Страница:
Ананиева Нонна
Яхта: история с рассуждениями
Любая работа зарождается, формируется и материализуется в своем времени и среди современников. Одному Богу известно, что и почему мы выбираем в окружающем нас мире для того, чтобы его, этот мир, хоть как-то осознать и, не побоюсь этого слова, улучшить своим пытливым умом и присутствием.
От автора
Я подумала, что хочу написать небольшое предисловие. Не то чтобы в помощь читателю – за это могут сразу презрительно книжку захлопнуть, – а потому, что у меня, как у автора, есть сейчас такая возможность.
Нам всем – ну, за малым исключением – свойственно задумываться: в метро, на лесной тропинке, в кабине канатной дороги в обнимку с лыжами, у речки и т. п. Как правило, вдали от дома, в дороге или утром, проснувшись. Те из нас, кто задумывается о литературе сегодня, сходятся на том, что «ничтожность нынешних персонажей так называемой нынешней серьезной, или нынешней элитарной, или продвинутой литературы, – ничтожность этих персонажей отражает идеологическую ничтожность нашей сегодняшней цивилизации» (М. Веллер). А героям место только в коммерческой литературе. Там все типа можно, даже писать с орфографическими ошибками. Если раньше говорили о потерянном поколении, то сейчас на три колена вперед неизвестно, как и чем жить, идеологических врагов нет, а экономических оставим экономистам.
А я вот верю в зарождение нового человека. Он пока не герой, потому что еще не сформировался и из миллиона попыток и проб природа его еще не выбрала, но, может, стоит его уже поискать? Поразговаривать друг с другом, пока без особого «сюжета» и «подвигов», поспрашивать? У него нет национальности, вероисповедания, он может быть даже и женщиной, надо же! Он сам еще не знает, как он талантлив, силен, умен и, будем надеяться, добр и великодушен.
Оглянитесь по сторонам, послушайте, что волнует ваших друзей, их подросших детей. Новое тысячелетие все-таки.
Нам всем – ну, за малым исключением – свойственно задумываться: в метро, на лесной тропинке, в кабине канатной дороги в обнимку с лыжами, у речки и т. п. Как правило, вдали от дома, в дороге или утром, проснувшись. Те из нас, кто задумывается о литературе сегодня, сходятся на том, что «ничтожность нынешних персонажей так называемой нынешней серьезной, или нынешней элитарной, или продвинутой литературы, – ничтожность этих персонажей отражает идеологическую ничтожность нашей сегодняшней цивилизации» (М. Веллер). А героям место только в коммерческой литературе. Там все типа можно, даже писать с орфографическими ошибками. Если раньше говорили о потерянном поколении, то сейчас на три колена вперед неизвестно, как и чем жить, идеологических врагов нет, а экономических оставим экономистам.
А я вот верю в зарождение нового человека. Он пока не герой, потому что еще не сформировался и из миллиона попыток и проб природа его еще не выбрала, но, может, стоит его уже поискать? Поразговаривать друг с другом, пока без особого «сюжета» и «подвигов», поспрашивать? У него нет национальности, вероисповедания, он может быть даже и женщиной, надо же! Он сам еще не знает, как он талантлив, силен, умен и, будем надеяться, добр и великодушен.
Оглянитесь по сторонам, послушайте, что волнует ваших друзей, их подросших детей. Новое тысячелетие все-таки.
О героях и героинях (информация, полученная попугаем Карло перед тем, как он распределил их по парам)
Саломея – глава унаследованной от покойного мужа компании.
Олег — человек широких взглядов и возможностей, использующий свой бизнес и личные связи с несколько филантропической направленностью.
Мари – парижанка, прекрасно говорящая по-русски, когда-то работавшая в России и всегда готовая туда вернуться.
Сева — член Совета директоров одного из частных московских банков.
Виолетта – болгарка, многократная чемпионка мира и Олимпийских игр по художественной гимнастике, владелица отеля в Варне.
Никита — ученый с мировым именем.
Ханна — специалист по web-дизайну, образование получила в США; имеет русскоговорящих родителей.
Мухаммед – сириец, врач-гинеколог, получивший свой первый диплом врача в Волгограде.
Олег — человек широких взглядов и возможностей, использующий свой бизнес и личные связи с несколько филантропической направленностью.
Мари – парижанка, прекрасно говорящая по-русски, когда-то работавшая в России и всегда готовая туда вернуться.
Сева — член Совета директоров одного из частных московских банков.
Виолетта – болгарка, многократная чемпионка мира и Олимпийских игр по художественной гимнастике, владелица отеля в Варне.
Никита — ученый с мировым именем.
Ханна — специалист по web-дизайну, образование получила в США; имеет русскоговорящих родителей.
Мухаммед – сириец, врач-гинеколог, получивший свой первый диплом врача в Волгограде.
1
– Саломея! – решительно и взволнованно произнес он. – Я не справлюсь и испорчу вам весь отдых.
Она отложила журнал, который читала – что-то о левизне в политике Латинской Америки, – и взглянула на него поверх очков. Физика была превосходной: высокий, подтянутый, коротко подстрижен, серые глаза, чуть толстоватые губы, все время трогательно двигающийся кадык, крепкие руки.
– Во-первых, можно на ты. – Она потянулась к тумбочке и отломила кусочек шоколада. – Хочешь? – спросила его. Он отрицательно покачал головой. – А во-вторых, у тебя точно такой же отдых.
Каюта была просторной. Краснодеревщики, работавшие над интерьером, украсили ее предметами из редкого эбенового дерева макассар, каждый из них заслуживал почетного места в музеях современного искусства, во дворцах конгрессов правящих политических партий или в офисах преуспевающих фирм сырьевого бизнеса. Это небольшое пространство было удивительно комфортно для глаз и тела. Двуспальная кровать, тумбочки, мягкие диваны со светлой текстильной обивкой, плазма на стене, несколько картин тоже на африканскую тему, зеркало с небольшим комодом, холодильник и большая ванная комната. В длинной серебряной вазе-крокодиле лежали фрукты, которые меняли два раза в день, а у зеркала стояли белые цветы.
– Я пошутил, – улыбнулся Олег. Умело улыбнулся. Ему было на семь лет меньше – вполне достаточно, чтобы заявить о богатом жизненном опыте, – и потому он питал явные надежды, что она не пожалеет о совместно проведенном времени. С другой стороны, он решился здесь «отметиться» прежде всего для себя самого. И это редкая удача, что именно ему досталась Саломея.
Море штормило. На яхте, естественно, были стабилизаторы, или как там они называются, и Саломею не тошнило. Обычно первые два дня надо было привыкать, если бы они находились на небольшом паруснике. Все равно, попробовав отдых на яхте, уже никакого пляжного отдыха не хотелось. Особенно – плескаться рядом с другими или увертываться от катамаранов, надувных матрацев, летящих мячей, не хотелось терпеть подростковые вопли. Похотливые взгляды расплывшихся на солнце семейных самцов тоже настроение не поднимали.
Ей было многое уже не нужно. Но кокетство, конечно, осталось, ухоженная внешность, красивая одежда – простая и сложная одновременно, необычных пастельных тонов, несочетаемых, трудно понимаемых, как она сама – очень легкая и приятная в общении, но непредсказуемая в поступках, в выборе приятелей, в отношении к привычным ценностям.
Это не касалось добра и зла, это касалось их понимания, выстраданного ошибками выбора и победами над ними, предательствами, интригами, мужским хамством, женской хитростью… Воин закаляется в бою. За свою душу. Поэтому уходила. Поэтому начинала вновь. Но не сейчас, конечно. Сейчас была просто игра, легкий ужин, чтобы не умереть с голоду, долгожданный отпуск, в конце концов.
– В каждой шутке есть еще одна шутка, – ответила ему и подумала: «Я тоже умею улыбаться». Психоделическая графика на ее халатике зашевелилась – зазвонил телефон, и беспощадный российский роуминг отслужил хозяевам целых десять минут.
– Да? А я не знал, – удивился Олег ее замечанию, подождав, когда она закончит телефонный разговор.
– Ты просто забыл. – Она опять уткнулась в журнал.
Он вытащил из сумки с вездесущими шашечками свои рубашки и развесил в шкафу. Отметил, что она оставила ему целых три вешалки. От ее одежды пахнуло каким-то приятным, чуть уловимым запахом. Леопардов, зебр и «драконов со змеями» в ее платьях, кажется, не заметил – это явно ему нравилось. Просто так. Вроде не имело никакого значения, но в результате все имеет значение. В ванной стояла косметика, и тоже было оставлено место. Он достал свои пузырьки, электрическую зубную щетку – точно такую же, как у нее, вытащил с насадки голубое колечко, чтобы не перепутать, посмотрел, сколько было полотенец – вытираться можно было расточительно, заглянул почему-то в унитаз и вышел.
– Хочешь, можешь придумать себе другое имя.
– Давай лучше начнем с тебя. Я подстроюсь. – Ему показалось, что еще немного и попадется, а пока вроде бы не попался.
– Ты не против побыть женщиной? – спросила Саломея.
Он был с ней знаком еще до поездки. Не близко, но и не так, чтобы пройти мимо, кивнув приветствие. Ее бизнес находился на диаметрально противоположной стороне его интересов, к тому же она была женщиной из другого поколения и строила свои связи с другими людьми и подругому, как он думал. Но каждый раз, встречая ее – у общих знакомых, в ресторане, еще где-то, – все время хотел ее о чем-нибудь спросить. Она отвечала сразу и по существу – хлоп! И всегда вызывала улыбку. Подсознательно она скорее нравилась, чем нет. Тот самый случай, когда мужчине кажется, что это только он видит, что она немного особенная, как будто что-то в ней есть: и держится не как все, и смотрит с иронией, которую почти никто не замечает. Все естественно, но в то же время изысканно. Она была ощутимо притягательной. Но, пожалуй, не более того.
– Насчет женщины я не уверен, – насторожился Олег. – Хотя, если тебе самой хочется побыть Карлом Марксом, – он кивнул на журнал, который она так внимательно читала, – или Оскаром Уайльдом, можно найти сопоставимые варианты.
– А тебе чего хочется? – Саломея встала на секунду с кровати, чтобы взять персик из «крокодила».
– Тебе по пунктам ответить? – Он снял летние туфли и бессовестно лег рядом с ней на кровать. Все равно спать будут вместе.
Она никак не отреагировала.
– Начни с конца. С того, чего тебе почти и не хочется, но если получится, ты не будешь против.
– Тебя, – сказал Олег.
«Скотина», – подумала Саломея.
– Зачем правду-то говорить? – Она вытащила косточку из разрезанного персика. – Ты еще скажи: «Хочу много денег».
– У меня есть деньги, – ответил Олег.
– Удивил! – фыркнула Саломея, пытаясь вернуть его ты.
«Сука», – подумал Олег.
– Вообще-то мои мечты несовместимы с реальностью, – вдруг продолжил он. – Если хочешь добра людям, тебя считают дураком, если замыкаешься в себе – эгоистом. Пытаешься помочь – садятся на шею, не помогаешь – стараются ограбить. Все время прикрываться законом – это как открыть бумажный зонтик под дождем: надолго не хватит. Остается только подчиняться нашему полудикому социуму, чтобы принимали за своего. Даже творчество не свободно – потребитель, видите ли, многого понять не может: скатерть должна быть на столе, а очки на носу.
– А ты хочешь делать квадратные колеса, – догадалась Саломея.
– Я бы хотел, чтобы не было неграмотных и брошенных детей, но природа запаслива и селективна.
– Ты, наверное, влюблен в Анджелину Джоли, – продолжила свои догадки Саломея.
– Любая позиция действия сильнее, чем трепотня, – отчеканил Олег, а потом даже решил рискнуть: – Тебе не кажется, что с каждым прожитым годом мы все быстрее и быстрее несемся в какое-то новое, чужое пространство, где нас никто не ждет, и однажды попав туда, мы не выживем?
– Мы – из Евразии? – немного удивилась Саломея.
– Мы все. С одной и той же белково-нуклеиновой сущностью. Мы почти исчерпали свой геном. Что-то живет отдельно от нас. Опережает наши мозги.
– Ты не можешь управлять ракетой, я поняла. Очень жаль, конечно. – Потом подумала и спросила: – Может, ты вступительные экзамены не сдал в университет по глобализму?
– Я там преподаю, – ответил Олег.
– Господи Иисусе! А что там изучают?
– Как брать от жизни все. Ты разве не знаешь?
– А последствия?
– Я с этого начал, если мне не изменяет память. Хочешь, я стану женой Сальвадора Дали? – вспомнил Олег прерванный разговор.
Саломея приподняла голову от подушки, и от движений у нее распахнулся халатик. Олег отчетливо увидел ее грудь. Даже моргнул. Она поправила безразлично эту мелкую оплошность, а он тут же забыл, о чем говорил. «С бабами всегда так. Красивая грудь. Пойду лучше на море посмотрю, как там оно живет своей жизнью, и заодно выпью кофейку в баре».
Средиземное море! Самое лучшее! Для Олега это была аксиома. Здесь оживала каждая клеточка, выпрямлялась спина, обострялись органы чувств – все сразу. А самое лучшее море в Греции. Оно и есть Греция, ее суть и слава.
Яхта самозабвенно летела по волнам, и Олег просто замер на палубе, слегка держась за блестящий поручень.
Что ты, человек, среди этого синего великолепия воды и неба, легкого ветра, солнечных лучей, вечного времени?
В верхнем салоне играла греческая музыка. Пела Анна Висси.
1999 год, Нью-Йорк. Большой музыкальный магазин около Тайм-сквер. Катя. Если он был счастлив в жизни – то тогда. Было холодно, шел дождь, до отеля оставалось идти еще прилично, и они, не договариваясь, пошли на эти огни и эту музыку. Потом стояли там в толпе, пели, танцевали, кричали «сагапао», купили диск, который представляла гречанка. Встали в очередь за автографом – делали то, что в нормальной жизни, в Москве, никогда даже не придет в голову. «Красавице Кате от Анны Висси» – черным фломастером по зеленой обложке.
Чирикнул мобильник, приняв sms. Олег вздрогнул от неожиданности. Попросил кофе у стюарда. Персонал говорил по-русски, но это не имело значения. От музыки навернулись слезы, и он непроизвольно поправил солнцезащитные очки. Олег был сильный, напористый, с четкими целями, знающий, как прийти к ним первым и великодушно отплатить по заслугам всем, кто в этом помогал. Ровно столько, насколько каждый тянул. Отчасти поэтому не любил женщин не своего круга. Но сказать, что его круг определялся почтовым индексом проживания, машиной, шмотьем и преференциями в провождении уик-эндов или культурными пристрастиями, тоже было нельзя. В России живут люди, рожденные в СССР, и его время – жить с ними, и сам он такой. По-настоящему думать и читать, понимая, можно было научиться и по марксизму. От образования и проблемы-то начались, а потом его же – сначала костер, а позднее тлеющие угли – поливали холодной водой подкупленные умники девяностых. Но и пожарные нашлись. Олег был одним из них, наверное, сам того не подозревая. И его друзья и приятели. Независимо от того, чем они занимались. Глупо было бы назвать это национальной идеей, скорее это нормальное позитивное мышление, а оно глобально. Нельзя вытравливать нации. Даже если очень хочется дешевого сырья и новых рынков. У Олега были английские друзья, французские, арабские, американские, китайские, шведские, австралийские, мужчины, женщины. Расстояния – физические и информационные – стремительно уменьшались, культуры смешивались, менялся климат, людей становилось все больше и больше, болезни не отступали. Появилось странное, едва уловимое ощущение новых смыслов и образов, нового интеллекта и каких-то других материализованных знаний, как будто высший разум понял, что пора вмешаться и немного влить мозгов своим разгулявшимся деткам, а то лавочку придется закрывать и гасить свет. Будет ли последняя попытка перед Страшным судом? Перед Христовым пришествием, когда он спустится на землю и будет всех судить. Живых и мертвых. И мертвых? Всех тех, кто не слышал? Не видел или не хотел видеть новой истины? Кто не верил в четвертое измерение, в то, что вне биосферы – воды, суши и воздуха? Кто даже не слушал! О прорыве к Богу, к новым энергиям, к здоровью и изобилию? Слово «изобилие» напомнило программу Коммунистической партии Советского Союза. Олег вспомнил Порфирия Степановича Сушкина, полунормального профессора, читавшего им научный коммунизм в университете, зашлакованного материалистическими доктринами, заплутавшего в своей лопнувшей утопии построения нового общества, уже не агрессивного, тихо читавшего из года в год повторяющийся курс об общественных орудиях производства, о равном распределении продуктов труда, об отсутствии эксплуатации, о равных правах в потреблении, о новом сознании и новом человеке. Но ведь о социализме как таковом задумывались и Платон, и Томас Мор, и Томазо Кампанелла, и Франсуа Бабеф, и наконец Карл Маркс, счастливчик. Само понятие «социалистическое рабочее движение» – это что такое? О каком интеллекте идет речь? Их тоже – судить! И всех их настоящих и мнимых последователей. Жив ли сейчас Сушкин? Тяжело ему, без сомнения. Все его знания, да и не только его, – зло. Ведь церковь никогда не любила новых технологий, начиная от велосипеда и кончая сегодняшними открытиями по генетике, биоэнергетике и т. д. Как будто папа римский не принимает аспирин. Завязка все-таки на разуме.
Хотя почему, спустя столько лет, хочется позвонить старику Сушкину и сделать ему что-нибудь хорошее? Мы с легкостью прощаем несостоявшиеся и опровергнутые теории и учения естествознания и филологии, понимая, что сегодняшняя наука, даже если и продвинулась вперед и отечески улыбается паровому двигателю, не была бы таковой без предшествующих открытий и ошибок, а все, что связано с идеологией и политологией, мы презираем и ненавидим, как будто это не мы. А Сушкин мечтал о новом сознании и НОВОМ ЧЕЛОВЕКЕ. Не все были проходимцы и казнокрады, рвавшиеся в местные царьки за пайки и квартиры. У Сушкина было двое приемных детей и не было трехкомнатной квартиры с высокими потолками. Он был чист на руку, принципиален в отношениях и, наверное, любил. Олег не записывал его лекций – так, иногда перед экзаменами или только то, что проверяли. Олег ходил слушать. Его подкупала искренность – не содержание. И он этим ни с кем не делился. В восьмидесятые никто серьезно не относился к научному коммунизму и мысли о НОВОМ ЧЕЛОВЕКЕ смещались в сторону нового видеомагнитофона. Но Сушкин был интересен не теориями, а собой. Вдруг, отвлекаясь, очень быстро и незаметно, он посылал им, полуспящим двадцатилетним балбесам, думающим о девчонках, джинсах и западной музыке, тихие послания своей несломленной веры. Содержание побеждало отжившую трагикомичную форму, как всегда случается в кровавой человеческой истории, а ХХ век – лишь очередной фиксированный временной отрезок.
Луч солнца отскочил от металлической поверхности мобильника и блеснул в глаза. Олег открыл сообщение: «Давай возвращайся! Саломея».
Она отложила журнал, который читала – что-то о левизне в политике Латинской Америки, – и взглянула на него поверх очков. Физика была превосходной: высокий, подтянутый, коротко подстрижен, серые глаза, чуть толстоватые губы, все время трогательно двигающийся кадык, крепкие руки.
– Во-первых, можно на ты. – Она потянулась к тумбочке и отломила кусочек шоколада. – Хочешь? – спросила его. Он отрицательно покачал головой. – А во-вторых, у тебя точно такой же отдых.
Каюта была просторной. Краснодеревщики, работавшие над интерьером, украсили ее предметами из редкого эбенового дерева макассар, каждый из них заслуживал почетного места в музеях современного искусства, во дворцах конгрессов правящих политических партий или в офисах преуспевающих фирм сырьевого бизнеса. Это небольшое пространство было удивительно комфортно для глаз и тела. Двуспальная кровать, тумбочки, мягкие диваны со светлой текстильной обивкой, плазма на стене, несколько картин тоже на африканскую тему, зеркало с небольшим комодом, холодильник и большая ванная комната. В длинной серебряной вазе-крокодиле лежали фрукты, которые меняли два раза в день, а у зеркала стояли белые цветы.
– Я пошутил, – улыбнулся Олег. Умело улыбнулся. Ему было на семь лет меньше – вполне достаточно, чтобы заявить о богатом жизненном опыте, – и потому он питал явные надежды, что она не пожалеет о совместно проведенном времени. С другой стороны, он решился здесь «отметиться» прежде всего для себя самого. И это редкая удача, что именно ему досталась Саломея.
Море штормило. На яхте, естественно, были стабилизаторы, или как там они называются, и Саломею не тошнило. Обычно первые два дня надо было привыкать, если бы они находились на небольшом паруснике. Все равно, попробовав отдых на яхте, уже никакого пляжного отдыха не хотелось. Особенно – плескаться рядом с другими или увертываться от катамаранов, надувных матрацев, летящих мячей, не хотелось терпеть подростковые вопли. Похотливые взгляды расплывшихся на солнце семейных самцов тоже настроение не поднимали.
Ей было многое уже не нужно. Но кокетство, конечно, осталось, ухоженная внешность, красивая одежда – простая и сложная одновременно, необычных пастельных тонов, несочетаемых, трудно понимаемых, как она сама – очень легкая и приятная в общении, но непредсказуемая в поступках, в выборе приятелей, в отношении к привычным ценностям.
Это не касалось добра и зла, это касалось их понимания, выстраданного ошибками выбора и победами над ними, предательствами, интригами, мужским хамством, женской хитростью… Воин закаляется в бою. За свою душу. Поэтому уходила. Поэтому начинала вновь. Но не сейчас, конечно. Сейчас была просто игра, легкий ужин, чтобы не умереть с голоду, долгожданный отпуск, в конце концов.
– В каждой шутке есть еще одна шутка, – ответила ему и подумала: «Я тоже умею улыбаться». Психоделическая графика на ее халатике зашевелилась – зазвонил телефон, и беспощадный российский роуминг отслужил хозяевам целых десять минут.
– Да? А я не знал, – удивился Олег ее замечанию, подождав, когда она закончит телефонный разговор.
– Ты просто забыл. – Она опять уткнулась в журнал.
Он вытащил из сумки с вездесущими шашечками свои рубашки и развесил в шкафу. Отметил, что она оставила ему целых три вешалки. От ее одежды пахнуло каким-то приятным, чуть уловимым запахом. Леопардов, зебр и «драконов со змеями» в ее платьях, кажется, не заметил – это явно ему нравилось. Просто так. Вроде не имело никакого значения, но в результате все имеет значение. В ванной стояла косметика, и тоже было оставлено место. Он достал свои пузырьки, электрическую зубную щетку – точно такую же, как у нее, вытащил с насадки голубое колечко, чтобы не перепутать, посмотрел, сколько было полотенец – вытираться можно было расточительно, заглянул почему-то в унитаз и вышел.
– Хочешь, можешь придумать себе другое имя.
– Давай лучше начнем с тебя. Я подстроюсь. – Ему показалось, что еще немного и попадется, а пока вроде бы не попался.
– Ты не против побыть женщиной? – спросила Саломея.
Он был с ней знаком еще до поездки. Не близко, но и не так, чтобы пройти мимо, кивнув приветствие. Ее бизнес находился на диаметрально противоположной стороне его интересов, к тому же она была женщиной из другого поколения и строила свои связи с другими людьми и подругому, как он думал. Но каждый раз, встречая ее – у общих знакомых, в ресторане, еще где-то, – все время хотел ее о чем-нибудь спросить. Она отвечала сразу и по существу – хлоп! И всегда вызывала улыбку. Подсознательно она скорее нравилась, чем нет. Тот самый случай, когда мужчине кажется, что это только он видит, что она немного особенная, как будто что-то в ней есть: и держится не как все, и смотрит с иронией, которую почти никто не замечает. Все естественно, но в то же время изысканно. Она была ощутимо притягательной. Но, пожалуй, не более того.
– Насчет женщины я не уверен, – насторожился Олег. – Хотя, если тебе самой хочется побыть Карлом Марксом, – он кивнул на журнал, который она так внимательно читала, – или Оскаром Уайльдом, можно найти сопоставимые варианты.
– А тебе чего хочется? – Саломея встала на секунду с кровати, чтобы взять персик из «крокодила».
– Тебе по пунктам ответить? – Он снял летние туфли и бессовестно лег рядом с ней на кровать. Все равно спать будут вместе.
Она никак не отреагировала.
– Начни с конца. С того, чего тебе почти и не хочется, но если получится, ты не будешь против.
– Тебя, – сказал Олег.
«Скотина», – подумала Саломея.
– Зачем правду-то говорить? – Она вытащила косточку из разрезанного персика. – Ты еще скажи: «Хочу много денег».
– У меня есть деньги, – ответил Олег.
– Удивил! – фыркнула Саломея, пытаясь вернуть его ты.
«Сука», – подумал Олег.
– Вообще-то мои мечты несовместимы с реальностью, – вдруг продолжил он. – Если хочешь добра людям, тебя считают дураком, если замыкаешься в себе – эгоистом. Пытаешься помочь – садятся на шею, не помогаешь – стараются ограбить. Все время прикрываться законом – это как открыть бумажный зонтик под дождем: надолго не хватит. Остается только подчиняться нашему полудикому социуму, чтобы принимали за своего. Даже творчество не свободно – потребитель, видите ли, многого понять не может: скатерть должна быть на столе, а очки на носу.
– А ты хочешь делать квадратные колеса, – догадалась Саломея.
– Я бы хотел, чтобы не было неграмотных и брошенных детей, но природа запаслива и селективна.
– Ты, наверное, влюблен в Анджелину Джоли, – продолжила свои догадки Саломея.
– Любая позиция действия сильнее, чем трепотня, – отчеканил Олег, а потом даже решил рискнуть: – Тебе не кажется, что с каждым прожитым годом мы все быстрее и быстрее несемся в какое-то новое, чужое пространство, где нас никто не ждет, и однажды попав туда, мы не выживем?
– Мы – из Евразии? – немного удивилась Саломея.
– Мы все. С одной и той же белково-нуклеиновой сущностью. Мы почти исчерпали свой геном. Что-то живет отдельно от нас. Опережает наши мозги.
– Ты не можешь управлять ракетой, я поняла. Очень жаль, конечно. – Потом подумала и спросила: – Может, ты вступительные экзамены не сдал в университет по глобализму?
– Я там преподаю, – ответил Олег.
– Господи Иисусе! А что там изучают?
– Как брать от жизни все. Ты разве не знаешь?
– А последствия?
– Я с этого начал, если мне не изменяет память. Хочешь, я стану женой Сальвадора Дали? – вспомнил Олег прерванный разговор.
Саломея приподняла голову от подушки, и от движений у нее распахнулся халатик. Олег отчетливо увидел ее грудь. Даже моргнул. Она поправила безразлично эту мелкую оплошность, а он тут же забыл, о чем говорил. «С бабами всегда так. Красивая грудь. Пойду лучше на море посмотрю, как там оно живет своей жизнью, и заодно выпью кофейку в баре».
Средиземное море! Самое лучшее! Для Олега это была аксиома. Здесь оживала каждая клеточка, выпрямлялась спина, обострялись органы чувств – все сразу. А самое лучшее море в Греции. Оно и есть Греция, ее суть и слава.
Яхта самозабвенно летела по волнам, и Олег просто замер на палубе, слегка держась за блестящий поручень.
Что ты, человек, среди этого синего великолепия воды и неба, легкого ветра, солнечных лучей, вечного времени?
В верхнем салоне играла греческая музыка. Пела Анна Висси.
1999 год, Нью-Йорк. Большой музыкальный магазин около Тайм-сквер. Катя. Если он был счастлив в жизни – то тогда. Было холодно, шел дождь, до отеля оставалось идти еще прилично, и они, не договариваясь, пошли на эти огни и эту музыку. Потом стояли там в толпе, пели, танцевали, кричали «сагапао», купили диск, который представляла гречанка. Встали в очередь за автографом – делали то, что в нормальной жизни, в Москве, никогда даже не придет в голову. «Красавице Кате от Анны Висси» – черным фломастером по зеленой обложке.
Чирикнул мобильник, приняв sms. Олег вздрогнул от неожиданности. Попросил кофе у стюарда. Персонал говорил по-русски, но это не имело значения. От музыки навернулись слезы, и он непроизвольно поправил солнцезащитные очки. Олег был сильный, напористый, с четкими целями, знающий, как прийти к ним первым и великодушно отплатить по заслугам всем, кто в этом помогал. Ровно столько, насколько каждый тянул. Отчасти поэтому не любил женщин не своего круга. Но сказать, что его круг определялся почтовым индексом проживания, машиной, шмотьем и преференциями в провождении уик-эндов или культурными пристрастиями, тоже было нельзя. В России живут люди, рожденные в СССР, и его время – жить с ними, и сам он такой. По-настоящему думать и читать, понимая, можно было научиться и по марксизму. От образования и проблемы-то начались, а потом его же – сначала костер, а позднее тлеющие угли – поливали холодной водой подкупленные умники девяностых. Но и пожарные нашлись. Олег был одним из них, наверное, сам того не подозревая. И его друзья и приятели. Независимо от того, чем они занимались. Глупо было бы назвать это национальной идеей, скорее это нормальное позитивное мышление, а оно глобально. Нельзя вытравливать нации. Даже если очень хочется дешевого сырья и новых рынков. У Олега были английские друзья, французские, арабские, американские, китайские, шведские, австралийские, мужчины, женщины. Расстояния – физические и информационные – стремительно уменьшались, культуры смешивались, менялся климат, людей становилось все больше и больше, болезни не отступали. Появилось странное, едва уловимое ощущение новых смыслов и образов, нового интеллекта и каких-то других материализованных знаний, как будто высший разум понял, что пора вмешаться и немного влить мозгов своим разгулявшимся деткам, а то лавочку придется закрывать и гасить свет. Будет ли последняя попытка перед Страшным судом? Перед Христовым пришествием, когда он спустится на землю и будет всех судить. Живых и мертвых. И мертвых? Всех тех, кто не слышал? Не видел или не хотел видеть новой истины? Кто не верил в четвертое измерение, в то, что вне биосферы – воды, суши и воздуха? Кто даже не слушал! О прорыве к Богу, к новым энергиям, к здоровью и изобилию? Слово «изобилие» напомнило программу Коммунистической партии Советского Союза. Олег вспомнил Порфирия Степановича Сушкина, полунормального профессора, читавшего им научный коммунизм в университете, зашлакованного материалистическими доктринами, заплутавшего в своей лопнувшей утопии построения нового общества, уже не агрессивного, тихо читавшего из года в год повторяющийся курс об общественных орудиях производства, о равном распределении продуктов труда, об отсутствии эксплуатации, о равных правах в потреблении, о новом сознании и новом человеке. Но ведь о социализме как таковом задумывались и Платон, и Томас Мор, и Томазо Кампанелла, и Франсуа Бабеф, и наконец Карл Маркс, счастливчик. Само понятие «социалистическое рабочее движение» – это что такое? О каком интеллекте идет речь? Их тоже – судить! И всех их настоящих и мнимых последователей. Жив ли сейчас Сушкин? Тяжело ему, без сомнения. Все его знания, да и не только его, – зло. Ведь церковь никогда не любила новых технологий, начиная от велосипеда и кончая сегодняшними открытиями по генетике, биоэнергетике и т. д. Как будто папа римский не принимает аспирин. Завязка все-таки на разуме.
Хотя почему, спустя столько лет, хочется позвонить старику Сушкину и сделать ему что-нибудь хорошее? Мы с легкостью прощаем несостоявшиеся и опровергнутые теории и учения естествознания и филологии, понимая, что сегодняшняя наука, даже если и продвинулась вперед и отечески улыбается паровому двигателю, не была бы таковой без предшествующих открытий и ошибок, а все, что связано с идеологией и политологией, мы презираем и ненавидим, как будто это не мы. А Сушкин мечтал о новом сознании и НОВОМ ЧЕЛОВЕКЕ. Не все были проходимцы и казнокрады, рвавшиеся в местные царьки за пайки и квартиры. У Сушкина было двое приемных детей и не было трехкомнатной квартиры с высокими потолками. Он был чист на руку, принципиален в отношениях и, наверное, любил. Олег не записывал его лекций – так, иногда перед экзаменами или только то, что проверяли. Олег ходил слушать. Его подкупала искренность – не содержание. И он этим ни с кем не делился. В восьмидесятые никто серьезно не относился к научному коммунизму и мысли о НОВОМ ЧЕЛОВЕКЕ смещались в сторону нового видеомагнитофона. Но Сушкин был интересен не теориями, а собой. Вдруг, отвлекаясь, очень быстро и незаметно, он посылал им, полуспящим двадцатилетним балбесам, думающим о девчонках, джинсах и западной музыке, тихие послания своей несломленной веры. Содержание побеждало отжившую трагикомичную форму, как всегда случается в кровавой человеческой истории, а ХХ век – лишь очередной фиксированный временной отрезок.
Луч солнца отскочил от металлической поверхности мобильника и блеснул в глаза. Олег открыл сообщение: «Давай возвращайся! Саломея».
2
Она сидела в кресле. Уже не читала. Одетая к ужину. В воздухе чуть слышно витал ее парфюм.
– Заходил Копейкин. Веселый парень. Ты с ним знаком? – Она как будто его поддразнивала.
– Конечно, – ответил он, но ему казалось, что он был еще где-то в Нью-Йорке.
– Что наверху? – почти с интересом улыбнулась Саломея.
– Я ни с кем не разговаривал, – сказал Олег. – Смотрел на море. Выпил чашку кофе. – Потом спросил: – А он случайно зашел, за спичками? Или ты ему позвонила сразу, как я вышел?
– Случайно, кажется. Но я ему позвонила, – ясно, по-женски ответила Саломея.
– Он с кем?
– С Мари. Сказал, что заодно вспомнит французский.
– Разве она не с Мухаммедом? – удивился Олег.
– С Мухаммедом Ханна. – Саломее стало правда смешно.
– А зачем он случайно зашел после твоего звонка? – привязался Олег.
– У банкиров свои привычки.
«Лучистые, дьявольские глаза», – подумал Олег.
Идеальный темно-красный педикюр попал в поле зрения.
– Я не буду женщиной. Так спокойнее, – сказал он и с первого раза завязал галстук-бабочку на шее.
От того, что она почти смеялась, ему тоже стало хорошо, но почему, он еще не решил.
Она не наводила на ассоциации беззащитности, спокойствия и тихого порядка, от которых ноги сами уносили к электронному табло «вылетов».
Олег подошел к зеркалу.
– По-моему, не хватает усов и бороды, – прищурилась Саломея.
– Выкинь ты этого Маркса из своей жизни, есть другие философы.
– Конечно, есть.
Это был первый ужин – поэтому почти торжественный. Все пространство между баром, салоном и столовой было в цветочных гирляндах, театральных масках и маленьких фигурках кукол а-ля «Приключения Буратино». Гости пришли в нарядной одежде – четыре женщины и шесть мужчин.
Француженка Мари была в синем шелковом платье «и в пир, и в мир» – как и полагается у практичных и боящихся переборщить французов, в бежевых лодочках на еле заметных каблуках, без прически и без косметики. На запястье была намотана черная шелковая лента, к которой Мари приколола бриллиантовую брошь-черепаху, скорее всего бабушкину, из старых запасов от Cartier. Она была чуть выше среднего роста, с тонкими щиколотками и вполне хорошей фигурой. Копейкину она, кажется, нравилась.
– Соломинка, у тебя нет лишней губной помады для моей девушки?
– Бесполезно, Сева, – ответила Саломея. – Это же вульгарно. Зато она сто процентов без трусов. Ты что предпочитаешь?
– Я мужчина в расцвете лет.
– Какое стечение обстоятельств, Копейкин! – Олег все-таки вмешался. – Судьба подарила нам совместный отпуск! Когда я тебя вижу и тем более слышу так близко, мне хочется бежать без оглядки, но я опять не могу.
– Что-то в этом есть, Олежек. Cherie! – Сева нашел глазами Мари и отскочил.
– Он, наверное, не дал тебе кредит, – решила Саломея, – с которым ты хотел помочь человечеству.
Ханна была красавицей. Почти Лиз Тейлор. Глаза, конечно, были не фиалковыми, а серыми, но не менее затягивающими. Темные волосы, расчесанные на прямой пробор, заманчиво колыхались от ее игривого смеха, а браслет на предплечье с двумя завитками и бледно-голубая батистовая туника были царственными. Еще совсем маленькой она попала с родителями в Израиль, потом в Америку, потом вернулась в Москву специалистом по web-дизайну. Еврейкой была мама-пианистка. Русский папа был московским инженером. От мамы досталась круглая большая попа, от папы – математический склад ума. Еще она любила тихонечко петь, иногда даже Верди, но только близким друзьям или любовникам.
Мухаммед, неожиданно получивший ее в компаньонки, внутренне улыбался своей удаче. Известный гинеколог, знавший о женщинах больше, чем они сами, лучше всех в них и разбирался. С медицинской точки зрения. По-научному: факты, много фактов – выводы. Еще ему казалось, что он разбирался в политике, во внутренней и во внешней. Живя в ЕС, почти не страдал от местной ксенофобии только потому, что был безупречно профессионален, не верил никаким наместникам Божьим, как чужим, так и своим, мечтал слетать в космос и, по сути, был, несомненно, позитивен. Не идеален, не приторно учтив, а как-то не по-восточному непосредствен и смел. Его успехи, клиника в Брюсселе, которой он владел вместе с двумя однокурсниками-европейцами по ординатуре, его статьи, ученики – все вписывалось в рамки классической добропорядочности. Когда-то у него была русская жена, потому что учился в Волгограде. Но, если честно, ей хотелось жить в Европе с европейцем и иметь голубоглазых детей. Он многое ей мог дать даже и в Европе, но не это. Расстались. Она нашла себе французского блондина. Очень старалась. Увидев Мухаммеда сейчас, осознав его успехи, уровень его жизни и даже внешность – он всегда за собой следил, – тут же вернулась бы. Но такая ему уже была не нужна. Урок усвоен.
Овальный стол был накрыт белоснежной скатертью, посуда тоже была белой. Около противоположной от главного входа стены, на постаменте в африканском стиле из бронзы, отбеленных клыков животных и угрожающих копий, стояла довольно большая позолоченная клетка для птиц, а в ней сидел и молчал красивейший попугай Карло, или, точнее, Попа Карло. Белый, будто из снега, «похожий на лебедя», как сказала Саломея. Она стояла с болгаркой Виолеттой и Никитой Сергеевичем. Это был тот еще тип. Ученый с мировым именем, неугомонный, вездесущий, знающий и помнящий имена и телефоны стольких людей на земном шаре, что Копейкин звал его Концентратом, имея в виду, наверное, его манеру впихивать в память несусветное количество информации и все это сжимать, трамбовать и продолжать впихивать. Он говорил на всех европейских языках, а на тех, на которых не говорил, просто не хотел. Любил литературу, но средневековую, любил слово вообще, любил музыку, играл на скрипке, а скорее всего, мог сыграть еще и на многих других инструментах. Многие свои дарования скрывал и наслаждался тем, что знал и понимал намного больше, чем показывал. Если давал совет, то бил в десятку. Был сдержан, не добр и не скуп. Но при всем своем старании все равно оставался маргиналом. Людей никогда нельзя обмануть. Приглядывался к Виолетте. Ничего о ней толком не знал и не был до этого с ней знаком.
Бывшая чемпионка мира по художественной гимнастике, Виолетта владела очень симпатичным, не первый год работающим отелем в Варне. Она вытаскивала Никиту на английский, потому что по-русски уже почти ничего не помнила со школы, а он отвечал ей на болгарском. Ему-то какая разница, делал, как удобнее даме.
Подкупающим в нем было то, что он обладал манерами аристократа, а лицо выдавало такой охват и разнообразие прожитого, что рядом с ним даже Саломея казалась себе девочкой с портфелем в руке и в пионерском галстуке. Может быть, Виолетта этого не видела? Она выглядела суховатой на эмоции и настороженной.
– Мне всегда надо было переиграть русских, – неожиданно призналась она. – Соперников нужно было чувствовать и понимать, и все закончилось внутренней русофобией. Захотела строить показательные под Шостаковича. Это было не только немодно – неприменимо для команды. Это заставляло меня прятать свой внутренний мир. Я выигрывала медали. Но почему я их выигрывала?
– Никита Сергеевич, ты прятал свой внутренний мир? – спросила Саломея.
– Я всю жизнь превращал его в уравнения, – немного рассеянно ответил он.
– Это правда, что место рождения определяет нашу жизнь? Есть ли в этом высший разум, с которым невозможно состязаться? – Виолетта была не промах.
– Забудьте про свои соревнования, – пошутил Никита Сергеевич. – Он вам не соперник.
– Или она? – уточнила Саломея.
– Конечно, «она» – высший разум. Ты об этом?
– Я о стране, в которой ты родился. Она в определенной степени влияет на жизнь.
– Чем меньше страна, тем меньше жизнь, – отчеканил Никита Сергеевич.
– Ты такими уравнениями нам сейчас хвастался? – спросила Саломея.
– Две булавы в тонких девичьих руках и Шостакович. Сколько раз вы завоевывали золото, Вили?
– Семнадцать. Но самый счастливый момент не этот. Даже не олимпийская медаль. Точнее, не медаль, а ощущение помеченного, сломавшего стену, прорвавшегося, – Виолетта не сдавалась. Она толкала и толкала свой вагон.
– Очень деструктивный элемент эта хрупкая девушка. Мы тут играем по правилам, а хорошо работающий механизм долго работает, – хихикнул, но и намекнул Никита Сергеевич.
– Заходил Копейкин. Веселый парень. Ты с ним знаком? – Она как будто его поддразнивала.
– Конечно, – ответил он, но ему казалось, что он был еще где-то в Нью-Йорке.
– Что наверху? – почти с интересом улыбнулась Саломея.
– Я ни с кем не разговаривал, – сказал Олег. – Смотрел на море. Выпил чашку кофе. – Потом спросил: – А он случайно зашел, за спичками? Или ты ему позвонила сразу, как я вышел?
– Случайно, кажется. Но я ему позвонила, – ясно, по-женски ответила Саломея.
– Он с кем?
– С Мари. Сказал, что заодно вспомнит французский.
– Разве она не с Мухаммедом? – удивился Олег.
– С Мухаммедом Ханна. – Саломее стало правда смешно.
– А зачем он случайно зашел после твоего звонка? – привязался Олег.
– У банкиров свои привычки.
«Лучистые, дьявольские глаза», – подумал Олег.
Идеальный темно-красный педикюр попал в поле зрения.
– Я не буду женщиной. Так спокойнее, – сказал он и с первого раза завязал галстук-бабочку на шее.
От того, что она почти смеялась, ему тоже стало хорошо, но почему, он еще не решил.
Она не наводила на ассоциации беззащитности, спокойствия и тихого порядка, от которых ноги сами уносили к электронному табло «вылетов».
Олег подошел к зеркалу.
– По-моему, не хватает усов и бороды, – прищурилась Саломея.
– Выкинь ты этого Маркса из своей жизни, есть другие философы.
– Конечно, есть.
Это был первый ужин – поэтому почти торжественный. Все пространство между баром, салоном и столовой было в цветочных гирляндах, театральных масках и маленьких фигурках кукол а-ля «Приключения Буратино». Гости пришли в нарядной одежде – четыре женщины и шесть мужчин.
Француженка Мари была в синем шелковом платье «и в пир, и в мир» – как и полагается у практичных и боящихся переборщить французов, в бежевых лодочках на еле заметных каблуках, без прически и без косметики. На запястье была намотана черная шелковая лента, к которой Мари приколола бриллиантовую брошь-черепаху, скорее всего бабушкину, из старых запасов от Cartier. Она была чуть выше среднего роста, с тонкими щиколотками и вполне хорошей фигурой. Копейкину она, кажется, нравилась.
– Соломинка, у тебя нет лишней губной помады для моей девушки?
– Бесполезно, Сева, – ответила Саломея. – Это же вульгарно. Зато она сто процентов без трусов. Ты что предпочитаешь?
– Я мужчина в расцвете лет.
– Какое стечение обстоятельств, Копейкин! – Олег все-таки вмешался. – Судьба подарила нам совместный отпуск! Когда я тебя вижу и тем более слышу так близко, мне хочется бежать без оглядки, но я опять не могу.
– Что-то в этом есть, Олежек. Cherie! – Сева нашел глазами Мари и отскочил.
– Он, наверное, не дал тебе кредит, – решила Саломея, – с которым ты хотел помочь человечеству.
Ханна была красавицей. Почти Лиз Тейлор. Глаза, конечно, были не фиалковыми, а серыми, но не менее затягивающими. Темные волосы, расчесанные на прямой пробор, заманчиво колыхались от ее игривого смеха, а браслет на предплечье с двумя завитками и бледно-голубая батистовая туника были царственными. Еще совсем маленькой она попала с родителями в Израиль, потом в Америку, потом вернулась в Москву специалистом по web-дизайну. Еврейкой была мама-пианистка. Русский папа был московским инженером. От мамы досталась круглая большая попа, от папы – математический склад ума. Еще она любила тихонечко петь, иногда даже Верди, но только близким друзьям или любовникам.
Мухаммед, неожиданно получивший ее в компаньонки, внутренне улыбался своей удаче. Известный гинеколог, знавший о женщинах больше, чем они сами, лучше всех в них и разбирался. С медицинской точки зрения. По-научному: факты, много фактов – выводы. Еще ему казалось, что он разбирался в политике, во внутренней и во внешней. Живя в ЕС, почти не страдал от местной ксенофобии только потому, что был безупречно профессионален, не верил никаким наместникам Божьим, как чужим, так и своим, мечтал слетать в космос и, по сути, был, несомненно, позитивен. Не идеален, не приторно учтив, а как-то не по-восточному непосредствен и смел. Его успехи, клиника в Брюсселе, которой он владел вместе с двумя однокурсниками-европейцами по ординатуре, его статьи, ученики – все вписывалось в рамки классической добропорядочности. Когда-то у него была русская жена, потому что учился в Волгограде. Но, если честно, ей хотелось жить в Европе с европейцем и иметь голубоглазых детей. Он многое ей мог дать даже и в Европе, но не это. Расстались. Она нашла себе французского блондина. Очень старалась. Увидев Мухаммеда сейчас, осознав его успехи, уровень его жизни и даже внешность – он всегда за собой следил, – тут же вернулась бы. Но такая ему уже была не нужна. Урок усвоен.
Овальный стол был накрыт белоснежной скатертью, посуда тоже была белой. Около противоположной от главного входа стены, на постаменте в африканском стиле из бронзы, отбеленных клыков животных и угрожающих копий, стояла довольно большая позолоченная клетка для птиц, а в ней сидел и молчал красивейший попугай Карло, или, точнее, Попа Карло. Белый, будто из снега, «похожий на лебедя», как сказала Саломея. Она стояла с болгаркой Виолеттой и Никитой Сергеевичем. Это был тот еще тип. Ученый с мировым именем, неугомонный, вездесущий, знающий и помнящий имена и телефоны стольких людей на земном шаре, что Копейкин звал его Концентратом, имея в виду, наверное, его манеру впихивать в память несусветное количество информации и все это сжимать, трамбовать и продолжать впихивать. Он говорил на всех европейских языках, а на тех, на которых не говорил, просто не хотел. Любил литературу, но средневековую, любил слово вообще, любил музыку, играл на скрипке, а скорее всего, мог сыграть еще и на многих других инструментах. Многие свои дарования скрывал и наслаждался тем, что знал и понимал намного больше, чем показывал. Если давал совет, то бил в десятку. Был сдержан, не добр и не скуп. Но при всем своем старании все равно оставался маргиналом. Людей никогда нельзя обмануть. Приглядывался к Виолетте. Ничего о ней толком не знал и не был до этого с ней знаком.
Бывшая чемпионка мира по художественной гимнастике, Виолетта владела очень симпатичным, не первый год работающим отелем в Варне. Она вытаскивала Никиту на английский, потому что по-русски уже почти ничего не помнила со школы, а он отвечал ей на болгарском. Ему-то какая разница, делал, как удобнее даме.
Подкупающим в нем было то, что он обладал манерами аристократа, а лицо выдавало такой охват и разнообразие прожитого, что рядом с ним даже Саломея казалась себе девочкой с портфелем в руке и в пионерском галстуке. Может быть, Виолетта этого не видела? Она выглядела суховатой на эмоции и настороженной.
– Мне всегда надо было переиграть русских, – неожиданно призналась она. – Соперников нужно было чувствовать и понимать, и все закончилось внутренней русофобией. Захотела строить показательные под Шостаковича. Это было не только немодно – неприменимо для команды. Это заставляло меня прятать свой внутренний мир. Я выигрывала медали. Но почему я их выигрывала?
– Никита Сергеевич, ты прятал свой внутренний мир? – спросила Саломея.
– Я всю жизнь превращал его в уравнения, – немного рассеянно ответил он.
– Это правда, что место рождения определяет нашу жизнь? Есть ли в этом высший разум, с которым невозможно состязаться? – Виолетта была не промах.
– Забудьте про свои соревнования, – пошутил Никита Сергеевич. – Он вам не соперник.
– Или она? – уточнила Саломея.
– Конечно, «она» – высший разум. Ты об этом?
– Я о стране, в которой ты родился. Она в определенной степени влияет на жизнь.
– Чем меньше страна, тем меньше жизнь, – отчеканил Никита Сергеевич.
– Ты такими уравнениями нам сейчас хвастался? – спросила Саломея.
– Две булавы в тонких девичьих руках и Шостакович. Сколько раз вы завоевывали золото, Вили?
– Семнадцать. Но самый счастливый момент не этот. Даже не олимпийская медаль. Точнее, не медаль, а ощущение помеченного, сломавшего стену, прорвавшегося, – Виолетта не сдавалась. Она толкала и толкала свой вагон.
– Очень деструктивный элемент эта хрупкая девушка. Мы тут играем по правилам, а хорошо работающий механизм долго работает, – хихикнул, но и намекнул Никита Сергеевич.