Страница:
Еще в 1714 году Бирон (ему 24 года) приезжал в Петербург искать места при дворе принцессы Софьи – супруги царевича Алексея. Однако в должность Бирон не был принят из-за своего низкого происхождения.
Затем Бирон учился в Кенигсбергском университете, но не окончил курс, потому что за драку с городской стражей угодил под арест. В тюрьме он просидел довольно долго, поскольку городское начальство требовало уплаты штрафа в 500 талеров. Бирон ходатайствовал перед прусским двором о сложении с него штрафа или хотя бы уменьшения его. Документы молчат о том, удалось ли ему получить желаемое, но из тюрьмы его выпустили. После неудачной учебы Бирон вернулся в Курляндию и был представлен обер-гофмаршалом Петром Бестужевым (отцом будущего канцлера) вдовствующей герцогине Анне.
Бестужев-отец вначале «по-родственному» покровительствовал Бирону, поскольку находился в любовной связи с его сестрой. Однако главной любовницей Бестужева была сама Анна Иоанновна. Политическая игра заставила Бестужева на время оставить курляндский двор. Когда он вернулся из Петербурга, то нашел место свое прочно занятым Бироном.
Со временем Анна, желая прикрыть свои любовные отношения с Бироном, женила его на своей фрейлине Бенигне Готлиб. Бенигна отлично поняла смысл этой женитьбы и постаралась стать «неразлучным другом» герцогини, а потом и императрицы. Смысл своей жизни она видела в том, чтобы сохранить положение своего мужа при Анне I. Так они и жили втроем. Анна Ивановна, как говорили тогда, не имела «собственного стола», а потому обедала и проводила все вечера в обществе Бирона и его супруги.
Леди Рондо, супруга английского посланника в России, в своих «Письмах» пишет, что Бирон был представителен, но взгляд имел отталкивающий; Бенигна же «так испорчена оспой, что кажется узорчатой, у нее прекрасный бюст, какого я никогда не видела ни у одной женщины». При дворе Анны Бенигна стала статс-дамой, Бирон оставался до времени всего лишь обер-камергером, но Европа быстро разобралась, что к чему: при своем положении он сможет внушить Анне все, что пожелает. Австрия первой подала всем пример. Желая получить от России корпус в 30 тысяч солдат, она подарила Бирону 200 тысяч талеров и титул графа Германской империи. В Европе стали говорить, что Бирона легко склонить на свою сторону, были бы деньги.
Теперь о «засилье немцев» в правление Анны I. Замечательный наш историк Ключевский пишет, что «немцы посыпались в Россию точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались вовсе доходные места в управлении». В этом есть своя правда, но ведь не Анна I калитку немцам открыла! У русских всегда инородцы виноваты. Звали их с поклоном: приезжайте, учите нас уму-разуму.
Четыре главных «немца» управляли Россией при Анне: Остерман, Карл Густав Левенвольде, Бирон и Миних. Был еще пятый – гофмаршал Рейнгольд Левенвольде, но государственными делами он заниматься не любил, а любил женщин, карты, танцы и хорошо организованные пиры. Почему именно Бирон объявлен главным негодяем? Эта избирательность в оценках, видно, у нас в крови.
Бирон не был злодеем, он был авантюристом. В жизни его интересовали три вещи: лошади, любовь государыни Анны и Курляндия, где он хотел стать герцогом (и стал в 1737 году). Государственными делами он не занимался и склонности к этому не имел. Бирона не любили за капризность, чванливость и эгоизм.
Нет никаких сведений, что жестокость, существовавшая в правление Анны, шла именно от Бирона. Долгорукие были личными врагами царицы, к делу кабинет-министра Волынского Бирон приложил руку, но он убирал соперника, а не политического деятеля, написавшего «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел».
В конце своего десятилетнего «фавора» Бирон вошел во вкус и возжелал власти. А кто ее не хотел? Регентство Бирона продолжалось двадцать два дня, затем – арест и Шлиссельбургская крепость. Комиссия по делу бывшего регента заседала пять месяцев. В вину ему ставили: отсутствие религиозности, обманом захваченное регентство, желание утвердить трон за своим потомством и т. д. Приговорили к четвертованию, но Анна Леопольдовна смягчила приговор.
А далее – двадцать с лишним лет ссылки с конфискацией имущества. Бирон был лишен всех чинов, имений и сослан с семейством в Пелым Тобольской губернии. Миних «порадел» о содержании бывшего друга, разработал план дома, в котором должно содержать опального Бирона: «четыре малых жилья» (комнаты), высокий забор… Правда, дом этот вскоре сгорел.
В 1741 году к власти пришла Елизавета Петровна. В бытность ее цесаревной Бирон неоднократно оказывал ей услуги, поэтому Елизавета облегчила участь ссыльных и перевела все семейство на жительство в Ярославль. А Миниха меж тем сослали в тот же Пелым. Существует легенда, что два врага встретились где-то на необъятных просторах России, молча поклонились друг другу и разъехались в разные стороны.
В Ярославле Бироны прожили до 1761 года. Освободил их Петр III, явивший свою милость почти ко всем пострадавшим за два предыдущих царствования. По политическим соображениям все годы ссылки за Бироном сохранялся титул герцога Курляндского. При Екатерине II Бирон переехал в Курляндию и стал фактическим герцогом, до самой смерти верно служа царице и России. Умер он в в возрасте восьмидесяти двух лет.
Обрисуем еще несколькими мазками фигуру фаворита. Вот что пишут о нем современники:
«Бирон не отличался умом, но не был лишен здравого смысла, хотя многие и отказывали ему в этом. К нему можно по справедливости отнести пословицу, что обстоятельства создают человека: приехав в Россию, он не имел ни малейшего представления о политике, но через несколько лет коротко узнал все, что касалось государства. Он чрезвычайно любил роскошь и великолепие, в особенности лошадей» (Манштейн, «Записки» о России).
«Он говорит о лошадях и с лошадьми, как человек, а с людьми, как лошадь» (Граф Остен).
«Герцог очень тщеславен и вспыльчив, и когда выходит из себя, то выражается запальчиво. Он вообще очень откровенен и не говорит того, чего у него нет на уме, и отвечает напрямик или не отвечает вовсе. Он имеет предубеждение против русских и выражает это перед самыми знатными из них так явно, что когда-нибудь это сделается причиной его гибели» (Леди Рондо, «Письма»).
У Бирона было трое детей – два сына и дочь. Старшего сына Петра Бирон сватал в свое время за Анну Леопольдовну – не получилось. На Елизавету Петровну Бирон тоже положил глаз, мечтая видеть ее своей невесткой. Кто только не метил в мужья к дочери Петра! Очень хотелось Эрнсту Иоганну вплотную приблизиться к русскому трону. Может, он и имел для этого основания? Во всяком случае, существовала очень устойчивая сплетня, что матерью одного из сыновей Бирона была сама Анна Иоанновна. Особенно любила императрица младшенького – Карла.
Оба сына Бирона прожили долгую жизнь, служили России. Дочь Ядвига заслуживает отдельных слов, судьба ее интересна и поучительна. Ядвига была горбата. Красивое лицо, великолепные волосы, и вдруг такой изъян. Хотя, может, и не горбата она была, а сильно сутула или кривобока. Иные мемуаристы так и пишут.
Жизнь ссыльных в Ярославле была очень тяжелой. Все внимание родителей было отдано сыновьям, а уродливая дочь была позором семьи.
Словом, принцесса бежала из родительского дома и явилась к жене ярославского воеводы Пушкина с просьбой защитить ее. При этом Ядвига высказала горячее желание принять православие. Госпожа Пушкина написала письмо на высочайшее имя.
Просьба принцессы растрогала сердце религиозной Елизаветы. Она сама стала крестной матерью беглянки. Ядвига Бирон превратилась в Екатерину Ивановну и обер-гофмейстерину императрицы, то есть ей был поручен присмотр за фрейлинами. Служба эта была и почетной, и денежной.
Еще одна подробность. Кривобокая обер-гофмейстерина приглянулась великому князю Петру. Екатерина негодовала: «Мой супруг любит только уродливых женщин. Как это унизительно – иметь такую соперницу!»
Приняв православную веру, принцесса Ядвига очень облегчила участь родителей, а через пять лет сделала весьма выгодную партию, выйдя замуж за князя Черкасского.
Правительница Анна Леопольдовна и цесаревна Елизавета
Затем Бирон учился в Кенигсбергском университете, но не окончил курс, потому что за драку с городской стражей угодил под арест. В тюрьме он просидел довольно долго, поскольку городское начальство требовало уплаты штрафа в 500 талеров. Бирон ходатайствовал перед прусским двором о сложении с него штрафа или хотя бы уменьшения его. Документы молчат о том, удалось ли ему получить желаемое, но из тюрьмы его выпустили. После неудачной учебы Бирон вернулся в Курляндию и был представлен обер-гофмаршалом Петром Бестужевым (отцом будущего канцлера) вдовствующей герцогине Анне.
Бестужев-отец вначале «по-родственному» покровительствовал Бирону, поскольку находился в любовной связи с его сестрой. Однако главной любовницей Бестужева была сама Анна Иоанновна. Политическая игра заставила Бестужева на время оставить курляндский двор. Когда он вернулся из Петербурга, то нашел место свое прочно занятым Бироном.
Со временем Анна, желая прикрыть свои любовные отношения с Бироном, женила его на своей фрейлине Бенигне Готлиб. Бенигна отлично поняла смысл этой женитьбы и постаралась стать «неразлучным другом» герцогини, а потом и императрицы. Смысл своей жизни она видела в том, чтобы сохранить положение своего мужа при Анне I. Так они и жили втроем. Анна Ивановна, как говорили тогда, не имела «собственного стола», а потому обедала и проводила все вечера в обществе Бирона и его супруги.
Леди Рондо, супруга английского посланника в России, в своих «Письмах» пишет, что Бирон был представителен, но взгляд имел отталкивающий; Бенигна же «так испорчена оспой, что кажется узорчатой, у нее прекрасный бюст, какого я никогда не видела ни у одной женщины». При дворе Анны Бенигна стала статс-дамой, Бирон оставался до времени всего лишь обер-камергером, но Европа быстро разобралась, что к чему: при своем положении он сможет внушить Анне все, что пожелает. Австрия первой подала всем пример. Желая получить от России корпус в 30 тысяч солдат, она подарила Бирону 200 тысяч талеров и титул графа Германской империи. В Европе стали говорить, что Бирона легко склонить на свою сторону, были бы деньги.
Теперь о «засилье немцев» в правление Анны I. Замечательный наш историк Ключевский пишет, что «немцы посыпались в Россию точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались вовсе доходные места в управлении». В этом есть своя правда, но ведь не Анна I калитку немцам открыла! У русских всегда инородцы виноваты. Звали их с поклоном: приезжайте, учите нас уму-разуму.
Четыре главных «немца» управляли Россией при Анне: Остерман, Карл Густав Левенвольде, Бирон и Миних. Был еще пятый – гофмаршал Рейнгольд Левенвольде, но государственными делами он заниматься не любил, а любил женщин, карты, танцы и хорошо организованные пиры. Почему именно Бирон объявлен главным негодяем? Эта избирательность в оценках, видно, у нас в крови.
Бирон не был злодеем, он был авантюристом. В жизни его интересовали три вещи: лошади, любовь государыни Анны и Курляндия, где он хотел стать герцогом (и стал в 1737 году). Государственными делами он не занимался и склонности к этому не имел. Бирона не любили за капризность, чванливость и эгоизм.
Нет никаких сведений, что жестокость, существовавшая в правление Анны, шла именно от Бирона. Долгорукие были личными врагами царицы, к делу кабинет-министра Волынского Бирон приложил руку, но он убирал соперника, а не политического деятеля, написавшего «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел».
В конце своего десятилетнего «фавора» Бирон вошел во вкус и возжелал власти. А кто ее не хотел? Регентство Бирона продолжалось двадцать два дня, затем – арест и Шлиссельбургская крепость. Комиссия по делу бывшего регента заседала пять месяцев. В вину ему ставили: отсутствие религиозности, обманом захваченное регентство, желание утвердить трон за своим потомством и т. д. Приговорили к четвертованию, но Анна Леопольдовна смягчила приговор.
А далее – двадцать с лишним лет ссылки с конфискацией имущества. Бирон был лишен всех чинов, имений и сослан с семейством в Пелым Тобольской губернии. Миних «порадел» о содержании бывшего друга, разработал план дома, в котором должно содержать опального Бирона: «четыре малых жилья» (комнаты), высокий забор… Правда, дом этот вскоре сгорел.
В 1741 году к власти пришла Елизавета Петровна. В бытность ее цесаревной Бирон неоднократно оказывал ей услуги, поэтому Елизавета облегчила участь ссыльных и перевела все семейство на жительство в Ярославль. А Миниха меж тем сослали в тот же Пелым. Существует легенда, что два врага встретились где-то на необъятных просторах России, молча поклонились друг другу и разъехались в разные стороны.
В Ярославле Бироны прожили до 1761 года. Освободил их Петр III, явивший свою милость почти ко всем пострадавшим за два предыдущих царствования. По политическим соображениям все годы ссылки за Бироном сохранялся титул герцога Курляндского. При Екатерине II Бирон переехал в Курляндию и стал фактическим герцогом, до самой смерти верно служа царице и России. Умер он в в возрасте восьмидесяти двух лет.
Обрисуем еще несколькими мазками фигуру фаворита. Вот что пишут о нем современники:
«Бирон не отличался умом, но не был лишен здравого смысла, хотя многие и отказывали ему в этом. К нему можно по справедливости отнести пословицу, что обстоятельства создают человека: приехав в Россию, он не имел ни малейшего представления о политике, но через несколько лет коротко узнал все, что касалось государства. Он чрезвычайно любил роскошь и великолепие, в особенности лошадей» (Манштейн, «Записки» о России).
«Он говорит о лошадях и с лошадьми, как человек, а с людьми, как лошадь» (Граф Остен).
«Герцог очень тщеславен и вспыльчив, и когда выходит из себя, то выражается запальчиво. Он вообще очень откровенен и не говорит того, чего у него нет на уме, и отвечает напрямик или не отвечает вовсе. Он имеет предубеждение против русских и выражает это перед самыми знатными из них так явно, что когда-нибудь это сделается причиной его гибели» (Леди Рондо, «Письма»).
У Бирона было трое детей – два сына и дочь. Старшего сына Петра Бирон сватал в свое время за Анну Леопольдовну – не получилось. На Елизавету Петровну Бирон тоже положил глаз, мечтая видеть ее своей невесткой. Кто только не метил в мужья к дочери Петра! Очень хотелось Эрнсту Иоганну вплотную приблизиться к русскому трону. Может, он и имел для этого основания? Во всяком случае, существовала очень устойчивая сплетня, что матерью одного из сыновей Бирона была сама Анна Иоанновна. Особенно любила императрица младшенького – Карла.
Оба сына Бирона прожили долгую жизнь, служили России. Дочь Ядвига заслуживает отдельных слов, судьба ее интересна и поучительна. Ядвига была горбата. Красивое лицо, великолепные волосы, и вдруг такой изъян. Хотя, может, и не горбата она была, а сильно сутула или кривобока. Иные мемуаристы так и пишут.
Жизнь ссыльных в Ярославле была очень тяжелой. Все внимание родителей было отдано сыновьям, а уродливая дочь была позором семьи.
Словом, принцесса бежала из родительского дома и явилась к жене ярославского воеводы Пушкина с просьбой защитить ее. При этом Ядвига высказала горячее желание принять православие. Госпожа Пушкина написала письмо на высочайшее имя.
Просьба принцессы растрогала сердце религиозной Елизаветы. Она сама стала крестной матерью беглянки. Ядвига Бирон превратилась в Екатерину Ивановну и обер-гофмейстерину императрицы, то есть ей был поручен присмотр за фрейлинами. Служба эта была и почетной, и денежной.
Еще одна подробность. Кривобокая обер-гофмейстерина приглянулась великому князю Петру. Екатерина негодовала: «Мой супруг любит только уродливых женщин. Как это унизительно – иметь такую соперницу!»
Приняв православную веру, принцесса Ядвига очень облегчила участь родителей, а через пять лет сделала весьма выгодную партию, выйдя замуж за князя Черкасского.
Правительница Анна Леопольдовна и цесаревна Елизавета
Следствие над арестованными тянулось до июня, после чего Бирон, как уже было сказано, был сослан с семейством в Пелым. С Бестужевым обошлись мягче. Его сослали в родовую деревню без права выезда. Регентшей при малолетнем сыне была назначена мать – Анна Леопольдовна. Герой дня Миних повел себя очень решительно. Он сделал в правительстве полную перестановку, был резок, умудрился собственными руками создать себе оппозицию и вдруг заболел. Болезнь была трудной и долгой. Когда он выздоровел и предъявил свои права на власть, понял, что его время прошло. Всем опять заправлял Остерман, а ему оставили только заведывание армией, кадетским корпусом и Ладожским каналом. Возмущенный и обиженный Миних подал в отставку, и, к его удивлению, она была принята.
Анна Леопольдовна пыталась заниматься политическими делами, но это у нее плохо получалось. У нее был любовник, саксонский посланник Линар, была задушевная подруг Юлия Менгден, а любовь и дружба отнимают много времени. И все-таки регентше, несмотря на занятость и противодействие Остермана, удалось так запутать политические дела России, что вся Европа взирала на это с недоумением. Она, например, заключила мирные договоры и с Англией, и с Пруссией, постоянно враждующими друг с другом. Возникни у них война, Россия должна была помогать и тем и этим.
А положение в Европе было сложным. В 1740 году умер австро-венгерский король Карл VI. У него не было сыновей, и по так называемой «Прагматической санкции», по которой владения Габсбургов признавались нераздельными, он оставил всю свою империю в руках своей дочери Марии-Терезии. В том же 1740-м на престол Пруссии вступил Фридрих II. Друг Вольтера и поклонник поэзии тут же нарушил «Прагматическую санкцию» и отнял у Австрии Силезию. Вся Европа стала перестраиваться, расторгались старые договоры, подписывались новые.
Мария-Терезия попросила помощи у России. В Петербург прибыл австрийский посол Ботта. Остерман с согласия Анны Леопольдовны пообещал выслать в Австрию сорок тысяч солдат. Этот союз никак не устраивал Францию. Отношения с Парижем у нас были сложными. Франция хотела посадить на польский трон Станислава Лещинского, а Анна Иоанновна прочила в польские короли курфюрста Августа Саксонского. В борьбе за польский трон Франция действовала с помощью интриг и золота, Россия, как всегда, делала ставку на военную силу – что у нас дешевле, чем люди? Победила Анна Иоанновна. Франция увидела в России серьезного противника. Французский агент Лалли в записке о положении в России пишет в Париж: «Россия подвержена столь быстрым и столь чрезвычайным переворотам, что выгоды Франции требуют необходимость иметь лицо, которое бы готово было извлечь из того выгоды для своего государства». В 1739 году Петербург и Париж обменялись послами. Во Францию поехал Антиох Кантемир, в Россию Флери направил маркиза Шетарди.
Я взялась описывать политические дела в Европе, чтобы объяснить вещь совершенно непонятную, даже дикую, с нашей точки зрения. 13 августа 1741 года Швеция объявила России войну. На первый взгляд, – событие вполне естественное. Двадцать лет назад был заключен Ништадский мир, и шведы не отказались от идеи вернуть завоеванные Петром I земли. Странной была подоплека этого дела. Война была спровоцирована Францией. Она заключила военный союз с Пруссией, а Фридрих II при заключении договора поставил обязательное условие – Россия должна вступить в войну со Швецией. Понятно, что шведы начали воевать на французские деньги и вели ее в пользу цесаревны Елизаветы! Да, да, они должны были победить и посадить Елизавету на русский трон. Так придумала Франция, о чем послу Шетарди были даны соответствующие инструкции. Кардинал Флери хотел разрушить австрийско-русский союз, будущую императрицу Елизавету он уже видел игрушкой в своих руках. Шетарди был с ним согласен. Он писал в Париж про Елизавету: «Уступая склонности своей и своего народа, она немедленно переедет в Москву; знатные люди обратятся к хозяйственным делам, к которым они склонны и которые были принуждены давно бросить; морские силы будут пренебреженны, Россия мало-помалу станет обращаться к старине, которая существовала до Петра I и которую Долгорукие хотели восстановить при Петре II, а Волынский – при Анне. Такое возвращение к старине встретило бы сильное противодействие в Остермане, но за вступлением на престол Елизаветы последует окончательное падение этого министра, и тогда Швеция и Франция освободятся от могущественного врага, который всегда будет против них, всегда будет им опасен».
Остановимся на фигуре Шетарди. Французский посланник сразу по приезде стал заметной фигурой в Петербурге. Он очень пышно оформил свой приезд, таково было указание его правительства. Версаль и на берегах Невы должен блистать.
С Шетарди приехали двенадцать секретарей, шесть капелланов, пятьдесят лакеев. Он привез с собой пятьдесят тысяч бутылок шампанского, которое тут же заменило на императорском столе венгерское вино. Теперь тосты произносились исключительно под французское игристое. С Шетарди приехал известный на весь Париж повар, он выучил русских, как накрывать столы, как украшать их искусственными цветами и как готовить соусы.
Конечно, Шетарди надо было выполнять обязанности не только дипломата, но и шпиона. Он должен был узнать положение дел в России, подковерную борьбу при дворе, подробности о жизни Елизаветы и ее друзей, а также состояние армии – много чего. Общаться без переводчика было трудно, ни Бирон, ни Анна Иоанновна не понимали по-французски, а Елизавета понимала. Впервые она встретилась с Шетарди во дворце, открыв менуэтом бал. Вот где понадобились уроки, придуманные для цесаревны прозорливой маменькой. Елизавета с легкостью болтала с французским послом о том о сем, чем вызывала не только зависть, но и подозрительность.
За Елизаветой давно велась слежка. Началось все еще при Анне Иоанновне, Анна Леопольдовна продолжила эту традицию. Миних по ее поручению поселил в дом цесаревны урядника Щегловитого, и должность ему придумал – смотритель дома. Щегловитый аккуратно писал отчеты – кто приходил, когда, с кем выезжала, куда ехала. Чтобы следить за Елизаветой, в городе нанимался особый извозчик.
Елизавета знала, что за ней следят, противиться она не могла, поэтому тихо жила своим двором. Она даже убрала из своей комнаты портрет племянника – ненавистного Брауншвейгской фамилии «Голштинского чертушки». Связь с внешним миром для Елизаветы по-прежнему выполнял Лесток. С.М. Соловьев так его характеризует: «Деятельный, веселый, говорливый, любивший и умевший со всеми сблизиться, всюду обо всем разведать, Лесток был дорогой человек в однообразной жизни опальной цесаревны. Но кроме развлечений, которые мог доставлять Лесток в скуке, кроме привычки к человеку, необходимо близкому как медику, Елизавета имела право полагаться на Лестока: когда в начале царствования Анны Миних по иноземству предлагал Лестоку понаблюдать за цесаревною и доносить обо всем, Лесток не согласился».
«Опальное положение, уединенная жизнь Елизаветы при Анне послужили к выгоде для цесаревны, – пишет далее Соловьев. – Молодая, ветреная, шаловливая красавица, возбуждавшая разные чувства, кроме чувства уважения, исчезла. Елизавета возмужала, сохранив свою красоту, получившую теперь спокойный, величественный, царственный характер. Редко, в торжественных случаях являлась она перед народом, прекрасная, ласковая, величественная, спокойная, печальная; являлась как молчаливый протест против тяжелого, оскорбительного для народной чести настоящего, как живое и прекрасное напоминание о славном прошедшем, которое теперь уже становилось не только славным, но и счастливым прошедшим».
Елизавета понимала, что все от нее чего-то ждут, она должна взять на себя ответственность, но кто поведет к высокой цели? Да и женское ли это дело затевать перевороты? Слежка ужесточается, одного «смотрителя дома» уже мало, и вот майор гвардии Альбрехт вручает аудитору Барановскому именной указ: «Должен ты быть поставлен на безызвестный караул близ дворца Елизаветы Петровны, имеешь смотреть: во дворец цесаревны какие персоны мужеска и женска пола приезжают, також и ее высочества куды изволит съезжать и как изволит возвращаться – о том бы повседневно подавать записку по утрам, ему, Альбрехту. В которое время генерал-фельдмаршал во дворец цесаревны прибудут, то б того часа репортовать словесно прибытии его ему ж, майору Альбрехту; а если дома его Альбрехта не будет, то отрепортовать герцогу брауншвейг-люнебургскому. Французский посол когда приезжать будет во дворец цесаревны, то и о нем репортовать с прочими в подаваемых записках». Удивительное дело: по слухам, Миних действительно приходил к Елизавете, предлагая свои услуги. Елизавета от услуг Миниха отказалась со словами: «Ты ли тот, который корону дает кому хочет? Я оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу». Известно все это со слов прислуги, правда или нет, не мне судить, но принц Антон, отец младенца-императора, в это свято верил.
А то, что послы – французский Шетарди, и шведский Нолькен – заглядывали к Елизавете, это совершенно точно. Нолькену необходимо было оговорить условия, на которых будет начата война с Россией. Елизавета трусила ужасно, но слушала, кивала головой. Шетарди надо было выполнять указания своего правительства, и он все примеривался: из кого составить партию? Вся столица знала, знал и Шетарди, что при свержении Бирона три гвардейских полка шли во дворец, совершенно уверенные, что на престол сядет матушка Елизавета Петровна. У Елизаветы старая дружба с гвардией, она крестит их младенцев, зовет крестников к себе в дом, запросто сидит с ними за столом, и все это не чернь, а дворянство. У Елизаветы полно сторонников, но кто станет во главе заговора?
У Нолькена были свои заботы. Он требовал от цесаревны точные условия договора – какие будут от России вознаграждения для Швеции, когда дело будет сделано? Встречаться напрямую с цесаревной стало опасно, и Нолькен пригласил Лестока лечить себя. Теперь он мог говорить о русских делах в любое время. Но переговоры так и не сползли с мертвой точки. Елизавета через Лестока передавала шведскому послу, что тронута его заботой о ее персоне, но опасается упрека со стороны своего народа, если ради достижения трона России будет нанесен урон. Деньги она готова заплатить, но от завоеванных ее отцом земель не отщипнет ни пяди.
Анна Леопольдовна спала и видела, как избавиться от Елизаветы. Был придуман для нее новый жених – принц Людвиг Брауншвейгский, брат принца Антона. По замыслам двора, принц Людвиг должен был стать вместо свергнутого Бирона герцогом Курляндским. В Курляндию и решили сослать Елизавету, но она категорически отказалась выходить замуж, заявив, что не сделает этого никогда. Ей не поверили, предложили новую кандидатуру, очень спорную – французского принца Конти. Елизавета вообще отказалась разговаривать на эту тему.
Главным врагом своим она считала Остермана: хитрый старый лис, он всеми способами желает ее унизить и вообще ищет ее погибели. Персидский посланник привез дары всем членам царского дома, Елизавету обошли подарком. Она смертельно обиделась и нашла способ передать Остерману свое негодование: «Он забывает, кто я, и кто он, забывает, чем он обязан моему отцу, который из писцов сделал его тем, чем он теперь есть, но я никогда не забуду, что получила от Бога, на что имею право по своему происхождению». И не забыла, как покажут дальнейшие события.
Шведское правительство приказало Нолькену вернуться в Стокгольм, он так и уехал, не получив от Елизаветы никакого письменного обещания, только устное: вознаградить Швецию за военные издержки, давать ей субсидии в случае нужды, предоставить шведам торговые преимущества… и никаких земельных уступок. Нолькен уехал, а 13 августа 1741 года Швеция – видимо, субсидия от Франции наконец была получена – начала войну с Россией. Двор Елизаветы и она сама настаивали, чтобы во главе шведской армии шел ее племянник Карл Петр Ульрих герцог Голштинский. Этот мальчик по своему происхождению и родственным связям имел права как на трон русский, так и на шведский. Это хотя бы как-то формально объясняло вмешательство Швеции в дела России. Шведы отказались: зачем в военных делах оперные страсти, да и мал еще Карл Петр для полководца – тринадцать с половиной лет. Все шло по сценарию, но, к удивлению Франции, первую битву при Вильманштранде выиграла русская армия.
Ситуация становилась тупиковой. Елизавета хотела получить объяснения от Шетарди, но боялась с ним встретиться открыто. Она назначала ему свидание через верных людей в местах случайных – то на Петербургской дороге вечером в темень, то у дома Линара, где они якобы столкнулись неожиданно. Но встречам мешали непредвиденные обстоятельства, даже погода была против – зарядил дождь.
Наконец встретились. Елизавета тут же стала жаловаться. Она просила манифеста, совета и денег. Манифест с объяснением целей войны должны были прислать шведы. Шетарди обещал этому поспособствовать, на советы тоже не поскупился. Осталось разобраться с третьим вопросом. Елизавете деньги нужны были позарез. Она «подкармливала верных гвардейцев», верных было много, а каждому она ссудила по пять рублей. Теперь, оставшись на мели, она просила у Франции субсидии в 15 тысяч. У Шетарди таких денег не было, но если бы и были, он бы призадумался – давать ли. Он успел разувериться в этой затее с заговором. Неожиданная победа русских смешала карты. Партия так и не создана, а Елизавета – непостоянная, нерешительная, упрямая и трусливая, – какой с ней совершишь переворот? Но 2000 рублей цесаревне он все-таки дал, нашел у приятеля, которому накануне повезло в карты. Ах, как он потом корил себя, что не стребовал с Парижа денег и не дал Елизавете всей нужной суммы! Сделай он это, и мог бы приписать себе весь успех событий 25 ноября! Но не будем забегать вперед.
Шведы сочинили и нашли способ передачи «Манифеста для достохвальной русской армии». Способ передачи был странный, Остерман негодовал по этому поводу – так в цивилизованном мире не поступают! Манифест за подписью главнокомандующего Левенгаупта был оставлен в деревне в надежде, что его обнаружит русская армия. В манифесте сообщалось, что шведская армия вступила в русские пределы для получения удовлетворения за многие неправды, сочиненные иностранными (в смысле нерусскими) министрами, и теперь хочет освободить русский народ от ига и жестокостей чужеземцев. Были там слова о «незаконном наследстве» и о желании шведов предоставить русскому народу свободное избрание законного и справедливого правительства.
Елизавету манифест вполне устроил, она надеялась, что этот документ произведет волнение в армии, кто-то как-то организуется и возникнет предводитель, сильный и мужественный человек, который сделает то же, что сделал Миних для Анны Леопольдовны. Но в армии не видели этого манифеста. Да и прочитай гвардейцы его, мало ли что там враг напишет, да и можно ли ему верить. А между тем уже было ясно, что верный Елизавете Преображенский полк вот-вот будет отправлен из Петербурга на театр военных действий.
Анна Леопольдовна и ее приближенные смотрели на манифест иначе. Он звучал явной угрозой существующему порядку. Да и накопилось уже порядком доносов и докладных бумаг, чтобы заподозрить и Шетарди, и Нолькена, и Елизавету в противоправных действиях. Только беспечность и бестолковость Двора и самой правительницы мешали трезво оценить ситуацию.
А счет уже шел на дни. 23 ноября во дворце был прием, на котором присутствовали и Елизавета, и Шетарди. Анна Леопольдовна пригласила Елизавету в отдельную комнату для приватного разговора. Разговор был такой.
Анна: «Я решила просить французского короля, чтобы он отозвал Шетарди из России. А потому настоятельно советую вам более не принимать этого человека и не общаться с ним».
Елизавета: «Как я могу это сделать? Откажу раз, два, сказавшись больной. Но мы можем просто столкнуться на улице».
Анна: «И все-таки вы не должны видеться с Шетарди».
Елизавета: «Можно все устроить гораздо проще. Прикажите Остерману, пусть он сам скажет Шетарди, чтобы тот более ко мне не ездил».
Анну не устраивал этот вариант, что она тут же и высказала. Шетарди лицо официальное, не следует его раздражать. Он начнет жаловаться, а это дело политическое. В запальчивости правительница решила высказать свои претензии до конца.
– Слышала я, матушка, – сказала она Елизавете с угрозой в голосе, – что вы имеете корреспонденцию с неприятельской армией и будто ваш доктор ездит к французскому посланнику и с ним фикции в той же силе делает. Мне советуют немедленно арестовать доктора Лестока. Я всем этим слухам о вас не верю, но надеюсь, если Лесток окажется виноватым, то вы не рассердитесь, когда его задержат.
Елизавета все отрицала, обещала разобраться с Лестоком и дать правительнице объяснения. Соловьев излагает это разговор в суровых тонах, но Валишевский пишет, что Елизавета так разволновалась, что расплакалась и бросилась к ногам правительницы. Правительница же со слезами сочувствия бросилась ее поднимать. Расстались женщины вполне дружелюбно.
Анна Леопольдовна пыталась заниматься политическими делами, но это у нее плохо получалось. У нее был любовник, саксонский посланник Линар, была задушевная подруг Юлия Менгден, а любовь и дружба отнимают много времени. И все-таки регентше, несмотря на занятость и противодействие Остермана, удалось так запутать политические дела России, что вся Европа взирала на это с недоумением. Она, например, заключила мирные договоры и с Англией, и с Пруссией, постоянно враждующими друг с другом. Возникни у них война, Россия должна была помогать и тем и этим.
А положение в Европе было сложным. В 1740 году умер австро-венгерский король Карл VI. У него не было сыновей, и по так называемой «Прагматической санкции», по которой владения Габсбургов признавались нераздельными, он оставил всю свою империю в руках своей дочери Марии-Терезии. В том же 1740-м на престол Пруссии вступил Фридрих II. Друг Вольтера и поклонник поэзии тут же нарушил «Прагматическую санкцию» и отнял у Австрии Силезию. Вся Европа стала перестраиваться, расторгались старые договоры, подписывались новые.
Мария-Терезия попросила помощи у России. В Петербург прибыл австрийский посол Ботта. Остерман с согласия Анны Леопольдовны пообещал выслать в Австрию сорок тысяч солдат. Этот союз никак не устраивал Францию. Отношения с Парижем у нас были сложными. Франция хотела посадить на польский трон Станислава Лещинского, а Анна Иоанновна прочила в польские короли курфюрста Августа Саксонского. В борьбе за польский трон Франция действовала с помощью интриг и золота, Россия, как всегда, делала ставку на военную силу – что у нас дешевле, чем люди? Победила Анна Иоанновна. Франция увидела в России серьезного противника. Французский агент Лалли в записке о положении в России пишет в Париж: «Россия подвержена столь быстрым и столь чрезвычайным переворотам, что выгоды Франции требуют необходимость иметь лицо, которое бы готово было извлечь из того выгоды для своего государства». В 1739 году Петербург и Париж обменялись послами. Во Францию поехал Антиох Кантемир, в Россию Флери направил маркиза Шетарди.
Я взялась описывать политические дела в Европе, чтобы объяснить вещь совершенно непонятную, даже дикую, с нашей точки зрения. 13 августа 1741 года Швеция объявила России войну. На первый взгляд, – событие вполне естественное. Двадцать лет назад был заключен Ништадский мир, и шведы не отказались от идеи вернуть завоеванные Петром I земли. Странной была подоплека этого дела. Война была спровоцирована Францией. Она заключила военный союз с Пруссией, а Фридрих II при заключении договора поставил обязательное условие – Россия должна вступить в войну со Швецией. Понятно, что шведы начали воевать на французские деньги и вели ее в пользу цесаревны Елизаветы! Да, да, они должны были победить и посадить Елизавету на русский трон. Так придумала Франция, о чем послу Шетарди были даны соответствующие инструкции. Кардинал Флери хотел разрушить австрийско-русский союз, будущую императрицу Елизавету он уже видел игрушкой в своих руках. Шетарди был с ним согласен. Он писал в Париж про Елизавету: «Уступая склонности своей и своего народа, она немедленно переедет в Москву; знатные люди обратятся к хозяйственным делам, к которым они склонны и которые были принуждены давно бросить; морские силы будут пренебреженны, Россия мало-помалу станет обращаться к старине, которая существовала до Петра I и которую Долгорукие хотели восстановить при Петре II, а Волынский – при Анне. Такое возвращение к старине встретило бы сильное противодействие в Остермане, но за вступлением на престол Елизаветы последует окончательное падение этого министра, и тогда Швеция и Франция освободятся от могущественного врага, который всегда будет против них, всегда будет им опасен».
Остановимся на фигуре Шетарди. Французский посланник сразу по приезде стал заметной фигурой в Петербурге. Он очень пышно оформил свой приезд, таково было указание его правительства. Версаль и на берегах Невы должен блистать.
С Шетарди приехали двенадцать секретарей, шесть капелланов, пятьдесят лакеев. Он привез с собой пятьдесят тысяч бутылок шампанского, которое тут же заменило на императорском столе венгерское вино. Теперь тосты произносились исключительно под французское игристое. С Шетарди приехал известный на весь Париж повар, он выучил русских, как накрывать столы, как украшать их искусственными цветами и как готовить соусы.
Конечно, Шетарди надо было выполнять обязанности не только дипломата, но и шпиона. Он должен был узнать положение дел в России, подковерную борьбу при дворе, подробности о жизни Елизаветы и ее друзей, а также состояние армии – много чего. Общаться без переводчика было трудно, ни Бирон, ни Анна Иоанновна не понимали по-французски, а Елизавета понимала. Впервые она встретилась с Шетарди во дворце, открыв менуэтом бал. Вот где понадобились уроки, придуманные для цесаревны прозорливой маменькой. Елизавета с легкостью болтала с французским послом о том о сем, чем вызывала не только зависть, но и подозрительность.
За Елизаветой давно велась слежка. Началось все еще при Анне Иоанновне, Анна Леопольдовна продолжила эту традицию. Миних по ее поручению поселил в дом цесаревны урядника Щегловитого, и должность ему придумал – смотритель дома. Щегловитый аккуратно писал отчеты – кто приходил, когда, с кем выезжала, куда ехала. Чтобы следить за Елизаветой, в городе нанимался особый извозчик.
Елизавета знала, что за ней следят, противиться она не могла, поэтому тихо жила своим двором. Она даже убрала из своей комнаты портрет племянника – ненавистного Брауншвейгской фамилии «Голштинского чертушки». Связь с внешним миром для Елизаветы по-прежнему выполнял Лесток. С.М. Соловьев так его характеризует: «Деятельный, веселый, говорливый, любивший и умевший со всеми сблизиться, всюду обо всем разведать, Лесток был дорогой человек в однообразной жизни опальной цесаревны. Но кроме развлечений, которые мог доставлять Лесток в скуке, кроме привычки к человеку, необходимо близкому как медику, Елизавета имела право полагаться на Лестока: когда в начале царствования Анны Миних по иноземству предлагал Лестоку понаблюдать за цесаревною и доносить обо всем, Лесток не согласился».
«Опальное положение, уединенная жизнь Елизаветы при Анне послужили к выгоде для цесаревны, – пишет далее Соловьев. – Молодая, ветреная, шаловливая красавица, возбуждавшая разные чувства, кроме чувства уважения, исчезла. Елизавета возмужала, сохранив свою красоту, получившую теперь спокойный, величественный, царственный характер. Редко, в торжественных случаях являлась она перед народом, прекрасная, ласковая, величественная, спокойная, печальная; являлась как молчаливый протест против тяжелого, оскорбительного для народной чести настоящего, как живое и прекрасное напоминание о славном прошедшем, которое теперь уже становилось не только славным, но и счастливым прошедшим».
Елизавета понимала, что все от нее чего-то ждут, она должна взять на себя ответственность, но кто поведет к высокой цели? Да и женское ли это дело затевать перевороты? Слежка ужесточается, одного «смотрителя дома» уже мало, и вот майор гвардии Альбрехт вручает аудитору Барановскому именной указ: «Должен ты быть поставлен на безызвестный караул близ дворца Елизаветы Петровны, имеешь смотреть: во дворец цесаревны какие персоны мужеска и женска пола приезжают, також и ее высочества куды изволит съезжать и как изволит возвращаться – о том бы повседневно подавать записку по утрам, ему, Альбрехту. В которое время генерал-фельдмаршал во дворец цесаревны прибудут, то б того часа репортовать словесно прибытии его ему ж, майору Альбрехту; а если дома его Альбрехта не будет, то отрепортовать герцогу брауншвейг-люнебургскому. Французский посол когда приезжать будет во дворец цесаревны, то и о нем репортовать с прочими в подаваемых записках». Удивительное дело: по слухам, Миних действительно приходил к Елизавете, предлагая свои услуги. Елизавета от услуг Миниха отказалась со словами: «Ты ли тот, который корону дает кому хочет? Я оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу». Известно все это со слов прислуги, правда или нет, не мне судить, но принц Антон, отец младенца-императора, в это свято верил.
А то, что послы – французский Шетарди, и шведский Нолькен – заглядывали к Елизавете, это совершенно точно. Нолькену необходимо было оговорить условия, на которых будет начата война с Россией. Елизавета трусила ужасно, но слушала, кивала головой. Шетарди надо было выполнять указания своего правительства, и он все примеривался: из кого составить партию? Вся столица знала, знал и Шетарди, что при свержении Бирона три гвардейских полка шли во дворец, совершенно уверенные, что на престол сядет матушка Елизавета Петровна. У Елизаветы старая дружба с гвардией, она крестит их младенцев, зовет крестников к себе в дом, запросто сидит с ними за столом, и все это не чернь, а дворянство. У Елизаветы полно сторонников, но кто станет во главе заговора?
У Нолькена были свои заботы. Он требовал от цесаревны точные условия договора – какие будут от России вознаграждения для Швеции, когда дело будет сделано? Встречаться напрямую с цесаревной стало опасно, и Нолькен пригласил Лестока лечить себя. Теперь он мог говорить о русских делах в любое время. Но переговоры так и не сползли с мертвой точки. Елизавета через Лестока передавала шведскому послу, что тронута его заботой о ее персоне, но опасается упрека со стороны своего народа, если ради достижения трона России будет нанесен урон. Деньги она готова заплатить, но от завоеванных ее отцом земель не отщипнет ни пяди.
Анна Леопольдовна спала и видела, как избавиться от Елизаветы. Был придуман для нее новый жених – принц Людвиг Брауншвейгский, брат принца Антона. По замыслам двора, принц Людвиг должен был стать вместо свергнутого Бирона герцогом Курляндским. В Курляндию и решили сослать Елизавету, но она категорически отказалась выходить замуж, заявив, что не сделает этого никогда. Ей не поверили, предложили новую кандидатуру, очень спорную – французского принца Конти. Елизавета вообще отказалась разговаривать на эту тему.
Главным врагом своим она считала Остермана: хитрый старый лис, он всеми способами желает ее унизить и вообще ищет ее погибели. Персидский посланник привез дары всем членам царского дома, Елизавету обошли подарком. Она смертельно обиделась и нашла способ передать Остерману свое негодование: «Он забывает, кто я, и кто он, забывает, чем он обязан моему отцу, который из писцов сделал его тем, чем он теперь есть, но я никогда не забуду, что получила от Бога, на что имею право по своему происхождению». И не забыла, как покажут дальнейшие события.
Шведское правительство приказало Нолькену вернуться в Стокгольм, он так и уехал, не получив от Елизаветы никакого письменного обещания, только устное: вознаградить Швецию за военные издержки, давать ей субсидии в случае нужды, предоставить шведам торговые преимущества… и никаких земельных уступок. Нолькен уехал, а 13 августа 1741 года Швеция – видимо, субсидия от Франции наконец была получена – начала войну с Россией. Двор Елизаветы и она сама настаивали, чтобы во главе шведской армии шел ее племянник Карл Петр Ульрих герцог Голштинский. Этот мальчик по своему происхождению и родственным связям имел права как на трон русский, так и на шведский. Это хотя бы как-то формально объясняло вмешательство Швеции в дела России. Шведы отказались: зачем в военных делах оперные страсти, да и мал еще Карл Петр для полководца – тринадцать с половиной лет. Все шло по сценарию, но, к удивлению Франции, первую битву при Вильманштранде выиграла русская армия.
Ситуация становилась тупиковой. Елизавета хотела получить объяснения от Шетарди, но боялась с ним встретиться открыто. Она назначала ему свидание через верных людей в местах случайных – то на Петербургской дороге вечером в темень, то у дома Линара, где они якобы столкнулись неожиданно. Но встречам мешали непредвиденные обстоятельства, даже погода была против – зарядил дождь.
Наконец встретились. Елизавета тут же стала жаловаться. Она просила манифеста, совета и денег. Манифест с объяснением целей войны должны были прислать шведы. Шетарди обещал этому поспособствовать, на советы тоже не поскупился. Осталось разобраться с третьим вопросом. Елизавете деньги нужны были позарез. Она «подкармливала верных гвардейцев», верных было много, а каждому она ссудила по пять рублей. Теперь, оставшись на мели, она просила у Франции субсидии в 15 тысяч. У Шетарди таких денег не было, но если бы и были, он бы призадумался – давать ли. Он успел разувериться в этой затее с заговором. Неожиданная победа русских смешала карты. Партия так и не создана, а Елизавета – непостоянная, нерешительная, упрямая и трусливая, – какой с ней совершишь переворот? Но 2000 рублей цесаревне он все-таки дал, нашел у приятеля, которому накануне повезло в карты. Ах, как он потом корил себя, что не стребовал с Парижа денег и не дал Елизавете всей нужной суммы! Сделай он это, и мог бы приписать себе весь успех событий 25 ноября! Но не будем забегать вперед.
Шведы сочинили и нашли способ передачи «Манифеста для достохвальной русской армии». Способ передачи был странный, Остерман негодовал по этому поводу – так в цивилизованном мире не поступают! Манифест за подписью главнокомандующего Левенгаупта был оставлен в деревне в надежде, что его обнаружит русская армия. В манифесте сообщалось, что шведская армия вступила в русские пределы для получения удовлетворения за многие неправды, сочиненные иностранными (в смысле нерусскими) министрами, и теперь хочет освободить русский народ от ига и жестокостей чужеземцев. Были там слова о «незаконном наследстве» и о желании шведов предоставить русскому народу свободное избрание законного и справедливого правительства.
Елизавету манифест вполне устроил, она надеялась, что этот документ произведет волнение в армии, кто-то как-то организуется и возникнет предводитель, сильный и мужественный человек, который сделает то же, что сделал Миних для Анны Леопольдовны. Но в армии не видели этого манифеста. Да и прочитай гвардейцы его, мало ли что там враг напишет, да и можно ли ему верить. А между тем уже было ясно, что верный Елизавете Преображенский полк вот-вот будет отправлен из Петербурга на театр военных действий.
Анна Леопольдовна и ее приближенные смотрели на манифест иначе. Он звучал явной угрозой существующему порядку. Да и накопилось уже порядком доносов и докладных бумаг, чтобы заподозрить и Шетарди, и Нолькена, и Елизавету в противоправных действиях. Только беспечность и бестолковость Двора и самой правительницы мешали трезво оценить ситуацию.
А счет уже шел на дни. 23 ноября во дворце был прием, на котором присутствовали и Елизавета, и Шетарди. Анна Леопольдовна пригласила Елизавету в отдельную комнату для приватного разговора. Разговор был такой.
Анна: «Я решила просить французского короля, чтобы он отозвал Шетарди из России. А потому настоятельно советую вам более не принимать этого человека и не общаться с ним».
Елизавета: «Как я могу это сделать? Откажу раз, два, сказавшись больной. Но мы можем просто столкнуться на улице».
Анна: «И все-таки вы не должны видеться с Шетарди».
Елизавета: «Можно все устроить гораздо проще. Прикажите Остерману, пусть он сам скажет Шетарди, чтобы тот более ко мне не ездил».
Анну не устраивал этот вариант, что она тут же и высказала. Шетарди лицо официальное, не следует его раздражать. Он начнет жаловаться, а это дело политическое. В запальчивости правительница решила высказать свои претензии до конца.
– Слышала я, матушка, – сказала она Елизавете с угрозой в голосе, – что вы имеете корреспонденцию с неприятельской армией и будто ваш доктор ездит к французскому посланнику и с ним фикции в той же силе делает. Мне советуют немедленно арестовать доктора Лестока. Я всем этим слухам о вас не верю, но надеюсь, если Лесток окажется виноватым, то вы не рассердитесь, когда его задержат.
Елизавета все отрицала, обещала разобраться с Лестоком и дать правительнице объяснения. Соловьев излагает это разговор в суровых тонах, но Валишевский пишет, что Елизавета так разволновалась, что расплакалась и бросилась к ногам правительницы. Правительница же со слезами сочувствия бросилась ее поднимать. Расстались женщины вполне дружелюбно.