сессиях, грубостей таких никто не допускал.
Сергей Варфоломеевич искоса взглянул на Клавдию, стоявшую за буфетной стойкой. Похоже было, что она смеялась. Теперь-то уж, наверно, Клавдия узнала его. И ему бы надо было сейчас напрячь все силы своего ума, все способности, чтобы достойно ответить этому зазнавшемуся Тишкову.
Не перед Перекресовым, а именно перед Клавдией было стыдно Сергею Варфоломеевичу. Но он, обыскав свою память, не мог найти ни одной готовой фразы, которая сейчас бы пригодилась ему. И сказал только:
- Давно ли вы здесь, а уже учите людей! А я не первый год нахожусь...
- Вот это и прискорбно, - перебил его Тишков. - Вот это и прискорбно, что вы не первый год и давно привыкли закрывать глаза на ненормальности. К покойной жизни привыкли. Над нами, мол, не каплет. А я вот недавно прочитал, что, если человек все время будет находиться в покое, у него и мускулы повянут, и тело раскиснет. А если его кормить одной манной кашей, у него и зубы выпадут...
"При чем тут манная каша? - подумал Сергей Варфоломеевич. - Глупость какую-то говорит". Но возразить Тишкову не смог. Не смог найти подходящих слов.
Тишков этот, показавшийся ему в первые часы нынешней встречи просто словоохотливым пожилым мужичонком, потом словно вырастал на его глазах, словно приобретал постепенно какие-то особые права на него, словно не Сергей Варфоломеевич председатель райисполкома, а Тишков. Или даже Тишков старше по должности. Но надо бы все-таки Сергею Варфоломеевичу что-то такое ответить ему.
Сергей Варфоломеевич собирается с мыслями. А Тишков говорит уже спокойным и даже добрым голосом:
- Ты, Клавдия Ивановна, попотчуй гостей чайком. А я пойду. Люди ждут. Вы, товарищи, потом приходите прямо в правление.
За столом, когда уходит Тишков, наступает неловкая тишина.
Если б Перекресов принялся сейчас упрекать или даже ругать Сергея Варфоломеевича, ему, Сергею Варфоломеевичу, стало бы, пожалуй, легче. Хоть разрядилась бы эта гнетущая тишина. Но Перекресов молча доедает рыбу, бережно вилкой обнажая ее скелет, потом придвигает к себе чашку с чаем и, отхлебнув, спрашивает Клавдию, давно ли она здесь живет.
- С самого почти что детства, - отвечает Клавдия, красиво щурясь и кокетливо заправляя под косынку волосы. Щеки ее заливает молодой румянец. - Ненадолго уезжала, потом опять вернулась: родные, как ни говорите, места, своя избушка...
А Сергей Варфоломеевич не может почему-то оторвать от тарелки глаза и посмотреть на Клавдию.
И почему это, в самом деле, так странно получается? Перекресова он сейчас почти не боится, хотя Перекресов может прямо и быстро повлиять на его судьбу - и, наверно, повлияет, - а вот Тишков и даже Клавдия чем-то словно пугают его, особенно Тишков. Будто с сегодняшнего дня Тишков в самом деле взял какую-то власть над ним, над Сергеем Варфоломеевичем. И Клавдия, может быть, тоже это понимает.
А ведь ничего особенного сейчас не произошло. Тишков только упрекнул его за грязь в районной чайной. Подумаешь, какое важное дело! Ни одного председателя исполкома еще не снимали за такие дела, даже выговоров не объявляли.
И все-таки Сергей Варфоломеевич чувствует себя не свободным. Чай обжигает ему губы. Он дует в чашку. Потом медленно выливает из нее на блюдце и, приподняв блюдце на растопыренной ладони, пьет мелкими глотками.
А Перекресов беседует с Клавдией и внимательно слушает ее, хотя она теперь рассказывает какие-то байки про своего брата Федора.
Сергей Варфоломеевич уже не первый раз сегодня удивляется, что такой большой работник, как Перекресов, только и делает, что внимательно, не перебивая, выслушивает каждого. Хотя мало ли что могут наговорить!
Сергею Варфоломеевичу и в голову не придет, что умение терпеливо и с интересом слушать людей, может быть, и есть одно из самых драгоценных качеств человека, взявшегося руководить людьми. И надо уметь не только слушать, но и вызывать на разговор, располагать к себе людей.
- ...Женихи? Какие уж для меня теперь женихи? - улыбается Клавдия, отвечая на вопрос Перекресова. - Я в этом деле почти что разочарованная. А сама вся сияет здоровьем, и силой, и еще не растраченной молодостью. Это как в песне у нас поется: "Отшумел камыш, отгремел и гром..."
"Значит, она не замужем, - устанавливает Сергей Варфоломеевич, допив чай. - Очень сильно она меня когда-то любила. Значит, правда, что любила, не обманывала. Из-за меня, наверно, и не вышла замуж. Наверно, из-за меня не вышла. Но неужели ж она теперь меня не узнает или не хочет узнать? Хотя, может, она даже и не слыхала, что я тут был председателем райисполкома".
Подумав про себя внезапно в прошедшем времени - "был", - Сергей Варфоломеевич отодвинул пустую чашку с блюдцем. Но Клавдия, должно быть, не заметила этого, не предложила ему еще чаю, как предлагала только что Перекресову и Григорию Назаровичу.
Она теперь рассказывала с увлечением, как Тишков следит за чистотой в чайной и вообще во всем добивается культурности. Он говорит, что, если у них дела в колхозе пойдут хорошо, они года через два отстроят и свой клуб. Надо, говорит он, приучать людей к чистоте и красоте жизни, чтобы они сами себя уважали и видели, что у них намечается впереди.
- А брат мой был просто так - пустельга, - вздыхает Клавдия. - Хотя, может, и нехорошо этак вспоминать про брата. Но он вот именно не видел, какая может получиться жизнь. Уехал, живет сейчас в Утарове, работает где-то заведующим палаткой на базаре. Из председателей-то колхоза на базар. И все из гордости: живу, мол, в Утарове. А радость-то какая? Лучше бы здесь остался под руководством Тишкова. Тишков его оставлял звеньевым, а он обиделся. Это уж я многих замечаю таких, что все стремятся в начальники, а в начальники они не годятся. Только портят жизнь людям из-за своего самолюбия.
Сергею Варфоломеевичу казалось, что Клавдия это все говорит не про брата, а про него. Но он не хотел этого слушать. Он вышел из-за стола и стал рассматривать на стене аляповатую копию с картины "Утро в лесу". До него долетали теперь слова Григория Назаровича. Агроном опять говорил Перекресову, что у этого колхоза большие возможности, и делал какие-то подсчеты.
- Я убежден, - говорил агроном, - что тут в ближайшие годы будет все, что требуется крупному культурному хозяйству. Все будет!..
"Будет все, не будет только меня. Выживут они меня. Уже выживают!" - с каким-то печальным ожесточением подумал Сергей Варфоломеевич. И, увидев, что Перекресов и Григорий Назарович прощаются с Клавдией, снял с вешалки свой плащ и пошел за фуражкой, оставленной на подзеркальнике около буфета.
- Сколько с меня? - спросил он Клавдию, надевая фуражку.
- Они уже заплатили, - сказала Клавдия и улыбнулась.
И по улыбке ее можно было угадать, что она не только узнала, но и, пожалуй, жалеет его за что-то. Или это ему показалось оттого, что улыбка ее была по-прежнему озорная и в то же время чуть грустная.
Сергею Варфоломеевичу сильнее, чем час назад, захотелось постоять около нее, поговорить, хотя он еще не знал о чем. Но сейчас это было едва ли удобно, потому что Перекресов и Григорий Назарович, оглянувшись на него, уже вышли из чайной уверенные, что и он пойдет за ними. И он должен пойти. А то мало ли что они подумают про него, если он задержится тут, у стойки.
Он только сказал в легком замешательстве:
- Тебя и не узнаешь, Клава. Ты поправилась очень. Давно не виделись...
- Да и вас-то узнать нельзя, - опять улыбнулась она, уже не грустно, а с откровенным озорством и лукавством, что всегда ей шло...
- Я зайду еще к тебе, - пообещал он и вышел.
И напрасно вышел.
Вот так, пожалуй, всю жизнь он глушил в себе, может быть, даже самые лучшие душевные порывы только потому, что это могло не понравиться кому-то, кто мог посчитать это несвоевременным, лишним или, еще хуже, дерзким.
Эта способность применяться к обстановке, действовать с расчетом на чье-то мнение, приспосабливаться к чьему-то мнению принесла ему некоторый успех. Его считали выдержанным, степенным и продвигали все дальше по служебной лестнице.
И он сознательно вырабатывал в себе умение вовремя смолчать, не торопиться высказывать свое мнение, не противоречить тем, кто старше его, не проявлять страстей.
Он слушался во всем Капорова, когда Капоров был секретарем райкома, согласовывал с ним каждый свой шаг и терпеливо ждал дальнейших указаний, чтобы немедленно их выполнить.
Если б Капоров сказал, что в районной чайной надо навести порядок, Сергей Варфоломеевич навел бы. Он картинку бы сделал из этой чайной! Но ведь не было такого разговора. И кампании такой не было - по борьбе за чистоту в чайной.
В районе были другие кампании, которые хорошо выполнялись. И район считался не последним в области.
Виктор Иванович всегда хвалил район, ставил в пример. Но вдруг приехал вот Перекресов, и все, наверно, показалось ему плохим. И на чайную в районном центре он обратил внимание. И мост увидел разрушенный. И дорога в Желтые Ручьи его, может быть, обозлила. И то, что Федора Бескудникова вовремя не сняли в Желтых Ручьях, ему, может быть, тоже не понравилось. Конечно, не понравилось.
Перекресову понравились Тишков, и Григорий Назарович, и еще какие-то мужики на площади около правления.
А на Сергея Варфоломеевича Перекресов, наверно, смотрит как на пустое место, как будто его здесь нет и не было, как будто он не работал, не старался, не вкладывал энергию. Но, может быть, Сергей Варфоломеевич не туда ее вкладывал? Так это именно так вот и надо сказать. Он все-таки не сам себя выдумал. Он, может быть, еще сам себя не полностью понял, что он есть за человек и для чего он действует. Когда Сергей Варфоломеевич распекал работников, казавшихся ему нерадивыми, тем, кого он распекал, постоянно думалось, что сам он человек грозный, смелый. Он ведь распекал, помнится, и Тишкова. Но Тишков-то, видно, сразу угадал, что он совсем не смелый. Он робкий человек, Сергей Варфоломеевич.
И сейчас, когда никто не видит его, он идет по улице в полной растерянности, отягченный наплывом мыслей, в которых не сразу и разберешься.
Что же делать Сергею Варфоломеевичу?
Вечер еще не наступил, но на улице смеркалось и дул легкий, свежий ветерок.
В каком-то длинном сарае уже зажгли свисающую с потолка большую керосиновую лампу-молнию, какие и в городе горели в старину.
Сергей Варфоломеевич заглянул в этот сарай и сразу увидел в глубине его Перекресова и Григория Назаровича. Они смотрели, как готовят к севу семена.
Никто из работавших в этом сарае не обратил внимания на Сергея Варфоломеевича. Все, наверно, так были заняты, что некогда было даже взглянуть на него. Но он и это, конечно, случайное невнимание к нему расценил по-особому. И не обиделся, а как-то душевно присмирел.
Перекресов взял горсть мякины и стал внимательно и молча рассматривать ее под лампой. Он зачем-то дул на ладонь, и часть мякины сдувалась. А на ладони оставались зерна, показавшиеся Сергею Варфоломеевичу незнакомыми и необыкновенно крупными в свете лампы. И без всякой связи Сергей Варфоломеевич, точно желая огорчить кого-то, вдруг почти сердито подумал: "Ну что ж, пусть! В крайнем случае поеду в колхоз. Неужели не примут?"
За сараем, где-то вдалеке, во все сгущавшихся сумерках, девушки чистыми, тонкими и чуть печальными голосами пели тягучую и красивую русскую песню, сложенную, может быть, еще во времена Ермака. И эта знакомая с детства песня, и особенно ее почти забытый Сергеем Варфоломеевичем мотив будто напоминали ему о чем-то, что давно известно всем и ему было когда-то известно, но что он забыл.
И вот сейчас стоит он в этом сарае, не зная, за что приняться, что сказать этим людям, занятым важным делом - готовящим семена для посева.
А может, ничего и не надо им говорить. И не к чему расстраиваться. Ничего ведь страшного не произошло. И, наверно, не произойдет. Просто не выспался Сергей Варфоломеевич, устал от непривычно долгой ходьбы. И поэтому лезут ему в голову печальные мысли.
Будто отбиваясь от этих мыслей, Сергей Варфоломеевич встряхивает головой. И тоже берет, подражая Перекресову, горсть мякины и тоже рассматривает ее под лампой. Пусть все видят, что он тоже не посторонний здесь и не собирается умирать раньше смерти.
Москва, май 1955 г.
А Перекресов спросил Григория Назаровича, кивнув на Тишкова:
- Так что же у него вышло с братом?
- Тут целая история, - сказал агроном. - Тишков и мне не хотел рассказывать...
- Да, я тоже заметил, он чего-то, по-моему, скрывает, - присоединился к разговору и Сергей Варфоломеевич. - Хочет скрыть. Это заметно...
- Да ничего он не хочет скрыть, - будто обиделся за Тишкова Григорий Назарович. - Просто это его любимый старший брат. И ему неприятно, что так случилось.
А случилось, как объяснил Григорий Назарович, вот что. Брат Тишкова, Иван Егорович, стал немножко приворовывать, стал зимой таскать к себе в избу колхозные дрова.
В избе же у него жил Тихон Егорович, тогда еще не председатель колхоза, а просто инвалид. Тихон сказал, что это нехорошо, тем более он, Тихон, коммунист, и ему прискорбно смотреть, как его брат превращается в мазурика.
На что Иван сразу в сердцах заметил, что хотя Тихон и коммунист, но не отказывается, однако, лежать на теплой печи, протопленной ворованными дровами. "И к кому ты жаловаться на меня пойдешь? - спросил Иван. - К Федьке Бескудникову? Так он тоже ворует, хотя и состоит председателем".
Братья поссорились, но вскоре помирились.
Иван дал честное слово, что больше воровать не будет. Однако прошлой осенью, когда Тихона Егоровича уже выбрали председателем колхоза, стало известно, что кто-то продолжает тайно выдаивать колхозных коров. Оказалось, что это делает жена его брата и еще одна доярка - Питателева Татьяна.
Тихон Егорович поймал их ночью на месте преступления, и вместе с ними своего брата, который светил им фонарем "летучая мышь".
Брат Иван упал в ноги Тихону и стал упрашивать не шуметь, не затевать скандала, не губить его, и жену, и ее подругу, вдову Питателеву. Говорил плача, что это они в последний раз. И неужели Тихон теперь пойдет против родного брата, неужели у Тихона хватит совести?
"Хватит", - сказал Тихон Егорович и разбудил членов правления колхоза.
Тут же был составлен акт. Дело передали поутру в суд. И вот сейчас Иван Тишков с женой и ее подруга со дня на день ждут суда. А самому Тишкову Тихону Егоровичу очень жалко брата. Это в самом деле у него любимый брат.
- Вот, оказывается, как это выглядит, - повернулся к Сергею Варфоломеевичу Перекресов. - А ваш Терентьев, хотя и начальник районной милиции, но сильно напутал.
- Напутал, напутал, - поспешно согласился Сергей Варфоломеевич.
- И вообще я считаю, - сказал Григорий Назарович, - в районных организациях у нас не понимают Тишкова. Я уже это говорил Никитину...
- А мне что же ничего не говорил? - невольно упрекнул его Сергей Варфоломеевич.
- И вам говорил, - напомнил агроном. - Но вы ведь все отмахиваетесь. Вам он показался склочником. Вы поверили Терентьеву. А Терентьев сам не разобрался. Он тоже все говорит с чужих слов...
Григорий Назарович еще о чем-то хотел рассказать, но к приезжим стали подходить колхозники.
Запахло дымком. Это в чайной напротив растапливалась плита.
Сергей Варфоломеевич подивился тому, как Перекресов разговаривает с колхозниками. Уж очень как-то странно. Не все колхозники, наверно, понимают, что это и есть секретарь обкома.
Виктора Ивановича, бывало, за километр видно, что он за человек и какую должность занимает.
Сергей Варфоломеевич все время невольно сравнивает Перекресова с Виктором Ивановичем, который, кажется, и не улыбался никогда. Может, дома с женой улыбался. А на людях всегда был хмурый, недовольный, будто все перед ним виноваты. И, конечно, его побаивались. Не любили, но побаивались. А это и требуется, чтобы побаивались, - убежден Сергей Варфоломеевич.
Он и сам тут разговаривал бы по-другому, если б приехал один.
Его бы Тишков в разговоре не перебивал, как он позволяет себе перебивать даже секретаря обкома. Нет, Перекресов, видно, еще не очень опытный, хотя и говорят, что он крепко берется за все дела в области. Не умеет еще он, видно, разговаривать с народом так, чтобы каждый сразу чувствовал его авторитет. Или, может, у него особая повадка?
Улыбаясь, Перекресов спросил:
- Ну, как, товарищи колхозники, новый-то председатель вас не обижает?
- Кого как, - ответил старик с обросшим жиденькими волосами лицом, похожим на печеное яблоко. И, подумав, добавил: - Какой же это будет председатель колхозу, ежели он никого не обидит...
- Вот как? - удивился Перекресов. - Значит, обижает?
- А как же. Без этого нельзя.
- Неужели нельзя?
- Нельзя, - убежденно подтвердил старик. - Ежели никого не обижать, так порядка никакого не будет. А для хозяйства нужен порядок.
- Значит, как же понять? - спросил Перекресов. - Хороший у вас председатель?
- Поглядим, - усмехнулся старик. - Поживем - увидим. И Тишков еще полностью себя не оказал...
- Ну, это уж ты, дедушка, тень на человека кладешь, - сказал красивый парень в черном бушлате, из-под которого виднелась полосатая матросская тельняшка. - "Не оказал"! - передразнил он старика. - Люди из района приехали, интересуются, приглядываются, а ты даешь такую характеристику. Может, тебе лучше опять Федьку Бескудникова вернуть в председатели? Он-то уж себя оказал...
Разгорелся спор. Парень в бушлате решительно отстаивал Тишкова, хотя никто Тишкова не ругал.
- У Тишкова, - говорил парень, - есть одна черта. Он каждого человека в колхозе ставит на определенную точку. И все время глядит, как этот человек держится на этой точке, как он действует, какая и к чему в нем есть способность и симпатия. Другой человек сам в себе не чувствует способности. А Тишков ее замечает.
- А в чем дело? - спросил только что подошедший остроносый мужчина в галифе и тапочках. - Правда разве, снимают Тишкова? - И поглядел на Перекресова.
- Я не слышал, - сказал Перекресов. - Может, вам лучше известно.
- Нам все известно! - засмеялся остроносый. - У нас женский, я извиняюсь, телеграф хорошо работает. Говорят, приехала комиссия снимать Тишкова и прямо указывают, я опять извиняюсь за грубость, вот на них, - он кивнул на Сергея Варфоломеевича. - Говорят, этот, который полный и в сапогах, будет у нас председателем вместо Тишкова...
Григорий Назарович кивнул на Сергея Варфоломеевича.
- Он и так уже председатель. Председатель райисполкома.
- Это ничего не значит, - усмехнулся остроносый. - Не вечно же в райисполкоме. Иногда и на больших постах кое-кого, я извиняюсь, перетряхивают...
Говорил это остроносый, пожалуй, без всякого намерения задеть председателя райисполкома. Но Сергей Варфоломеевич почему-то сегодня все принимал на свой счет, и в словах остроносого ему тоже почудился прямой намек, хотя намека не было.
А Перекресов засмеялся над словами остроносого. И посмотрел на Сергея Варфоломеевича, как будто поискал глазами, тут ли он. От этого взгляда Сергей Варфоломеевич чуть поежился, хотя взгляд был обыкновенный - не злой, не добрый, - задумчивый.
Перекресов точно так посмотрел и на Григория Назаровича. Он, может быть, хотел спросить их о чем-то, но не спросил.
- Нет, Тишкова снимать никак нельзя, - опять заговорил парень в бушлате. - Это, поимейте в виду, будет глупость. Я вам это определенно говорю...
И он продолжал рассказывать, как при Бескудникове даже картошку позапрошлой осенью некому было копать - не хватало рабочих рук.
А при Тишкове сейчас, вот даже в самое горячее время, накануне весеннего сева, в колхозе ведутся еще многие большие работы: готовятся силосные траншеи, строится новый скотный двор, новый амбар, да и мало ли еще что делается, хотя трудоспособного населения стало меньше: многие разбежались при Бескудникове.
И, кроме того, надо учесть, Тишков умеет извлекать доход даже из таких статей, которых раньше никто не замечал.
Допустим, березовые веники или метлы. Кто о них раньше думал? А Тишков поставил на это дело старух и ребятишек, и они за эту зиму связали несколько тысяч метел и веников. И за них в Утарове колхоз выручил уже хорошие деньги. Да что говорить, Тишков - оборотистый мужик! Не для себя, учтите, оборотистый, а для всех, для всего колхоза.
Сергей Варфоломеевич, сонно щурясь, слушал, как парень в бушлате восхваляет Тишкова, и печально думал: "А меня разве будет кто защищать, если встанет вопрос? Неужели про меня ничего хорошего не вспомнят? А ведь я чего-то такое тоже делал. И ночей не спал". И неожиданно для себя он спросил парня:
- А тебе самому при Бескудникове было плохо?
- Не скажу, - блеснул озорными глазами парень. - При Бескудникове мне лично было, может, и неплохо. Может, даже лучше было.
Бескудников этого парня, вернувшегося с флота, сразу же назначил в колхозную охрану, говоря: "Очень много у нас воров развелось. Назначаю тебя поэтому, как военного моряка, стеречь на суше колхозную собственность и даю тебе под команду еще девять парней. Будете отвечать только передо мной и перед своей совестью. Ваша главная задача - перевести воров, всех до единого".
Парни эти хотя и не перевели воров, но сами, откровенно сказать, жили неплохо. Но когда председателем выбрали Тишкова, все изменилось. Тишков вызвал их к себе, по-военному выстроил, оглядел и сказал: "Хороши! Ничего не скажешь, хороши! На здоровье не жалуетесь?"
И вдруг сразу же стал их срамить: вы, мол, хлеб у стариков отбиваете. Разве, мол, с вашим здоровьем надо на такой работе находиться? Да вам в полевые бригады надо идти, плотничать, камень бить...
"А как же с воровством бороться? - спросили Тишкова члены правления. Кто же будет бороться с воровством?"
"Воровство, - сказал Тишков, - это еще не главный наш страх. Воровство легко переведется, если мы сами с вами не будем воровать. А за остальными и старики присмотрят..."
- И правда, воровства у нас на сегодняшний день пока что не наблюдается, - сообщил остроносый мужчина в галифе и в тапочках. - Как рукой сняло... Нет, уж вы, если можно, Тишкова у нас не трогайте...
- Да кто же это сказал, что его собираются снимать? - спросил Перекресов.
- Ну как же, - смутилась женщина, на которую он случайно посмотрел. - В "Красный пахарь" уже приехал новый председатель из города. Говорят, очень образованный. И сам Тишков нам на днях намек сделал: что, мол, может быть, я еще и не удержусь. А мы трясемся. Ведь неведомо, какой он будет, образованный-то председатель, а Тишкова мы уже видим на факте...
За беседой никто не заметил, как подошел Тишков. Беседа некоторое время продолжалась в его присутствии. И, наверно, всем стало неловко, когда он сам заговорил:
- А я не против - пусть приедет образованный председатель. Мне даже лучше. Я опять в полеводческую бригаду пойду. Меня теперь больше всего земля интересует...
"Рисуешься, - подумал, глядя на него, Сергей Варфоломеевич. - Небось обидишься, если снимут. Каждый, пожалуй, обидится. - И опять тревога тронула его сердце: - А куда я сам пойду, если меня вдруг освободят?"
- В чайную пойдемте, - пригласил Тишков. - У Клавдии уже все готово.
И Клавдия в белом переднике вскоре появилась на крыльце.
"Не изменилась нисколько, даже похорошела как будто, - издали посмотрел на нее Сергей Варфоломеевич и снова взбодрился: - Интересно, узнает ли она меня?"
Он хотел бы пойти в чайную хоть сию минуту, но Перекресов все еще продолжал разговаривать с колхозниками, а раньше его уйти было неудобно. И Сергей Варфоломеевич опять вспомнил Виктора Ивановича. Тот бы не стал так расспрашивать всех подробно. Тот всегда сам говорил отрывисто, и ему постоянно было некогда, будто где-то его ждут неотложные дела и он сердится, что его задерживают. А Перекресов ведет себя так, словно сроду не видел колхозников и очень рад, что встретился с ними.
Сергей Варфоломеевич отошел было от бревен и опять вернулся, чтобы послушать, о чем говорит секретарь обкома.
- Это есть, это есть, - подтверждал что-то Перекресов. - Есть у нас еще и такое начальство, которое только делает вид, что работает, а на самом деле баклуши бьет. Это есть, товарищи... А насчет МТС мы выясним. Мы заедем к ним. И насчет этого трактора узнаем, который утонул. Но я думаю, тут дело не в МТС и не в Битюгове. Тут дело посерьезнее...
13
В чайной было уютно и чисто. Пол, покрашенный охрой, поблескивал, как яичный желток. Стены отливали нежной голубизной: видимо, в известь, когда белили, хорошо добавили синьки. И синяя полоска, аккуратно проведенная вдоль стен, как бы подчеркивала приятную голубизну. На столах белые недорогие скатерти из простынного материала. На стойке у буфета раскрашенные чайники, чашки, блюдца.
Чтобы не сразу тут, при всех, заговорить с Клавдией, Сергей Варфоломеевич остановился на минутку у зеркала и вдруг пожалел об этом. Из зеркала глянул на него совсем не такой человек, каким всегда представлялся самому себе Сергей Варфоломеевич.
Вялое, печальное лицо было у этого человека, под глазами серые мешки, а глаза запавшие, с расширенными зрачками. И волос действительно немного остается. Не узнает его Клавдия. Она курчавым его знала, белокурым и курчавым. "Мой кучерявенький, - называла она его. - Мой кучерявенький барашка". И потом сапоги. Он их раньше носил для молодцеватости. А теперь, когда располнел, ноги выглядят в сапогах слишком тонкими, как у нарисованного детской рукой человечка.
Все это с особой резкостью бросилось в глаза Сергею Варфоломеевичу только сейчас, будто он посмотрелся в зеркало впервые за последние годы.
Недовольный собой, он отошел к столу, за которым уже сидели Перекресов и Григорий Назарович, а Тишков тут же стоял, опираясь обеими руками на палку.
Клавдия Бескудникова в самом деле, должно быть, не узнала своего бывшего возлюбленного или сделала вид, что не узнала. Она принесла огромную сковороду жареной рыбы, залитой яйцами, и, перед каждым поставив тарелку с едой, каждого одинаково ласково попросила:
- Кушайте, пожалуйста.
- А ты-то чего не садишься, Тихон Егорович? - спросил Перекресов.
- Ничего, вы кушайте, я после, дома, поем, - сказал Тишков и посмотрел на голубые ходики. - У меня сию минуту бригадирский час. Вы кушайте, я пойду. Меня бригадиры ждут.
Однако он все не уходил, поглядывая на Клавдию, будто проверял, правильно ли она угощает гостей.
- Хорошая чайная, - огляделся Перекресов.
- Да ничего, для нашего дела пока подходящая, - без излишней скромности согласился Тишков. - Вы вот поглядели бы, в районном центре какая чайная.
- Я поглядел, - невесело улыбнулся Перекресов.
- Позор, просто позор и стыд, - сказал Тишков. - Я теперь если в район еду, свои харчи беру с собой. Там одна столовая и одна чайная, а покушать непьяному человеку негде. Грязь ужасная...
Сергей Варфоломеевич прожевал рыбу, утерся бумажной салфеткой и посмотрел на Тишкова.
- Вам, конечно, хорошо говорить. Какой контингент здесь и какой контингент там! Здесь же, в вашей чайной, может быть, от силы пятьдесят человек в день перебывает. А там кто с поезда сойдет или с телеги слезет, сразу направляется в чайную или столовую. Разве можно сохранить чистоту?
- Можно! - почти крикнул Тишков. - Еще как можно! Но для это нужно любить человека, заботиться о нем. Надо сначала завести чистоту, а потом ее сохранять. Надо, одним словом, любить народ, уважать. А вы его не уважаете, не любите. Вы только себя любите, на своем посту...
Это была уже грубость. Никто еще так грубо не поучал Сергея Варфоломеевича.
Даже когда его критиковали на бюро райкома или на сессиях, грубостей таких никто не допускал.
Сергей Варфоломеевич искоса взглянул на Клавдию, стоявшую за буфетной стойкой. Похоже было, что она смеялась. Теперь-то уж, наверно, Клавдия узнала его. И ему бы надо было сейчас напрячь все силы своего ума, все способности, чтобы достойно ответить этому зазнавшемуся Тишкову.
Не перед Перекресовым, а именно перед Клавдией было стыдно Сергею Варфоломеевичу. Но он, обыскав свою память, не мог найти ни одной готовой фразы, которая сейчас бы пригодилась ему. И сказал только:
- Давно ли вы здесь, а уже учите людей! А я не первый год нахожусь...
- Вот это и прискорбно, - перебил его Тишков. - Вот это и прискорбно, что вы не первый год и давно привыкли закрывать глаза на ненормальности. К покойной жизни привыкли. Над нами, мол, не каплет. А я вот недавно прочитал, что, если человек все время будет находиться в покое, у него и мускулы повянут, и тело раскиснет. А если его кормить одной манной кашей, у него и зубы выпадут...
"При чем тут манная каша? - подумал Сергей Варфоломеевич. - Глупость какую-то говорит". Но возразить Тишкову не смог. Не смог найти подходящих слов.
Тишков этот, показавшийся ему в первые часы нынешней встречи просто словоохотливым пожилым мужичонком, потом словно вырастал на его глазах, словно приобретал постепенно какие-то особые права на него, словно не Сергей Варфоломеевич председатель райисполкома, а Тишков. Или даже Тишков старше по должности. Но надо бы все-таки Сергею Варфоломеевичу что-то такое ответить ему.
Сергей Варфоломеевич собирается с мыслями. А Тишков говорит уже спокойным и даже добрым голосом:
- Ты, Клавдия Ивановна, попотчуй гостей чайком. А я пойду. Люди ждут. Вы, товарищи, потом приходите прямо в правление.
За столом, когда уходит Тишков, наступает неловкая тишина.
Если б Перекресов принялся сейчас упрекать или даже ругать Сергея Варфоломеевича, ему, Сергею Варфоломеевичу, стало бы, пожалуй, легче. Хоть разрядилась бы эта гнетущая тишина. Но Перекресов молча доедает рыбу, бережно вилкой обнажая ее скелет, потом придвигает к себе чашку с чаем и, отхлебнув, спрашивает Клавдию, давно ли она здесь живет.
- С самого почти что детства, - отвечает Клавдия, красиво щурясь и кокетливо заправляя под косынку волосы. Щеки ее заливает молодой румянец. - Ненадолго уезжала, потом опять вернулась: родные, как ни говорите, места, своя избушка...
А Сергей Варфоломеевич не может почему-то оторвать от тарелки глаза и посмотреть на Клавдию.
И почему это, в самом деле, так странно получается? Перекресова он сейчас почти не боится, хотя Перекресов может прямо и быстро повлиять на его судьбу - и, наверно, повлияет, - а вот Тишков и даже Клавдия чем-то словно пугают его, особенно Тишков. Будто с сегодняшнего дня Тишков в самом деле взял какую-то власть над ним, над Сергеем Варфоломеевичем. И Клавдия, может быть, тоже это понимает.
А ведь ничего особенного сейчас не произошло. Тишков только упрекнул его за грязь в районной чайной. Подумаешь, какое важное дело! Ни одного председателя исполкома еще не снимали за такие дела, даже выговоров не объявляли.
И все-таки Сергей Варфоломеевич чувствует себя не свободным. Чай обжигает ему губы. Он дует в чашку. Потом медленно выливает из нее на блюдце и, приподняв блюдце на растопыренной ладони, пьет мелкими глотками.
А Перекресов беседует с Клавдией и внимательно слушает ее, хотя она теперь рассказывает какие-то байки про своего брата Федора.
Сергей Варфоломеевич уже не первый раз сегодня удивляется, что такой большой работник, как Перекресов, только и делает, что внимательно, не перебивая, выслушивает каждого. Хотя мало ли что могут наговорить!
Сергею Варфоломеевичу и в голову не придет, что умение терпеливо и с интересом слушать людей, может быть, и есть одно из самых драгоценных качеств человека, взявшегося руководить людьми. И надо уметь не только слушать, но и вызывать на разговор, располагать к себе людей.
- ...Женихи? Какие уж для меня теперь женихи? - улыбается Клавдия, отвечая на вопрос Перекресова. - Я в этом деле почти что разочарованная. А сама вся сияет здоровьем, и силой, и еще не растраченной молодостью. Это как в песне у нас поется: "Отшумел камыш, отгремел и гром..."
"Значит, она не замужем, - устанавливает Сергей Варфоломеевич, допив чай. - Очень сильно она меня когда-то любила. Значит, правда, что любила, не обманывала. Из-за меня, наверно, и не вышла замуж. Наверно, из-за меня не вышла. Но неужели ж она теперь меня не узнает или не хочет узнать? Хотя, может, она даже и не слыхала, что я тут был председателем райисполкома".
Подумав про себя внезапно в прошедшем времени - "был", - Сергей Варфоломеевич отодвинул пустую чашку с блюдцем. Но Клавдия, должно быть, не заметила этого, не предложила ему еще чаю, как предлагала только что Перекресову и Григорию Назаровичу.
Она теперь рассказывала с увлечением, как Тишков следит за чистотой в чайной и вообще во всем добивается культурности. Он говорит, что, если у них дела в колхозе пойдут хорошо, они года через два отстроят и свой клуб. Надо, говорит он, приучать людей к чистоте и красоте жизни, чтобы они сами себя уважали и видели, что у них намечается впереди.
- А брат мой был просто так - пустельга, - вздыхает Клавдия. - Хотя, может, и нехорошо этак вспоминать про брата. Но он вот именно не видел, какая может получиться жизнь. Уехал, живет сейчас в Утарове, работает где-то заведующим палаткой на базаре. Из председателей-то колхоза на базар. И все из гордости: живу, мол, в Утарове. А радость-то какая? Лучше бы здесь остался под руководством Тишкова. Тишков его оставлял звеньевым, а он обиделся. Это уж я многих замечаю таких, что все стремятся в начальники, а в начальники они не годятся. Только портят жизнь людям из-за своего самолюбия.
Сергею Варфоломеевичу казалось, что Клавдия это все говорит не про брата, а про него. Но он не хотел этого слушать. Он вышел из-за стола и стал рассматривать на стене аляповатую копию с картины "Утро в лесу". До него долетали теперь слова Григория Назаровича. Агроном опять говорил Перекресову, что у этого колхоза большие возможности, и делал какие-то подсчеты.
- Я убежден, - говорил агроном, - что тут в ближайшие годы будет все, что требуется крупному культурному хозяйству. Все будет!..
"Будет все, не будет только меня. Выживут они меня. Уже выживают!" - с каким-то печальным ожесточением подумал Сергей Варфоломеевич. И, увидев, что Перекресов и Григорий Назарович прощаются с Клавдией, снял с вешалки свой плащ и пошел за фуражкой, оставленной на подзеркальнике около буфета.
- Сколько с меня? - спросил он Клавдию, надевая фуражку.
- Они уже заплатили, - сказала Клавдия и улыбнулась.
И по улыбке ее можно было угадать, что она не только узнала, но и, пожалуй, жалеет его за что-то. Или это ему показалось оттого, что улыбка ее была по-прежнему озорная и в то же время чуть грустная.
Сергею Варфоломеевичу сильнее, чем час назад, захотелось постоять около нее, поговорить, хотя он еще не знал о чем. Но сейчас это было едва ли удобно, потому что Перекресов и Григорий Назарович, оглянувшись на него, уже вышли из чайной уверенные, что и он пойдет за ними. И он должен пойти. А то мало ли что они подумают про него, если он задержится тут, у стойки.
Он только сказал в легком замешательстве:
- Тебя и не узнаешь, Клава. Ты поправилась очень. Давно не виделись...
- Да и вас-то узнать нельзя, - опять улыбнулась она, уже не грустно, а с откровенным озорством и лукавством, что всегда ей шло...
- Я зайду еще к тебе, - пообещал он и вышел.
И напрасно вышел.
Вот так, пожалуй, всю жизнь он глушил в себе, может быть, даже самые лучшие душевные порывы только потому, что это могло не понравиться кому-то, кто мог посчитать это несвоевременным, лишним или, еще хуже, дерзким.
Эта способность применяться к обстановке, действовать с расчетом на чье-то мнение, приспосабливаться к чьему-то мнению принесла ему некоторый успех. Его считали выдержанным, степенным и продвигали все дальше по служебной лестнице.
И он сознательно вырабатывал в себе умение вовремя смолчать, не торопиться высказывать свое мнение, не противоречить тем, кто старше его, не проявлять страстей.
Он слушался во всем Капорова, когда Капоров был секретарем райкома, согласовывал с ним каждый свой шаг и терпеливо ждал дальнейших указаний, чтобы немедленно их выполнить.
Если б Капоров сказал, что в районной чайной надо навести порядок, Сергей Варфоломеевич навел бы. Он картинку бы сделал из этой чайной! Но ведь не было такого разговора. И кампании такой не было - по борьбе за чистоту в чайной.
В районе были другие кампании, которые хорошо выполнялись. И район считался не последним в области.
Виктор Иванович всегда хвалил район, ставил в пример. Но вдруг приехал вот Перекресов, и все, наверно, показалось ему плохим. И на чайную в районном центре он обратил внимание. И мост увидел разрушенный. И дорога в Желтые Ручьи его, может быть, обозлила. И то, что Федора Бескудникова вовремя не сняли в Желтых Ручьях, ему, может быть, тоже не понравилось. Конечно, не понравилось.
Перекресову понравились Тишков, и Григорий Назарович, и еще какие-то мужики на площади около правления.
А на Сергея Варфоломеевича Перекресов, наверно, смотрит как на пустое место, как будто его здесь нет и не было, как будто он не работал, не старался, не вкладывал энергию. Но, может быть, Сергей Варфоломеевич не туда ее вкладывал? Так это именно так вот и надо сказать. Он все-таки не сам себя выдумал. Он, может быть, еще сам себя не полностью понял, что он есть за человек и для чего он действует. Когда Сергей Варфоломеевич распекал работников, казавшихся ему нерадивыми, тем, кого он распекал, постоянно думалось, что сам он человек грозный, смелый. Он ведь распекал, помнится, и Тишкова. Но Тишков-то, видно, сразу угадал, что он совсем не смелый. Он робкий человек, Сергей Варфоломеевич.
И сейчас, когда никто не видит его, он идет по улице в полной растерянности, отягченный наплывом мыслей, в которых не сразу и разберешься.
Что же делать Сергею Варфоломеевичу?
Вечер еще не наступил, но на улице смеркалось и дул легкий, свежий ветерок.
В каком-то длинном сарае уже зажгли свисающую с потолка большую керосиновую лампу-молнию, какие и в городе горели в старину.
Сергей Варфоломеевич заглянул в этот сарай и сразу увидел в глубине его Перекресова и Григория Назаровича. Они смотрели, как готовят к севу семена.
Никто из работавших в этом сарае не обратил внимания на Сергея Варфоломеевича. Все, наверно, так были заняты, что некогда было даже взглянуть на него. Но он и это, конечно, случайное невнимание к нему расценил по-особому. И не обиделся, а как-то душевно присмирел.
Перекресов взял горсть мякины и стал внимательно и молча рассматривать ее под лампой. Он зачем-то дул на ладонь, и часть мякины сдувалась. А на ладони оставались зерна, показавшиеся Сергею Варфоломеевичу незнакомыми и необыкновенно крупными в свете лампы. И без всякой связи Сергей Варфоломеевич, точно желая огорчить кого-то, вдруг почти сердито подумал: "Ну что ж, пусть! В крайнем случае поеду в колхоз. Неужели не примут?"
За сараем, где-то вдалеке, во все сгущавшихся сумерках, девушки чистыми, тонкими и чуть печальными голосами пели тягучую и красивую русскую песню, сложенную, может быть, еще во времена Ермака. И эта знакомая с детства песня, и особенно ее почти забытый Сергеем Варфоломеевичем мотив будто напоминали ему о чем-то, что давно известно всем и ему было когда-то известно, но что он забыл.
И вот сейчас стоит он в этом сарае, не зная, за что приняться, что сказать этим людям, занятым важным делом - готовящим семена для посева.
А может, ничего и не надо им говорить. И не к чему расстраиваться. Ничего ведь страшного не произошло. И, наверно, не произойдет. Просто не выспался Сергей Варфоломеевич, устал от непривычно долгой ходьбы. И поэтому лезут ему в голову печальные мысли.
Будто отбиваясь от этих мыслей, Сергей Варфоломеевич встряхивает головой. И тоже берет, подражая Перекресову, горсть мякины и тоже рассматривает ее под лампой. Пусть все видят, что он тоже не посторонний здесь и не собирается умирать раньше смерти.
Москва, май 1955 г.